Страница:
— Человек, которого вы убили, — спросил комендант, поигрывая пером на столе, — напал на вас ради того вознаграждения?
— Да.
— А вы что скажете? — спросил он, неожиданно поворачиваясь к Элеоноре.
Она подумала, что не стоит так откровенно подыгрывать Луису, нервничая из-за сомнения, сквозившего в глазах коменданта.
— Я не уверена, — ответила она тихо. — Может быть, у него были другие планы…
Он коротко кивнул, пренебрежительно ощупав взглядом ее хрупкую фигуру. На какой-то момент его глаза задержались на талии и на цепи вокруг запястья, прежде чем он снова резко повернулся к Луису.
— Вы были фалангистом, не так ли?
— Был.
— Но вы решили — лучше взять женщину полковника, чем шиллинги у генерала?
Луис позволил себе улыбнуться.
— Мне казалось, что так будет легче поправить свои дела.
Взяв пальмовую ветвь, комендант стал медленно обмахиваться ею, как веером. Потом обратился к Элеоноре:
— Как вас зовут?
— Элеонора Колетт Виллар, — сказала она, бессознательно вздернув подбородок.
— Наслышан о вас. Из газет, разумеется. Возможно, — продолжал он, размышляя, — вы представляете собой ценного заложника. Вполне возможно.
— Я вас уверяю… — начал было Луис. Но комендант резко оборвал его:
— Вы знаете, что королевство Москитос не признает демократический режим Никарагуа?
— Да, но…
— Мы союзники легитимистов. Поэтому вы считаетесь политическими заключенными. Все.
Было бы неразумно спорить со штыками охраны. Луис отступил, неуклюже кивнул и позволил увести себя и Элеонору, вынужденную идти рядом с ним.
— Спасибо, — сказала она, когда двери хижины закрылись за ними.
Не глядя на нее, Луис взял ее руку и крепко сжал.
— Будем надеяться, что у нас останется немного времени для молитвы.
В тот же вечер они получили доказательства того, что усилия Луиса были не напрасны.
В хижину вошли два человека с наковальней, молотком и зубилом. Их намерения были понятны, и, смирившись с неизбежным, Луис вынул ключ из-за пазухи и отпер ржавые наручники. Элеонора удивилась его предусмотрительности — раньше он не держал там ключа. У него на цепочке висел только золотой медальон, который она часто видела.
Еще одним косвенным свидетельством того, что они произвели впечатление на коменданта, была еда, принесенная к вечеру. Но самое главное произошло на следующее утро. На заре в городке началось волнение. Как сказала им охрана, у берега бросил якорь пароход. А чуть позднее они сами увидели сквозь щели в хижине отряд солдат в морской британской форме во главе с офицером высокого ранга. Комендант маленького поста приветствовал гостей под флагом Москитос в центре поляны и с большой торжественностью сопроводил их в свои владения.
Британский конклав покинул пост через час, и никто из них даже не посмотрел на хижину, где были заперты Элеонора и все остальные. То ли как результат этой встречи, или просто потому, что они были за демократическую партию, вскоре Элеонору и бывших фалангистов вывели из хижины, погрузили в повозку, запряженную мулом, и повезли на север под охраной двадцати или даже больше верховых вооруженных людей в сторону гондурасской границы.
Им не сказали, куда их везут. Они строили догадки, но даже это не помогало скрасить длинное утомительное путешествие по тряской дороге.
Элеонора повернулась к Луису.
— Как вы думаете, почему появились англичане? Что их здесь интересует?
— Их интерес может быть основан на недоверии, — с легкой улыбкой ответил Луис. — Знаете, как два сильных человека смотрят на слабака с пирожным? Один не доверяет другому. Британия не хочет, чтобы Соединенные Штаты присоединили к себе Центральную Америку, а Соединенные Штаты не хотят, чтобы эта ценная территория попала под контроль Британии. Согласно договору, подписанному года два назад, предполагалось, что никто не будет внедряться в Никарагуа и вмешиваться в свободное предпринимательство. И это еще не все. Британцы видят, как американцы добиваются влияния в странах Центральной Америки, и в качестве противовеса поддерживают их врагов, как в случае с Гондурасом. И нельзя не учитывать влияния Вандербильда в Англии. Он хочет поторопить Уокера, и в этом отношении деньги — прекрасное средство, особенно если знаешь, куда их поместить. Он потратил много времени и денег в Англии за последние несколько лет. Ну и потом, что такое деньги для состоятельного человека, когда он горит жаждой мести?
— Значит, британцы по чисто политическим причинам посоветовали коменданту Москитос отдать нас врагу? — с горечью сказала она.
— Это только предположение, — напомнил он. — И даже если это так, гондурасцы, возможно, окажутся более гостеприимны, когда мы объясним, кто мы такие.
Элеонора слабо улыбнулась в ответ, но страх не покидал ее. Гондурасская тюрьма была когда-то испанской крепостью со смотровыми башенками конической формы, обращенными к морю. Толстые стены, уже рассыпающиеся, но все еще величественные, царственно возвышались над маленьким городком.
Никого из официальных лиц они не увидели, пока их не привели в тюрьму. Их встретил отряд солдат-легитимистов в голубых кителях с красной отделкой. Несмотря на разящий запах перегара, сами по себе солдаты не пугали, но их ружья и патронташи выглядели угрожающе. Их провели через тяжелые деревянные двери, обитые железом, и, не останавливаясь, дальше по темному коридору, пропитанному запахом влажной старой известки и нечищеных канализационных стоков, в общую камеру.
Она оказалась большой, высокой и мрачной. Свет слабо проникал в маленькие оконца под потолком. Камера была переполнена. Пленники — мужчины и женщины, около двухсот человек, — лежали, где могли, некоторые с любопытством обратили к ним изможденные лица. Увидев среди вновь прибывших несколько здоровых мужчин, они отвернулись, а крайний нервно застучал о нары ногтями, превратившимися в длинные когти. Элеонора, взглянув на Луиса, увидела, как раздулись его ноздри и сжались губы, подтверждая ее подозрения. Сейчас, пока они выступают единым фронтом, на них не станут нападать ради столь малого вознаграждения. Но как только их разделят, какой бы малой ни оказалась ценность, они ею воспользуются.
Это были не обычные заключенные. Судя по длине их бород и состоянию одежды, многие сидели здесь не один год. На лицах отражались только самые примитивные эмоции: ненависть, страх, ревность, а у мужчин и более пугающее, — неприкрытая похоть.
Как только за ними захлопнулась дверь, Слим наклонился к Луису:
— Что, если мы сразу займем один из маленьких отсеков?
Элеонора сразу поняла, что он имел в виду. Вдоль одной из стен находилось несколько закутков без дверей. Они казались крошечными, но в них можно было хоть как-то защититься. В данный момент они представляли собой относительно сильную группу. Лучшего времени, чем сейчас, для того, что предложил Слим, не представится. И это был не тот случай, когда можно придерживаться правил, эмоций или сантиментов. Они должны взять то, что могут, пока у них есть на это силы.
Во главе с прихрамывающим Луисом они двинулись к последнему отсеку в дальнем конце большой камеры. Схватка с владельцами, двумя страшно заросшими мужчинами и их женщинами, была короткой.
Потирая руку, куда одна из женщин его укусила, Молина осмотрелся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Лучше, чем наше последнее…
— Наше последнее убежище, — закончил Луис. — Да, пожалуй.
Они не могли спать на голых каменных нарах, но по крайней мере могли сидеть. И это оказалось значительным преимуществом, поскольку делать было нечего. Встав на нары, они могли смотреть в окошко, за которым лежала большая пустая площадь, окруженная каменной стеной. Свет сквозь окно приятно лился внутрь, рассеивая мрачную атмосферу камеры. Но ночью свет факелов не достигал их угла, и наступала кромешная темень. Из-за специфической акустики вопли и крики, бормотание, стоны и другие звуки, естественные и неестественные, доносились из общей части камеры, многократно усиленными.
Проведя здесь неделю, они сжились с этими звуками и даже научились понимать их. Например, грохот, возвещавший о еде. Это происходило дважды в день. Они уже знали, когда надо встать и отступить, чтобы прошла охрана с ружьями, а когда — наоборот — броситься вперед, чтобы захватить свою порцию еды. Они узнали, кто считается главарем среди заключенных и каковы порядки в камере. Они пришли к выводу, что когда четверо наиболее слабых членов группы остаются в этом отсеке, а два сильнейших — Слим и Гонзалес — приносят еду на всех, — общая безопасность обеспечена. Они ничего не говорили, не обсуждали, но Элеонора выигрывала от их защиты больше всех, и было трудно выразить свою благодарность, потому что все делалось мужчинами как само собой разумеющееся.
— И не пытайтесь, — сказал Луис в один из редких моментов, когда они могли поговорить одни, расхаживая взад и вперед вдоль внешней стороны их отсека. — Ни один из них не сумеет объяснить, почему они так заботятся о вас, не оставляют вас одну. О, они знают, конечно, но не признаются. Молина скажет, это потому, что вы не смеялись над ним, когда он ел игуану, Гонзалес — потому что вы похвалили его стряпню, а Слиму вы, возможно, напоминаете его покойную сестру. Они так скажут, потому что вы готовили им еду, улыбались без ехидства, не визжали, как делают женщины, увидев змею или пиявку, вынимали из их тел занозы и шипы своими длинными ногтями. Все это истинная правда и, однако, еще не вся. Может, это то, что тот молодой солдат в госпитале почувствовал в вас, назвав вас ангелом. Нечто, вызванное вашей красотой, и не только ею. Какая-то светлая стойкость, которую в мужчине называют мужеством.
— Как вы мне льстите, — сказала она хрипло, пытаясь улыбнуться.
— Вам польстить невозможно, — ответил он и, взяв ее за руку, заботливо повел в безопасность отсека.
Но более чем за кем-либо еще они научились следить за седовласым священником, отцом Себастьяном, и бояться его появления по вечерам, так как его молитвы и благословения безошибочно отличали того, кого предадут смерти на заре. Это, как они выяснили, происходило на площади, на которую выходило окно их отсека. Именно там, в горячей пустоте, казнили причащенных отцом Себастьяном.
В этом месте постоянно горел факел, и время не имело значения. После стольких несчетных дней они понятия не имели, шел ли еще апрель или уже начался май. Спрашивать других заключенных было бесполезно. Они тем более не знали. Деньги могли бы вытянуть эти ценные сведения из охраны, но несколько песо, которые они наскребли у себя, не могли оплатить такую огромную тайну. Возможно, две, а то и три недели они были пленниками Гондураса, пока вдруг какое-то волнение у главной двери камеры не привлекло всеобщего внимания. Была середина дня, время не для еды и не для отца Себастьяна. Вопросительно приподняв бровь, Малина взглянул на Луиса и Слима и отправился узнать, в чем дело. И вдруг он застыл.
— Что там? — спросил Луис. — Вновь прибывшие?
— Можно сказать и так, — ответил загадочно Молина.
Он попятился обратно в отсек и встал спиной к стене, подбоченившись. Гонзалес играл с Жан-Полем в бесконечную игру, делая ставки на еду, а Элеонора сидела на полу с Луисом. Она посмотрела на Луиса, увидела спокойствие на его лице и лишь после этого повернула голову к двери.
Вошли двое мужчин с парой вооруженных охранников. Один — офицер легитимистской армии, с эполетами, отделанными белым шнуром, с серыми, как у моржа, усами и бакенбардами, другой — высокий широкоплечий гигант в гражданской одежде с песочного цвета волосами и бледно-голубыми глазами.
— Майор Кроуфорд! — воскликнула Элеонора, поднимаясь.
Тот ничего не ответил и повернулся к гондурасцам.
— Эта женщина — Виллар, это ее брат а это офицер Уокера. Других я не знаю.
— Очень хорошо, — ответил офицер, и, не произнеся больше ни слова, они повернулись и вышли, оставив после себя молчаливый испуг и тревогу.
Глава 17
— Да.
— А вы что скажете? — спросил он, неожиданно поворачиваясь к Элеоноре.
Она подумала, что не стоит так откровенно подыгрывать Луису, нервничая из-за сомнения, сквозившего в глазах коменданта.
— Я не уверена, — ответила она тихо. — Может быть, у него были другие планы…
Он коротко кивнул, пренебрежительно ощупав взглядом ее хрупкую фигуру. На какой-то момент его глаза задержались на талии и на цепи вокруг запястья, прежде чем он снова резко повернулся к Луису.
— Вы были фалангистом, не так ли?
— Был.
— Но вы решили — лучше взять женщину полковника, чем шиллинги у генерала?
Луис позволил себе улыбнуться.
— Мне казалось, что так будет легче поправить свои дела.
Взяв пальмовую ветвь, комендант стал медленно обмахиваться ею, как веером. Потом обратился к Элеоноре:
— Как вас зовут?
— Элеонора Колетт Виллар, — сказала она, бессознательно вздернув подбородок.
— Наслышан о вас. Из газет, разумеется. Возможно, — продолжал он, размышляя, — вы представляете собой ценного заложника. Вполне возможно.
— Я вас уверяю… — начал было Луис. Но комендант резко оборвал его:
— Вы знаете, что королевство Москитос не признает демократический режим Никарагуа?
— Да, но…
— Мы союзники легитимистов. Поэтому вы считаетесь политическими заключенными. Все.
Было бы неразумно спорить со штыками охраны. Луис отступил, неуклюже кивнул и позволил увести себя и Элеонору, вынужденную идти рядом с ним.
— Спасибо, — сказала она, когда двери хижины закрылись за ними.
Не глядя на нее, Луис взял ее руку и крепко сжал.
— Будем надеяться, что у нас останется немного времени для молитвы.
В тот же вечер они получили доказательства того, что усилия Луиса были не напрасны.
В хижину вошли два человека с наковальней, молотком и зубилом. Их намерения были понятны, и, смирившись с неизбежным, Луис вынул ключ из-за пазухи и отпер ржавые наручники. Элеонора удивилась его предусмотрительности — раньше он не держал там ключа. У него на цепочке висел только золотой медальон, который она часто видела.
Еще одним косвенным свидетельством того, что они произвели впечатление на коменданта, была еда, принесенная к вечеру. Но самое главное произошло на следующее утро. На заре в городке началось волнение. Как сказала им охрана, у берега бросил якорь пароход. А чуть позднее они сами увидели сквозь щели в хижине отряд солдат в морской британской форме во главе с офицером высокого ранга. Комендант маленького поста приветствовал гостей под флагом Москитос в центре поляны и с большой торжественностью сопроводил их в свои владения.
Британский конклав покинул пост через час, и никто из них даже не посмотрел на хижину, где были заперты Элеонора и все остальные. То ли как результат этой встречи, или просто потому, что они были за демократическую партию, вскоре Элеонору и бывших фалангистов вывели из хижины, погрузили в повозку, запряженную мулом, и повезли на север под охраной двадцати или даже больше верховых вооруженных людей в сторону гондурасской границы.
Им не сказали, куда их везут. Они строили догадки, но даже это не помогало скрасить длинное утомительное путешествие по тряской дороге.
Элеонора повернулась к Луису.
— Как вы думаете, почему появились англичане? Что их здесь интересует?
— Их интерес может быть основан на недоверии, — с легкой улыбкой ответил Луис. — Знаете, как два сильных человека смотрят на слабака с пирожным? Один не доверяет другому. Британия не хочет, чтобы Соединенные Штаты присоединили к себе Центральную Америку, а Соединенные Штаты не хотят, чтобы эта ценная территория попала под контроль Британии. Согласно договору, подписанному года два назад, предполагалось, что никто не будет внедряться в Никарагуа и вмешиваться в свободное предпринимательство. И это еще не все. Британцы видят, как американцы добиваются влияния в странах Центральной Америки, и в качестве противовеса поддерживают их врагов, как в случае с Гондурасом. И нельзя не учитывать влияния Вандербильда в Англии. Он хочет поторопить Уокера, и в этом отношении деньги — прекрасное средство, особенно если знаешь, куда их поместить. Он потратил много времени и денег в Англии за последние несколько лет. Ну и потом, что такое деньги для состоятельного человека, когда он горит жаждой мести?
— Значит, британцы по чисто политическим причинам посоветовали коменданту Москитос отдать нас врагу? — с горечью сказала она.
— Это только предположение, — напомнил он. — И даже если это так, гондурасцы, возможно, окажутся более гостеприимны, когда мы объясним, кто мы такие.
Элеонора слабо улыбнулась в ответ, но страх не покидал ее. Гондурасская тюрьма была когда-то испанской крепостью со смотровыми башенками конической формы, обращенными к морю. Толстые стены, уже рассыпающиеся, но все еще величественные, царственно возвышались над маленьким городком.
Никого из официальных лиц они не увидели, пока их не привели в тюрьму. Их встретил отряд солдат-легитимистов в голубых кителях с красной отделкой. Несмотря на разящий запах перегара, сами по себе солдаты не пугали, но их ружья и патронташи выглядели угрожающе. Их провели через тяжелые деревянные двери, обитые железом, и, не останавливаясь, дальше по темному коридору, пропитанному запахом влажной старой известки и нечищеных канализационных стоков, в общую камеру.
Она оказалась большой, высокой и мрачной. Свет слабо проникал в маленькие оконца под потолком. Камера была переполнена. Пленники — мужчины и женщины, около двухсот человек, — лежали, где могли, некоторые с любопытством обратили к ним изможденные лица. Увидев среди вновь прибывших несколько здоровых мужчин, они отвернулись, а крайний нервно застучал о нары ногтями, превратившимися в длинные когти. Элеонора, взглянув на Луиса, увидела, как раздулись его ноздри и сжались губы, подтверждая ее подозрения. Сейчас, пока они выступают единым фронтом, на них не станут нападать ради столь малого вознаграждения. Но как только их разделят, какой бы малой ни оказалась ценность, они ею воспользуются.
Это были не обычные заключенные. Судя по длине их бород и состоянию одежды, многие сидели здесь не один год. На лицах отражались только самые примитивные эмоции: ненависть, страх, ревность, а у мужчин и более пугающее, — неприкрытая похоть.
Как только за ними захлопнулась дверь, Слим наклонился к Луису:
— Что, если мы сразу займем один из маленьких отсеков?
Элеонора сразу поняла, что он имел в виду. Вдоль одной из стен находилось несколько закутков без дверей. Они казались крошечными, но в них можно было хоть как-то защититься. В данный момент они представляли собой относительно сильную группу. Лучшего времени, чем сейчас, для того, что предложил Слим, не представится. И это был не тот случай, когда можно придерживаться правил, эмоций или сантиментов. Они должны взять то, что могут, пока у них есть на это силы.
Во главе с прихрамывающим Луисом они двинулись к последнему отсеку в дальнем конце большой камеры. Схватка с владельцами, двумя страшно заросшими мужчинами и их женщинами, была короткой.
Потирая руку, куда одна из женщин его укусила, Молина осмотрелся.
— Очень хорошо, — сказал он. — Лучше, чем наше последнее…
— Наше последнее убежище, — закончил Луис. — Да, пожалуй.
Они не могли спать на голых каменных нарах, но по крайней мере могли сидеть. И это оказалось значительным преимуществом, поскольку делать было нечего. Встав на нары, они могли смотреть в окошко, за которым лежала большая пустая площадь, окруженная каменной стеной. Свет сквозь окно приятно лился внутрь, рассеивая мрачную атмосферу камеры. Но ночью свет факелов не достигал их угла, и наступала кромешная темень. Из-за специфической акустики вопли и крики, бормотание, стоны и другие звуки, естественные и неестественные, доносились из общей части камеры, многократно усиленными.
Проведя здесь неделю, они сжились с этими звуками и даже научились понимать их. Например, грохот, возвещавший о еде. Это происходило дважды в день. Они уже знали, когда надо встать и отступить, чтобы прошла охрана с ружьями, а когда — наоборот — броситься вперед, чтобы захватить свою порцию еды. Они узнали, кто считается главарем среди заключенных и каковы порядки в камере. Они пришли к выводу, что когда четверо наиболее слабых членов группы остаются в этом отсеке, а два сильнейших — Слим и Гонзалес — приносят еду на всех, — общая безопасность обеспечена. Они ничего не говорили, не обсуждали, но Элеонора выигрывала от их защиты больше всех, и было трудно выразить свою благодарность, потому что все делалось мужчинами как само собой разумеющееся.
— И не пытайтесь, — сказал Луис в один из редких моментов, когда они могли поговорить одни, расхаживая взад и вперед вдоль внешней стороны их отсека. — Ни один из них не сумеет объяснить, почему они так заботятся о вас, не оставляют вас одну. О, они знают, конечно, но не признаются. Молина скажет, это потому, что вы не смеялись над ним, когда он ел игуану, Гонзалес — потому что вы похвалили его стряпню, а Слиму вы, возможно, напоминаете его покойную сестру. Они так скажут, потому что вы готовили им еду, улыбались без ехидства, не визжали, как делают женщины, увидев змею или пиявку, вынимали из их тел занозы и шипы своими длинными ногтями. Все это истинная правда и, однако, еще не вся. Может, это то, что тот молодой солдат в госпитале почувствовал в вас, назвав вас ангелом. Нечто, вызванное вашей красотой, и не только ею. Какая-то светлая стойкость, которую в мужчине называют мужеством.
— Как вы мне льстите, — сказала она хрипло, пытаясь улыбнуться.
— Вам польстить невозможно, — ответил он и, взяв ее за руку, заботливо повел в безопасность отсека.
Но более чем за кем-либо еще они научились следить за седовласым священником, отцом Себастьяном, и бояться его появления по вечерам, так как его молитвы и благословения безошибочно отличали того, кого предадут смерти на заре. Это, как они выяснили, происходило на площади, на которую выходило окно их отсека. Именно там, в горячей пустоте, казнили причащенных отцом Себастьяном.
В этом месте постоянно горел факел, и время не имело значения. После стольких несчетных дней они понятия не имели, шел ли еще апрель или уже начался май. Спрашивать других заключенных было бесполезно. Они тем более не знали. Деньги могли бы вытянуть эти ценные сведения из охраны, но несколько песо, которые они наскребли у себя, не могли оплатить такую огромную тайну. Возможно, две, а то и три недели они были пленниками Гондураса, пока вдруг какое-то волнение у главной двери камеры не привлекло всеобщего внимания. Была середина дня, время не для еды и не для отца Себастьяна. Вопросительно приподняв бровь, Малина взглянул на Луиса и Слима и отправился узнать, в чем дело. И вдруг он застыл.
— Что там? — спросил Луис. — Вновь прибывшие?
— Можно сказать и так, — ответил загадочно Молина.
Он попятился обратно в отсек и встал спиной к стене, подбоченившись. Гонзалес играл с Жан-Полем в бесконечную игру, делая ставки на еду, а Элеонора сидела на полу с Луисом. Она посмотрела на Луиса, увидела спокойствие на его лице и лишь после этого повернула голову к двери.
Вошли двое мужчин с парой вооруженных охранников. Один — офицер легитимистской армии, с эполетами, отделанными белым шнуром, с серыми, как у моржа, усами и бакенбардами, другой — высокий широкоплечий гигант в гражданской одежде с песочного цвета волосами и бледно-голубыми глазами.
— Майор Кроуфорд! — воскликнула Элеонора, поднимаясь.
Тот ничего не ответил и повернулся к гондурасцам.
— Эта женщина — Виллар, это ее брат а это офицер Уокера. Других я не знаю.
— Очень хорошо, — ответил офицер, и, не произнеся больше ни слова, они повернулись и вышли, оставив после себя молчаливый испуг и тревогу.
Глава 17
Майор Невилл Кроуфорд — предатель, шпион и агент Вандербильда. Почему она раньше не догадалась? Теперь это казалось таким очевидным. Она вспомнила, как удивилась Мейзи на борту парохода «Даниэль Уэбстер», узнав, что он стал солдатом. Тогда он сказал, что главное для него — деньги. Она должна была понять, что для человека, говорившего так, несколько сот акров земли, которые он мог получить, не означают благополучия. Настороженное отношение Мейзи должно было как-то предупредить ее. Актриса — женщина опытная и, вероятно, что-то подозревала, хотя и не имела доказательств и не могла сказать кому-то о своих сомнениях. Но, с другой стороны, совсем не обязательно, что это на самом деле так. У Мейзи мало оснований любить режим Уокера. Элеонора думала, что знает Мейзи достаточно хорошо, чтобы предположить, что та ринулась бы ей на помощь, если бы располагала временем. Но времени не было. А потому все ее размышления бесполезны.
В мрачном раздумье Элеонора вспомнила еще один разговор между актрисой и майором. Мейзи предупреждала его об осторожности в отношениях с Ниньей Марией. А может, его встречи с любовницей Уокера — что-то большее, чем просто светское развлечение? Может быть, это специально назначенные встречи конспираторов? Кому как не аристократке Нинье Марии было легче других получить информацию из бумаг американской команды? Такое удобное положение, как у нее, стоило защищать любой ценой. Хуанита, Жан-Поль, она сама, даже Грант и его карьера — всем этим можно безболезненно пожертвовать. Причина была серьезнее, чем мелкая ревность.
Что вдруг показалось Элеоноре чудовищным, так это то, как использовали Хуаниту — бросили на произвол судьбы, несмотря на ее услуги.
У нее возникло непреодолимое желание убедиться, что ее догадки верны.
— Слим? — позвала Элеонора негромким голосом, но достаточным, чтобы привлечь внимание. — Расскажи о признании Хуаниты. Что она сказала? Какими именно словами?
Слим, сидевший неподалеку от нар, упираясь затылком в каменную стену, медленно повернулся к ней.
— А что?
— Это не простое любопытство, — сказала она и объяснила, что ее мучает. Слим покачал головой.
— Ничего подобного. Она призналась, что ее брата убили в битве в Вирджин-Бэй. Сказала, что вступила в близкие отношения с вашим братом, потому что думала, что сможет заставить его приносить ей бумаги и отчеты со стола полковника. Именно поэтому она заставила его наладить отношения с вами. Но потом поняла, что у него слишком много принципов, которые не позволят ему сделать это, и больше не просила, а сделала все сама.
— И она никогда не упоминала Нинью Марию?
— Нет. Но она обелила ваше имя, объяснив, что сделала это, мстя фаланге за брата.
Нинья Мария не заслуживала такой преданности. Несмотря на отсутствие доказательств, Элеонора не находила другого объяснения фактам. Она отвела взгляд и наткнулась на бледное лицо брата. Его тихое поведение чем-то привлекло ее внимание. Присмотревшись в бледном свете, проникавшем через окно, она заметила слезы боли.
День близился к концу. Мужчины прекратили игры, шутки и анекдоты. Они сидели и тихо разговаривали, а когда их глаза вдруг встречались, старались быстро отвести взгляд, словно боялись, что кто-то может прочесть их потаенные мысли. Иногда Слим поднимался и подходил к двери, не обращая внимания на выкрики в его адрес. Он стоял, обводя камеру внимательным взглядом. Иногда он делал несколько шагов за дверь и стоял с поднятой головой, как олень, учуявший опасность. После этих выходов он возвращался и присоединялся к остальным, к их неизбежному бесконечному ожиданию.
Отец Себастьян с опущенными под черной сутаной плечами явился на закате. Его сандалии прошаркали через камеру. Арестанты радостно уступали дорогу, догадываясь об отсрочке, когда его взгляд скользил мимо. Этот шаркающий звук все нарастал, пока не стал нестерпимым. Пульс участился. Слим, стоявший как на часах, выпрямился и повернулся к двери. Жан-Поль поднял голову, а Малина и Гонзалес посмотрели друг на друга. Луис отпустил руку Элеоноры, которую до того крепко сжимал, и медленно встал. Когда старик появился в проеме двери, он поклонился.
— Добрый вечер, святой отец, — тихо сказал Луис. — Мы вас ждали.
Признание, покаяние, их грехи — все было выслушано с сочувствием и всему дано прощение с трепетным достоинством, которое успокаивало больше, чем поспешные и помпезные церемонии соборного прелата.
— Не ты, дочь моя, — сказал отец Себастьян, когда Элеонора сделала шаг вперед, но не мог ей отказать в ее шепотом произнесенной просьбе.
А когда он, наконец, закончил, Луис коснулся его руки.
— Святой отец, могу ли я воспользоваться вашей добротой?
— Да, сын мой.
— Я хотел бы, чтобы вы справили венчальный обряд с этой леди.
Говоря это, Луис нашел руку Элеоноры и притянул ее к себе. Она уставилась на него широко открытыми глазами, ничего не понимая.
— А леди хочет быть повенчанной? — спросил старый священник.
Луис повернулся к ней и сжал ее руки.
— Умоляю вас, Элеонора, не откажите мне. Это очень много значит для меня. Я должен знать, что на это краткое время вы принадлежите мне и что я могу предложить вам хоть какую-то защиту — свое родовое имя. Мне следовало сделать это раньше, но вы бы отказали мне из гордости или по другим причинам, которые мало что для меня значат. Но сейчас я без стыда обращаюсь к вам с последней просьбой, душа моя. Будьте мне женой на эту ночь.
Как она могла ему отказать? Даже если бы она нашла слова, в душе ей этого не хотелось.
— Вы оказываете мне большую честь, — прошептала она, открыто встретив нежный взгляд его карих глаз. — Я выйду за вас замуж.
Церемония была очень проста. Их имена, соединенные эхом, ударились о каменные стены камеры. Печатка Луиса с изображением его семейного герба тяжелым теплым кольцом обхватила ее палец. Ответы звучали тихо и серьезно. Элеонора опустилась на колени, чтобы получить благословение отца Себастьяна, чувствуя себя так, словно это происходит не с ней. Ее сознание отказывалось воспринимать, что она делает и почему. Завтра — это далеко и бессмысленно. Сейчас — только настоящее. Песок на полу вдавился в колени. Твердая рука Луиса на ее руке, свет факела, проникающий сквозь дверь и освещающий белые волосы священника, шорохи и шепот присутствующих — все это служило фоном торжественного момента.
Потом все закончилось. Элеонора почувствовала себя неловко после того, как отец Себастьян ушел. Жан-Поль сделал шаг вперед и мрачно улыбнулся:
— Желаю счастья, — сказал он и обнял ее, церемонно расцеловав в обе щеки.
— И тебе, — сказала она, задержав немного дольше его руку в своей и глядя в его глаза — она знала, что он уже получил благословение отца Себастьяна. Слим пожал руку Луиса, и Элеонора обняла его. Гонзалес и Молина ограничились поклонами и поцеловали ей руку. А потом, словно заранее сговорившись, друг за другом, нарочито небрежной походкой вышли из отсека.
Нахмурившись, Элеонора смотрела им вслед. Луис нежно взял ее за руку и повел к нарам.
— Не беспокойтесь, дорогая. Они будут охранять дверь, а потом, если женщины в камере окажутся добры к ним и условия сложатся благоприятно, они найдут себе кого-нибудь и получат то, что к вечности подводит ближе, чем гибель в бою.
Она привыкла лежать рядом с Луисом, ощущая его руку на своем теле. Ей даже приятно было сознавать, что его болезнь не позволяет ему обладать ею. Эта ночь отличалась тем, что Элеонора во всем повиновалась воле Луиса. Его поцелуи не возбуждали и не горячили, как поцелуи Гранта, требовавшие ответа, перед чем она не могла устоять. Но он был так нежен и сладок, что Элеонора позволила целовать себя бесконечно долго. Луис прижимал ее теснее, кольцо его рук все сжималось, казалось, что в ее легких уже не осталось воздуха. Его щетина царапала лицо и губы, его пальцы, жесткие от отчаяния, держали ее так крепко, что она не смогла сдержать слабого стона боли.
Луис тут же отпустил ее, уткнулся лицом в ямку у шеи и тихо лежал, пока не успокоилось их дыхание. Наконец он произнес:
— Я сгораю, Элеонора. Я мысленно вкушаю твою страсть, тот восторг, который ты даешь мне. Я хочу тебя больше, чем небесного рая.
— О, Луис, — прошептала она, сжимая его обнаженное плечо. — Я хочу…
— Нет, не говори. — Он поднял голову, его взгляд скрывала полутьма. — С моей стороны было, наверное, не правильно хотеть, чтобы Бог ответил на все мои молитвы. Это, наверное, кощунственно — желать ангела.
— Пожалуйста, не говори так, — выдавила из себя Элеонора, преодолевая спазм в горле.
— Ты такая красивая, — продолжал он, мягко проводя ладонью по ее плечам, по груди, — и, может, даже к лучшему, во всяком случае, для моей души, что я не оскверняю свое чувство к тебе. Поцелуй меня, сладкий ангел, и скажи, что ты печалишься обо мне, даже если это не правда.
Она остановила его, прижав ладонь к его губам.
— Я люблю тебя, — сказала она, и ее голос слегка дрогнул. — Пожалуйста, верь мне. — И это не была ложь. Она действительно отвечала на его чувства, но из сострадания. Это было нежное чувство, не страсть, которую она испытывала к Гранту, но не менее реальное.
Луис медленно наклонился и поцеловал ее в губы. Этот сдержанный поцелуй, далекий от страсти, был как бы благословляющим. Он держал ее, прижав к своему сердцу в долгой непрекращающейся ласке. И когда первые лучи солнца проникли внутрь, он помог ей одеться, заплел косу и завязал ее конец оторванной от рубашки полоской ткани. Затем он перекинул ее через плечо и долго гладил грубыми пальцами шелк волос. Не глядя на Элеонору, он сказал:
— Мне страшно думать, что будет с тобой, когда я уйду.
— Пожалуйста, не беспокойся, — сказала она, пытаясь улыбнуться, но это у нее получилось плохо.
— Может, я устроил тебе ловушку своим дурацким языком?
— Но ведь ты сделал все, что мог. Я благодарна тебе за то, что ты думал обо мне.
Посмотрев в общую камеру, где в сером свете утра вповалку спали мужчины и женщины, он сказал:
— Может, я добился не больше, чем отсрочки насилия. Боже мой, как же я тебя оставлю! — Он снова обнял ее, прижал к себе. — Ну как я могу тебя покинуть?
Они долго стояли, прижавшись друг к другу, пока за дверью камеры не раздался негромкий топот марширующих ног.
Луис напрягся, потом медленно расслабился, проведя рукой по ее спине. Его ладони замерли на плечах, отстраняя ее от себя.
— Слушай внимательно, — сказал он. — Твоя единственная надежда — майор Кроуфорд. Доверься его милосердию. От него зла меньше, чем от здешних каналий, — кивнул он за дверь.
Дверь главной камеры открылась, раздался хор голосов, разбуженных расстрельным взводом. На пороге появилась тень, потом она превратилась в жителя долины. Посмотрев на них, он кивнул и отвернулся, встав лицом к общей камере.
Луис поспешно снял с груди цепочку, осторожно надел ее Элеоноре через голову, направив в ложбинку между грудей и взглянул на нее своими карими глазами, полными боли и сожаления.
— Святой Михаил теперь будет тебе защитой вместо меня, Элеонора. Прости, — сказал он.
— Нет-нет. — Она попыталась ободрить его, сказать, что у нее все будет хорошо. Но даже этих слов, совсем неподходящих в подобной ситуации, не смогла произнести.
Последний поцелуй, смоченный ее солеными слезами. Потом она обняла Жан-Поля, сжав его руку ледяными пальцами, не веря его спокойствию. Элеонора не помнила, что говорила им, прощаясь. Они целовали ей руку, что-то шептали взволнованными искренними голосами, а затем их увели между двумя рядами солдат. Они шли, не сгибаясь.
Сжав золотой медальон Луиса, Элеонора смотрела им вслед до тех пор, пока дверь не закрылась. Она постояла какое-то время, потом побежала к нарам, вскарабкалась и привстала на цыпочки, чтобы заглянуть в окошко. Ухватившись руками, она подтянулась еще чуть-чуть, каменный край окна резал запястье, а стена, холодная и шершавая, впилась в грудь.
Снаружи не было никого, кроме старого падре и офицера в красно-сине-белой форме, который держал в руке открытые часы. Несколько долгих минут они простояли вдвоем, наконец, привлеченные каким-то шумом, повернулись к широким воротам в каменной стене.
Ворота распахнулись, пропуская расстрельный взвод. Он прошагал через площадь в сторону окна Элеоноры.
Первым шел Луис, за ним — Слим и Молина, шествие замыкал Гонзалес, повисший между этими двумя с дрожащим от ужаса лицом. И больше никого.
Элеонора еще раз всех оглядела. Да, Жан-Поля среди них не было. Что они с ним сделали? От ужаса у нее на голове зашевелились волосы, когда она представила, что его содержат где-то и мучают, хотя она и не знала, за что.
Солдаты связали приговоренным руки за спиной. Отец Себастьян ступал очень медленно, произнося что-то нараспев, осеняя каждого крестом, дрожащими пальцами протягивал им деревянное распятие, чтобы они могли его поцеловать. Слим откуда-то вынул сигару и, пока верующие совершали обряд, глубоко затянулся, выпустив дым с мужественным спокойствием.
В мрачном раздумье Элеонора вспомнила еще один разговор между актрисой и майором. Мейзи предупреждала его об осторожности в отношениях с Ниньей Марией. А может, его встречи с любовницей Уокера — что-то большее, чем просто светское развлечение? Может быть, это специально назначенные встречи конспираторов? Кому как не аристократке Нинье Марии было легче других получить информацию из бумаг американской команды? Такое удобное положение, как у нее, стоило защищать любой ценой. Хуанита, Жан-Поль, она сама, даже Грант и его карьера — всем этим можно безболезненно пожертвовать. Причина была серьезнее, чем мелкая ревность.
Что вдруг показалось Элеоноре чудовищным, так это то, как использовали Хуаниту — бросили на произвол судьбы, несмотря на ее услуги.
У нее возникло непреодолимое желание убедиться, что ее догадки верны.
— Слим? — позвала Элеонора негромким голосом, но достаточным, чтобы привлечь внимание. — Расскажи о признании Хуаниты. Что она сказала? Какими именно словами?
Слим, сидевший неподалеку от нар, упираясь затылком в каменную стену, медленно повернулся к ней.
— А что?
— Это не простое любопытство, — сказала она и объяснила, что ее мучает. Слим покачал головой.
— Ничего подобного. Она призналась, что ее брата убили в битве в Вирджин-Бэй. Сказала, что вступила в близкие отношения с вашим братом, потому что думала, что сможет заставить его приносить ей бумаги и отчеты со стола полковника. Именно поэтому она заставила его наладить отношения с вами. Но потом поняла, что у него слишком много принципов, которые не позволят ему сделать это, и больше не просила, а сделала все сама.
— И она никогда не упоминала Нинью Марию?
— Нет. Но она обелила ваше имя, объяснив, что сделала это, мстя фаланге за брата.
Нинья Мария не заслуживала такой преданности. Несмотря на отсутствие доказательств, Элеонора не находила другого объяснения фактам. Она отвела взгляд и наткнулась на бледное лицо брата. Его тихое поведение чем-то привлекло ее внимание. Присмотревшись в бледном свете, проникавшем через окно, она заметила слезы боли.
День близился к концу. Мужчины прекратили игры, шутки и анекдоты. Они сидели и тихо разговаривали, а когда их глаза вдруг встречались, старались быстро отвести взгляд, словно боялись, что кто-то может прочесть их потаенные мысли. Иногда Слим поднимался и подходил к двери, не обращая внимания на выкрики в его адрес. Он стоял, обводя камеру внимательным взглядом. Иногда он делал несколько шагов за дверь и стоял с поднятой головой, как олень, учуявший опасность. После этих выходов он возвращался и присоединялся к остальным, к их неизбежному бесконечному ожиданию.
Отец Себастьян с опущенными под черной сутаной плечами явился на закате. Его сандалии прошаркали через камеру. Арестанты радостно уступали дорогу, догадываясь об отсрочке, когда его взгляд скользил мимо. Этот шаркающий звук все нарастал, пока не стал нестерпимым. Пульс участился. Слим, стоявший как на часах, выпрямился и повернулся к двери. Жан-Поль поднял голову, а Малина и Гонзалес посмотрели друг на друга. Луис отпустил руку Элеоноры, которую до того крепко сжимал, и медленно встал. Когда старик появился в проеме двери, он поклонился.
— Добрый вечер, святой отец, — тихо сказал Луис. — Мы вас ждали.
Признание, покаяние, их грехи — все было выслушано с сочувствием и всему дано прощение с трепетным достоинством, которое успокаивало больше, чем поспешные и помпезные церемонии соборного прелата.
— Не ты, дочь моя, — сказал отец Себастьян, когда Элеонора сделала шаг вперед, но не мог ей отказать в ее шепотом произнесенной просьбе.
А когда он, наконец, закончил, Луис коснулся его руки.
— Святой отец, могу ли я воспользоваться вашей добротой?
— Да, сын мой.
— Я хотел бы, чтобы вы справили венчальный обряд с этой леди.
Говоря это, Луис нашел руку Элеоноры и притянул ее к себе. Она уставилась на него широко открытыми глазами, ничего не понимая.
— А леди хочет быть повенчанной? — спросил старый священник.
Луис повернулся к ней и сжал ее руки.
— Умоляю вас, Элеонора, не откажите мне. Это очень много значит для меня. Я должен знать, что на это краткое время вы принадлежите мне и что я могу предложить вам хоть какую-то защиту — свое родовое имя. Мне следовало сделать это раньше, но вы бы отказали мне из гордости или по другим причинам, которые мало что для меня значат. Но сейчас я без стыда обращаюсь к вам с последней просьбой, душа моя. Будьте мне женой на эту ночь.
Как она могла ему отказать? Даже если бы она нашла слова, в душе ей этого не хотелось.
— Вы оказываете мне большую честь, — прошептала она, открыто встретив нежный взгляд его карих глаз. — Я выйду за вас замуж.
Церемония была очень проста. Их имена, соединенные эхом, ударились о каменные стены камеры. Печатка Луиса с изображением его семейного герба тяжелым теплым кольцом обхватила ее палец. Ответы звучали тихо и серьезно. Элеонора опустилась на колени, чтобы получить благословение отца Себастьяна, чувствуя себя так, словно это происходит не с ней. Ее сознание отказывалось воспринимать, что она делает и почему. Завтра — это далеко и бессмысленно. Сейчас — только настоящее. Песок на полу вдавился в колени. Твердая рука Луиса на ее руке, свет факела, проникающий сквозь дверь и освещающий белые волосы священника, шорохи и шепот присутствующих — все это служило фоном торжественного момента.
Потом все закончилось. Элеонора почувствовала себя неловко после того, как отец Себастьян ушел. Жан-Поль сделал шаг вперед и мрачно улыбнулся:
— Желаю счастья, — сказал он и обнял ее, церемонно расцеловав в обе щеки.
— И тебе, — сказала она, задержав немного дольше его руку в своей и глядя в его глаза — она знала, что он уже получил благословение отца Себастьяна. Слим пожал руку Луиса, и Элеонора обняла его. Гонзалес и Молина ограничились поклонами и поцеловали ей руку. А потом, словно заранее сговорившись, друг за другом, нарочито небрежной походкой вышли из отсека.
Нахмурившись, Элеонора смотрела им вслед. Луис нежно взял ее за руку и повел к нарам.
— Не беспокойтесь, дорогая. Они будут охранять дверь, а потом, если женщины в камере окажутся добры к ним и условия сложатся благоприятно, они найдут себе кого-нибудь и получат то, что к вечности подводит ближе, чем гибель в бою.
Она привыкла лежать рядом с Луисом, ощущая его руку на своем теле. Ей даже приятно было сознавать, что его болезнь не позволяет ему обладать ею. Эта ночь отличалась тем, что Элеонора во всем повиновалась воле Луиса. Его поцелуи не возбуждали и не горячили, как поцелуи Гранта, требовавшие ответа, перед чем она не могла устоять. Но он был так нежен и сладок, что Элеонора позволила целовать себя бесконечно долго. Луис прижимал ее теснее, кольцо его рук все сжималось, казалось, что в ее легких уже не осталось воздуха. Его щетина царапала лицо и губы, его пальцы, жесткие от отчаяния, держали ее так крепко, что она не смогла сдержать слабого стона боли.
Луис тут же отпустил ее, уткнулся лицом в ямку у шеи и тихо лежал, пока не успокоилось их дыхание. Наконец он произнес:
— Я сгораю, Элеонора. Я мысленно вкушаю твою страсть, тот восторг, который ты даешь мне. Я хочу тебя больше, чем небесного рая.
— О, Луис, — прошептала она, сжимая его обнаженное плечо. — Я хочу…
— Нет, не говори. — Он поднял голову, его взгляд скрывала полутьма. — С моей стороны было, наверное, не правильно хотеть, чтобы Бог ответил на все мои молитвы. Это, наверное, кощунственно — желать ангела.
— Пожалуйста, не говори так, — выдавила из себя Элеонора, преодолевая спазм в горле.
— Ты такая красивая, — продолжал он, мягко проводя ладонью по ее плечам, по груди, — и, может, даже к лучшему, во всяком случае, для моей души, что я не оскверняю свое чувство к тебе. Поцелуй меня, сладкий ангел, и скажи, что ты печалишься обо мне, даже если это не правда.
Она остановила его, прижав ладонь к его губам.
— Я люблю тебя, — сказала она, и ее голос слегка дрогнул. — Пожалуйста, верь мне. — И это не была ложь. Она действительно отвечала на его чувства, но из сострадания. Это было нежное чувство, не страсть, которую она испытывала к Гранту, но не менее реальное.
Луис медленно наклонился и поцеловал ее в губы. Этот сдержанный поцелуй, далекий от страсти, был как бы благословляющим. Он держал ее, прижав к своему сердцу в долгой непрекращающейся ласке. И когда первые лучи солнца проникли внутрь, он помог ей одеться, заплел косу и завязал ее конец оторванной от рубашки полоской ткани. Затем он перекинул ее через плечо и долго гладил грубыми пальцами шелк волос. Не глядя на Элеонору, он сказал:
— Мне страшно думать, что будет с тобой, когда я уйду.
— Пожалуйста, не беспокойся, — сказала она, пытаясь улыбнуться, но это у нее получилось плохо.
— Может, я устроил тебе ловушку своим дурацким языком?
— Но ведь ты сделал все, что мог. Я благодарна тебе за то, что ты думал обо мне.
Посмотрев в общую камеру, где в сером свете утра вповалку спали мужчины и женщины, он сказал:
— Может, я добился не больше, чем отсрочки насилия. Боже мой, как же я тебя оставлю! — Он снова обнял ее, прижал к себе. — Ну как я могу тебя покинуть?
Они долго стояли, прижавшись друг к другу, пока за дверью камеры не раздался негромкий топот марширующих ног.
Луис напрягся, потом медленно расслабился, проведя рукой по ее спине. Его ладони замерли на плечах, отстраняя ее от себя.
— Слушай внимательно, — сказал он. — Твоя единственная надежда — майор Кроуфорд. Доверься его милосердию. От него зла меньше, чем от здешних каналий, — кивнул он за дверь.
Дверь главной камеры открылась, раздался хор голосов, разбуженных расстрельным взводом. На пороге появилась тень, потом она превратилась в жителя долины. Посмотрев на них, он кивнул и отвернулся, встав лицом к общей камере.
Луис поспешно снял с груди цепочку, осторожно надел ее Элеоноре через голову, направив в ложбинку между грудей и взглянул на нее своими карими глазами, полными боли и сожаления.
— Святой Михаил теперь будет тебе защитой вместо меня, Элеонора. Прости, — сказал он.
— Нет-нет. — Она попыталась ободрить его, сказать, что у нее все будет хорошо. Но даже этих слов, совсем неподходящих в подобной ситуации, не смогла произнести.
Последний поцелуй, смоченный ее солеными слезами. Потом она обняла Жан-Поля, сжав его руку ледяными пальцами, не веря его спокойствию. Элеонора не помнила, что говорила им, прощаясь. Они целовали ей руку, что-то шептали взволнованными искренними голосами, а затем их увели между двумя рядами солдат. Они шли, не сгибаясь.
Сжав золотой медальон Луиса, Элеонора смотрела им вслед до тех пор, пока дверь не закрылась. Она постояла какое-то время, потом побежала к нарам, вскарабкалась и привстала на цыпочки, чтобы заглянуть в окошко. Ухватившись руками, она подтянулась еще чуть-чуть, каменный край окна резал запястье, а стена, холодная и шершавая, впилась в грудь.
Снаружи не было никого, кроме старого падре и офицера в красно-сине-белой форме, который держал в руке открытые часы. Несколько долгих минут они простояли вдвоем, наконец, привлеченные каким-то шумом, повернулись к широким воротам в каменной стене.
Ворота распахнулись, пропуская расстрельный взвод. Он прошагал через площадь в сторону окна Элеоноры.
Первым шел Луис, за ним — Слим и Молина, шествие замыкал Гонзалес, повисший между этими двумя с дрожащим от ужаса лицом. И больше никого.
Элеонора еще раз всех оглядела. Да, Жан-Поля среди них не было. Что они с ним сделали? От ужаса у нее на голове зашевелились волосы, когда она представила, что его содержат где-то и мучают, хотя она и не знала, за что.
Солдаты связали приговоренным руки за спиной. Отец Себастьян ступал очень медленно, произнося что-то нараспев, осеняя каждого крестом, дрожащими пальцами протягивал им деревянное распятие, чтобы они могли его поцеловать. Слим откуда-то вынул сигару и, пока верующие совершали обряд, глубоко затянулся, выпустив дым с мужественным спокойствием.