Блок Лауренс. Пляска на бойне

   - Ну, он мог снимать для Резинового Мужчины и еще что-нибудь, а копии хранить у себя. Но эту он припрятал особо старательно. Он не только взял продажную кассету с фильмом, но еще и прокрутил его минут на пятнадцать вперед, прежде чем начать поверх него переписывать ту запись. При беглом просмотре любой человек подумал бы, что это "Грязная дюжина", и отложил бы ее в сторону.
   - Наверное, для твоего приятеля это было страшное потрясение. Сидит он с женой, смотрит на Ли Марвина и его парней, и ни с того ни с сего...
   - Да уж, - сказал я.
   - А почему Левек так старательно прятал эту запись?
   - Потому что перепугался. Вероятно, по той же самой причине он и расспрашивал Мэнни про частного детектива.
   - А прежде чем он успел тебе позвонить...
   - Не знаю, возможно, он и вообще не позвонил бы, - сказал я. - Но перед тем, как звонить тебе, я еще раз поговорил с Мэнни. Он просмотрел свой прошлогодний календарь, когда пришел домой, и точно установил дату разговора с Левеком, потому что вспомнил, какой фильм они тогда снимали. Этот разговор состоялся где-то на третьей неделе апреля, а Левека убили только девятого мая. Он или обратился к кому-то еще, или решил, что управится сам.
   - А с чем он собирался управиться? Он что, шантажировал их?
   - Не исключено. Возможно, он снимал много таких фильмов и шантажировал вовсе не Резинового Мужчину, так что его убил кто-то еще. Возможно, он собирался позвонить мне, но так и не собрался. Он не мой клиент, и не мое дело расследовать его убийство.
   В доме напротив зажглось несколько окон. Я продолжал:
   - И заниматься Резиновым Мужчиной - тоже не мое дело. Мое дело Термен, а им я совсем не занимаюсь.
   - Но разве плохо будет, если все это сойдется вместе?
   - Я об этом думал, - сознался я.
   - Ну и?
   - Вряд ли на это можно рассчитывать.
   Элейн начала что-то говорить, но чихнула и сказала только - хорошо бы это был не грипп. Я пообещал зайти к ней завтра и велел пока налегать на витамин С и лимонный сок. Она сказала, что так и делает, хотя, честно говоря, ни капельки не верит, что от этого может быть хоть какой-нибудь толк.
   Некоторое время я сидел, глядя в окно. Ночью обещали похолодание, а к утру, возможно, снег. Я взял "Справочник Ньюгейтской тюрьмы" и почитал про разбойника по имени Дик Терпин, который в свое время был чем-то вроде народного героя, хоть я так и не смог понять почему.
   Примерно без четверти восемь я позвонил кое-куда и ухитрился разыскать Рея Галиндеса - молодого полицейского-рисовальщика, который когда-то расспрашивал нас с Элейн, чтобы набросать портрет человека, угрожавшего убить нас обоих. Я сказал ему, что у меня для него есть работа, если он сможет уделить мне час-другой. Он ответил, что будет свободен утром, и мы договорились встретиться в холле отеля "Северо-Западный" в десять.
   В восемь тридцать я отправился на собрание в церковь Святого Павла, а оттуда - прямо домой. Я решил было лечь спать пораньше, но вместо этого просидел еще несколько часов. Время от времени я прочитывал абзац-другой про какого-нибудь головореза, которого вполне заслуженно повесили пару столетий назад, потом откладывал книгу и снова смотрел в окно.
   Лег спать я только около трех. А снег в ту ночь так и не выпал.
   Рей Галиндес явился точно вовремя, и мы поднялись ко мне. Он поставил чемоданчик на кровать и вынул альбом для эскизов, мягкие карандаши и резинку.
   - После нашего с вами разговора вчера вечером я вспомнил того типа, которого тогда для вас рисовал. Вы его поймали?
   - Нет, и искать перестал. Он покончил с собой.
   - Ах, вот как? Значит, вы так его и не видели и не могли сравнить с моим рисунком.
   Видеть-то я его видел, но сказать об этом Рею не мог.
   - Рисунок был что надо, - сказал я. - Я везде его показывал, и многие этого человека опознали.
   Рей остался доволен.
   - А вы все еще встречаетесь с той женщиной? Я помню ее квартиру - вся в черно-белых тонах. И замечательный вид из окна на другой берег Ист-Ривер. Красивое место.
   - Я с ней встречаюсь, - сказал я. - Откровенно говоря, довольно часто встречаюсь.
   - Ах, вот оно что! Очень симпатичная. Она живет все там же? Наверное, ведь надо быть сумасшедшим, чтобы из такого места куда-нибудь переехать.
   Я сказал, что все там же.
   - И тот ваш рисунок остался у нее.
   - Мой рисунок? Это где тот тип? Тот самый рисунок?
   - Висит в рамке на стене. Она говорит, что это особый вид искусства, про который просто забыли, и, когда я сделал фотокопию рисунка, она вставила его в рамку и повесила на стену.
   - Вы шутите.
   - Клянусь Богом. Сначала он висел в гостиной, но я уговорил ее перевесить его в ванную. Иначе, где ни сиди, все кажется, что он смотрит прямо на тебя. Нет, я не шучу. Рей. Красивая алюминиевая рамка, специальное стекло, которое не бликует, и все такое.
   - Господи! - сказал он. - Никогда ничего подобного не слыхал.
   - Ну, она не совсем обычная девушка.
   - Да уж вижу. Знаете, мне приятно это слышать. Ведь у нее хороший вкус. Я помню картину, которая там висела.
   Он описал большую абстрактную картину маслом, висевшую на стене у окна, и я сказал, что у него чертовски хорошая память.
   - Ну, это же искусство, - сказал он. - Вроде как моя профессия. - Он смущенно отвел глаза. - Ну, а что у вас сегодня? Еще один мерзавец?
   - Очень большой мерзавец, - сказал я. - И двое мальчишек.
   Это оказалось легче, чем я предполагал. Мальчика постарше я видел только в видеозаписи, а младшего и мужчину вблизи не видел ни разу. Но я разглядывал всех троих так пристально и думал о них так напряженно, что все трое стояли у меня перед глазами, как живые. Помогли и упражнения по визуализации, которыми пользуется Галиндес, но думаю, что я обошелся бы и без них. Мне не нужно было особенно стараться, чтобы представить себе их лица. Достаточно было закрыть глаза.
   Меньше чем через два часа мы уже перенесли их лица из моего воображения на три листа рисовальной бумаги 21 х 28 сантиметров. На одном был мужчина, которого я видел у ринга, на другом - мальчик, который сидел с ним, и на третьем - юноша, которого убили у меня на глазах.
   С Галиндесом мне работалось хорошо. Были моменты, когда он, казалось, читал мои мысли и тут же изображал их на бумаге, улавливая такое, чего я не мог бы описать словами. Он ухитрился даже как-то передать впечатление, которое производил каждый из персонажей. Мужчина у него выглядел опасным, мальчик - беззащитным, а юноша - обреченным.
   Когда мы закончили, он положил карандаш и облегченно вздохнул.
   - Здорово это выматывает, - сказал он. - Не знаю почему, ведь я просто сидел и рисовал, я всю жизнь этим занимаюсь. Но у меня было такое чувство, как будто у меня с ними появилась какая-то связь.
   - Элейн сказала бы, что это психологические узы.
   - Да? Я и в самом деле нечто такое чувствовал. Как будто я со всеми троими тоже как-то связан. Это сильно действует.
   Я сказал, что рисунки меня вполне устраивают, и спросил, сколько я ему должен.
   - Ну, не знаю, - ответил он. - Сколько вы дали мне в прошлый раз, сотню? Вот и теперь столько же.
   - То было за один рисунок, а сейчас вы сделали три.
   - Да ведь все за один раз, и потом, сколько времени на это ушло - час, не больше? Хватит и сотни.
   Я дал ему две сотенные бумажки. Он начал было возражать, но я сказал, что это доплата за то, чтобы он подписал свои работы.
   - Оригиналы - для Элейн, - объяснил я. - Вставлю их в рамки и подарю ей на Валентинов день.
   - Ах да, и в самом деле пора подумать о Валентиновом дне. - Он смущенно указал на золотое кольцо на безымянном пальце. - Этого не было, когда мы с вами в последний раз виделись.
   - Поздравляю, - сказал я.
   - Спасибо. Вы вправду хотите, чтобы я их подписал? Ничего лишнего за это платить не надо. Для меня это честь.
   - Берите деньги, - сказал я. - Купите что-нибудь жене. Он улыбнулся и подписал все рисунки.
   Я спустился вниз вместе с ним. Он направился на Восьмую авеню, к метро, а я дошел с ним до угла и зашел в копировальное заведение, где мне сделали по шесть копий каждого рисунка, пока я в соседнем баре пил кофе с пончиком. Оригиналы я отдал в маленькую галерею на Бродвее, чтобы мне их вставили в рамки, а потом вернулся к себе и проштамповал все копии на обороте резиновым штампом с моей фамилией и адресом. Сложив по нескольку экземпляров каждой, чтобы влезали во внутренний карман пиджака, я взял их, снова вышел и направился к Таймс-сквер.
   В последний раз я болтался на Двойке в самый разгар жары. Теперь стоял лютый холод. Я застегнул плащ на все пуговицы, сунул руки в карманы и пожалел, что не догадался надеть перчатки и шарф. Небо было всевозможных оттенков серого цвета, и рано или поздно должен был пойти обещанный снег.
   И все же улица выглядела почти так же, как и в тот раз. Мальчишки, кучками стоявшие на тротуаре, были одеты немного теплее, хоть и нельзя сказать, что вполне по погоде. Они старались больше двигаться и все время приплясывали, чтобы согреться, но все остальное было почти то же самое.
   Я прошелся по одной стороне улицы, потом пошел назад по другой. Когда какой-то чернокожий мальчишка шепнул мне: "Травки?" - я не мотнул головой, чтобы он отстал, а поманил его пальцем и вошел в парадное.
   Он вошел сразу за мной и, почти не шевеля губами, спросил, чего мне надо.
   - Я ищу Ти-Джея, - сказал я.
   - Ти-Джея? - переспросил он. - Если бы он у меня был, я бы вам обязательно продал. И много не запросил бы.
   - Ты его знаешь?
   - А что, разве это человека так зовут? Я-то подумал, это зелье какое-то.
   - Ладно, не важно, - сказал я и повернулся, чтобы уйти, но он тронул меня за руку.
   - Эй, не спешите так, - сказал он. - Мы же еще не кончили разговаривать. Кто это - Ти-Джей? Он ди-джей?* Ди-джей Ти-Джей, ничего, а?
   * Ди-джей (от англ. DJ - disk jockey) - ведущий музыкальной радиопрограммы, составленной из популярных записей.
   - Если ты его не знаешь...
   - Ти-Джей - помню, был один такой, он играл за "Янки". Томми Джон, да? Он уже сошел. А если вам чего надо от Ти-Джея, так давайте я вам добуду то же самое.
   Я дал ему свою карточку:
   - Передай ему, чтобы мне позвонил.
   - Да что я ему пейджер, что ли?
   У меня состоялось с полдюжины таких разговоров с полдюжиной других столпов здешнего общества. Одни говорили, что знают Ти-Джея, другие - что нет, но я не поверил ни тем, ни другим. Никто из них не мог понять, кто я такой, но наверняка я был либо потенциальный эксплуататор, либо потенциальная жертва - либо я собирался поиметь их, либо можно было поиметь меня самого.
   Мне пришло в голову, что я мог бы, пожалуй, завербовать себе в помощники кого-нибудь из них, а не разыскивать Ти-Джея - ведь он, в сущности, всего лишь один из попрошаек с Двойки, правда, на редкость везучий, если вспомнить, с какой легкостью он выманил пять долларов у такого стреляного воробья, как я. Если уж раздавать пятерки, то тут сколько угодно мальчишек, готовых их брать. И их не нужно разыскивать, а Ти-Джея я мог и не найти. Прошло полгода с тех пор, как я его встретил, а для здешних мест это немалое время. Он мог перебраться в другую часть города. Мог найти себе работу. А мог сидеть в колонии для несовершеннолетних на острове Райкер или же отбывать срок в какой-нибудь настоящей тюрьме.
   А может быть, его и в живых уже нет. Когда это пришло мне в голову, я окинул взглядом улицу и подумал: многие ли из мальчишек, которых я вижу сейчас, доживут до тридцати пяти? Одних погубят наркотики, других - болезни, а из оставшихся кое-кто, и немало, прикончат друг друга. Это была невеселая мысль, и я отогнал ее. Сорок Вторая и в настоящем времени представляла достаточно мрачное зрелище. А стоило подумать о будущем, как видеть ее становилось просто невмоготу.
   Начало Дому Завета было положено, когда один священник епископальной церкви впервые разрешил мальчишкам, убежавшим из дома, спать на полу в его квартире в Челси. Вскоре он уговорил какого-то домовладельца пожертвовать ему полуразвалившийся доходный дом в нескольких кварталах от вокзала Пенсильвания-Стэйшн, другие жертвователи собрали достаточно денег, чтобы он мог приобрести несколько соседних домов. А два года назад еще один благотворитель купил шестиэтажное промышленное здание и тоже пожертвовал его на благое дело. Я отправился туда с Сорок Второй, и седая женщина с суровыми синими глазами рассказала мне всю историю заведения.
   - Это здание мальчишки называют "Новый Завет", - сказала она, - а первый комплекс - конечно, "Ветхий Завет". Отец Джойнер хлопочет, чтобы нам пожертвовали кое-какую недвижимость в Ист-Виллидж,* - как они будут называть ее, я и представить себе не могу. Остаются только Апокрифы, но мне почему-то кажется, что ребятам это покажется недостаточно хлестким.
   * Ист-Виллидж - трущобный район Нью-Йорка, где живут в основном хиппи, нищенствующая богема и пуэрториканцы.
   Мы разговаривали в вестибюле здания. На стене висели правила внутреннего распорядка. Здесь принимали с любого возраста до двадцати одного года, но запрещалось проносить алкоголь, оружие и наркотики, а с часа ночи до восьми утра двери закрывались и никого не впускали.
   Миссис Хиллстром была любезна, но осторожна, да оно и понятно: она еще не знала, кто я - будущий жертвователь или хищник, который подыскивает себе жертву среди ее подопечных. Но в любом случае шансов проникнуть в приют дальше вестибюля я не имел: хотя ни оружия, ни наркотиков при мне не было, возраст явно не подходил.
   Я показал ей рисунки, изображавшие обоих мальчиков. Даже не взглянув на них, она сказала:
   - Мне очень жаль, но у нас не полагается давать сведения, кто живет у нас, а кто нет.
   - Не надо никаких таких сведений, - сказал я. - Оба они здесь не живут.
   Только после этого она посмотрела на рисунки.
   - Они нарисованы, - сказала она. - Любопытно.
   - Я думаю, кто-то из них, а может, и оба могли побывать здесь. Вероятно, оба убежали из дома.
   - Брошенные дети, - сказала она и принялась внимательно разглядывать рисунки по очереди. - Похожи на братьев. Кто они такие?
   - Это я и пытаюсь выяснить. Я не знаю ни их фамилий, ни откуда они.
   - А что с ними случилось?
   - По-моему, один умер. А тот, что помладше, в опасности. - Я на мгновение задумался. - А возможно, уже и вне опасности.
   - "Вне опасности"? Значит, он, может быть, тоже умер, вы это хотите сказать?
   - Думаю, что да.
   Склонив голову набок, она посмотрела мне прямо в глаза.
   - Вы знаете больше, чем говорите. Почему у вас рисунки, а не фотографии? Как вы можете разыскивать мальчиков, если не знаете, кто они?
   - Есть вещи, которые вы сами не захотели бы знать.
   - Да, есть, - ответила она. - И большую их часть я уже знаю. Я служу здесь за деньги, мистер Скаддер, я не доброволец. Я работаю по двенадцать часов вдень, шесть дней в неделю, а иногда даже выходного не беру. За это я имею здесь собственную комнату, трехразовое питание и десять долларов в неделю. У меня не оставалось денег на сигареты, и пришлось бросить курить, а теперь я половину зарплаты раздаю. Я здесь уже десять месяцев, мистер Скаддер, и увольнялась три раза. Когда они берут тебя на обучение, ты даешь обещание, что проработаешь год, и когда я увольнялась в первый раз, то боялась, что они начнут на меня кричать. Я сказала отцу Джойнеру, что больше не могу и должна уйти, а он говорит: "Мэгги, я вам завидую. Как жаль, что я не могу тоже уйти". И тогда я сказала: "Я передумала - остаюсь". - "Добро пожаловать обратно", - ответил он. Когда я увольнялась во второй раз, я была в ярости, а в третий - в слезах. Не подумайте, что теперь я не злюсь и не плачу. Я разозлилась и уволилась, я расплакалась и уволилась, но каждый раз я успокаивалась и решала остаться. Каждый день я вижу что-нибудь такое, отчего хочется выйти на улицу, схватить первого встречного за грудки, встряхнуть его как следует и рассказать, что тут происходит. Каждый день я узнаю еще что-нибудь из того, чего, как вы говорите, не хотела бы знать. В Доме Ветхого Завета целый корпус теперь отвели под больных СПИДом, вам это известно? У всех мальчиков, кто там живет, положительная реакция на вирус. Никому из них еще нет двадцати одного. Когда им исполняется двадцать один, они должны покинуть приют. Большинству покидать его не придется, потому что к тому времени их не будет в живых. Вы считаете, мне о чем-то нельзя говорить? Вы знаете что-нибудь похуже этого?
   - Я полагаю, что старшего мальчика нет в живых, -сказал я, - потому что видел фильм, где он был снят. Там были еще мужчина и женщина, и в конце фильма они его убили. Я полагаю, что младший мальчик или мертв, или в опасности, потому что на прошлой неделе я видел его с мужчиной, который, по-моему, был одним из действующих лиц в этом фильме.
   - И вы нарисовали эти рисунки.
   - Я и кружок не могу нарисовать. Это сделал рисовальщик из полиции.
   - Понимаю. - Она отвела глаза. - И много таких фильмов снимают? Это прибыльное дело?
   - Не знаю сколько. Не думаю, чтобы это было такое уж прибыльное дело. Мне кажется, эти люди сняли тот фильм ради собственного удовольствия.
   - "Ради собственного удовольствия". - Она покачала головой. - В греческой мифологии есть один персонаж, который пожирал собственных детей. Кронос. Не помню уж почему. Наверняка была какая-то причина. - Она сверкнула на меня глазами. - Мы пожираем своих детей - целое поколение их. Мы растрачиваем их попусту, выбрасываем на помойку. А иногда и в буквальном смысле пожираем. Поклонники дьявола приносят в жертву новорожденных, поджаривают их и съедают. Мужчины покупают на улице детей, занимаются с ними сексом, а потом убивают. Вы говорите, что видели этого мужчину, видели с младшим мальчиком? Вы действительно его видели?
   - Мне кажется, это тот же самый мужчина.
   - Он нормальный? Он похож на человека? - Я показал ей рисунок. - На вид совсем обыкновенный. Жутко все это. Мне жутко становится при мысли, что обыкновенные люди делают такие страшные вещи. Они должны выглядеть чудовищами. Они действуют как чудовища и выглядеть должны как чудовища. Вы можете понять, почему люди делают такие вещи?
   - Нет.
   - "Я вам завидую, - сказал отец Джойнер. - Как жаль, что я не могу тоже уйти". Потом я подумала: какой ловкий ход, чтобы заставить меня остаться! Очень хитрый ход. Но вряд ли. Мне кажется, он на самом деле так думает. Мне кажется, это истинная правда. Потому что для меня это истинная правда. Мне жаль, что я не могу уйти.
   - Я вас понимаю.
   - Да? - Она снова взглянула на рисунки. - Возможно, я и видела здесь этих мальчиков. Я их не могу опознать, но это возможно.
   - Старшего вы видеть не могли. Вы сказали, что работаете здесь десять месяцев, а этот фильм, по-моему, сняли раньше.
   Она попросила меня минутку подождать и исчезла где-то в глубине здания. Пока я стоял в вестибюле, двое мальчишек вошли, а несколько других вышли. На вид обыкновенные мальчишки, не уличные, как на Сорок Второй, и нисколько не опечаленные своим положением. Я подумал о том, что заставило их убежать из дома в этот город, обреченный на гибель. Наверное, Мэгги Хиллстром могла бы мне сказать, но мне не особенно хотелось это слышать.
   Жестокие отцы, нерадивые матери. Пьяные драки. Кровосмешение. Я не хотел это слышать, я сам все это знал. Из киношной "Компании Брейди" небось никто не убегает, чтобы оказаться здесь.
   Я в очередной раз перечитывал правила, когда она вернулась. Никто не опознал ни одного из мальчиков. Она предложила оставить рисунки ей, чтобы показать еще кое-кому. Я сказал, что это было бы хорошо, и дал ей по экземпляру.
   - Номер моего телефона - на обороте, - сказал я. - Можете звонить в любое время. И еще я дам вам несколько экземпляров третьего рисунка - того мужчины. Может быть, вы покажете его своим мальчишкам и предупредите, чтобы они с этим мужчиной никуда не ходили.
   - Мы всегда предупреждаем их, чтобы они никуда не ходили ни с какими мужчинами, - сказала она. -Только они нас не слушают.
   12
   - Отец Майкл Джойнер? - переспросил Горди Келтнер. - Он мне все время пишет. Я думаю, мало таких людей в мире, кому бы он не писал, но я всегда буду получать его бюллетени, потому что как-то однажды послал ему денег. "Я могу спасти мальчика за двадцать пять долларов" - это был лозунг одной из его кампаний по сбору средств. "Вот вам пятьдесят, спасите, пожалуйста, двоих", - написал я ему и послал чек на пятьдесят долларов. Вы с ним знакомы?
   - Нет.
   - И я нет, но как-то видел его по телевизору. Он говорил о том, как опасны для брошенных детей взрослые мужчины, какую зловещую роль играет порнография - она воспламеняет воображение и создает целую отрасль промышленности, в которой эксплуатируют детей. Все это, может, и правда, но я подумал: "Майкл, не слишком ли ты увлекаешься?" Потому что могу поклясться, что этот добрый падре - сам голубой, как ясное небо.
   - Неужто?
   - Ну, помнишь, как сказала Таллула Бэнкхед:* "Я знаю только одно, мой милый, - мне он член не сосал ни разу". Я ничего такого про него не слыхал, и по барам он не шляется, и, может, даже хранит целомудрие, хотя в епископальной церкви это необязательно, ведь верно? Только сразу видно, что он голубой, и вся его энергия - от того, что он голубой. Должно быть, тяжко ему приходится - жить среди всех этих аппетитных мальчишек и ни разу не позволить себе расстегнуть ширинку. Неудивительно, что он находит так мало добрых слов для тех, кто не отличается таким примерным поведением.
   * Бэнкхед Таллула (1903-1968) - американская актриса.
   Я познакомился с Горди много лет назад, когда работал детективом в 6-м участке, в Ист-Виллидж. Участок помещался тогда на Чарлз-стрит - с тех пор он переехал на Западную Десятую, - а Горди работал барменом по совместительству в баре "Синтия". "Синтии" давно уж не существует: Кении Бэнкс, ее хозяин, продал все и переселился в Ки-Уэст. Перед этим Горди и еще один его партнер перебрались на мою территорию и открыли бар "Лайковые перчатки" там, где раньше находился бар "Мисс Китти", принадлежавший Скипу Дево и Джону Касабьяну. "Лайковые перчатки" продержались недолго, и теперь Горди работал в другом заведении - в юго-западном углу Ист-Виллидж, на пересечении Кларксон-стрит и Гринич-авеню, в здании, которое в то время, когда я носил полицейский значок, было складом. Несколько лет назад, когда заведение только открылось, оно называлось "Дядюшка Билл". С тех пор его переименовали в "Бедового Джека" и оформили в стиле Дикого Запада.
   Дело было после обеда, и у Горди нашлось время со мной поболтать. Кроме меня в баре было еще двое посетителей. Какой-то пожилой человек в костюме пил кофе по-ирландски и читал газету в углу, другой, коренастый мужчина в джинсах и черных ботинках с квадратными носками, играл на бильярде. Я показал Горди свои рисунки, как показывал их во всех других барах Ист-Виллидж, но он отрицательно мотнул головой.
   - А они вообще-то ничего, - сказал он. - Только молоденькие мальчики не в моем вкусе, что бы я там ни говорил про отца Майка.
   - А Кенни любил молоденьких, - вспомнил я.
   - Кенни был неисправим. Я и сам был молоденький и аппетитный, когда у него работал. Хотя и не настолько молоденький, чтобы он мной заинтересовался. Но сейчас ты вряд ли найдешь в барах много мальчишек, Мэтт. Сейчас не то, что раньше, когда выпивку разрешали продавать с восемнадцати лет, а не с двадцати одного. Четырнадцатилетний в полутьме вполне может сойти за восемнадцатилетнего, особенно если он высокого роста или может предъявить аккуратно сделанное липовое удостоверение личности. Но чтобы выглядеть на двадцать один, ему должно быть не меньше семнадцати, а к тому времени он уже совсем не то.
   - Что же это за мир такой!
   - Я тебя понимаю. Много лет назад я решил никого никогда не осуждать, и я знаю, что чаще всего мальчишки сами не прочь, чтобы их соблазнили. Иногда даже берут на себя инициативу. Но все равно, к старости я становлюсь моралистом. Я считаю, что взрослый не должен заниматься сексом с ребенком. Не важно, пусть даже ребенок сам этого хочет. Это неправильно.
   - Я уж больше и не знаю, что правильно, а что неправильно.
   - А я думал, полицейские всегда знают.
   - Считается, что знают. Может, это одна из причин, почему я перестал быть полицейским.
   - Ну, во всяком случае, надеюсь, это не означает, что и мне придется перестать быть голубым, - сказал он. - Вот и все, что я знаю.
   Он взял один из рисунков и принялся его рассматривать, теребя нижнюю губу.
   - Насколько я слышал, мальчишки, которые пристают к взрослым, сейчас больше держатся на улице. На Лексингтон-авеню, в районе первых Пятидесятых. На Таймс-сквер, конечно. И на набережной Гудзона, от Мортон-стрит к центру. На той стороне Западной улице, что ближе к реке, а клиенты подъезжают туда на машинах.
   - Перед тем как прийти сюда, я зашел в несколько баров на Западной.
   Он мотнул головой.
   - Туда мальчишек не пускают. Да и козлы там тоже не собираются. Они предпочитают заниматься этим на мостах и в туннелях, в машине на ходу, а потом отправляются домой, к жене и деткам. - Он плеснул мне в стакан еще содовой. - Есть один бар, куда тебе стоит толкнуться, только попозже. В девять тридцать, в десять, не раньше. Это "Восьмое поле". На Десятой, сразу за Гринвич-авеню.
   - Видел, - сказал я. - Я проходил мимо, только не знал, что этот бар голубой.
   - Сразу это не всегда скажешь. Но туда приходят выпить все самые закоренелые козлы. Да и название само за себя говорит.
   Я, наверное, удивленно взглянул на него.
   - Оно из шахмат, - объяснил он. - "Восьмое поле" - то, где пешка становится ферзем.
   Еще раньше я позвонил Элейн, и она сказала, что пообедать вместе мы сегодня не сможем. У нее не то грипп, не то самая жуткая простуда, какая только бывает, и она потеряла всякое желание двигаться, всякий аппетит и всякую способность понимать, что читает. Все, что она может, - это дремать перед телевизором.