Блейк Дженнифер. Порочный ангел

   Элеонора заторопилась, приняв фигуру в шляпе, надвинутой на глаза, за полковника Генри. Но по мере того как всадник приближался, ее шаги замедлились. Это был Грант. Он поднял глаза и увидел спешащую навстречу Элеонору. На его угрюмом лице она заметила осуждение. Спешившись, Грант повернулся к ней, ведя под уздцы лошадь, и они вместе вошли во двор.
   — Когда я прибыл в Дом правительства, мне сказали, что ты хотела меня видеть. Ради бога, что заставило тебя бегать по улицам в такую жару?
   — Я… Мне надо с тобой поговорить. — Она отвела глаза. Он внимательно посмотрел в ее лицо, потом спокойно кивнул.
   — Хорошо.
   Они привязали лошадь Гранта к кольцу на столбе в нижней галерее и вошли внутрь. Элеонора первая ступила в патио, намеренно не поднимаясь по лестнице, ведущей в спальню. Не надо напоминаний о прошлой страсти, она не должна расслабляться. К тому же место в тени апельсиновых деревьев достаточно уединенное для такого разговора, в нем нет излишней изолированности от мира, и оно не так опасно, если Грант на нее разгневается.
   Элеонора не знала, с чего начать. Она повернулась к Гранту и была поражена, увидев его затуманенный взгляд. Он указал на витой железный стул, подождал, пока она сядет, и пододвинул к себе другой.
   — Рассказывай, — велел он.
   Простые ясные слова, неизбежные, как сама судьба, должны быть сказаны. Она вытягивала их из себя словно клещами.
   — Пожалуйста, не спрашивай меня, откуда я знаю, — взмолилась она, закончив. — Просто прими к сведению и останови ужасное преступление, пока не поздно.
   Его озабоченность исчезла немедленно, будто вытекла по капле, чтобы смениться гневом, смешанным с сожалением. Пригладив волосы, он взял шляпу, положил ее себе на колени, потом встал. Голубизна его глаз приобрела стальной оттенок, когда Грант смерил ее взглядом.
   — Да, сейчас я это сделаю, — сказал он медленно. — И должен спешить, если хочу поймать их на месте преступления. Но я вернусь и намереваюсь узнать гораздо больше, чем сейчас. Если ты собираешься что-то придумать, постарайся, чтобы это было правдоподобно.

Глава 22

   Порыв ветра надул занавеску на окне, которая до того висела не шевелясь. Элеонора лежала на кровати, закинув руки за голову, и следила за ее движением. В таком положении она находилась уже несколько часов, не чувствуя ни малейшего дуновения ветра, хотя были открыты окно и дверь на галерею. Элеонора услышала отдаленный грохот, но продолжала лежать. Этот звук слишком слаб, чтобы быть взрывом. Наверное, приближается гроза. Хоть бы, наконец, пошел дождь. Она всматривалась в вечернее небо, ожидая увидеть всполохи молний, но ничего не видела. Может, просто еще рано, и гроза далеко? Ветер не переставая играл занавесками, то втягивая их в комнату, то выбрасывая за окно. Это походило на танец, который вдруг резко оборвался, когда закрылась дверь в спальню.
   Элеонора, почувствовав, как внутри у нее все напряглось, медленно повернула голову в сторону Гранта. Ее поза на кровати была призывной и уязвимой, но она не хотела этим пользоваться. Элеонора заставила себя сесть, спустила ноги с кровати, отыскивая тапочки и не обращая внимания на насмешливое лицо Гранта, наблюдавшего за ней. Он швырнул шляпу в сторону и начал расстегивать китель.
   — Все… все кончилось? — спросила Элеонора не поднимая головы, все еще пытаясь нащупать тапки под кроватью.
   — Ничего и не начиналось, — ответил он. Она резко подняла голову.
   — Я говорю об инаугурационной церемонии.
   — И я о том же.
   — Ты не хочешь сказать, что… — начала она, потом остановилась, не в состоянии продолжать. Усталым голосом он неторопливо ответил:
   — Нет, не хочу. Генерал в полном порядке. Те, кто собирался устроить покушение — пара несчастных никарагуанцев-рабочих, захотевших немного заработать, пойманы прямо с бочонком пороха на площади. Они описали человека, нанявшего их, и отряд солдат его ищет.
   Элеонора глубоко втянула воздух, затем выдохнула.
   — Я очень рада, что генерал в безопасности, — сказала она тихо, — хотя мне стало бы легче, если бы церемония уже прошла. Я думаю, рабочие не сумеют закончить вовремя трибуну из-за случившегося.
   — Ничего подобного. Дата инаугурации — двенадцатое. Послезавтра.
   — Но ты же говорил…
   Его темные глаза были непроницаемы, а голос тихий, когда он сказал:
   — Говорил. Я говорил — десятое. Не так ли? И, между прочим, ты, Элеонора, была единственная, кому я это доверил.
   Теперь ей стало ясно то, чего она не понимала. Его молчаливые увертки, его тяжелый взгляд, ощущение, что он контролирует каждое слово, сказанное ей, сама манера говорить.
   — Значит, ты знал, что я делаю, — прошептала она.
   Потянувшись к шкафу, он что-то вынул из кармана бриджей, зажал в кулаке а потом протянул ей и высыпал в ладонь. Это были засохшие лепестки красного цветка бугенвиллеи — той самой, которая росла в конце галереи, цветка, который она обрывала, подслушивая Гранта и остальных, стоя у окна.
   — Ну, давай скажем так: я догадался. — Он отпустил ее руку, и сухие лепестки рассыпались по полу.
   — Ты назвал мне не правильную дату, чтобы проверить? — спросила она.
   — И я не выдержала проверки, я провалилась.
   — Да, верно, — ответил он. Потом шагнул к ней.
   — Чего я не понимаю, так это — почему? Что заставляло тебя пойти на такой шаг? Ради двуличного негодяя Кроуфорда или потому, что ты не можешь мне простить того, как я с тобой поступил?
   — Нет, нет, ничего подобного! — воскликнула она испуганно. — Все ради Жан-Поля.
   — Ради Жан-Поля? — повторил он, не понимая.
   — Да… Он… Он не был казнен вместе с другими. Он до сих пор в тюрьме в Гондурасе, его держат как заложника моих действий. Если они узнают, что я сегодня сделала, его убьют.
   Грант отпрянул, взгляд его стал тяжелым.
   — Ну, начинается, — проскрежетал он зубами. — Ты не хуже меня знаешь, что твой брат повесился на поясе халата в тот день, когда ты уехала из Гондураса.
   Элеонора не отрываясь смотрела на Гранта, и кровь медленно отливала от ее лица. Это не могло быть правдой, не могло! Но лицо Гранта не смягчилось, оставаясь безжалостным. Жан-Поль не мог сделать такое, пыталась убедить она себя. Но Элеонора помнила его отчаяние, его крик, что он должен умереть вместе с другими. Она покачнулась, но постаралась удержаться и отвернулась, закусив губу.
   — Значит, ты не знала, — сказал Грант, и презрительное выражение его лица сменилось усталостью.
   — Они давали мне понять, что он жив, и когда я спросила о нем, мне сказали, что все в порядке…
   Недели напряжения, волнений, беспокойства за Жан-Поля, томящегося в тюрьме, — все впустую. Ее брат, холодный, безжизненный, не способный чувствовать боль и сожаление, уже не мог понять, на что она пошла ради него. Пожертвовав собой, он перечеркну и сделал бессмысленными все ее усилия. Это не его ошибка, что ее одурачили. Горечь утраты и угрызения совести охватили Элеонору. Она подумала о его могиле, неосвященной и неоплаканной, без цветов, смягчающих уход. Лепестки их были бы такими же сухими и горькими, как и те, что рассыпаны по полу у ее ног.
   — Да, они скрыли от тебя его смерть, чтобы ты делала все, что они просят.
   Эти слова прозвучали с облегчением и сожалением одновременно. Элеонора опустила голову, слезы подступили к глазам, но усилием воли она подняла подбородок, не давая им вылиться.
   — Я бы не рассказал всей правды, но мне была важна твоя реакция. — Грант сделал жест, будто хотел коснуться ее плеча, но отдернул руку.
   Элеонора чувствовала почти неодолимую потребность успокоиться в его объятиях, но сейчас это было невозможно: Она не нашла бы у него ответа, кроме жалости, а ей не хотелось слабости, ей надо собраться с силами, чтобы узнать то, что ей нужно, и сказать ему то, что необходимо — хотя бы для собственного успокоения. Ее голос дрожал, когда она спросила:
   — А как ты узнал об этом?
   — Есть люди, симпатизирующие нам. Там, где ты была, — это старый священник. Он прислал депешу полковнику Генри с известием о твоем брате и о твоей дружбе с Кроуфордом.
   — Понимаю, — сказала она. До того момента Элеонора не была уверена, знает ли Грант, кому она докладывала, и осторожно продолжила:
   — Я говорю тебе честно, что не сказала Невиллу ничего такого, что повредило бы фалангистам. Из сказанного генералом — только то, что он собирался сделать с экс-президентом Ривасом. Но ровно столько, сколько вы сами собирались довести до сведения всех. И еще то, что Невилл и так вскоре узнал бы сам. Я думала, нет ничего страшного в дате инаугурации, полагая, что она повсюду появится на плакатах в ближайшие дни. Я и понятия не имела о его планах насчет генерала. Тогда бы я ни за что не сказала ему. И это все, что он от меня узнал. Даю тебе слово.
   — Я верю, — сказал Грант. — Ведь я ни перед чем не остановился, чтобы убедиться в том, что именно ты ему передала.
   Удовлетворение в его голосе после ее такого тяжкого признания вызвало в ней гнев и стыд.
   — Я так прозрачна, что у меня все на виду?
   — Только для меня, — сказал он, уловив ее недовольство собой, и со странной улыбкой добавил:
   — Дело в том, что у меня преимущество — я живу с тобой.
   Она с сомнением посмотрела на Гранта. Этот ответ ее не устроил. Элеонора заподозрила его в намерении переключить ее мысли на что-то другое. Но у нее не хватило сил спросить.
   — Есть еще кое-что, что ты должен знать. Я виделась с Невиллом там, где подготавливала встречу Мейзи. Это не потому, что она знает, во что я вовлечена. Просто она догадывалась о чем-то, не больше. Они старые друзья, и я попросила ее об услуге — видеться у нее, чтобы он не приходил сюда. Клянусь, это правда. Мейзи мне сообщила о покушении и рассказала о роли Джона в раскрытии заговора против генерала.
   — Интересно, — произнес Грант, когда она закончила. — Но почему ты так волнуешься, рассказывая это? Постой-ка, я сам догадаюсь. Ты хочешь знать наверняка, что я не трону Мейзи и ее Джона и не отдам их под расстрел. Так или нет? Не буду говорить о своем желании, но напомню тебе, что вряд ли смогу арестовать их, не изобличив при этом тебя.
   — Я не думаю, что это имеет какое-то значение, — ответила Элеонора, глядя на него. — Когда Невилла поймают, он меня не оставит в стороне.
   — Может показаться странным, — размышлял Грант, — но я лучшего мнения о чести майора Кроуфорда, чем ты. Я не думаю, что он назовет твое имя, пока в этом не будет нужды. В любом случае, мы его еще не поймали.
   Элеонора медленно повернулась к нему, нахмурившись.
   — Но ты говоришь, что его ищут.
   Он посмотрел поверх ее плеча.
   — Люди, арестованные сегодня, не знали точного имени. Они описали его в общем — высокий, светловолосый американец. Но это описание подойдет к большому числу людей из фаланги, если с них снять форму. Думаю, что офицер, которому я поручил поисковый отряд, постарается. Но у него еще нет моей информации. Если Кроуфорд даже наполовину так умен, как я о нем думаю, к утру он будет очень далеко отсюда.
   — Я думала, что ты хочешь разорвать его на части.
   — Да, конечно, но это не значит, что я хочу публичного расследования.
   — Но почему? — В ее лице отразилось смущение, она молча ждала ответа.
   — Я думаю, ты сама догадываешься, Элеонора. Но если ты хочешь, чтобы я сказал, я скажу. Я не хочу, чтобы твое имя было замешано в этом.
   Сверкнувшая за окном молния показалась необыкновенно яркой. В тишине они снова услышали угрожающий грохот приближающейся грозы. Элеонора тяжело вздохнула:
   — Грант, я…
   Она не была уверена, что выразит словами то, что чувствует. Но он и не дал ей такой возможности.
   — О, я знаю. У тебя были основания вернуться ко мне после Гондураса. По причинам, не зависящим от того, что ты чувствовала и хотела. Но это не имеет значения. Ты пришла, и ты останешься тут, несмотря ни на что. Я так хочу. Ты в моей крови, в моих мыслях, твой аромат, твоя сладость со мной. Ты мне необходима, как пища и вода. Я не могу заснуть, если тебя нет рядом, я не могу работать, если не знаю, что ты ждешь моего возвращения. Смирись, если я запру тебя на ключ на всю жизнь. Ты никогда не покинешь меня. Я не хочу, чтобы хы уходила.
   Лицо его сделалось мрачным, будто то, что он говорил, не приносило ему радости, и, когда он склонился над ней, ей показалось, что в его голубых глазах она видит боль от отвращения к себе.
   Поцелуй Гранта был жадным, словно он ставил клеймо на ее губах. Его охватил порыв страсти, и этот порыв увлек ее за собой.
   За окном поднялся сильный ветер. Освободившаяся от чувства вины, Элеонора отдала ему себя, подчинившись его жажде, отвечая его страсти своей собственной восторженностью экстаза, растворяя себя в нем. С горьким наслаждением, глубоко внутри она ощущала невозможность насытить эту страсть. Ее печаль нуждалась в ласке, а он давал ей только ярость. Элеонора нуждалась в его любви, а он не давал ей ничего, кроме своего желания. В глубине души она хотела стать его женой, а он делал ее только своей собственностью. Этого было слишком мало для нее.
   Серое небо от дождя стало черным, хотя ночь только началась. Дождь лил на черепицу крыш потоками и, как серебряные слезы печали, смывал пыль и грязь, как обиды и возмущение смываются участливым сожалением. Элеонора не могла найти облегчения в слезах, накопившихся в ней. Грант не должен идти на компромисс между своими чувствами и обязанностями. Он не сможет ради нее предать своего начальника. И она не имеет права просить его любить ее. Она привыкла к его любви. Она использовала его любовь к себе, чтобы получить сведения, как самая распутная девка. Более того, она не может сидеть на привязи против своего желания. Больше такое не повторится. Никогда. Если бы Грант попросил ее остаться с той нежностью, на которую способен, она бы не сопротивлялась. Но он не сделал так, и поэтому гордость и отвращение к плену в любой форме, удвоенные уверенностью в том, что если она не убежит, то обнаружит себя, признавшись в собственной любви, вынуждали ее бежать.
   Грант, лежавший рядом, пошевелился и привлек ее к себе. Он поцеловал ее в плечо, убрал волосы с лица. Элеонора плотно сжала веки, чтобы не дать вылиться слезам, и лежала тихо, вдыхая волнующий запах его тела.. Даже находясь так близко от него, она не была с ним рядом. Собрав все свое мужество, Элеонора решила расстаться с Грантом навсегда и отдаться на волю судьбе.
 
   Весла всплескивали, погружаясь в воду, и этот звук разносился над гладью озера, потревоженной только следами от весел. Элеоноре, сидевшей на корме маленького суденышка, немногим большего, чем каноэ, очень хотелось сказать гребцам, чтобы они работали чуть тише. Ночь была темной, и вряд ли их могли обнаружить, поскольку вся Гранада была занята церемонией инаугурации. Но Элеонора не хотела испытывать судьбу. Нет, она не думала, что солдаты, выстроившиеся на пристани и охранявшие последние два дня кассу, где продавались билеты на суда, курсирующие по озеру, были выставлены специально, чтобы следить за ней. Но попадись она в сети, расставленные для Невилла Кроуфорда, ничего, кроме неприятностей для них обоих — для начальника военной полиции Гранта Фаррелла и для нее, — это не принесло бы.
   После случившегося так странно покидать Никарагуа в компании с Невиллом Кроуфордом. Элеонора приняла это с фатальной покорностью. Она могла бы отказаться и от предложения бежать, и от этой лодки. Но у нее не было никого, кроме Мейзи, к кому она могла бы обратиться, и никакой возможности убежать по-другому, так же быстро и незаметно.
   Дорогая Мейзи, она даже не удивилась, увидев Элеонору на пороге ранним утром. Она все выслушала, поразилась скудности пожитков Элеоноры, собранных для путешествия по океану, и сразу кинулась искать для нее подходящую одежду. Элеонора противилась, говорила, что ей неважно, как она выглядит, но Мейзи не слушала. Видя, с какой искренностью подруга желает ей помочь, и слушая, как она обвиняет военных в жадности, Элеонора не осмелилась сказать про платья, оставшиеся в шкафу в особняке. Она не могла заставить себя взять их, даже понимая, что Гранту они совершенно не нужны, а ей бы очень пригодились. Все из-за болезненной гордости, но эта гордость была ее единственной поддержкой, и Элеонора не собиралась от нее отказываться.
   Отнесясь к ее поведению прошлой ночью как к молчаливому согласию, он даже не попытался запереть ее. Кстати, она бы не возражала преодолеть это препятствие для осуществления своего плана. Но Грант поцеловал ее, повернулся и ушел, как всегда. Вцепившись в подоконник, она наблюдала, как он исчезает из виду, затем сразу стала собираться. Но это было еще не все. Обнаружив, что ее нет дома, Грант явился к Мейзи и начал стучать в дверь с такой яростью, что актриса затрепетала. К тому времени Элеоноры уже не было в ее доме. Мейзи нашла ей место у никарагуанки, матери ребенка, которому помогли медицинские сестры из Гваделупы во время тифа.
   Мейзи сказала Гранту, что не видела Элеонору. Она высказала ему свое возмущение по поводу того, как он обходился с ее подругой, а затем с радостным злорадством сообщила, что Элеонора уехала из Гранады верхом в сторону транзитной линии на Калифорнию. Актерский опыт Мейзи помог, Грант поверил ей и поспешно удалился, даже не поблагодарив за сообщение.
   Мейзи с видом человека, отдавшего должное дьяволу, рассказала Элеоноре, что Грант даже не упомянул имени Невилла. Она созналась, что почти ожидала, что полковник потребует выдать Элеонору как подозреваемую в соучастии на покушение. Но или слишком озабоченный ее исчезновением, или поверив россказням Мейзи, или потому, что его просили не втягивать Мейзи и Джона в дело о заговоре, он не задавал вопросов о Невилле. Мейзи хорошо укрыла Невилла и, хотя не разделяла его намерений и взглядов, в память о давней дружбе не могла сдать его властям: ведь ему грозил расстрел. Именно Мейзи настояла, чтобы Элеонора села и написала записку Дону Эстебану де Ларедо. Она возбудилась от хорошей новости как ребенок и, называя Элеонору при каждой возможности графиней, никак не разделяла ее нежелания поторопиться получить наследство. Поискав бумагу и перо, Мейзи вручила их Элеоноре с угрозой, что, если та не сможет, она напишет сама. Поморщившись при виде ярко-зеленых чернил, Элеонора смирилась и поспешно написала письмо, скрепив его зеленой печатью и отправив по адресу Дона Эстебана, который ей дали, прежде чем она передумала.
   Ответ принес посыльный в ливрее. Это был банковский документ, по которому ей выдавался небольшой аванс в счет наследства. При виде бумаги у Элеоноры широко раскрылись глаза. К тому же ей вручили расшитый гарусом кошелек с деньгами. Их оказалось столько, что с лихвой хватило бы на полгода безбедной жизни.
   Элеонору одолевали недобрые предчувствия перед путешествием, хотя деньги ее немного успокоили. Когда они с Мейзи стояли возле озера, Элеонора попыталась заставить подругу взять часть денег, чтобы расплатиться за платье для путешествия. Но та отказалась наотрез, со смехом толкнула ее в лодку и воскликнула:
   — С богом! — В устах Мейзи это прозвучало очень комично.
   Когда лодка отплыла на расстояние, безопасное для выстрела, гребцы отпустили весла и начали поднимать паруса из тонкой, хлопающей на ветру ткани. Ветер надул паруса, и они поплыли быстрее. Огни Гранады казались отсюда полукругом упавших звезд. Кроме тихого говора мужчин, плеска воды о борт лодки и скрипа уключин, ничего не было слышно. Вдруг один из мужчин воскликнул, указывая в сторону города. Обернувшись, Элеонора увидела взметнувшийся в небо огненный шар, который начал падать, рассыпаясь оранжевыми искрами. За ним последовали еще и еще, расцвеченные голубым, красным, зеленым. Мириады золотых тлеющих угольков светились в ночи, вспыхивая и тут же исчезая. Все это походило на волшебство. Пиротехника была заказана Ниньей Марией для церемонии возведения Уильяма Уокера на пост президента Никарагуа. Интересно, там ли она сейчас, или кто-то другой организовал празднество? Но теперь Элеоноре уже было это неважно, дело сделано, инаугурация закончена. Маленький генерал победил с триумфом. Его дело завершилось успехом. Теперь пришло время праздновать победу, возвращаясь в Дом правительства, есть, пить, танцевать. Время для фалангистов радоваться, смеяться, поздравляя друг друга от избытка чувств.
   Но для нее это уже не имело значения. Элеонора рассталась с прежней жизнью. Она решительно повернулась спиной к огням, смотря вперед. Странно, какая черная ночь и как неподвижна поверхность озера, только туманные очертания возвышающихся пиков вулканического острова Ометепе проглядывали в темноте.
 
   Под июльским солнцем в Новом Орлеане было так же жарко, как в той стране, откуда приехала Элеонора. Воздух казался еще неподвижнее, чем в Гранаде. Блеск крыш слепил глаза, плакаты в черных рамках на каждом углу сообщали о жертвах желтой лихорадки. Зато здесь не было солдат в красных рубашках, маршей, команд, грохота повозок с амуницией. На улицах не слышалась испанская речь, а владельцы магазинов, уличные торговцы, хозяева и их слуги приветливо улыбались.
   Элеонора распрощалась с бывшим майором Кроуфордом на пристани. Она честно призналась себе, что он скрасил ей путешествие. Когда они плыли по озеру к Сан-Карлосу, майор держался сдержанно, не нарушая ее скорби о брате, боясь вызвать яростное презрение, которого он заслуживал. В Сан-Карлосе их лодка встала у берега. Трапа не было. Видя, что Элеонора не знает, как ей сойти на берег — прыгнуть через полосу воды или ступить в грязь, он поднял ее на руки и вынес на берег, отпустив, как только она коснулась земли. Когда Элеонора тихо поблагодарила его, Кроуфорд отвернулся, но лед был сломан.
   Они плыли по реке Сан-Хуан до Атлантики, и нет ничего удивительного в том, что они проводили время вместе. Это избавляло их от попыток окружающих завести разговор. Они оба путешествовали под фальшивыми именами и не хотели делать усилий, выдумывая что-то о себе. Похожая ситуация сложилась и на океанском пароходе, когда они из Сан-Хуан-дель-Норте двинулись дальше. Сложнее было лишь потому, что пассажиров стало больше и приходилось обедать за длинным столом в общем салоне. Элеонора плыла в отдельной роскошной каюте. Первую ночь на море она крепко спала и проснулась только к полудню, проспав почти сутки. Невыносимое напряжение последней недели наконец отпустило ее, и ей все время хотелось спать. Элеонора открыла глаза, только когда снова взошла луна.
   Надо сказать, что гулять по палубе с галантным кавалером не так уж неприятно, кроме того, он ограждал ее от слишком назойливых приставаний. Кроуфорд сообщал им, что она недавно потеряла мужа и у нее нет сил на светские беседы. Но ей не очень понравилось, когда попутчики начали обращаться к ней как к графине. Невилл признался, что по секрету оказал ее каютному стюарду, кто она и что она путешествует инкогнито, думая, что стюард станет лучше обслуживать ее. Скоро это стало известно всем. Кроуфорд очень сокрушался, что стюард проболтался, и элегантно извинился за содеянное. Во время путешествия он не раз пытался покаяться в своем предательстве в Гондурасе. Но Элеонора оставалась непреклонна. Она не могла избавиться от чувства, что все в его действиях было намеренным, хотя не могла понять причины. Элеонора хотела бы проникнуться к нему и даже поверить, что он всего лишь пешка в игре Вандербильда. Невилл объяснял, что попал под действие сил, более мощных и опасных, чем ожидал. Он не сожалел и о провале плана убийства Уокера, хотя она думала иначе. Элеонора делала вид, что верит Невиллу, его переживаниям и понимает его. При всем внимании к ней, Невилл не предпринял попыток получить разрешение входить в каюту Элеоноры. Такая осторожность с его стороны была вполне обоснованна. Он не забыл о ее статусе любовницы Гранта и, видимо, как и другие, размышлял о ее отношениях с Луисом, когда они вместе бежали из Гранады. Но ни словом, ни жестом он не дал ей понять это. Невилл не оставался равнодушным к ее чарам, о чем свидетельствовал его взгляд, его прикосновения, когда он шел рядом, интонации его голоса. Без всякого тщеславия Элеонора подозревала, что он хотел бы стать ей полезным. Кроуфорд избрал тактику терпения, ожидая, когда она сама захочет повернуться к нему. И если Элеонора не ошибалась в своих догадках, она не могла не оценить его деликатность.
   С пристани Элеонора направилась в отель «Сент-Луис», где под холодным недоверчивым взглядом клерка подписала регистрационный лист своим полным именем и титулом. Результат, на который она вряд ли надеялась, превзошел все ожидания. Отношение к ней служителей отеля стало совершенно иным. Невилл оказался прав.
   На следующий день она отправилась к портнихе и продавцу галантерейных товаров, заказала платье в черно-сером и бледно-лиловом тоне, что соответствовало ее состоянию и настроению. После этого она купила шляпки, шарфы, шали, кружевные перчатки и дюжину других мелочей, но без колебания отказалась от мантильи, которую ей настойчиво предлагали как последний крик моды. Элеонора приобрела новый кринолин и целый набор отделанных кружевами нижних юбок, корсаж, панталоны — на первое время, а остальное нижнее белье и сорочки заказала в монастыре — из шелка и батиста, с тонкой вышивкой монахинь, точно такое же, как ее мать и бабушка носили в свое время, а также комплект черного белья, вышитого серыми атласными нитками.