Блейк Дженнифер. Порочный ангел

   Дело не в том, что к Элеоноре плохо относились, нет, совсем не так, — ее кормили, одевали, а когда подошло время, ввели в общество на соответствующей церемонии в театре Сент-Чарлза. Бабушка сочла бы унизительным, если бы горожане поняли, что она относится к внучке как к наказанию на старости лет. Но Элеонора чувствовала ее отношение и очень рано научилась полагаться только на себя.
   Было совершенно естественно, что брат воспринял смерть старухи как большое несчастье. Ибо она означала перемену его образа жизни — с ее смертью распались связи с теми, кто мог бы потворствовать его эгоизму и одобрять все его поступки. Он никак не мог примириться с мыслью, что придется расстаться с собственным образом, внушенным ему бабушкой, — образом этакого праздного повесы, вольного выбирать, куда идти и что делать, лишь благодаря своему рождению и положению в обществе. Он любил сестру, но ее предостережения и критика не производили на него никакого впечатления. Он не подчинялся ничьей воле, лишь своей собственной.
   Обед задержали, потому что суп из стручков бамии долго не закипал. Не было времени подогреть хлеб, и поэтому сладкий крем плохо пропитал его. Эти недочеты тут же, немедленно и во всех деталях, были объявлены незамужними тетками, снимавшими спальню, ту самую, в которой ее мать и отец провели свои счастливые годы. Пенсионер, армейский капитан из Кентукки, ветеран войны с семенолами, никаких жалоб не высказал и съел все, что ему дали. Он спал внизу, в комнате, которая прежде служила медицинским кабинетом отца, поскольку старому вояке было трудно подниматься по лестнице на деревянной ноге, хотя и на это он никогда не жаловался.
   Для того чтобы отвлечь внимание от других недостатков, которые тетки не перечислили, Элеонора перевела разговор на Уильяма Уокера.
   — Я хорошо знал этого человека, — сказал капитан, откинувшись на спинку стула. — Это один из тех проклятых — простите меня, леди, — либералов. Никогда открыто не выступал против рабства в своей газете «Нью-Орлеанз крешент», а у него было что сказать по этому поводу. По-моему, доктор из него вышел получше, чем редактор газеты. Он осмотрел мою ногу — профите, леди, мой обрубок… Это было лет семь или восемь назад. Дал мне мазь для… Гм, ну ладно, не будем об этом, тем более за столом. Странный он коротышка. Помню, зимой и летом ходил в черной шляпе и пальто. Постоянно скорбел о своей любимой — рассказывал, что она была новоорлеанская красавица и умерла от желтой лихорадки. А вы не помните его, мисс Элеонора? Он иногда забегал к вашему отцу в ту самую комнату, в которой я сейчас живу. Они оба учились в каком-то университете в Германии. Я, помнится, видел, как вы помогали своему отцу. Вы были совсем малышкой, но не боялись ни крови, ни тяжелой работы, не то что эти сегодняшние дамочки. Клянусь, вас воспитали не белоручкой.
   Обычно капитан произносил речи цветисто и бессвязно, но этому легко найти объяснение — большую часть из последних двадцати лет, с тех самых пор, как он потерял ногу, он сидел и наблюдал из окна за жизнью прохожих. У него был сын на востоке, в Вирджинии, который женился на дочери мелкопоместного дворянина и ударился в политику. Сын каждый месяц присылал ему деньги на жизнь, но ни разу — билет на пароход. С бабушкой Элеоноры капитан был чрезмерно галантен, он обходился с ней так, как было принято в старые времена.
   — Я вспоминаю, кажется, того человека, едва ли он был намного старше, чем я сейчас.
   — Ему тогда было двадцать три — двадцать четыре.
   — Так что сейчас ему едва перевалило за тридцать.
   — Видимо, у молодого человека достало характера, чтобы отправиться на завоевание мира… А старики ему мешают.
   — А что вы думаете о его кампании в Центральной Америке?
   — Вся эта болтовня о попранной демократии? Я был слишком долго рядом, чтобы верить этим разговорам. Попомните мое слово, здесь замешаны деньги. Война и деньги всегда рядом.
   Если бы Жан-Поль сидел за столом, такое заявление, вне всякого сомнения, не осталось бы без ответа. Но его не было. Он появился гораздо позже, после того как старые пансионеры разбрелись по своим постелям.
   Элеонора сидела в гостиной, пытаясь сосредоточиться на вышивке, которой она занималась при свете одинокой свечи, когда он вернулся. Жан-Поль прошел в гостиную, швырнул шляпу на диванчик и плюхнулся в кресло по другую сторону стола.
   Элеонора не поднимала головы. Повисло долгое молчание, нарушаемое тихим шорохом ткани, протыкаемой иглой.
   — Я вижу, ты вернулась цела и невредима.
   — Да.
   — А если бы что случилось, сама была бы виновата. Тебе нельзя было там появляться.
   Элеонора ничего не ответила.
   Жан-Поль щелчком смахнул комочек грязи, прилипший к бриджам.
   — Ладно. Я понимаю, что должен был присмотреть за тобой. Извини. Но ты знаешь, было так глупо тебе явиться туда без сопровождающих. Ты хотя бы это понимаешь?
   — Вполне.
   — Надеюсь, ты не собираешься вести себя в таком же духе, когда я уеду?
   — Думаю, в этом не будет необходимости, — сказала она, прямо посмотрев в глаза брату. Они оба прекрасно понимали, что она поступила так только ради него.
   — Хорошо, я уверен, что кузен Бернард и дядя Наркисо позаботятся о тебе лучше, чем я.
   Игла Элеоноры замерла.
   — Кузен Бернард?
   — Ты должна понять, что не можешь жить здесь одна. Кузен Бернард великодушно повторил свое предложение — пожить вместе, как это и было после смерти бабушки. Таким образом, ты не будешь чувствовать себя обузой. И ты сможешь быть весьма полезной в детской, которую он и его жена собираются устроить.
   — Ты… Ты, должно быть, очень сильно перетрудился, сделав подобные усилия ради меня перед своим отъездом.
   — У меня развито чувство ответственности, — сказал он, но при этом его карие глаза избегали встречаться с ее глазами.
   — Я боюсь, ты напрасно утруждал себя. Я не собираюсь покидать этот дом.
   — Так тебе и не придется. Кузен Бернард… и все остальные… переедут сюда.
   Элеонора резко встала, рукоделие скользнуло на пол.
   — Что ты наделал?
   — Не расстраивайся. Другого варианта нет. Я не могу упустить подобную возможность.
   Он смущенно провел рукой по волосам, и этот жест горько напомнил Элеоноре отца. Отведя глаза в сторону, она потребовала:
   — Рассказывай!
   — Поместья идальго конфискуются, некоторые из них отдаются Бессмертным. Другие выставляются на продажу, но гораздо дешевле их стоимости, поскольку Уокеру нужны деньги. За такую цену я смогу купить участок земли более тысячи акров. И мы снова станем землевладельцами, а земля дает благополучие.
   — Ты продал дом?
   — Ты же знаешь, кузен Бернард всегда его хотел.
   — Ты продал его, даже не посоветовавшись со мной, даже не спросив?
   — Я мужчина. И должен принимать решение.
   — Но ты берешься решать и мою судьбу? Разве это не имеет значения?
   — Тебе будет гораздо лучше с Бернардом. Ты снова обретешь место в обществе. Тебе не придется столько работать. У него есть слуги…
   — Я буду одной из них. Ты глуп, Жан-Поль, если думаешь, что так легко вернуть утраченное положение в обществе после того, как мы решились взять постояльцев.
   — Но если ты так чувствуешь, так думаешь, почему ты это делаешь? Почему ты сразу, с самого начала, не пошла к дяде Наркисо и Бернарду?
   — Потому что, если ты вспомнишь, тебя не устраивала перспектива сделаться писцом в пароходной компании кузена Бернарда.
   Наступившая тишина свидетельствовала о том, что Жан-Поль помнил. Она продолжала:
   — Я не говорю, что я жалею, что не пошла к Бернарду. О чем я говорю — так это только о том, что я не хочу идти к нему теперь. Потому что тогда весь труд, все жертвы, если хочешь, окажутся напрасными.
   Отвернувшись, она двинулась к другому краю большого стола. Ее руки сами собой принялись поправлять букет, составленный из ветвей пальмы, перевитых лентами. Жан-Поль подошел к ней и встал рядом.
   — Это ненадолго. Только до того момента, как в Никарагуа утвердится правительство. Тогда я смогу оставить армию и заняться делами в поместье. И, когда все будет подготовлено, пошлю за тобой. Мы снова будем жить одной семьей. Пожалуйста, Элеонора. Мне нелегко было принять такое решение. Не осложняй еще больше мое положение.
   Она нервно засмеялась.
   — Ну, конечно же! Главное, чтобы ты был спокоен. Но тебе нет никакого дела до моего спокойствия или моих удобств.
   — Твой сарказм не поможет. Послушай, что я тебе скажу. — Он вспыхнул как сухой порох. — У меня уже есть деньги, они в кармане. Все решено. Мне надо только зги деньги утром передать агенту по продаже земли. Он отплывает двадцать шестого на «Прометее». К тому времени, когда через три недели я появлюсь там, он уже будет готов предъявить документы на владение купленной собственностью.
   — А где ты встретил этого агента? Какие у тебя гарантии, что он тот, за кого себя выдает?
   — Тебе все надо выспросить? Неужели ты мне совсем не доверяешь?
   Правдивый ответ здесь не поможет. Или поможет?
   — Доверяешь? — спросила она. — Я должна доказывать свое доверие, Жан-Поль?
   У него на лице появилось подозрительное выражение.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Я имею в виду эти деньги. Часть из которых ты собираешься истратить на поездку в Никарагуа.
   — Пароходная компания значительно снизила плату за проезд для колонистов Уокера. Но, конечно, на расходы я возьму деньги из вырученных от продажи дома.
   — Но как твоя сестра я имею право на половину. Ибо это наше общее наследство.
   — Юридически да. Но как глава…
   — Не имеет значения. Я верю, что и за мой проезд будет заплачено из этих же денег.
   — Твой проезд? А куда ты собралась?
   — В Никарагуа. Куда же еще?

Глава 2

   Океанский пароход «Даниэль Уэбстер» покинул Новый Орлеан 11 декабря 1865 года. Под яркими лучами солнца пароход медленно двинулся вниз по Миссисипи и вышел в залив.
   Элеонора стояла на палубе и, держась за поручни, наблюдала, как вода из грязно-коричневой превращается в темно-голубую. Дул свежий ветер, дым, пахнущий углем, валил из огромной трубы. Она смотрела вперед, сознательно оставляя Новый Орлеан и все, с ним связанное, за спиной. Город постепенно удалялся из вида, но нельзя сказать, что Элеонора не чувствовала при этом никакой грусти. Просто у нее не было времени для сожалений или жалости к себе. Она провела несколько часов, разбирая вещи в каюте.
   Как «колонист», Жан-Поль мог занять самое дешевое место — всего за двадцать долларов, ей же билет обошелся бы почти в пятьдесят. А каюты для пассажиров первого класса стоили сто семьдесят пять, для второго — сто двадцать пять долларов. После долгих раздумий Элеонора решила, что лучше заплатить за место в хорошей каюте, потому что в дешевой нет ни света, ни воздуха, ни уголка, где можно побыть одной, ни разделения на мужскую и женскую половины. Более двухсот человек спали, ели, отдыхали в одном большом помещении. Койки были установлены в три яруса в высоту и в три ряда в ширину — без ограждений и без постельного белья. Пассажиры пользовались всем, взятым с собой, даже своей посудой. А за едой выстраивались в очередь к камбузу, после того как отобедают пассажиры первого и второго класса.
   Второй класс был неплох. В каютах не больше пятидесяти человек, койки со шторками, обеды в столовой. Жан-Поль зарезервировал себе место в этом отсеке, но к Элеоноре он не подходил. Обычно каюты второго класса разделялись на секции для представителей разного пола, но на этот раз они были полностью отданы мужчинам.
   Из-за войны совсем немного женщин пожелали поехать в Никарагуа или транзитом в Калифорнию. Лишь несколько дам плыли первым классом в сопровождении собственных мужей, и у них не было проблем выбора. Короче говоря, Элеоноре пришлось купить билет в первый класс.
   В первом классе двери Каюты открывались прямо в обеденный салон, который хорошо проветривался благодаря большому иллюминатору. Как выяснилось позже, эта деталь становилась все более важной по мере того, ка пароход продвигался дальше на юг, в зону жаркого климата. Полы каюты были устланы коврами, здесь висели зеркало и умывальник, имелись стаканы и графин с водой. В каюте Элеоноры были две зашторенные койки и специальные отделения для багажа под ними. Она обменялась с попутчицей ничего не значащими приветствиями. Они, конечно, могли бы познакомиться получше, если бы Элеонору не смутил так сильно костюм женщины, сшитый из золотистого бархата того же опенка, что и ее тщательно убранные волосы. Юбка держалась на таком широком обруче, что казалось, она заполняет всю каюту. На плечах — эполеты с золотистой бахромой, а корсаж застегивался на блестящие форменные пуговицы. Глубокий V-образный вырез обнажал мягкие белые округлости ее груди. На голове чудом держалась шляпка из золотистого фетра, поля которой, отделанные бахромой, с одной стороны были загнуты кверху и заколоты булавкой с бриллиантом. Элеонору просто поразила эта полувоенного образца шляпка. Попутчица представилась как Мейзи Брентвуд. Элеоноре почему-то показалось, что имя ей очень подходит.
   — Привет!
   Элеонора обернулась и увидела, как Мейзи пробирается к ней, преодолевая сопротивление ветра. Юбки развевались, как белье на веревке,
   — беспрепятственно и довольно откровенно демонстрируя взору кружевную пену нижнего белья и ноги от тонких щиколоток до плотных икр.
   Одной рукой женщина придерживала платье, другой хваталась за поручни.
   — Теперь я начинаю понимать, почему большинство пассажиров предпочитает сидеть в столовой, — выдохнула гона.
   — Да, ветер довольно сильный, — с трудом подавляя улыбку, кивнула Элеонора. Бесцеремонный ветер разрушил экстравагантную элегантность. Ей-то не о чем было волноваться. Ее платье, далеко не новое, было сшито из прочного желто-коричневого поплина, отделанного голубым кантом. Шляпка из соломки с голубыми лентами дополняла наряд. Элеонора связала ленты и придерживала шляпку рукой, чтобы не дать ветру сорвать ее.
   — Похоже, вы нашли самое хорошее место на пароходе. Правый борт совершенно мокрый от брызг, летящих с колес, а на носу шагу не ступить от офицеров.
   — Тогда присоединяйтесь ко мне, — пригласила Элеонора.
   Мейзи Брентвуд хитро взглянула на нее раскосыми, как у газели, глазами.
   — Вы уверены, что не против?
   — Конечно. А почему я должна быть против?
   Лицо женщины озарила плутоватая улыбка.
   — Вообще-то не скажешь, что вы сама невинность.
   — Я… Прошу прощения?
   — Вы вынуждены жить в одной каюте со мной из-за того, что нас, женщин без мужей, на пароходе только двое. Но вам нет никакой необходимости представать перед публикой рядом со мной. И если вам недостаточно намека, который я делаю вам, то лучше я сама объясню, прежде чем кто-то другой сделает это. Женщины, которые одеваются столь сдержанно, как вы, редко имеют что-то общее с женщиной моей… профессии.
   В голосе Мейзи Брентвуд не было ни гнева, ни воинственности, только бесстрастная констатация факта. И именно это больше, чем что-то другое, помогло Элеоноре подавить вспышку смущения. Она уже ничуть не сомневалась, на что намекает Мейзи. Две старые девы, жившие в ее доме на верхнем этаже, питали страсть к сплетням и порой забывали о ее присутствии и ее неопытности. Кроме того, увидеть женщин, известных как «ночные дамы», не было такой уж редкостью на плохо освещенных фонарями окраинах Нового Орлеана. Они, конечно, не походили на Мейзи, но в соответствии с правилами, которым учили Элеонору, ей следовало бы немедленно развернуться и пойти прочь. Однако никогда прежде она не бывала в подобной ситуации.
   Подняв подбородок, она спросила:
   — Интересно, почему это?
   — Потому что считается, что мы разносим заразу разврата и морального разложения.
   — А, значит, во имя моего спасения… Но я не думаю, что вы так легко повлияете на меня. А если речь идет о моем добром имени, то осталось слишком мало того, что надо защищать.
   — Это ужасно интересно. Предупреждаю, я страшно любопытна.
   Едва заметная улыбка зажгла золотые искорки в зеленых глазах Элеоноры.
   — Я тоже, — ответила она.
   Они наблюдали, как кружатся чайки, летающие от парохода к берегу и обратно. Зеленые и коричневые краски берега медленно, но неизбежно отдалялись. Голубой дым навис над Бализом, превращаясь на горизонте в легкую дымку. Палуба под ногами дрожала, и это было новое ощущение. Со своего места женщины могли видеть, как густо пенится вода за кормой, слушать шум волн. Колеса крутились, с них водопадом срывалась вода. Привыкнув к их постоянному шуму, Элеонора и Мейзи перестали его замечать. Мачты, торчащие на корме и на носу, не имели парусов. Ветер свистел в реях и трепал флажки на рангоутах. На флаге, укрепленном на корме, красовались звезды и полосы.
   Мейзи, уставшая держать свою шляпку, отколола ее и сунула под мышку. Ветер стремительно набросился на копну золотых волнистых кудрей, но она не обращала на это внимания.
   — Итак, — сказала она, повернувшись к Элеоноре, — почему вы оказались на «Даниэле Уэбстере»?
   — Мой брат записался колонистом к Уильяму Уокеру. Мы собираемся купить поместье, и я намерена присматривать за ним, пока Жан-Поль не выполнит все взятые на себя обязательства.
   Женщина долго молчала, слишком долго, чтобы ответить.
   — А что? — спросила Элеонора, и все дурные предчувствия, воскреснув, придали голосу напряженность. Мейзи покачала головой.
   — Я желаю вам удачи. Аристократы Гранады владеют своими поместьями более трехсот лет не для того, чтобы расстаться с ними.
   — Вы говорите так, будто знаете ситуацию.
   — Я уже в третий раз здесь транзитом. Я ездила в Калифорнию в пятьдесят третьем году и возвращалась, чтобы уладить свои дела, прошлой весной. А во время этих путешествий, кроме болтовни, нечем заниматься, так что можно много чего узнать, если умеешь слушать.
   — Значит, вы видели Никарагуа? Это прекрасно! Значит, вы можете мне все рассказать!
   — Что вы хотите узнать?
   — Все, — улыбнулась Элеонора.
   — Ну, начнем с того, что там жаркий тропический климат. Большая часть страны покрыта джунглями. Есть также горы, но есть и вулканы. И еще пара больших озер.
   — Это что, урок географии? — Голос был ленивый и дразняще знакомый.
   Прежде чем обернуться, Элеонора уже вспомнила, кто тот высокий блондин, направляющийся к ним, абсолютно уверенный в том, что его рады будут видеть. Он остановился, облокотившись о поручень.
   — Невилл! — приветствовала его Мейзи. — Невилл Кроуфорд, подлец! Я не знала, что ты на борту.
   — Мейзи, только слепой способен тебя не заметить, — ответил он добродушно, насмешливо улыбаясь.
   — Льстец! Позволь мне представить тебе мою соседку по каюте, Элеонору Виллар. Элеонора…
   — Мы уже встречались. Я вспомнила по вашей форме.
   — Я же узнал вас сразу, мадемуазель. Невозможно забыть дам, если они ускользают.
   — Мне обидно, что я не понимаю смысла. За этим что-то кроется, — сказала Мейзи, сделав вид, что обиделась. Но во взгляде, который она переводила с одного собеседника на другого, стоял вопрос.
   — Прошу прощения, Мейзи, твоя прелесть — в твоей откровенности.
   — Но, я надеюсь, не единственная?
   — Перестань напрашиваться на комплименты, в которых ты не нуждаешься. Лучше расскажи, что ты здесь делаешь?
   — В Никарагуа много денег переходит из рук в руки, и я подумала, что часть этих денег мне не помешает. Да, а почему ты в форме? Надеюсь, ты не поддался искушению встать на тропу войны?
   — Моя дорогая, мои причины столь же корыстны, сколь и твои. К тому же я нахожу, что форма производит на женщин хорошее впечатление.
   — Наемный убийца? На тебя не похоже.
   — Спасибо, Мейзи. Я рад, что ты по-прежнему хорошо обо мне думаешь. Скажите, мадемуазель, как ваш брат?
   — Все в порядке. Он тоже на корабле.
   Майор вздохнул.
   — Этого-то я и боялся.
   — Элеонора спрашивала о Никарагуа. Может, ты возьмешь это на себя?
   — С большим удовольствием, — кивнул он, и яркий свет на мгновение зажегся в его глазах, бледно-голубых, как яйцо малиновки.
   — Я имею в виду рассказ о стране, — подсказала Мейзи. Лицо Невилла стало абсолютно серьезным.
   — А, страна… Хорошо. Мы причалим в Сан-Хуан-дель-Норте. Это первая остановка со стороны Атлантики на транзитной линии.
   — Вы можете счесть меня невеждой, но я не очень-то понимаю, что вы имеете в виду под транзитной линией, — перебила Элеонора.
   — Не понимаете? Корнелиус Вандербильд, миллионер, пять лет назад открыл транзитную компанию. Идея заключалась в том, чтобы воспользоваться золотой лихорадкой в Калифорнии. Полмира рвалось туда, желая попасть самым коротким путем. Один путь уже был проложен — через канал. Но Вандербильд догадался, как сэкономить семьсот миль, использовав естественные водные пути Никарагуа, чтобы перебраться из Атлантики к Тихому океану. Линия Вандербильда начинается в Пунта-Аренас, где путешественники начинают свой путь па реке-Сан-Хуан до Сан-Кар-лоса, с того места, где река впадает в озеро Никарагуа. Там они пересаживаются на озерное судно, плывут до Вирд-жин-Бэй. Затем двенадцать миль по железной дороге, до Сан-Хуан-дель-Сур на берегу Тихого океана, где их ждет корабль, готовый к отплытию в Сан-Франциско.
   — И несмотря на войну этот путь открыт? — поинтересовалась Элеонора.
   — Когда я поехал в Новый Орлеан, он был открыт.
   — Когда я впервые отправилась в путь, переход из Вирджин-Бэй в Сан-Хуан-дель-Сур совершался на мулах, — сказала Мейзи. — Тогда был сезон дождей, и мы утопали по пояс. Не знаю, как только я выдержала. Никогда не забуду.
   — Вам, возможно, пришлось обходить речные пороги в Мачуке, Кастильо-Вьехо и Эль-Торо. Новые пароходы способны преодолеть их в сезон дождей. Если нам повезет, мы доберемся до Гранады без всяких трудностей.
   — Там штаб-квартира Уокера?
   — Верно.
   — Большой город? — настойчиво расспрашивала Элеонора.
   — Нет — тысяч десять населения, но важный. До тех пор пока мы его не захватили два месяца назад, это была крепость, защищавшая здешнее мелкопоместное дворянство. Их еще называют легитимистами, под этим названием известна и консервативная партия.
   — Богатые всегда консерваторы, — прокомментировала Мейзи. — И имущие всегда обеспокоены тем, как сохранить все как есть, чтобы не пустить в свою среду малоимущих. Мне кажется, в этом смысле Уокер — союзник неимущих.
   — Да, демократ. Он сделал много, чтобы разделить имущество, хотя и не так уж тщательно, как некоторым хотелось.
   — Значит, что-то еще осталось. Это ласкает слух. — Мейзи оживилась.
   — Если бы ты была наполовину такой жадной, какой притворяешься, — съязвил майор Кроуфорд, — ты давно бы разбогатела.
   — А разве я не богатая женщина?
   — Если бы да, тебя бы не было на этом пароходе.
   — А разве ты не знаешь, что нет предела, после которого можно сказать, что денег хватит?
   — Ты и Вандербильд составили бы прекрасную пару. Мейзи почесала ухоженным ногтем подбородок.
   — Ты так думаешь? Над этим стоит поразмышлять. Насколько я знаю, коммодоре Вандербильд вышел в отставку с поста главы «Транзит Компани» из-за каких-то манипуляций с акциями и свары среди директоров и создал конкурирующую линию «Индепендент Оппозишн Лайн», используя Панамский путь.
   Майор медленно покачал головой.
   — Не перестаю восхищаться, откуда у тебя столько сведений.
   — И что — это единственное, что тебя восхищает во мне на протяжении такого долгого времени?
   Провокационный вопрос, отметила Элеонора. Наблюдая за Мейзи, она подумала, что ответ вырвался сам собой, имея мало общего с тем, что на самом деле та думает. Откашлявшись, Элеонора спросила:
   — Должно быть, Уокер ощущает себя в полной безопасности, командуя Гранадой, если он посылает столько своих офицеров заниматься вербовкой?
   — Вербовка? Вы имеете в виду Бэнк-Аркаду? Там этим занимался Фишер. Полковник Фаррелл ведал оплатой их транспортировки. Полковник Генри приходил в себя от ран и ни на что более не был способен. Луис, подполковник Ларедо и я в основном кутили. Фаррелл и Генри вернулись на «Прометее» две недели назад.
   — А подполковник?
   — Я надеялся, что вы не спросите. Он внизу, валяется на койке вдребезги пьяный. Он постоянно пытается утопить свое прошлое в вине. Но прошлое в вине не утопишь, его можно лишь заспиртовать. Это ему удается неплохо, но прошлое все равно остается с ним, только заспиртованное.
   Мейзи передернуло.
   — Какой, наверное, очаровательный малый этот Луис?
   — Большей частью да, — согласился майор. — А в остальном — безнадежный испанец.
   — Имеет право, — возразила Элеонора. — Никарагуа — испанская страна.
   — Испаноговорящая. Официально — это Республика де Никарагуа. И те, кто живут там, конечно, никарагуанцы. Включая теперь и вашего брата, и Луиса, хотя он родился в Гвадалквивирской долине Андалузии. Рядом с Кордовой. В Испании. Послушайтесь моего совета и не спрашивайте его об этом, пока он не напьется.