Страница:
Первое из ее пышных одеяний доставили очень скоро — платье из серого батиста, украшенное рядами белых кружев, черную шляпку и кружевной зонтик. В таком роскошном наряде, с новым серебряным ридикюлем, где лежали кошелек, веер и визитная карточка, Элеонора вышла, наняла экипаж и поехала к дяде Наркисо и его сыну Бернарду в свой старый дом на Роял-стрит. Дворецкий, открывший на звонок, попросил подождать в библиотеке и положил на серебряный поднос ее визитную карточку с гербом и именем графа де Ларедо. Дядя вышел приветствовать ее, широко раскинул руки и провел в салон. Бернард поднялся, поклонился с натянутой улыбкой, будто радушие стоило ему слишком больших усилий, и повторил предложение своей жены отведать миндального ликера. Родители его жены устроились на диване и принялись расспрашивать. Элеонора отвечала или строго, или язвительно, с улыбкой уклоняясь от неприятных вопросов, и старалась стоически выдержать эту церемонию. В конце визита она получила приглашение к ужину, который, предположительно, будет не слишком веселым, поскольку она в трауре. Приняв приглашение с благодарностью, Элеонора ушла с мрачным чувством удовлетворения: первый выстрел в битве за восстановление прав на дом бабушки сделан.
Хотя Новый Орлеан казался на первый взгляд тихим и мирным городом, интерес к военным успехам Уильяма Уокера был больше, чем когда-либо. Поэтому, узнав, кто такая Элеонора, газеты занялись ею. Рассказ о новоорлеанской красавице из известной семьи, побывавшей так близко к линии фронта, превратился в легенду о том, как ангел милосердия явился к американцам в Никарагуа, потом вернулся назад вдовой испанца из благородного семейства. Это казалось так романтично, что никто не остался равнодушным. А то, что Элеонора овдовела в войне, вызывало не меньший интерес, чем полученное ею наследство.
Комнату Элеоноры в «Сент-Луисе» осаждали торговцы, предлагая товары, начиная от парфюмерии и ювелирных украшений до экипажа с лошадьми. Когда она выходила из отеля, люди указывали на нее, а толпы мальчишек бежали следом по улицам, оспаривая друг у друга честь нести ее покупки.
После первого такого случая Элеонора решила, что неразумно ходить без сопровождения. Поэтому она отправила записку дяде с просьбой прислать ее старую няню. Дядя тут же отпустил старушку и, как цинично заметила про себя Элеонора, не без удовольствия, так как освободился от расходов на ее содержание. Элеонора обрадовалась до слез, увидев доброе морщинистое лицо няни, и занялась ее туалетами. Она нарядила ее в черное шелковое платье с кружевами цвета слоновой кости и тюрбан из атласа того же цвета с бусинками черного янтаря. Черты лица, сохранившие прежнее достоинство и шелковые юбки, шуршащие подле Элеоноры, смогли бы отпугнуть даже самых назойливых.
Элеонора гуляла по городу, посещая старые места, такие, как монастырь Кабильдо, а также — памятник Эндрю Джексону, установленный прошлой весной на старой Плас д'Арнес, которая теперь была переименована в площадь Джексона. Она увидела недавно выстроенные апартаменты баронессы Понталба, первые в своем роде, и подумала, что, если ей не удастся вернуть дом, она сможет переехать в эти элегантные комнаты.
Взгляды, которыми награждали ее прохожие, выражали больше, чем простое любопытство. Было бы неразумно надеяться, что никто из мужчин не знал о ее прошлом — любовницы полковника в Гранаде, вынужденной вернуться в Новый Орлеан, или полагать, что ее не узнают. Элеонора понимала, как трудно удержаться от столь пикантных сплетен. Когда она начала замечать в глазах мужчин, стоящих у кофеен и баров, клерков, кланявшихся в дверях магазинов, вожделение, то поняла, что ей нужно определиться, и, не откладывая дела в долгий ящик, удвоила внимание к родственникам. Она устраивала обеды, выходы в театр, изображая при этом радушие и добросердечность, чтобы показать, как переживает свою потерю и хотела бы, чтобы они помогли ей, облегчили ее горькую ношу. Как только Элеонора получила документ о наследстве из испанской фирмы, она отправилась к дяде Наркисо, желая выкупить дом на Роял-стрит за сумму, значительно большую, чем та, которую он и кузен Бернард заплатили Жан-Полю примерно семь месяцев назад. Она правильно рассчитала, что дядя Наркисо не откажет в ее сентиментальной просьбе, а Бернард не устоит перед лишними Деньгами, и уже через несколько часов держала ключи В руках, а спустя еще несколько дней смогла переехать в дом, гулять по его гулким комнатам, заросшему виноградом заднему дворику и чувствовать наконец, что она дома.
Глава 23
Хотя Новый Орлеан казался на первый взгляд тихим и мирным городом, интерес к военным успехам Уильяма Уокера был больше, чем когда-либо. Поэтому, узнав, кто такая Элеонора, газеты занялись ею. Рассказ о новоорлеанской красавице из известной семьи, побывавшей так близко к линии фронта, превратился в легенду о том, как ангел милосердия явился к американцам в Никарагуа, потом вернулся назад вдовой испанца из благородного семейства. Это казалось так романтично, что никто не остался равнодушным. А то, что Элеонора овдовела в войне, вызывало не меньший интерес, чем полученное ею наследство.
Комнату Элеоноры в «Сент-Луисе» осаждали торговцы, предлагая товары, начиная от парфюмерии и ювелирных украшений до экипажа с лошадьми. Когда она выходила из отеля, люди указывали на нее, а толпы мальчишек бежали следом по улицам, оспаривая друг у друга честь нести ее покупки.
После первого такого случая Элеонора решила, что неразумно ходить без сопровождения. Поэтому она отправила записку дяде с просьбой прислать ее старую няню. Дядя тут же отпустил старушку и, как цинично заметила про себя Элеонора, не без удовольствия, так как освободился от расходов на ее содержание. Элеонора обрадовалась до слез, увидев доброе морщинистое лицо няни, и занялась ее туалетами. Она нарядила ее в черное шелковое платье с кружевами цвета слоновой кости и тюрбан из атласа того же цвета с бусинками черного янтаря. Черты лица, сохранившие прежнее достоинство и шелковые юбки, шуршащие подле Элеоноры, смогли бы отпугнуть даже самых назойливых.
Элеонора гуляла по городу, посещая старые места, такие, как монастырь Кабильдо, а также — памятник Эндрю Джексону, установленный прошлой весной на старой Плас д'Арнес, которая теперь была переименована в площадь Джексона. Она увидела недавно выстроенные апартаменты баронессы Понталба, первые в своем роде, и подумала, что, если ей не удастся вернуть дом, она сможет переехать в эти элегантные комнаты.
Взгляды, которыми награждали ее прохожие, выражали больше, чем простое любопытство. Было бы неразумно надеяться, что никто из мужчин не знал о ее прошлом — любовницы полковника в Гранаде, вынужденной вернуться в Новый Орлеан, или полагать, что ее не узнают. Элеонора понимала, как трудно удержаться от столь пикантных сплетен. Когда она начала замечать в глазах мужчин, стоящих у кофеен и баров, клерков, кланявшихся в дверях магазинов, вожделение, то поняла, что ей нужно определиться, и, не откладывая дела в долгий ящик, удвоила внимание к родственникам. Она устраивала обеды, выходы в театр, изображая при этом радушие и добросердечность, чтобы показать, как переживает свою потерю и хотела бы, чтобы они помогли ей, облегчили ее горькую ношу. Как только Элеонора получила документ о наследстве из испанской фирмы, она отправилась к дяде Наркисо, желая выкупить дом на Роял-стрит за сумму, значительно большую, чем та, которую он и кузен Бернард заплатили Жан-Полю примерно семь месяцев назад. Она правильно рассчитала, что дядя Наркисо не откажет в ее сентиментальной просьбе, а Бернард не устоит перед лишними Деньгами, и уже через несколько часов держала ключи В руках, а спустя еще несколько дней смогла переехать в дом, гулять по его гулким комнатам, заросшему виноградом заднему дворику и чувствовать наконец, что она дома.
Глава 23
— Я требую объяснений. — Элеонора взглянула на Бернарда зелеными холодными глазами, сцепив перед собой руки скорее от гнева, чем от страха, стоя перед ним в своем вдовьем наряде. — По какому праву?
— По праву родства. Твое поведение сказывается на всех членах семьи. Я хочу знать правду о твоей жизни в Никарагуа.
— С какой стати? — поинтересовалась она.
Бернард откинул назад голову и уставился на нее. Его тонкое аристократическое лицо застыло. Казалось, он не мог поверить своим ушам.
— С какой стати? — как эхо повторил он вопрос.
— Вот именно. Леди не подобает защищать свое доброе имя. Друзья не поверят тому, что о ней говорят, а враги поверят самому худшему, что о ней можно сказать. И какое тебе дело, понапрасну меня обвиняли или нет? Ты что, собираешься передать это в суд чести? Уверена, что нет. Это только приведет к новым сплетням.
— Короче говоря, ты отказываешься рассказывать.
— Длиннее или короче, — ответила она, встретив его взгляд без содрогания, — я отказываю тебе в праве вмешиваться в мои дела.
— Мне следовало догадаться, что твоя реакция окажется такой, — бросил он ей.
— Конечно, следовало, если бы когда-нибудь ты удосужился присмотреться ко мне поближе.
— Безнадежное дело, кузина. А ты изменилась после того, как уехала из Нового Орлеана.
— Надеюсь, да.
— Твое положение и богатство вскружили тебе голову, — сказал он недовольно. — Что тебе действительно нужно, так это мужчина, способный держать тебя в узде. Очень жаль, что нет Жан-Поля, он бы с этим справился.
Элеонора похолодела от гневе.
— Не могу с тобой согласиться, — сказала она. — То, что его здесь нет, — твоя вина. Это ты вдохновлял пылкого мальчика бросить наследство, отказаться от будущего и пойти на смерть. Если бы ты не горел желанием прибрать к рукам этот дом по дешевке, естественно, он бы прислушался к голосу разума и держался подальше от Уильяма Уокера.
— Жан-Поль уже записался добровольцем, когда я купил этот дом.
— Да, это так. Но надеюсь, ты не собираешься убеждать меня в том, что вы раньше не обсуждали эту сделку.
— Может, и обсуждали, но по-прежнему я настаиваю на том, что он все равно записался бы добровольцем. Я. всегда говорил — это твоя вина, это ты разрешила ему идти куда он захочет, с кем захочет, вместо того чтобы ответственно относиться к жизни.
— Понятно. Теперь, стало быть, оказывается, что я должна была держать его в узде, — сказала она.
— Я вовсе не это имел в виду. Я понимаю, такая задача не под силу женщине. Но я был здесь, и ты могла на меня положиться. Я смог бы справиться с Жан-Полем.
— Ну да. Сунуть его в бухгалтерию, — ядовито заметила Элеонора.
— По крайней мере, он был бы жив! — вспыхнул Берт нард.
— Умирая медленной смертью, — парировала она.
Аплодисменты разорвали натянутую атмосферу. Невилл вошел во дворик и, продолжая хлопать в ладоши, воскликнул:
— Браво!
Его глаза, устремленные на Элеонору, смеялись.
— Простите мое поведение. Меня впустил ваш дворецкий. Я услышал голоса и подумал, что, может быть, вам нужен защитник.
Элеонора напряженно и не слишком приветливо улыбнулась, представляя присутствующих друг другу.
— Может быть, мне уйти? — спросил Невилл, коротко кивнув в сторону Бернарда. — Я могу вернуться позднее. Нам надо доделать то, что мы начали…
— Нет необходимости, — сказала Элеонора. — Кузен Бернард уже уходит.
— Да, разумеется. Я оставлю тебя с твоим… другом. Но хочу сказать тебе откровенно — очень жаль, что мы приняли тебя обратно в семью и позволили занять соответствующее положение. Я не могу говорить об отце, но что до меня — не удивляйся, если я сообщу, что разрываю наши отношения.
— Благодарю, — сказала Элеонора искренне. — Уверена, что, если бы я не смогла найти способ тебя выставить, дворецкий показал бы тебе дорогу.
Когда они остались одни, Невилл поднял светлую бровь.
— Что это было?
— Ничего, — сказала Элеонора, проходя в беседку, увитую виноградом, в одном из уголков дворика. Маленький фонтан в виде львиной железной головы прохладно шелестел. Элеонора села на деревянную скамейку, подобрала юбки, давая место Невиллу. Затем, выдавив из себя улыбку, спросила:
— Где вы были? Что делали?
— Я был на востоке, в Вашингтоне и Нью-Йорке, — сказал он, положив ногу на ногу и рассматривая свои начищенные до блеска башмаки.
— О, — произнесла Элеонора, не в силах добавить что-нибудь еще.
— Мне казалось, я должен был дать персональный отчет Вандербильду, — добавил он, когда Элеонора замолчала, опустив ресницы и расправляя складки юбки.
Невилл продолжал:
— Человеку свойственно стремление поступать как можно лучше. Я воспитывался беспечным, всегда имел деньги, доставшиеся мне по наследству, и теперь ничего не могу с собой поделать — мне всегда хочется найти более легкий путь к цели.
— И что же? — тихо спросила Элеонора.
— Хорошо бы, если рядом со мной оказалась женщина вроде вас. — Он смотрел на нее с обезоруживающей улыбкой. — Ну пожалуйста, не сердитесь. Впрочем, это было напрасное путешествие. Командор Вандербильд отказался встретиться со мной, у него нет времени для побежденных. Удар ниже пояса, но я полагаю, что человек, у которого в кулаке победа, может говорить то, что хочет.
— Победа? — спросила Элеонора, поднимая голову.
— Или совсем близко к этому. Министр Уиллер, поспешивший признать режим Уокера после выборов, был отозван в Вашингтон для выговора, его попросили подать в отставку. Старина Уиллер в последние несколько недель полагал, что у него есть все основания ждать от правительства Соединенных Штатов аплодисментов. Крылья американского орла распростерлись над бывшими мексиканскими территориями Техаса и Калифорнии — так почему бы не над Никарагуа, Центральной Африкой? Но я вам скажу, почему нет. Потому что Испания и Франция заявили об отправке военного шлюпа для наблюдения за положением в Центральной Америке, Чили и Перу умоляли о денежной поддержке государств, объединившихся против Уокера. И в этот момент Англия выслала к берегам Никарагуа эскадру из тринадцати кораблей с двумя тысячами пятьюстами солдат, призванных защищать интересы Британии в этом регионе. Климат для экспансии, как вы можете догадаться, не слишком подходящий. И Уокера оставила его страна.
— Но… Он же не потерпел поражение на поле боя? — спросила Элеонора, и в ее изумрудных глазах возникло беспокойство.
— Пока нет. Но я должен сказать, если вы извините жаргон петушиных боев, Уокер ведет игру, как задира. Ходят слухи, что он объявил в Никарагуа рабство законным — явная попытка сыграть на руку южному контингенту в Конгрессе, чтобы они могли повлиять от его имени на правительство, а если это не удастся — отделиться, как они угрожали, и присоединиться к нему. Я думаю, он поймет, что это ошибка. Уже тридцать лет, как рабство незаконно. Британия и Франция, не говоря о Вашингтоне, не поддержат его восстановление. Нет, похоже, мы вырвались из Никарагуа в самый последний момент. Что-то там становится жарковато, и не только из-за погоды. — Невилл продолжал говорить о другом, но Элеонора почти не слушала. Она ушла в себя, думая о Гранте и Мейзи, о труппе, о полковнике Генри, об Уокере, о докторе Джоунсе, обо всех, кто остался в Гранаде. Она размышляла о том, что они делают, вспоминают ли о ней. Ей страстно захотелось оказаться рядом с ними.
Правда, сейчас это не самое лучшее место для нее. За день или за два до этого, стоя на стуле и пытаясь примерить ткань для новой драпировки в будуаре, она почувствовала себя плохо. Старая няня поддержала ее и повела к стулу.
— Сиди тихо, мадемуазель Элеонора, — велела она, назвав ее как в детстве. — Это скоро пройдет.
— Я чувствую себя так неловко, — засмеялась Элеонора. — Я не знаю, что со мной.
— Такое случается с замужними женщинами. Я подозреваю это уже несколько недель. Ты ждешь ребенка.
Ребенок. Ребенок Гранта! Мысленно возвращаясь назад, Элеонора поняла, что няня права. Все последние сумасшедшие недели в Гранаде ей некогда было задумываться.
Оставшись одна, Элеонора медленно сняла печатку Луиса с пальца и отстегнула медальон Святого Михаила. В плохом настроении она часто думала, что надо больше вспоминать о Луисе, чем о том, кого она любила. Но сейчас это казалось не правильным, неискренним.
После того утра Невилл стал частым гостем. Он рассказывал ей о ходе войны в Центральной Америке, о деталях, умалчиваемых прессой. В конце лета он сообщай ей о приближении армии Гватемалы, Гондураса и Сальвадора. В конце ноября Коста-Рика была готова снова вступить в бой. Потом пришло сообщение, что Уокер будет охранять транзитную линию, по которой к нему должно прийти подкрепление для эвакуации из Гранады. Не желая оставить город в качестве крепости для союзных сил, он возложил командование на своего верного соратника с отрядом в триста человек и дал приказ разрушить город.
Союзники атаковали горящий город, пытаясь ворваться и остановить разрушения. Их отбросили назад, но затем армия Гватемалы; собрав силы, захватила церковь Гваделупы. Оставшийся в Гранаде полковник отбил церковь, но его бойцы, а также сотни детей, женщин, раненых оказались запертыми в церкви и девятнадцать дней держались, питаясь кониной и воловьим мясом, доедая остатки муки и кофе. Вокруг лежали погибшие, их не могли похоронить. Ужасный смрад, разложение вызвали холеру. К тому же желтая лихорадка, солнечные удары могли погубить многих защитников, прежде чем их вызволят. Затем, двенадцатого декабря, примерно двести пятьдесят новых рекрутов и опытные ветераны, готовые помочь, высадились ночью на берегу озера с парохода «Вирджин» выше Гранады. Они взяли штурмом баррикады, соединились с находившимися в церкви и вывезли их на судне. А позади остались дымящиеся руины города. Разорванное знамя трепетало на ветру, на нем виднелось: «Здесь была Гранада».
В течение нескольких дней о погибших не сообщали ни слова. Люди выстраивались возле здания редакции «Крещент» в надежде что-то узнать о мужьях, сыновьях, братьях, ушедших колонистами в Никарагуа. Элеонора ждала вместе с другими. Дрожащими руками она взяла газетные листы, пробежала глазами список с двумя сотнями имен. Гранта среди них не было. Она вздохнула, и ее глаза наполнились слезами, когда она прочла ниже, где были женские имена: «Мейзи Брентвуд Барклей, умерла от желтой лихорадки, героически ухаживая за ранеными и детьми, окруженными в церкви Гваделупы».
Следующие месяцы превратились для Элеоноры в сплошное ожидание: ожидание вестей из Никарагуа, ожидание рождения ребенка. По мере того как шли недели, интерес к ее сенсационному появлению стал угасать и вменяться другим — более волнующим — скандалом.
После рождества Элеонора перестала выходить на улицу из-за беременности. Она приводила в порядок старый дом, готовя его для новой жизни, шила вещи для ребенка, прислушиваясь к голосам мальчишек — уличных торговцев газетами. Посланный слуга приносил газету с еще непросохшей типографской краской.
Хороших новостей не было. В начале января противник заблокировал реку Сан-Хуан и перерезал пути снабжения армии Уокера, и, пока в Новом Орлеане молодые повесы в карнавальных костюмах и с флагами веселились на празднике Марди Грае, Уокер и его люди сидели почти без еды и амуниции, готовые лицом к лицу встретиться с объединенными силами Коста-Рики, Гватемалы, Гондураса и Сальвадора. В армии Уокера осталось меньше тысячи человек. Против них выступали силы, превосходившие их в двадцать раз. Перед лицом такой грозной опасности началось дезертирство, подрывающее и без того истощенные силы фаланги.
Как говорил Невилл, Вандербильд был виновником многих бед Уокера. Он нанял и экипировал команду профессиональных солдат, направил их в Центральную Америку, хорошо платил и обещал миллионные займы, ради того чтобы их хорошо принимали гордые темпераментные латиноамериканцы. Они сумели заблокировать реку и объединить разрозненные армии в единую мощную силу. К тому же он убедил лидеров союзников, что не слишком мудро доводить войну до смертельного исхода. Поэтому арестованным дезертирам было предложено бесплатно отправляться домой на кораблях Вандербильда.
Весна была наполнена тревогами — армия авантюристов снова и снова отражала атаки врага. В апреле все американские женщины и дети, остававшиеся с Уокером в Ривасе, были взяты под защиту моряками военного шлюпа Соединенных Штатов «Сайта Мария», который два месяца находился у берега. Они понимали, что это конец.
Для Элеоноры час ожидания оказался еще ближе. Вечером девятого апреля она еле добралась до кровати, а среди ночи проснулась от первых схваток. Перед зарей, задолго до того, как появился доктор, она родила с помощью няни прекрасного, здорового, хорошо сложенного сына. Мир сузился до стен спальни и колыбели возле кровати. Она не принимала гостей, ее не интересовали новости. Все ее время и мысли были посвящены заботам о ребенке.
Он такой маленький, беспомощный и бесконечно уязвимый. Единственное, что для нее было сейчас важно, — его безопасность и комфорт. Когда Элеонора лежала рядом с теплым тельцем сына, она чувствовала, что волны любви, нахлынувшие на нее, столь сильны, что переходят порой в болезненный страх. Через месяц мальчика крестили дома. После долгих размышлений она назвала его Чарльз Майкл де Ларедо Виллар. Когда Элеонора, улыбаясь, вытирала воду с личика ребенка, она дотронулась до медальона Святого Михаила, который повесила ему на шею. Луис разрешил бы еще раз воспользоваться его именем как защитой. Ребенок родился через девять месяцев и две с половиной недели после смерти Луиса, что вполне соответствовало срокам. Дети часто рождаются немного позднее ожидаемого. Но связанные с этим юридические формальности ее ничуть не заботили — она не собиралась никому ничего доказывать. Элеонора решила именно так, несмотря на попытки Невилла убедить ее воспользоваться преимуществами, открывавшимися для ее сына, и сообщить семье де Ларедо о рождении наследника.
Невилл, хотя его и не приглашали, появился в момент крещения с традиционной серебряной чашей и платой священнику на дне коробки из-под засахаренного миндаля. Он сыграл роль крестного отца мальчика, и после этого невозможно было не пригласить его на семейный обед. Дядя Наркисо, который вопреки протестам сына собирался явиться на обед, отклонил предложение стать крестным отцом, объяснив, что не может себе этого позволить, и в конце концов вообще не пришел. Так что Элеонора была благодарна Невиллу, что праздник не расстроился вконец. Он пробыл недолго, поскольку во время послеобеденного кофе вошла няня и объявила, что сын плачет и требует мать.
Элеонора проводила Невилла к выходу. Взявшись за ручку двери, он спросил:
— Я полагаю, вы уже слышали новости?
— Нет, а что? — спросила Элеонора отсутствующе, целиком поглощенная криком, доносившимся из спальни наверху.
— Об окружении и капитуляции.
Она насторожилась.
— Расскажите мне, — попросила она, и голос ее зазвенел, как натянутая струна.
— После переговоров с командиром судна «Сайта Мария» Девисом Уокер и его люди сложили оружие.
— Когда?
— Первого мая. Они и их офицеры доставлены в Панаму на борту американского судна. Они появятся здесь, в Новом Орлеане, со дня на день.
Пароход, привезший домой Уильяма Уокера, пришвартовался 27 мая 1857 года. Люди толпились, теснили друг друга на пристани и на улицах, ведущих к ней. Экипаж Элеоноры остановился, и только с помощью непристойных слов и ударов кнута, от которых лопались барабанные перепонки, ее кучеру удалось проложить путь к удобному месту, откуда она могла, не выходя из экипажа, наблюдать за происходящим.
При виде красных кителей с золотыми пуговицами и бахромой, сверкавшей на солнце, у Элеоноры сдавило горло. Ей пришлось сильно напрячь зрение, чтобы выделить маленькую фигурку генерала, похожего на черную птицу в своем темном сюртуке. А за ним она увидела Гранта — стройного, с угрюмым изможденным лицом, — таким, как когда он был ранен в плечо. Он оглядел толпу, и, когда его взгляд упал на экипаж, Элеонора откинулась назад, хотя была уверена, что он не сможет разглядеть ее.
Увидев Уокера, толпа восхищенно и восторженно взревела, точно он явился победителем, а не побежденным. Раздавались крики «ура!», в воздух летели шляпы. Мальчишки вопили и визжали, а дамы аплодировали. Дюжина мужчин ринулась вперед после того, как улыбающийся президент Никарагуа двинулся к трапу. Они подняли его на плечи и понесли через толпу к экипажу. Офицеры пробирались следом. В сопровождении основной группы поклонников экипаж двинулся к отелю «Сент Чарльз».
Даже после этого Уокеру не дали отдохнуть. Люди стояли у отеля, приветствуя его появление. Он был вынужден дважды выступить перед толпой, прежде чем она стала расходиться.
Те, кому не удалось услышать его речь, смогли узнать ее содержание через два дня. На большом митинге на Кэнал-стрит Уокер, стоя между американским флагом и собственным, краснозвездным, говорил два часа. Его потное лицо блестело в свете газовых фонарей. Он хвалил мужество и силу своих людей, тепло и гостеприимство простых людей Никарагуа, которых, как он считал, облагодетельствовал. Потом осудил тех, кого считал виноватым в поражении. Он ругал тираническую мощь Вандербильда, близорукость президента Бучанана, не пришедшего на помощь, намекал на взятки в официальном Вашингтоне, критиковал командира Чарльза Дениса, главного офицера на судне «Сайта Мария», считая, что он продал фалангу на переговорах с центрально-американскими союзниками, обвинял командиров за отказ транспортировать его оставшихся людей в Панаму, вынудив их добираться самостоятельно до дому. Досталось и Моргану с Гаррисоном, которые не сумели пробиться через блокаду с дополнительными силами и продовольствием в фалангу.
Стоя в толпе с няней, взволнованно тянувшей ее за рукав и настаивавшей, чтобы она ушла, Элеонора не смогла услышать всю пылкую речь Уокера, но и то, что успела, ее разволновало. Едва ли этот человек извлечет пользу из своего опыта, но его страстная самокритика указывала на то, что он в здравом уме. Всегда неприятно лишиться победы, которая уже плыла в руки. Уокер, казалось, очень устал, и лучше бы ему подождать, поразмышлять прежде чем оправдываться в своем поражении. Последние слова еще больше убедили в этом Элеонору. Уильям Уокер заключил свою речь клятвой вернуться в Никарагуа, как только будут подготовлены люди и ресурсы. Она стояла, ошеломленная таким заявлением, а няня схватила ее за руку и потянула, бормоча под нос что-то вроде того, что ее хозяйка с ума сходит по военной форме, что она не может остановить мамзель, потому что слишком стара, но она знает, что маленький мсье Майкл должен получить все, что ему полагается, прежде чем его мамаша убежит на бал к военным джентльменам.
Событие, о котором говорила няня, — прием и бал в честь Уокера — должно было состояться в бальном зале отеля «Сент Чарльз» и стать главным праздником весеннего сезона, на который приглашалось несколько сотен гостей, включая губернатора штата Роберта Уиклифа, баронессу Понталба и представителей лучших креольских и американских семей.
Для такого события Элеонора заказала платье из белого тюля, глубокий вырез которого, рукава и низ широкой юбки были отделаны атласной белой лентой. К груди она приколола свежие красные розы с серебристыми листьями, а под ними от плеча до талии предполагалось закрепить красную с белым ленту с медалью «За доблесть», с золотой звездой Уокера на черно-красной ленте. Она разделила волосы на прямой пробор и собрала локоны на затылке, прикрепив за ухом бутоньерку из крошечных розовых бутонов. Красные розы — дань Уокеру — не шли к ее волосам, но странное дело — они словно скрадывали медный блеск волос, оставляя лишь благородное сияние недавно отчеканенных золотых монет. Платье Элеоноры слегка напоминало другое, оставшееся висеть в шкафу в особняке. Но кто знает об этом, кроме нее и еще одного человека, который купил его для нее?
— Графиня де Ларедо.
Для Элеоноры ее имя, произнесенное на фоне тихого шипения газа в люстрах и вежливого шепота голосов, прозвучало как боевой клич. Она не обращала внимания на повернувшиеся к ней лица, когда подавала руку Уильяму Уокеру и приветствовала его с должной почтительностью.
Слабая дрожь пробежала по его пальцам, но лицо не выдало удивления, когда его серьезные глаза остановились на ней, а потом на медали, которую она надела, и опять вернулись к чистому взгляду ее зеленых глаз.
— По праву родства. Твое поведение сказывается на всех членах семьи. Я хочу знать правду о твоей жизни в Никарагуа.
— С какой стати? — поинтересовалась она.
Бернард откинул назад голову и уставился на нее. Его тонкое аристократическое лицо застыло. Казалось, он не мог поверить своим ушам.
— С какой стати? — как эхо повторил он вопрос.
— Вот именно. Леди не подобает защищать свое доброе имя. Друзья не поверят тому, что о ней говорят, а враги поверят самому худшему, что о ней можно сказать. И какое тебе дело, понапрасну меня обвиняли или нет? Ты что, собираешься передать это в суд чести? Уверена, что нет. Это только приведет к новым сплетням.
— Короче говоря, ты отказываешься рассказывать.
— Длиннее или короче, — ответила она, встретив его взгляд без содрогания, — я отказываю тебе в праве вмешиваться в мои дела.
— Мне следовало догадаться, что твоя реакция окажется такой, — бросил он ей.
— Конечно, следовало, если бы когда-нибудь ты удосужился присмотреться ко мне поближе.
— Безнадежное дело, кузина. А ты изменилась после того, как уехала из Нового Орлеана.
— Надеюсь, да.
— Твое положение и богатство вскружили тебе голову, — сказал он недовольно. — Что тебе действительно нужно, так это мужчина, способный держать тебя в узде. Очень жаль, что нет Жан-Поля, он бы с этим справился.
Элеонора похолодела от гневе.
— Не могу с тобой согласиться, — сказала она. — То, что его здесь нет, — твоя вина. Это ты вдохновлял пылкого мальчика бросить наследство, отказаться от будущего и пойти на смерть. Если бы ты не горел желанием прибрать к рукам этот дом по дешевке, естественно, он бы прислушался к голосу разума и держался подальше от Уильяма Уокера.
— Жан-Поль уже записался добровольцем, когда я купил этот дом.
— Да, это так. Но надеюсь, ты не собираешься убеждать меня в том, что вы раньше не обсуждали эту сделку.
— Может, и обсуждали, но по-прежнему я настаиваю на том, что он все равно записался бы добровольцем. Я. всегда говорил — это твоя вина, это ты разрешила ему идти куда он захочет, с кем захочет, вместо того чтобы ответственно относиться к жизни.
— Понятно. Теперь, стало быть, оказывается, что я должна была держать его в узде, — сказала она.
— Я вовсе не это имел в виду. Я понимаю, такая задача не под силу женщине. Но я был здесь, и ты могла на меня положиться. Я смог бы справиться с Жан-Полем.
— Ну да. Сунуть его в бухгалтерию, — ядовито заметила Элеонора.
— По крайней мере, он был бы жив! — вспыхнул Берт нард.
— Умирая медленной смертью, — парировала она.
Аплодисменты разорвали натянутую атмосферу. Невилл вошел во дворик и, продолжая хлопать в ладоши, воскликнул:
— Браво!
Его глаза, устремленные на Элеонору, смеялись.
— Простите мое поведение. Меня впустил ваш дворецкий. Я услышал голоса и подумал, что, может быть, вам нужен защитник.
Элеонора напряженно и не слишком приветливо улыбнулась, представляя присутствующих друг другу.
— Может быть, мне уйти? — спросил Невилл, коротко кивнув в сторону Бернарда. — Я могу вернуться позднее. Нам надо доделать то, что мы начали…
— Нет необходимости, — сказала Элеонора. — Кузен Бернард уже уходит.
— Да, разумеется. Я оставлю тебя с твоим… другом. Но хочу сказать тебе откровенно — очень жаль, что мы приняли тебя обратно в семью и позволили занять соответствующее положение. Я не могу говорить об отце, но что до меня — не удивляйся, если я сообщу, что разрываю наши отношения.
— Благодарю, — сказала Элеонора искренне. — Уверена, что, если бы я не смогла найти способ тебя выставить, дворецкий показал бы тебе дорогу.
Когда они остались одни, Невилл поднял светлую бровь.
— Что это было?
— Ничего, — сказала Элеонора, проходя в беседку, увитую виноградом, в одном из уголков дворика. Маленький фонтан в виде львиной железной головы прохладно шелестел. Элеонора села на деревянную скамейку, подобрала юбки, давая место Невиллу. Затем, выдавив из себя улыбку, спросила:
— Где вы были? Что делали?
— Я был на востоке, в Вашингтоне и Нью-Йорке, — сказал он, положив ногу на ногу и рассматривая свои начищенные до блеска башмаки.
— О, — произнесла Элеонора, не в силах добавить что-нибудь еще.
— Мне казалось, я должен был дать персональный отчет Вандербильду, — добавил он, когда Элеонора замолчала, опустив ресницы и расправляя складки юбки.
Невилл продолжал:
— Человеку свойственно стремление поступать как можно лучше. Я воспитывался беспечным, всегда имел деньги, доставшиеся мне по наследству, и теперь ничего не могу с собой поделать — мне всегда хочется найти более легкий путь к цели.
— И что же? — тихо спросила Элеонора.
— Хорошо бы, если рядом со мной оказалась женщина вроде вас. — Он смотрел на нее с обезоруживающей улыбкой. — Ну пожалуйста, не сердитесь. Впрочем, это было напрасное путешествие. Командор Вандербильд отказался встретиться со мной, у него нет времени для побежденных. Удар ниже пояса, но я полагаю, что человек, у которого в кулаке победа, может говорить то, что хочет.
— Победа? — спросила Элеонора, поднимая голову.
— Или совсем близко к этому. Министр Уиллер, поспешивший признать режим Уокера после выборов, был отозван в Вашингтон для выговора, его попросили подать в отставку. Старина Уиллер в последние несколько недель полагал, что у него есть все основания ждать от правительства Соединенных Штатов аплодисментов. Крылья американского орла распростерлись над бывшими мексиканскими территориями Техаса и Калифорнии — так почему бы не над Никарагуа, Центральной Африкой? Но я вам скажу, почему нет. Потому что Испания и Франция заявили об отправке военного шлюпа для наблюдения за положением в Центральной Америке, Чили и Перу умоляли о денежной поддержке государств, объединившихся против Уокера. И в этот момент Англия выслала к берегам Никарагуа эскадру из тринадцати кораблей с двумя тысячами пятьюстами солдат, призванных защищать интересы Британии в этом регионе. Климат для экспансии, как вы можете догадаться, не слишком подходящий. И Уокера оставила его страна.
— Но… Он же не потерпел поражение на поле боя? — спросила Элеонора, и в ее изумрудных глазах возникло беспокойство.
— Пока нет. Но я должен сказать, если вы извините жаргон петушиных боев, Уокер ведет игру, как задира. Ходят слухи, что он объявил в Никарагуа рабство законным — явная попытка сыграть на руку южному контингенту в Конгрессе, чтобы они могли повлиять от его имени на правительство, а если это не удастся — отделиться, как они угрожали, и присоединиться к нему. Я думаю, он поймет, что это ошибка. Уже тридцать лет, как рабство незаконно. Британия и Франция, не говоря о Вашингтоне, не поддержат его восстановление. Нет, похоже, мы вырвались из Никарагуа в самый последний момент. Что-то там становится жарковато, и не только из-за погоды. — Невилл продолжал говорить о другом, но Элеонора почти не слушала. Она ушла в себя, думая о Гранте и Мейзи, о труппе, о полковнике Генри, об Уокере, о докторе Джоунсе, обо всех, кто остался в Гранаде. Она размышляла о том, что они делают, вспоминают ли о ней. Ей страстно захотелось оказаться рядом с ними.
Правда, сейчас это не самое лучшее место для нее. За день или за два до этого, стоя на стуле и пытаясь примерить ткань для новой драпировки в будуаре, она почувствовала себя плохо. Старая няня поддержала ее и повела к стулу.
— Сиди тихо, мадемуазель Элеонора, — велела она, назвав ее как в детстве. — Это скоро пройдет.
— Я чувствую себя так неловко, — засмеялась Элеонора. — Я не знаю, что со мной.
— Такое случается с замужними женщинами. Я подозреваю это уже несколько недель. Ты ждешь ребенка.
Ребенок. Ребенок Гранта! Мысленно возвращаясь назад, Элеонора поняла, что няня права. Все последние сумасшедшие недели в Гранаде ей некогда было задумываться.
Оставшись одна, Элеонора медленно сняла печатку Луиса с пальца и отстегнула медальон Святого Михаила. В плохом настроении она часто думала, что надо больше вспоминать о Луисе, чем о том, кого она любила. Но сейчас это казалось не правильным, неискренним.
После того утра Невилл стал частым гостем. Он рассказывал ей о ходе войны в Центральной Америке, о деталях, умалчиваемых прессой. В конце лета он сообщай ей о приближении армии Гватемалы, Гондураса и Сальвадора. В конце ноября Коста-Рика была готова снова вступить в бой. Потом пришло сообщение, что Уокер будет охранять транзитную линию, по которой к нему должно прийти подкрепление для эвакуации из Гранады. Не желая оставить город в качестве крепости для союзных сил, он возложил командование на своего верного соратника с отрядом в триста человек и дал приказ разрушить город.
Союзники атаковали горящий город, пытаясь ворваться и остановить разрушения. Их отбросили назад, но затем армия Гватемалы; собрав силы, захватила церковь Гваделупы. Оставшийся в Гранаде полковник отбил церковь, но его бойцы, а также сотни детей, женщин, раненых оказались запертыми в церкви и девятнадцать дней держались, питаясь кониной и воловьим мясом, доедая остатки муки и кофе. Вокруг лежали погибшие, их не могли похоронить. Ужасный смрад, разложение вызвали холеру. К тому же желтая лихорадка, солнечные удары могли погубить многих защитников, прежде чем их вызволят. Затем, двенадцатого декабря, примерно двести пятьдесят новых рекрутов и опытные ветераны, готовые помочь, высадились ночью на берегу озера с парохода «Вирджин» выше Гранады. Они взяли штурмом баррикады, соединились с находившимися в церкви и вывезли их на судне. А позади остались дымящиеся руины города. Разорванное знамя трепетало на ветру, на нем виднелось: «Здесь была Гранада».
В течение нескольких дней о погибших не сообщали ни слова. Люди выстраивались возле здания редакции «Крещент» в надежде что-то узнать о мужьях, сыновьях, братьях, ушедших колонистами в Никарагуа. Элеонора ждала вместе с другими. Дрожащими руками она взяла газетные листы, пробежала глазами список с двумя сотнями имен. Гранта среди них не было. Она вздохнула, и ее глаза наполнились слезами, когда она прочла ниже, где были женские имена: «Мейзи Брентвуд Барклей, умерла от желтой лихорадки, героически ухаживая за ранеными и детьми, окруженными в церкви Гваделупы».
Следующие месяцы превратились для Элеоноры в сплошное ожидание: ожидание вестей из Никарагуа, ожидание рождения ребенка. По мере того как шли недели, интерес к ее сенсационному появлению стал угасать и вменяться другим — более волнующим — скандалом.
После рождества Элеонора перестала выходить на улицу из-за беременности. Она приводила в порядок старый дом, готовя его для новой жизни, шила вещи для ребенка, прислушиваясь к голосам мальчишек — уличных торговцев газетами. Посланный слуга приносил газету с еще непросохшей типографской краской.
Хороших новостей не было. В начале января противник заблокировал реку Сан-Хуан и перерезал пути снабжения армии Уокера, и, пока в Новом Орлеане молодые повесы в карнавальных костюмах и с флагами веселились на празднике Марди Грае, Уокер и его люди сидели почти без еды и амуниции, готовые лицом к лицу встретиться с объединенными силами Коста-Рики, Гватемалы, Гондураса и Сальвадора. В армии Уокера осталось меньше тысячи человек. Против них выступали силы, превосходившие их в двадцать раз. Перед лицом такой грозной опасности началось дезертирство, подрывающее и без того истощенные силы фаланги.
Как говорил Невилл, Вандербильд был виновником многих бед Уокера. Он нанял и экипировал команду профессиональных солдат, направил их в Центральную Америку, хорошо платил и обещал миллионные займы, ради того чтобы их хорошо принимали гордые темпераментные латиноамериканцы. Они сумели заблокировать реку и объединить разрозненные армии в единую мощную силу. К тому же он убедил лидеров союзников, что не слишком мудро доводить войну до смертельного исхода. Поэтому арестованным дезертирам было предложено бесплатно отправляться домой на кораблях Вандербильда.
Весна была наполнена тревогами — армия авантюристов снова и снова отражала атаки врага. В апреле все американские женщины и дети, остававшиеся с Уокером в Ривасе, были взяты под защиту моряками военного шлюпа Соединенных Штатов «Сайта Мария», который два месяца находился у берега. Они понимали, что это конец.
Для Элеоноры час ожидания оказался еще ближе. Вечером девятого апреля она еле добралась до кровати, а среди ночи проснулась от первых схваток. Перед зарей, задолго до того, как появился доктор, она родила с помощью няни прекрасного, здорового, хорошо сложенного сына. Мир сузился до стен спальни и колыбели возле кровати. Она не принимала гостей, ее не интересовали новости. Все ее время и мысли были посвящены заботам о ребенке.
Он такой маленький, беспомощный и бесконечно уязвимый. Единственное, что для нее было сейчас важно, — его безопасность и комфорт. Когда Элеонора лежала рядом с теплым тельцем сына, она чувствовала, что волны любви, нахлынувшие на нее, столь сильны, что переходят порой в болезненный страх. Через месяц мальчика крестили дома. После долгих размышлений она назвала его Чарльз Майкл де Ларедо Виллар. Когда Элеонора, улыбаясь, вытирала воду с личика ребенка, она дотронулась до медальона Святого Михаила, который повесила ему на шею. Луис разрешил бы еще раз воспользоваться его именем как защитой. Ребенок родился через девять месяцев и две с половиной недели после смерти Луиса, что вполне соответствовало срокам. Дети часто рождаются немного позднее ожидаемого. Но связанные с этим юридические формальности ее ничуть не заботили — она не собиралась никому ничего доказывать. Элеонора решила именно так, несмотря на попытки Невилла убедить ее воспользоваться преимуществами, открывавшимися для ее сына, и сообщить семье де Ларедо о рождении наследника.
Невилл, хотя его и не приглашали, появился в момент крещения с традиционной серебряной чашей и платой священнику на дне коробки из-под засахаренного миндаля. Он сыграл роль крестного отца мальчика, и после этого невозможно было не пригласить его на семейный обед. Дядя Наркисо, который вопреки протестам сына собирался явиться на обед, отклонил предложение стать крестным отцом, объяснив, что не может себе этого позволить, и в конце концов вообще не пришел. Так что Элеонора была благодарна Невиллу, что праздник не расстроился вконец. Он пробыл недолго, поскольку во время послеобеденного кофе вошла няня и объявила, что сын плачет и требует мать.
Элеонора проводила Невилла к выходу. Взявшись за ручку двери, он спросил:
— Я полагаю, вы уже слышали новости?
— Нет, а что? — спросила Элеонора отсутствующе, целиком поглощенная криком, доносившимся из спальни наверху.
— Об окружении и капитуляции.
Она насторожилась.
— Расскажите мне, — попросила она, и голос ее зазвенел, как натянутая струна.
— После переговоров с командиром судна «Сайта Мария» Девисом Уокер и его люди сложили оружие.
— Когда?
— Первого мая. Они и их офицеры доставлены в Панаму на борту американского судна. Они появятся здесь, в Новом Орлеане, со дня на день.
Пароход, привезший домой Уильяма Уокера, пришвартовался 27 мая 1857 года. Люди толпились, теснили друг друга на пристани и на улицах, ведущих к ней. Экипаж Элеоноры остановился, и только с помощью непристойных слов и ударов кнута, от которых лопались барабанные перепонки, ее кучеру удалось проложить путь к удобному месту, откуда она могла, не выходя из экипажа, наблюдать за происходящим.
При виде красных кителей с золотыми пуговицами и бахромой, сверкавшей на солнце, у Элеоноры сдавило горло. Ей пришлось сильно напрячь зрение, чтобы выделить маленькую фигурку генерала, похожего на черную птицу в своем темном сюртуке. А за ним она увидела Гранта — стройного, с угрюмым изможденным лицом, — таким, как когда он был ранен в плечо. Он оглядел толпу, и, когда его взгляд упал на экипаж, Элеонора откинулась назад, хотя была уверена, что он не сможет разглядеть ее.
Увидев Уокера, толпа восхищенно и восторженно взревела, точно он явился победителем, а не побежденным. Раздавались крики «ура!», в воздух летели шляпы. Мальчишки вопили и визжали, а дамы аплодировали. Дюжина мужчин ринулась вперед после того, как улыбающийся президент Никарагуа двинулся к трапу. Они подняли его на плечи и понесли через толпу к экипажу. Офицеры пробирались следом. В сопровождении основной группы поклонников экипаж двинулся к отелю «Сент Чарльз».
Даже после этого Уокеру не дали отдохнуть. Люди стояли у отеля, приветствуя его появление. Он был вынужден дважды выступить перед толпой, прежде чем она стала расходиться.
Те, кому не удалось услышать его речь, смогли узнать ее содержание через два дня. На большом митинге на Кэнал-стрит Уокер, стоя между американским флагом и собственным, краснозвездным, говорил два часа. Его потное лицо блестело в свете газовых фонарей. Он хвалил мужество и силу своих людей, тепло и гостеприимство простых людей Никарагуа, которых, как он считал, облагодетельствовал. Потом осудил тех, кого считал виноватым в поражении. Он ругал тираническую мощь Вандербильда, близорукость президента Бучанана, не пришедшего на помощь, намекал на взятки в официальном Вашингтоне, критиковал командира Чарльза Дениса, главного офицера на судне «Сайта Мария», считая, что он продал фалангу на переговорах с центрально-американскими союзниками, обвинял командиров за отказ транспортировать его оставшихся людей в Панаму, вынудив их добираться самостоятельно до дому. Досталось и Моргану с Гаррисоном, которые не сумели пробиться через блокаду с дополнительными силами и продовольствием в фалангу.
Стоя в толпе с няней, взволнованно тянувшей ее за рукав и настаивавшей, чтобы она ушла, Элеонора не смогла услышать всю пылкую речь Уокера, но и то, что успела, ее разволновало. Едва ли этот человек извлечет пользу из своего опыта, но его страстная самокритика указывала на то, что он в здравом уме. Всегда неприятно лишиться победы, которая уже плыла в руки. Уокер, казалось, очень устал, и лучше бы ему подождать, поразмышлять прежде чем оправдываться в своем поражении. Последние слова еще больше убедили в этом Элеонору. Уильям Уокер заключил свою речь клятвой вернуться в Никарагуа, как только будут подготовлены люди и ресурсы. Она стояла, ошеломленная таким заявлением, а няня схватила ее за руку и потянула, бормоча под нос что-то вроде того, что ее хозяйка с ума сходит по военной форме, что она не может остановить мамзель, потому что слишком стара, но она знает, что маленький мсье Майкл должен получить все, что ему полагается, прежде чем его мамаша убежит на бал к военным джентльменам.
Событие, о котором говорила няня, — прием и бал в честь Уокера — должно было состояться в бальном зале отеля «Сент Чарльз» и стать главным праздником весеннего сезона, на который приглашалось несколько сотен гостей, включая губернатора штата Роберта Уиклифа, баронессу Понталба и представителей лучших креольских и американских семей.
Для такого события Элеонора заказала платье из белого тюля, глубокий вырез которого, рукава и низ широкой юбки были отделаны атласной белой лентой. К груди она приколола свежие красные розы с серебристыми листьями, а под ними от плеча до талии предполагалось закрепить красную с белым ленту с медалью «За доблесть», с золотой звездой Уокера на черно-красной ленте. Она разделила волосы на прямой пробор и собрала локоны на затылке, прикрепив за ухом бутоньерку из крошечных розовых бутонов. Красные розы — дань Уокеру — не шли к ее волосам, но странное дело — они словно скрадывали медный блеск волос, оставляя лишь благородное сияние недавно отчеканенных золотых монет. Платье Элеоноры слегка напоминало другое, оставшееся висеть в шкафу в особняке. Но кто знает об этом, кроме нее и еще одного человека, который купил его для нее?
— Графиня де Ларедо.
Для Элеоноры ее имя, произнесенное на фоне тихого шипения газа в люстрах и вежливого шепота голосов, прозвучало как боевой клич. Она не обращала внимания на повернувшиеся к ней лица, когда подавала руку Уильяму Уокеру и приветствовала его с должной почтительностью.
Слабая дрожь пробежала по его пальцам, но лицо не выдало удивления, когда его серьезные глаза остановились на ней, а потом на медали, которую она надела, и опять вернулись к чистому взгляду ее зеленых глаз.