Страница:
Машины ездили совсем редко – бензин стал дорог.
Тепловозную цистерну дограбили полностью, так что большая часть автотранспорта, разъезжавшего сейчас по городу, была дизельной. Без приключений Влад добрался до Школьной и с затаенным облегчением вошел в дверь подъезда. С недавних пор пребывание на улице после заката стало его нервировать.
Тут-то на него и обрушился удар. Ошеломленному Владиславу даже показалось, что ударила его сама темнота, но донесшееся многоступенчатое нецензурное выражение, сказанное неумело, но со старанием, быстро поставило все на свои места. Луч фонаря бил куда-то за спину, над ухом проскрежетало сталью по кирпичу. Да еще и нож у него! Сергеева пробило холодным потом, стало трудно дышать. Зарежут ведь! В собственном подъезде выпустят кишки! Что делать – орать, бежать?
Он ударил фонарем, попал, а потом фонарик был вырван из рук и грянулся об пол. С хрустом стекло наискось прорезала трещина, но лампочка продолжала светить, ничуть не помогая побоищу и лишь высвечивая на исписанной нецензурщиной стене жутковатый театр теней.
Положившись на волю Божью, Влад кинулся вперед, толкнул убийцу, и тот завалился назад, на спину, прямо в свет фонаря. Нож он потерял, и оружие зазвенело вниз по ступенькам, прямо к ногам Сергеева. Там он и замер – изящное изделие с лезвием замысловатой формы и отделанной перламутром рукояткой. Настоящий антиквариат.
Но Влад смотрел не на нож, а на распластавшегося на ступеньках и кривящегося от боли убийцу. Тот, падая, ударился спиной о выступающее бетонное ребро. Сергеев его знал и меньше всего ожидал увидеть здесь.
– Ты чего? – спросил туповато Владислав. Что он еще мог спросить в такой ситуации?
– Козел!!! – крикнул пацан из семнадцатой квартиры, его сосед. – Тварь ты, тварь! Отморозок тупой!
Ругаться он не умел, но в данной ситуации улыбки это не вызывало. Не мудрено, что так легко полетел от владова удара – тонкий, дохлый, типичный книжник. Но все же сумей он дотянуться в первый момент ножом...
Сосед продолжал изрыгать ругань. Выложив очередной плохо скомпонованный пакет ругательств, он замолк, чтобы перевести дух.
– Так, – сказал Владислав, – начнем сначала. Зачем на меня напал? Или не на меня хотел?
– На тебя! – агрессивно сказал парень и стал подниматься со ступенек, лицо его при этом болезненно кривилось и норовило сморщиться в слезливую гримасу.
– Хорошо, – Сергеев быстро наклонился и поднял нож, но не убрал, а, напротив, стал им водить из стороны в сторону. – Тогда вопрос второй – а зачем?!
– А не все ли равно?! – заорал него несовершеннолетний сосед и пролился все же слезами, крупными и злыми, как у пятилетнего ребенка. – Тебя – не тебя?! Ублюдков тупорылых этих в очереди! Психопата с ножом во дворе! Да вы все одинаковы! Все отупели, все погрязли во тьме! Зарыли рожи в землю, уши землей забили! Да зачем вам вообще жить?!
– Зовут тебя как? – спросил Сергеев, убрав нож. Парень напоминал ему дворового пса, агрессивного и пугливого, не доверяющего людям.
– Что? – спросил сосед, содрогаясь, гонор из него вышел весь. – Зовут? Александр. Бе-белоспицын.
– Знаешь, что, Бе-белоспицын? – произнес Владислав, подходя ближе. – Я вижу – у тебя проблемы. И ладно бы только твои, но вот, кажется мне, что к ним и глобальные проблемки цепляются. А поэтому мы сейчас поднимемся с этих ступеней и пойдем наверх. В мою квартиру, где за чашкой чая ты мне все расскажешь.
Сосед неистово замотал головой.
– А ты... – сказал парень тихо. – А вы знаете, что кругом что-то не так?
– Знаю, Саня, – проникновенно молвил Влад, – кругом все не так. Пошли.
Подождал, пока Белоспицын поднимется (держать его позади себя было явно преждевременно), и кивнул – иди, мол, мученик. Александр поплелся наверх, тяжко шаркая ногами, а рядом, в свете подобранного фонарика, жутко и гротескно качалась его искаженная тень.
– А они не видят ничего! Совсем, словно слепые! Все вокруг, да они тупеют на глазах! Тупеют и звереют, только шерстью осталось обрасти! Животные! – вещал он же, час спустя сидя за чашкой остывшего крепкого чая, в котором сахару и лимона было столько, что по мозгам било с первого же глотка. – Целый город потомственных кретинов! Как они меня раздражают! Все! До единого! В последние дни я вовсе перестал надеяться, что есть еще кто-то, кто понимает!
– Ты поэтому решил всех резать?! – спросил Сергеев, сидя напротив.
– Все одно ничего не изменишь! Но на самом деле резать я решил не из-за этого. Точнее, не совсем из-за этого.
– Ну, – подтолкнул Влад, чувствуя неприятный холодок внутри. И вроде бы все понятно, довела парня одинокая жизнь, полная непонимания. А тут еще эти катастрофы – вот и тронулся мозгами. Но было ли что-то еще? И почему Владиславу все время кажется, что в руках у него сейчас самый кончик длинной и извилистой нити, что болтается в пустоте, уходя в какую-то неведомую даль.
– Подействовало на меня!
– Что подействовало? – вздрогнул Сергеев.
– Ну, это, что на всех действует. Из-за этого и на дискотеке бойня была, и в очередях народ грызется. Как что-то в воздухе разлито. Мы этим воздухом дышим, и нам мутит мозги, и ведем себя не как люди. Это как... облако.
Сергеев медленно кивнул, на теплой кухне словно вдруг похолодало градусов на десять, появилась настойчивая потребность натянуть теплый свитер.
– Вуаль... – сам того не замечая, сказал Владислав.
Белоспицын настороженно смотрел на него:
– Ну и еще было... два дня назад со мной разговаривали из машины. Черной такой иномарки. Они говорили... говорили, что теперь все изменилось и больше не нужно сдерживать себя рамками морали. Что мораль – это пережиток, а когда все вокруг живут, как волки, то и ты должен им следовать, а то не будет радости в жизни. Радость, счастье – это когда ты в потоке. Когда со всеми.
– Ну, отморозков-то всегда хватало... А они и рады сбить с дороги слабых духом. Рады небось, что ты, ими науськанный, где-то ходишь и кого попало режешь, да еще и удовольствие получаешь от процесса.
– Это не все, – помотал головой Александр. – Они ведь мне на тебя указали...
– Что?!
– На тебя. Спрашивали, раздражаешь ли ты меня. А ты меня тогда сильно раздражал. Вот и говорят, начни, мол, с него. Все одно ему жить бесполезно.
– Так и сказали?
– Да.
Перед внутренним взором Владислава Сергеева всплыло мрачное темное лицо давешнего сектанта. Как там его? Рамена-нулла! Не от имени ли Просвященного Ангелайи действовали те типы в машине?
Свежеузнанные новости легли на душу тяжким грузом, целой грудой камней, один другого чернее. А потревоженная нить дрожала и колыхалась в студенистой пустоте, и кто знает – кого она пробудит там, на противоположном конце.
Ножик с изящным, поблескивающим лезвием лежал на столе, мерцал в свете керосинки.
– Нож тоже они дали?
– Они, – кивнул Белоспицын, – смотри, какие узоры.
И провел пальцем по вытравленным на металле черным колючим спиралям, до того изощренным и перепутанным, что с трудом воспринимались глазом. Нет, не ошибся Влад – вещица не просто дорогая, а очень дорогая.
Сосед смотрел на Владислава – не ненавидяще, как раньше, а с горячей надеждой. Что ни говори, а нервы у него были слабенькие, кидало из одной эмоции в другую. За окном бархатным океаном шевелился город, вздыхал в мягкой тьме, жил, несмотря ни на что.
– Вот что, – произнес, наконец, Влад, – не мы одни заподозрили неладное. Наверняка таких много – город большой. Из тех, кого я знаю, есть один.
Александр кивнул, потеребил нож на столе – опасный подарок от неизвестных доброжелателей.
– Мы ему позвоним. Завтра. Ты все расскажешь. Можешь даже подробней, чем мне, а там уже решим, что будем делать. – Владислав помолчал, потом глянул в упор на Белоспицына. – А сейчас иди-ка к себе. Убивать меня ты, наверное, уже не будешь, а родители заждались.
Белоспицын погрустнел и, кажется, опять собрался пустить слезу.
– Не пойду.
– Почему? Поругался или, как и меня, попытался порешить?
– Нет, – ответил Саня, – просто их нет.
– Так они что...
– Нет, нет! Они не умерли. Они просто... исчезли! – Белоспицын неожиданно скорчил гримасу и брякнул кулаком по столу. – Свалили они и вещички все за собой угребли! Пусто у меня в квартире, пусто! Я не говорил про это, да?!
В лад ошеломленно помотал головой.
– Сегодня вечером возвращаюсь с колонки, с ведрами, чтоб их! А дверь приоткрыта. Захожу, а там пусто. Голые стены, пыльно – ничего нет, словно я тут никогда и не жил. Меня бросили, а сами, небось, уже за городской чертой. А все потому, что люди такие – когда жареным запахнет, на других наплевать, главное – себя спасти.
И он откинулся на стуле, тяжело дыша.
– Вот теперь я, кажется, понял, отчего ты с ножом на людей начал бросаться.
Может, и врал пацан, стоило сходить проверить, благо квартира рядом, но что-то подсказывало Владиславу, что он увидит там пустоту без признаков жилья. Некстати всплыло и встало перед глазами воспоминание – опустевшая чердачная комната над городской АТС.
– Надо позвонить Диверу, – сказал Влад, – а раз у тебя никого нет, то ночевать можешь здесь. У меня есть раскладушка, и кухня, как отдельная спальня.
Сосед кивнул с явным облегчением. Видимо – проблема жилья его особенно беспокоила.
– В тягость не буду, – сказал Александр Белоспицын, отхлебывая остывший чай, – я... тихий.
– Стихи писал, на луну глядел?
Сосед мигом подобрался, глянул подозрительно:
– А ты откуда знаешь?
– Со временем, Саня, начинаешь понимать, что люди все одинаковы. Пусть даже некоторые и мнят себя личностями.
– Так то люди... – молвил Белоспицын и тем заронил в комнате буйно заколосившееся напряженное молчание.
2
Тепловозную цистерну дограбили полностью, так что большая часть автотранспорта, разъезжавшего сейчас по городу, была дизельной. Без приключений Влад добрался до Школьной и с затаенным облегчением вошел в дверь подъезда. С недавних пор пребывание на улице после заката стало его нервировать.
Тут-то на него и обрушился удар. Ошеломленному Владиславу даже показалось, что ударила его сама темнота, но донесшееся многоступенчатое нецензурное выражение, сказанное неумело, но со старанием, быстро поставило все на свои места. Луч фонаря бил куда-то за спину, над ухом проскрежетало сталью по кирпичу. Да еще и нож у него! Сергеева пробило холодным потом, стало трудно дышать. Зарежут ведь! В собственном подъезде выпустят кишки! Что делать – орать, бежать?
Он ударил фонарем, попал, а потом фонарик был вырван из рук и грянулся об пол. С хрустом стекло наискось прорезала трещина, но лампочка продолжала светить, ничуть не помогая побоищу и лишь высвечивая на исписанной нецензурщиной стене жутковатый театр теней.
Положившись на волю Божью, Влад кинулся вперед, толкнул убийцу, и тот завалился назад, на спину, прямо в свет фонаря. Нож он потерял, и оружие зазвенело вниз по ступенькам, прямо к ногам Сергеева. Там он и замер – изящное изделие с лезвием замысловатой формы и отделанной перламутром рукояткой. Настоящий антиквариат.
Но Влад смотрел не на нож, а на распластавшегося на ступеньках и кривящегося от боли убийцу. Тот, падая, ударился спиной о выступающее бетонное ребро. Сергеев его знал и меньше всего ожидал увидеть здесь.
– Ты чего? – спросил туповато Владислав. Что он еще мог спросить в такой ситуации?
– Козел!!! – крикнул пацан из семнадцатой квартиры, его сосед. – Тварь ты, тварь! Отморозок тупой!
Ругаться он не умел, но в данной ситуации улыбки это не вызывало. Не мудрено, что так легко полетел от владова удара – тонкий, дохлый, типичный книжник. Но все же сумей он дотянуться в первый момент ножом...
Сосед продолжал изрыгать ругань. Выложив очередной плохо скомпонованный пакет ругательств, он замолк, чтобы перевести дух.
– Так, – сказал Владислав, – начнем сначала. Зачем на меня напал? Или не на меня хотел?
– На тебя! – агрессивно сказал парень и стал подниматься со ступенек, лицо его при этом болезненно кривилось и норовило сморщиться в слезливую гримасу.
– Хорошо, – Сергеев быстро наклонился и поднял нож, но не убрал, а, напротив, стал им водить из стороны в сторону. – Тогда вопрос второй – а зачем?!
– А не все ли равно?! – заорал него несовершеннолетний сосед и пролился все же слезами, крупными и злыми, как у пятилетнего ребенка. – Тебя – не тебя?! Ублюдков тупорылых этих в очереди! Психопата с ножом во дворе! Да вы все одинаковы! Все отупели, все погрязли во тьме! Зарыли рожи в землю, уши землей забили! Да зачем вам вообще жить?!
– Зовут тебя как? – спросил Сергеев, убрав нож. Парень напоминал ему дворового пса, агрессивного и пугливого, не доверяющего людям.
– Что? – спросил сосед, содрогаясь, гонор из него вышел весь. – Зовут? Александр. Бе-белоспицын.
– Знаешь, что, Бе-белоспицын? – произнес Владислав, подходя ближе. – Я вижу – у тебя проблемы. И ладно бы только твои, но вот, кажется мне, что к ним и глобальные проблемки цепляются. А поэтому мы сейчас поднимемся с этих ступеней и пойдем наверх. В мою квартиру, где за чашкой чая ты мне все расскажешь.
Сосед неистово замотал головой.
– А ты... – сказал парень тихо. – А вы знаете, что кругом что-то не так?
– Знаю, Саня, – проникновенно молвил Влад, – кругом все не так. Пошли.
Подождал, пока Белоспицын поднимется (держать его позади себя было явно преждевременно), и кивнул – иди, мол, мученик. Александр поплелся наверх, тяжко шаркая ногами, а рядом, в свете подобранного фонарика, жутко и гротескно качалась его искаженная тень.
– А они не видят ничего! Совсем, словно слепые! Все вокруг, да они тупеют на глазах! Тупеют и звереют, только шерстью осталось обрасти! Животные! – вещал он же, час спустя сидя за чашкой остывшего крепкого чая, в котором сахару и лимона было столько, что по мозгам било с первого же глотка. – Целый город потомственных кретинов! Как они меня раздражают! Все! До единого! В последние дни я вовсе перестал надеяться, что есть еще кто-то, кто понимает!
– Ты поэтому решил всех резать?! – спросил Сергеев, сидя напротив.
– Все одно ничего не изменишь! Но на самом деле резать я решил не из-за этого. Точнее, не совсем из-за этого.
– Ну, – подтолкнул Влад, чувствуя неприятный холодок внутри. И вроде бы все понятно, довела парня одинокая жизнь, полная непонимания. А тут еще эти катастрофы – вот и тронулся мозгами. Но было ли что-то еще? И почему Владиславу все время кажется, что в руках у него сейчас самый кончик длинной и извилистой нити, что болтается в пустоте, уходя в какую-то неведомую даль.
– Подействовало на меня!
– Что подействовало? – вздрогнул Сергеев.
– Ну, это, что на всех действует. Из-за этого и на дискотеке бойня была, и в очередях народ грызется. Как что-то в воздухе разлито. Мы этим воздухом дышим, и нам мутит мозги, и ведем себя не как люди. Это как... облако.
Сергеев медленно кивнул, на теплой кухне словно вдруг похолодало градусов на десять, появилась настойчивая потребность натянуть теплый свитер.
– Вуаль... – сам того не замечая, сказал Владислав.
Белоспицын настороженно смотрел на него:
– Ну и еще было... два дня назад со мной разговаривали из машины. Черной такой иномарки. Они говорили... говорили, что теперь все изменилось и больше не нужно сдерживать себя рамками морали. Что мораль – это пережиток, а когда все вокруг живут, как волки, то и ты должен им следовать, а то не будет радости в жизни. Радость, счастье – это когда ты в потоке. Когда со всеми.
– Ну, отморозков-то всегда хватало... А они и рады сбить с дороги слабых духом. Рады небось, что ты, ими науськанный, где-то ходишь и кого попало режешь, да еще и удовольствие получаешь от процесса.
– Это не все, – помотал головой Александр. – Они ведь мне на тебя указали...
– Что?!
– На тебя. Спрашивали, раздражаешь ли ты меня. А ты меня тогда сильно раздражал. Вот и говорят, начни, мол, с него. Все одно ему жить бесполезно.
– Так и сказали?
– Да.
Перед внутренним взором Владислава Сергеева всплыло мрачное темное лицо давешнего сектанта. Как там его? Рамена-нулла! Не от имени ли Просвященного Ангелайи действовали те типы в машине?
Свежеузнанные новости легли на душу тяжким грузом, целой грудой камней, один другого чернее. А потревоженная нить дрожала и колыхалась в студенистой пустоте, и кто знает – кого она пробудит там, на противоположном конце.
Ножик с изящным, поблескивающим лезвием лежал на столе, мерцал в свете керосинки.
– Нож тоже они дали?
– Они, – кивнул Белоспицын, – смотри, какие узоры.
И провел пальцем по вытравленным на металле черным колючим спиралям, до того изощренным и перепутанным, что с трудом воспринимались глазом. Нет, не ошибся Влад – вещица не просто дорогая, а очень дорогая.
Сосед смотрел на Владислава – не ненавидяще, как раньше, а с горячей надеждой. Что ни говори, а нервы у него были слабенькие, кидало из одной эмоции в другую. За окном бархатным океаном шевелился город, вздыхал в мягкой тьме, жил, несмотря ни на что.
– Вот что, – произнес, наконец, Влад, – не мы одни заподозрили неладное. Наверняка таких много – город большой. Из тех, кого я знаю, есть один.
Александр кивнул, потеребил нож на столе – опасный подарок от неизвестных доброжелателей.
– Мы ему позвоним. Завтра. Ты все расскажешь. Можешь даже подробней, чем мне, а там уже решим, что будем делать. – Владислав помолчал, потом глянул в упор на Белоспицына. – А сейчас иди-ка к себе. Убивать меня ты, наверное, уже не будешь, а родители заждались.
Белоспицын погрустнел и, кажется, опять собрался пустить слезу.
– Не пойду.
– Почему? Поругался или, как и меня, попытался порешить?
– Нет, – ответил Саня, – просто их нет.
– Так они что...
– Нет, нет! Они не умерли. Они просто... исчезли! – Белоспицын неожиданно скорчил гримасу и брякнул кулаком по столу. – Свалили они и вещички все за собой угребли! Пусто у меня в квартире, пусто! Я не говорил про это, да?!
В лад ошеломленно помотал головой.
– Сегодня вечером возвращаюсь с колонки, с ведрами, чтоб их! А дверь приоткрыта. Захожу, а там пусто. Голые стены, пыльно – ничего нет, словно я тут никогда и не жил. Меня бросили, а сами, небось, уже за городской чертой. А все потому, что люди такие – когда жареным запахнет, на других наплевать, главное – себя спасти.
И он откинулся на стуле, тяжело дыша.
– Вот теперь я, кажется, понял, отчего ты с ножом на людей начал бросаться.
Может, и врал пацан, стоило сходить проверить, благо квартира рядом, но что-то подсказывало Владиславу, что он увидит там пустоту без признаков жилья. Некстати всплыло и встало перед глазами воспоминание – опустевшая чердачная комната над городской АТС.
– Надо позвонить Диверу, – сказал Влад, – а раз у тебя никого нет, то ночевать можешь здесь. У меня есть раскладушка, и кухня, как отдельная спальня.
Сосед кивнул с явным облегчением. Видимо – проблема жилья его особенно беспокоила.
– В тягость не буду, – сказал Александр Белоспицын, отхлебывая остывший чай, – я... тихий.
– Стихи писал, на луну глядел?
Сосед мигом подобрался, глянул подозрительно:
– А ты откуда знаешь?
– Со временем, Саня, начинаешь понимать, что люди все одинаковы. Пусть даже некоторые и мнят себя личностями.
– Так то люди... – молвил Белоспицын и тем заронил в комнате буйно заколосившееся напряженное молчание.
2
А все же тьма могла быть холодной и колючей. Она могла быть и цветной – полной красной изматывающей боли, что обвивала тело, как рубиновая змея, у которой каждая чешуйка заканчивалась изогнутым шипом с капелькой разрушающего клетки яда. И змея эта содрогалась, и пульсировала, и сжимала каждый раз новый участок оплетенного ею тела.
Три дня и три ночи провел брат Рамена в этом черно-красном аду. Последнее воспоминание, за которое он все время цеплялся, – голова куклы. Лысая, ободранная, словно покрытая стригущим лишаем голова с небесно-голубыми глазами. Она напоминала ему самого себя – такое же измученное, битое судьбой подобие человека.
Его ведь ударили ножом! Собственная жертва ударила ножом, подловив на дешевый, наверняка подсмотренный в фильмах трюк. Кролик показал когти.
Рамена думал, что умрет, и может – тогда этот горячечный океан сменится покойной черной прохладой. И он ждал этого, он так надеялся, что змея распустит свои объятия или хотя бы вцепится ему в глотку своим изогнутым ядовитым зубом.
На третий день он почувствовал, что больше не один в этой болезненной бездне. Черное пятно колыхалось неподалеку под невидимым и неощутимым неистовым вихрем. Он кого-то напоминал, этот сгусток тьмы. Багровые глаза блекли на фоне красной пропасти, фигура потеряла всякое сходство с птицей, но суть, темная крылатая сущность – осталась. Рамена ее чувствовал, и он узнал пришельца.
– В...ворон... – изронил Дмитрий, и тьма всколыхнулась, словно кивнула головой.
Широкое темное крыло двинулось ему навстречу и застыло в приглашающем жесте. У ворона не было рук, но если бы были, то Рамена бы увидел протянутую ладонь.
– Пойдем, – сказал Ворон, и умирающий, но по-прежнему верный его слуга протянул бестелесную свою руку. Ухватился.
И тут же почувствовал, как змея расслабила свои тугие болезненные объятья, а мигом позже безжизненной шелухой спала со своей жертвы. Ворон сказал:
– Держись, – и увлек Дмитрия за собой сквозь ставшую почти родной кровоточащую вселенную.
И они летели – бестелесный темный дух и бестелесный человек. И на глазах Рамены кровавые краски стали исчезать из небосвода, а на место им приходила призрачная звенящая пустота. Пусто внизу и вверху, блеск где-то далеко впереди – как будто солнце играет на горном хрустале. Он слепил глаза, этот блеск, но и притягивал. Было очень странное ощущение, что Дмитрий находится внутри исполинского многогранного алмаза.
Рамена был рад, когда вслед за Вороном нырнул в густой, подсвеченный сине-зеленым, почти бирюзовым светом, туман. Здесь было царство пастельных цветов и клубящихся расплывчатых теней. Тени словно жили своей собственной жизнью – то подходили все ближе, так, что в какой-то момент почти можно было узнать лицо, то тут же с тихим смешком отшатывались и исчезали в тумане. Шорохи, смешки и звонкий шепот перекатывались в нем.
Рамена и Ворон спускались вниз сквозь клубящуюся мглу, и Дмитрий уже знал, что увидит под облаками. Поэтому, когда они прорвали последний облачный слой и взору их предстала удивительно близкая земля, Рамена прошептал зачарованно:
– Гнездовье...
А Ворон, казалось, молчаливо кивнул в ответ.
Широкая и бескрайняя, полная мрачноватых скал и дикой темной зелени, под низким сводом лазурных туч лежала эта земля. Тут и там из-под седых утесов вырывались пенные водопады и неслись неистовой буйной стихией вниз, к горным подножиям, где и замирали тихими стеклянистыми омутами, в которых не было дна. Ровные плеши полей приютились на крутых вспученных холмах. В иных местах горы вздымались так высоко, а туман опускался так низко, что верхушки сосен скрывались в зеленовато-голубом кружении, плыли сквозь него, как мачты неведомых кораблей.
Тут все дышало свежестью, какой-то дикой, полной сил первозданностью.
Рамена летел над диковатым ландшафтом, опускался ниже, взвивался вверх, к самым облакам, слушал их шорох и шепот. Тут и пахло по-своему – остро, свежо, непривычно. Запах влаги, хвои и чего-то еще, трудно определимого для выросшего в городе человека. Может быть, так пах туман? Зеленоватая мята, легкий холодок. Интересно, если из этих туч идет дождь, пахнет ли он мятой?
Ворон снизился и мягко приземлил Рамену на плоскую расчищенную площадку, что венчала собой вершину высокого, поросшего хвойным лесом холма. От ног Дмитрия брал разбег крутой, поросший короткой и мягкой травкой склон, а потом резко обрывался маленькой пропастью, на дне которой шумела и пенилась стремнина.
Рамена стоял на травке, а над ним плыли удивительные зеленоватые облака, которые так и хотелось, подпрыгнув, ухватить рукой, пощупать – какие они. Он вдыхал воздух полной грудью и мимоходом подумал, что тут, на склоне, должно быть довольно свежо. Но, странно – он совсем не чувствовал холода. Не чувствовал и тепла, словно действительно оказался во сне. Дмитрий повернул голову и увидел Ворона – тот сидел на крупном, полном ощетинившихся острых граней валуне. Птица сильно изменилась. Теперь это была действительно птица – очень крупный агатовый ворон, прочно вцепившийся в неподатливый камень загнутыми когтями. Все правильно – здесь, в Гнездовье, не нужно было скрывать свою истинную форму. Ворон распушил перья, стал чиститься клювом, искоса кидая взгляд на Рамену. Красноватые искры в глазах птицы остались, лишь чуть приугасли.
– Я... я не весь, – сказал Рамена. – Я здесь лишь частично.
Ворон кивнул, посмотрел один глазом, другим.
– Я хочу остаться здесь, – выдохнул Дмитрий. – Целиком!
– Многие хотят, – молвил ворон на камне. – Но место здесь дается не всем. Если ты хочешь остаться в этом краю, ты должен выполнять мои задания. Выполнять без ошибок и задержек. Только тогда тебе гарантирован вход в эту обитель.
– Я не...
– Ты не полностью, да. Тело твое осталось там, в городе. Здесь ты дух. Но не думай, что это место ненастоящее. Это Гнездовье, как ты сказал – место для жизни многих людей. Большинства. Обернись.
Рамена обернулся, и взору его предстала вершина холма, одинокий гранитный зубец таранил низкие облака. У его подножия приютилась крошечная деревенька из трех домиков. Бревенчатые, сверкающие свежей древесиной избушки были обжиты, из каменной кладки труб ленивыми ручейками выползал сизый дым, задумчиво замирал над крытой досками крышей и уносился вверх, где сливался с облаками. Между двух избушек была натянута бельевая нить, и на ней колыхалось свежевыстиранное белье – чистая ткань исходила морщинами.
– И ты сюда попадешь, – сказал Ворон, – только не делай больше ошибок.
Рамене хотелось остаться, хотелось бросить все и поселиться в одной из этих уютных избушек, от которых так вкусно пахнет дымом и счастливой жизнью.
Ворон оттолкнулся лапами от камня и неторопливо взмыл в напоенный странными ароматами воздух, а за ним устремился и Рамена, легкий и прозрачный, как пух одуванчика.
Надвинулись плотные облака, за которыми скрывалась невидимая, но вместе с тем ощутимая крыша – кровля над кровлей. А затем сквозь туман и мельтешение теней проступили резкие, будто высеченные ударами скальпеля, черты, образующие неровный прямоугольник. В середине его обретался грушевидный предмет, кидающий в стороны туманные блики. Дмитрий не сразу сообразил, что широко открытыми глазами смотрит в потолок собственной квартиры. Не дома – нет, он теперь точно знал, где его дом. А здесь так – временное пристанище, короткая остановка перед конечной станцией.
Навалилось ощущение собственного тела – тяжелая неповоротливая плоть, которая уж точно не полетит, сколько ни дуй. Дико болело плечо и отдавало в правый бок, словно там присосался маленький, но зубастый и злобный демон, может быть – отпрыск давешней змеи. Голова кружилась. Рамена скосил глаза на окно и увидел там ворона, снова утерявшего четкие очертания…
– Как я сюда попал?
– Сам дошел. Пока дух твой странствовал по тропам Гнездовья.
Еще два дня Дмитрий Пономаренко отъедался и восстанавливал силы. Головокружение сошло к вечеру, потихоньку растаяла дергающая боль. Он чувствовал себя почти здоровым.
– Тебя ударили заговоренным ножом, – сказал ему Ворон, – вот почему ты чуть не отошел в нижний мир. Внемли, лишь мое участие помогло тебе удержаться среди живых.
Дмитрий внимал, внимал больше и искреннее, чем раньше.
– Тот последний оборванец – сказал он, – он знает о нас?
– Если так, – ответила птица, – то тем быстрее его надо спровадить с этого света. Он слишком хорош, чтобы на нем водились такие, как этот бездомный.
– Слишком хорош? Да он полон мерзости, этот мир! Вот Гнездовье...
Но Ворон ничего больше не сказал, чем посеял в душе Рамены некоторое смятение.
А еще через день случился форс-мажор. Вдруг ожил и припадочно закурлыкал дверной звонок, молчавший уже года два. И Рамена пошел открывать, не задумываясь о последствиях, потому что совсем другие мысли занимали его голову. Поэтому, когда из-за открытой двери появились двое и живо оттеснили его в комнату, он испытал потрясение.
Одеты они были неприметно, держались спокойно и очень расслабленно, но что-то странное было в выражении безмятежных глаз, в которых овечья кротость мешалась с лютостью медведя-шатуна.
– Ну что же ты, Рамена? – спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.
Неприметная внешность, странноватые глаза – ну конечно, это же его бывшие собраться по секте. Верная паства Просвященного Ангелайи. Одного звали брат Накима, и он, прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел срок за совращение малолетних, а второго – брат Ханна, и он прибыл в секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.
Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые ответственные задания, обычно с применением грубой силы, ломанием пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за ним.
– Гуру интересовался тобой, Рамена, – сказал брат Ханна, – спрашивал, почему не появляешься на проповедях?
– Я... был болен.
Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате.
– А где же лекарства, где священные настои?
– Я постигал тьму и свет. Я думал – таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. – В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел.
– Похвально, если так, – ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, – но теперь-то ты здоров?
– Здоров.
– Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?
Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лицах видно не было, как не видно их на карнавальных масках.
«Попал! – думал Рамена. – Гуру хочет видеть – ведь это же...»
Любой член секты знал – гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом.
– Ну, так как, брат? – вопросил Ханна. – Ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки?
Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно, да. Ох, не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.
Видя, что отринувший каноны брат испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Расценив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на лишенный ковра пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. На запястьях Дмитрия защелкнулись наручники – новенькие, блестящие.
Скованный Рамена задергался и, не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:
– Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!
– Ишь, надрывается... – флегматично молвил Ханна. – Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся!
– В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! – надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. – К реке шумливой! К избам!
– А может, он – того? – поинтересовался Накима.
– Да нет, – ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах, – отмазаться хочет.
И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.
На улице его запихнули в машину – потрепанную «Волгу», и повезли через мост в Нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно – знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников покончить с могущественной организацией взрывом.
Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона и периодически начинал лопотать что-то насчет Гнездовья.
А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвященного Гуру, что познал свет и тьму, добро и зло и приобрел при этом власть над умами и душами своей смиренной паствы.
Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина – если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.
Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и, по слухам, соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп: «Не влезай – убьет».
Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из дверей находится пыточная. Он не знал точно – за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.
– Гнездовье... гнездовье... дом... – шептал Пономаренко.
В конце коридора и находились личные покои Самого.
Ангелайя – высокий, статный, в нежно-желтой сутане, выглядящей помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, бородка цвета вороного крыла и такие же волосы, плотно зачесанные назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков.
Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. Эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.
Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.
– Ты не посещал три последних медитации, – сказал Ангелайя негромко. – Почему?
– Был болен.
– Да не был он болен! – тут же громко сказал Ханна. – Всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!
Ангелайя помолчал, потом спросил:
– Это так?
– Наговор, – ответил Дмитрий.
Ангелайя наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно, но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково:
Три дня и три ночи провел брат Рамена в этом черно-красном аду. Последнее воспоминание, за которое он все время цеплялся, – голова куклы. Лысая, ободранная, словно покрытая стригущим лишаем голова с небесно-голубыми глазами. Она напоминала ему самого себя – такое же измученное, битое судьбой подобие человека.
Его ведь ударили ножом! Собственная жертва ударила ножом, подловив на дешевый, наверняка подсмотренный в фильмах трюк. Кролик показал когти.
Рамена думал, что умрет, и может – тогда этот горячечный океан сменится покойной черной прохладой. И он ждал этого, он так надеялся, что змея распустит свои объятия или хотя бы вцепится ему в глотку своим изогнутым ядовитым зубом.
На третий день он почувствовал, что больше не один в этой болезненной бездне. Черное пятно колыхалось неподалеку под невидимым и неощутимым неистовым вихрем. Он кого-то напоминал, этот сгусток тьмы. Багровые глаза блекли на фоне красной пропасти, фигура потеряла всякое сходство с птицей, но суть, темная крылатая сущность – осталась. Рамена ее чувствовал, и он узнал пришельца.
– В...ворон... – изронил Дмитрий, и тьма всколыхнулась, словно кивнула головой.
Широкое темное крыло двинулось ему навстречу и застыло в приглашающем жесте. У ворона не было рук, но если бы были, то Рамена бы увидел протянутую ладонь.
– Пойдем, – сказал Ворон, и умирающий, но по-прежнему верный его слуга протянул бестелесную свою руку. Ухватился.
И тут же почувствовал, как змея расслабила свои тугие болезненные объятья, а мигом позже безжизненной шелухой спала со своей жертвы. Ворон сказал:
– Держись, – и увлек Дмитрия за собой сквозь ставшую почти родной кровоточащую вселенную.
И они летели – бестелесный темный дух и бестелесный человек. И на глазах Рамены кровавые краски стали исчезать из небосвода, а на место им приходила призрачная звенящая пустота. Пусто внизу и вверху, блеск где-то далеко впереди – как будто солнце играет на горном хрустале. Он слепил глаза, этот блеск, но и притягивал. Было очень странное ощущение, что Дмитрий находится внутри исполинского многогранного алмаза.
Рамена был рад, когда вслед за Вороном нырнул в густой, подсвеченный сине-зеленым, почти бирюзовым светом, туман. Здесь было царство пастельных цветов и клубящихся расплывчатых теней. Тени словно жили своей собственной жизнью – то подходили все ближе, так, что в какой-то момент почти можно было узнать лицо, то тут же с тихим смешком отшатывались и исчезали в тумане. Шорохи, смешки и звонкий шепот перекатывались в нем.
Рамена и Ворон спускались вниз сквозь клубящуюся мглу, и Дмитрий уже знал, что увидит под облаками. Поэтому, когда они прорвали последний облачный слой и взору их предстала удивительно близкая земля, Рамена прошептал зачарованно:
– Гнездовье...
А Ворон, казалось, молчаливо кивнул в ответ.
Широкая и бескрайняя, полная мрачноватых скал и дикой темной зелени, под низким сводом лазурных туч лежала эта земля. Тут и там из-под седых утесов вырывались пенные водопады и неслись неистовой буйной стихией вниз, к горным подножиям, где и замирали тихими стеклянистыми омутами, в которых не было дна. Ровные плеши полей приютились на крутых вспученных холмах. В иных местах горы вздымались так высоко, а туман опускался так низко, что верхушки сосен скрывались в зеленовато-голубом кружении, плыли сквозь него, как мачты неведомых кораблей.
Тут все дышало свежестью, какой-то дикой, полной сил первозданностью.
Рамена летел над диковатым ландшафтом, опускался ниже, взвивался вверх, к самым облакам, слушал их шорох и шепот. Тут и пахло по-своему – остро, свежо, непривычно. Запах влаги, хвои и чего-то еще, трудно определимого для выросшего в городе человека. Может быть, так пах туман? Зеленоватая мята, легкий холодок. Интересно, если из этих туч идет дождь, пахнет ли он мятой?
Ворон снизился и мягко приземлил Рамену на плоскую расчищенную площадку, что венчала собой вершину высокого, поросшего хвойным лесом холма. От ног Дмитрия брал разбег крутой, поросший короткой и мягкой травкой склон, а потом резко обрывался маленькой пропастью, на дне которой шумела и пенилась стремнина.
Рамена стоял на травке, а над ним плыли удивительные зеленоватые облака, которые так и хотелось, подпрыгнув, ухватить рукой, пощупать – какие они. Он вдыхал воздух полной грудью и мимоходом подумал, что тут, на склоне, должно быть довольно свежо. Но, странно – он совсем не чувствовал холода. Не чувствовал и тепла, словно действительно оказался во сне. Дмитрий повернул голову и увидел Ворона – тот сидел на крупном, полном ощетинившихся острых граней валуне. Птица сильно изменилась. Теперь это была действительно птица – очень крупный агатовый ворон, прочно вцепившийся в неподатливый камень загнутыми когтями. Все правильно – здесь, в Гнездовье, не нужно было скрывать свою истинную форму. Ворон распушил перья, стал чиститься клювом, искоса кидая взгляд на Рамену. Красноватые искры в глазах птицы остались, лишь чуть приугасли.
– Я... я не весь, – сказал Рамена. – Я здесь лишь частично.
Ворон кивнул, посмотрел один глазом, другим.
– Я хочу остаться здесь, – выдохнул Дмитрий. – Целиком!
– Многие хотят, – молвил ворон на камне. – Но место здесь дается не всем. Если ты хочешь остаться в этом краю, ты должен выполнять мои задания. Выполнять без ошибок и задержек. Только тогда тебе гарантирован вход в эту обитель.
– Я не...
– Ты не полностью, да. Тело твое осталось там, в городе. Здесь ты дух. Но не думай, что это место ненастоящее. Это Гнездовье, как ты сказал – место для жизни многих людей. Большинства. Обернись.
Рамена обернулся, и взору его предстала вершина холма, одинокий гранитный зубец таранил низкие облака. У его подножия приютилась крошечная деревенька из трех домиков. Бревенчатые, сверкающие свежей древесиной избушки были обжиты, из каменной кладки труб ленивыми ручейками выползал сизый дым, задумчиво замирал над крытой досками крышей и уносился вверх, где сливался с облаками. Между двух избушек была натянута бельевая нить, и на ней колыхалось свежевыстиранное белье – чистая ткань исходила морщинами.
– И ты сюда попадешь, – сказал Ворон, – только не делай больше ошибок.
Рамене хотелось остаться, хотелось бросить все и поселиться в одной из этих уютных избушек, от которых так вкусно пахнет дымом и счастливой жизнью.
Ворон оттолкнулся лапами от камня и неторопливо взмыл в напоенный странными ароматами воздух, а за ним устремился и Рамена, легкий и прозрачный, как пух одуванчика.
Надвинулись плотные облака, за которыми скрывалась невидимая, но вместе с тем ощутимая крыша – кровля над кровлей. А затем сквозь туман и мельтешение теней проступили резкие, будто высеченные ударами скальпеля, черты, образующие неровный прямоугольник. В середине его обретался грушевидный предмет, кидающий в стороны туманные блики. Дмитрий не сразу сообразил, что широко открытыми глазами смотрит в потолок собственной квартиры. Не дома – нет, он теперь точно знал, где его дом. А здесь так – временное пристанище, короткая остановка перед конечной станцией.
Навалилось ощущение собственного тела – тяжелая неповоротливая плоть, которая уж точно не полетит, сколько ни дуй. Дико болело плечо и отдавало в правый бок, словно там присосался маленький, но зубастый и злобный демон, может быть – отпрыск давешней змеи. Голова кружилась. Рамена скосил глаза на окно и увидел там ворона, снова утерявшего четкие очертания…
– Как я сюда попал?
– Сам дошел. Пока дух твой странствовал по тропам Гнездовья.
Еще два дня Дмитрий Пономаренко отъедался и восстанавливал силы. Головокружение сошло к вечеру, потихоньку растаяла дергающая боль. Он чувствовал себя почти здоровым.
– Тебя ударили заговоренным ножом, – сказал ему Ворон, – вот почему ты чуть не отошел в нижний мир. Внемли, лишь мое участие помогло тебе удержаться среди живых.
Дмитрий внимал, внимал больше и искреннее, чем раньше.
– Тот последний оборванец – сказал он, – он знает о нас?
– Если так, – ответила птица, – то тем быстрее его надо спровадить с этого света. Он слишком хорош, чтобы на нем водились такие, как этот бездомный.
– Слишком хорош? Да он полон мерзости, этот мир! Вот Гнездовье...
Но Ворон ничего больше не сказал, чем посеял в душе Рамены некоторое смятение.
А еще через день случился форс-мажор. Вдруг ожил и припадочно закурлыкал дверной звонок, молчавший уже года два. И Рамена пошел открывать, не задумываясь о последствиях, потому что совсем другие мысли занимали его голову. Поэтому, когда из-за открытой двери появились двое и живо оттеснили его в комнату, он испытал потрясение.
Одеты они были неприметно, держались спокойно и очень расслабленно, но что-то странное было в выражении безмятежных глаз, в которых овечья кротость мешалась с лютостью медведя-шатуна.
– Ну что же ты, Рамена? – спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.
Неприметная внешность, странноватые глаза – ну конечно, это же его бывшие собраться по секте. Верная паства Просвященного Ангелайи. Одного звали брат Накима, и он, прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел срок за совращение малолетних, а второго – брат Ханна, и он прибыл в секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.
Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые ответственные задания, обычно с применением грубой силы, ломанием пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за ним.
– Гуру интересовался тобой, Рамена, – сказал брат Ханна, – спрашивал, почему не появляешься на проповедях?
– Я... был болен.
Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате.
– А где же лекарства, где священные настои?
– Я постигал тьму и свет. Я думал – таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. – В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел.
– Похвально, если так, – ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, – но теперь-то ты здоров?
– Здоров.
– Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?
Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лицах видно не было, как не видно их на карнавальных масках.
«Попал! – думал Рамена. – Гуру хочет видеть – ведь это же...»
Любой член секты знал – гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом.
– Ну, так как, брат? – вопросил Ханна. – Ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки?
Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно, да. Ох, не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.
Видя, что отринувший каноны брат испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Расценив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на лишенный ковра пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. На запястьях Дмитрия защелкнулись наручники – новенькие, блестящие.
Скованный Рамена задергался и, не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:
– Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!
– Ишь, надрывается... – флегматично молвил Ханна. – Ворона какого-то зовет. Как есть отрекся!
– В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! – надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. – К реке шумливой! К избам!
– А может, он – того? – поинтересовался Накима.
– Да нет, – ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах, – отмазаться хочет.
И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.
На улице его запихнули в машину – потрепанную «Волгу», и повезли через мост в Нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно – знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников покончить с могущественной организацией взрывом.
Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона и периодически начинал лопотать что-то насчет Гнездовья.
А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвященного Гуру, что познал свет и тьму, добро и зло и приобрел при этом власть над умами и душами своей смиренной паствы.
Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина – если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.
Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и, по слухам, соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих грозно скалился череп: «Не влезай – убьет».
Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из дверей находится пыточная. Он не знал точно – за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.
– Гнездовье... гнездовье... дом... – шептал Пономаренко.
В конце коридора и находились личные покои Самого.
Ангелайя – высокий, статный, в нежно-желтой сутане, выглядящей помесью буддистких одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, бородка цвета вороного крыла и такие же волосы, плотно зачесанные назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков.
Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. Эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.
Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.
– Ты не посещал три последних медитации, – сказал Ангелайя негромко. – Почему?
– Был болен.
– Да не был он болен! – тут же громко сказал Ханна. – Всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!
Ангелайя помолчал, потом спросил:
– Это так?
– Наговор, – ответил Дмитрий.
Ангелайя наклонился и взял Рамену за плечо, вроде бы аккуратно, но при этом сдавив болевую точку. Сказал ласково: