Страница:
– Это ты зря, брат. Брат Ханна сказал, что ты кричал про птиц. Не может же он врать.
– Говорил, говорил, – подтвердил Накима, – все Ворона какого-то звал.
– Ворон – идолище, – добавил Ханна. – Брат Рамена отрекся от истины.
Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не выпускать никого из секты, и не потому, что у них была к Дмитрию личная неприязнь. Просто, если Рамену оговорят, то гуру, скорее всего, пошлет его на пытки. А пытки – это общая страсть Накима и Ханны, из-за которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными надписями.
– Что за ворон? Идол твой? – спросил Ангелайя с напускной строгостью.
Рамена мотнул головой. Не сказал больше ни слова. Позади Ханна встал и закрыл дверь на два оборота.
– Рамена, – произнес гуру, – если ты признаешься, то облегчишь себе участь. Поверь мне, в нашей конфессии бывали ренегаты, которые потом вернулись назад, к свету тайного знания, и были прощены. Я умею прощать, Рамена! Кто такой Ворон?
Дмитрий молчал. Сказать о Вороне? Сказать про Исход? Никогда!
Гуру покачал головой, и Рамена понял, что сейчас он отдаст приказ о пытках. Но не это его интересовало – как завороженный, Дмитрий пялился на обширный плакат над креслом Ангелайи. Только что там был сам гуру – улыбающийся, несущий пастве свет и доброту. Ладони его больших рук были широко разведены, словно он обнимал всех и каждого, кто решится посмотреть на постер. Всего минуту назад он был здесь, а теперь исчез, и вместо него с плаката на Рамену смотрел Ворон. Черная птица пришла, чтобы спасти своего верного слугу. А Ангелайя что-то говорил, не замечая исчезновения своего портрета.
А потом начавшие затекать руки Рамены что-то нащупали на кожаной обивке кресла. Гладкая ручка, холод металла. Это был нож, и другие его не видели, потому что Рамена закрывал его своим телом. Дмитрий моментально взмок, надежда – слабая рахитичная искорка – вспыхнула жарким пламенем. Ворон с плаката смотрел подбадривающе.
– Иди и пройди Череду мук, сын мой, – окончил свою речь Ангелайя, и тут бывший его послушник рванулся вперед и упал лицом вниз. Он успел едва-едва. Накима и Ханна реагировали без промедлений. Ханна, упав на колени, потянулся к шее Рамены. Нож, который Дмитрий держал в сцепленных руках лезвием кверху, он не увидел, не должно быть здесь никакого ножа. Поэтому когда плененный дико изогнулся и ударил чудесно обретенным оружием – это стало для брата Ханны пренеприятным сюрпризом.
С отчетливым чавканьем нож вонзился в правую глазницу палача.
– А! – сказал брат Ханна и поспешно вскочил, безумно озирая другим глазом комнатушку. Позади него брат Накима, растопырив, как медведь, руки, мчался к Рамене.
– А! – еще раз произнес Ханна и отшатнулся назад – как раз под бегущего Накиму, тот налетел на него и сбил на пол.
Выражение безмерного удивления на лице Ангелайи стоило того, чтобы запомнить его на всю жизнь. Прозрев ситуацию, пророк кинулся вправо, но скользнувший ужом по полу Рамена преградил ему путь. Ангелайя споткнулся и грузно полетел на пол.
– Аааа! – протяжно вопил Ханна. – Ааааа... – рев его мешался с руганью Накимы, который пытался выпутаться из отчаянно дергающихся конечностей раненого соратника.
Рамена задрал ноги и пропустил их через кольцо сцепленных рук, так что скованные кисти оказались спереди. Ими он и приложил поднимающегося гуру, от чего тот звучно грянулся о бетонный пол, разбив нос и губы.
Накима, наконец, выпутался, оттолкнул Ханну и вскочил, но напарник испортил ему все окончательно. Он тоже поднялся, подвывая, как целое стадо диких вепрей, со страдальческим воплем вырвал нож из изуродованной глазницы и стал махать им из стороны в сторону, стремясь зацепить обидчика. Но зацепил только брата Накиму, всадив лезвие в основание шеи. Накима рухнул как подкошенный, не издав ни единого вопля. Рамена еще раз ударил наставника и скользнул к Накиме, поднырнув под бесцельно месящие воздух кулаки потерявшего последнее соображение Ханны.
Выдернув торчащий из шеи мертвого палача нож, Рамена обратил его в сторону Ханны и немедля ударил того в живот. Сделать это было легко – просвященный брат практически ничего не видел. Ударил дважды, а потом с окровавленным ножом обернулся к гуру.
Ворон с плаката смотрел одобряюще.
Позади Ханна убавил громкость до тихого сипа и кулем сполз на пол. Пахло кровью и еще каким-то смрадом. Оскалившись, Дмитрий подошел к гуру и перевернул его на спину. Жестокий основатель жестокой секты должен видеть был видеть свою смерть.
Но Рамена опоздал. Глаза Ангелайи на испачканном кровью лице были пусты и стеклянисты и смотрели уже не на Дмитрия – в вечность. Пока Рамена дрался с Ханной, лежащий на бетонном полу лицом вниз Просвященный Ангелайя, отец и бог одноименной секты, наводившей страх на весь город, успел тихо скончаться.
Возле двери брат Ханна тяжело и мучительно испускал дух. Ключи от наручников Рамена нашел в кармане бездыханного Накимы и с облегчением скинул оковы. К этому времени Ханна совсем притих, а в комнате пахло, как на бойне в разгар трудовых будней.
Бросив быстрый взгляд на дверь, Дмитрий подошел к Ангелайе и стащил с него сутану, под которой оказалась давно не глаженная клетчатая рубашка и грязные джинсы. Труп гуру остался лежать под вновь возникшим на плакате его портретом, где он по-прежнему улыбался, теперь с того света.
Накинув сутану с объемистым капюшоном, Рамена взял из кармана брата Ханны ключ от двери и покинул вотчину Просвященного Гуру, тщательно заперев ее за собой. С накинутым капюшоном Рамена быстро прошел вдоль коридора, важно кивая в ответ на приветствия редких послушников. На входе два охранника открыли было рты, дабы что-то спросить, но увидели цвет сутаны и предпочли промолчать.
Оставаясь в пределах их видимости, Дмитрий спокойно шел, а когда завернул за угол – побежал, на ходу избавляясь от пропахшей смертью сутаны.
Труп Ангелайи и двух его верных псов обнаружили лишь к вечеру, когда робкий двоюродный младший послушник поскребся в дверь с сообщением о прохладительных напитках Великому гуру. Когда гуру не отозвался, возникла мгновенная паника, так что дверь вышибало уже человек пятнадцать, ругаясь и мешая друг другу. И из этих пятнадцати только трое потенциальных ренегатов устояли на ногах, увидев открывшуюся картину.
Как вели Рамену, почти никто не видел, и потому лишенная главы секта стала лихорадочно подыскивать авторов убийства. Мигом всплыли фамилии трех известных городских колдунов, работников спецслужб и главаря Босха. Устроив скорбный плач, на сборном совете осиротевшие ангелайевцы порешили, что только кровная месть может удержать секту от распада.
На второй день воины Просвященного Ангелайи выступили в крестовый поход против всех сразу.
3
4
– Говорил, говорил, – подтвердил Накима, – все Ворона какого-то звал.
– Ворон – идолище, – добавил Ханна. – Брат Рамена отрекся от истины.
Рамена знал, почему усердствуют братья. Не потому, что им так важно не выпускать никого из секты, и не потому, что у них была к Дмитрию личная неприязнь. Просто, если Рамену оговорят, то гуру, скорее всего, пошлет его на пытки. А пытки – это общая страсть Накима и Ханны, из-за которой они регулярно присутствовали за железными дверями с предупредительными надписями.
– Что за ворон? Идол твой? – спросил Ангелайя с напускной строгостью.
Рамена мотнул головой. Не сказал больше ни слова. Позади Ханна встал и закрыл дверь на два оборота.
– Рамена, – произнес гуру, – если ты признаешься, то облегчишь себе участь. Поверь мне, в нашей конфессии бывали ренегаты, которые потом вернулись назад, к свету тайного знания, и были прощены. Я умею прощать, Рамена! Кто такой Ворон?
Дмитрий молчал. Сказать о Вороне? Сказать про Исход? Никогда!
Гуру покачал головой, и Рамена понял, что сейчас он отдаст приказ о пытках. Но не это его интересовало – как завороженный, Дмитрий пялился на обширный плакат над креслом Ангелайи. Только что там был сам гуру – улыбающийся, несущий пастве свет и доброту. Ладони его больших рук были широко разведены, словно он обнимал всех и каждого, кто решится посмотреть на постер. Всего минуту назад он был здесь, а теперь исчез, и вместо него с плаката на Рамену смотрел Ворон. Черная птица пришла, чтобы спасти своего верного слугу. А Ангелайя что-то говорил, не замечая исчезновения своего портрета.
А потом начавшие затекать руки Рамены что-то нащупали на кожаной обивке кресла. Гладкая ручка, холод металла. Это был нож, и другие его не видели, потому что Рамена закрывал его своим телом. Дмитрий моментально взмок, надежда – слабая рахитичная искорка – вспыхнула жарким пламенем. Ворон с плаката смотрел подбадривающе.
– Иди и пройди Череду мук, сын мой, – окончил свою речь Ангелайя, и тут бывший его послушник рванулся вперед и упал лицом вниз. Он успел едва-едва. Накима и Ханна реагировали без промедлений. Ханна, упав на колени, потянулся к шее Рамены. Нож, который Дмитрий держал в сцепленных руках лезвием кверху, он не увидел, не должно быть здесь никакого ножа. Поэтому когда плененный дико изогнулся и ударил чудесно обретенным оружием – это стало для брата Ханны пренеприятным сюрпризом.
С отчетливым чавканьем нож вонзился в правую глазницу палача.
– А! – сказал брат Ханна и поспешно вскочил, безумно озирая другим глазом комнатушку. Позади него брат Накима, растопырив, как медведь, руки, мчался к Рамене.
– А! – еще раз произнес Ханна и отшатнулся назад – как раз под бегущего Накиму, тот налетел на него и сбил на пол.
Выражение безмерного удивления на лице Ангелайи стоило того, чтобы запомнить его на всю жизнь. Прозрев ситуацию, пророк кинулся вправо, но скользнувший ужом по полу Рамена преградил ему путь. Ангелайя споткнулся и грузно полетел на пол.
– Аааа! – протяжно вопил Ханна. – Ааааа... – рев его мешался с руганью Накимы, который пытался выпутаться из отчаянно дергающихся конечностей раненого соратника.
Рамена задрал ноги и пропустил их через кольцо сцепленных рук, так что скованные кисти оказались спереди. Ими он и приложил поднимающегося гуру, от чего тот звучно грянулся о бетонный пол, разбив нос и губы.
Накима, наконец, выпутался, оттолкнул Ханну и вскочил, но напарник испортил ему все окончательно. Он тоже поднялся, подвывая, как целое стадо диких вепрей, со страдальческим воплем вырвал нож из изуродованной глазницы и стал махать им из стороны в сторону, стремясь зацепить обидчика. Но зацепил только брата Накиму, всадив лезвие в основание шеи. Накима рухнул как подкошенный, не издав ни единого вопля. Рамена еще раз ударил наставника и скользнул к Накиме, поднырнув под бесцельно месящие воздух кулаки потерявшего последнее соображение Ханны.
Выдернув торчащий из шеи мертвого палача нож, Рамена обратил его в сторону Ханны и немедля ударил того в живот. Сделать это было легко – просвященный брат практически ничего не видел. Ударил дважды, а потом с окровавленным ножом обернулся к гуру.
Ворон с плаката смотрел одобряюще.
Позади Ханна убавил громкость до тихого сипа и кулем сполз на пол. Пахло кровью и еще каким-то смрадом. Оскалившись, Дмитрий подошел к гуру и перевернул его на спину. Жестокий основатель жестокой секты должен видеть был видеть свою смерть.
Но Рамена опоздал. Глаза Ангелайи на испачканном кровью лице были пусты и стеклянисты и смотрели уже не на Дмитрия – в вечность. Пока Рамена дрался с Ханной, лежащий на бетонном полу лицом вниз Просвященный Ангелайя, отец и бог одноименной секты, наводившей страх на весь город, успел тихо скончаться.
Возле двери брат Ханна тяжело и мучительно испускал дух. Ключи от наручников Рамена нашел в кармане бездыханного Накимы и с облегчением скинул оковы. К этому времени Ханна совсем притих, а в комнате пахло, как на бойне в разгар трудовых будней.
Бросив быстрый взгляд на дверь, Дмитрий подошел к Ангелайе и стащил с него сутану, под которой оказалась давно не глаженная клетчатая рубашка и грязные джинсы. Труп гуру остался лежать под вновь возникшим на плакате его портретом, где он по-прежнему улыбался, теперь с того света.
Накинув сутану с объемистым капюшоном, Рамена взял из кармана брата Ханны ключ от двери и покинул вотчину Просвященного Гуру, тщательно заперев ее за собой. С накинутым капюшоном Рамена быстро прошел вдоль коридора, важно кивая в ответ на приветствия редких послушников. На входе два охранника открыли было рты, дабы что-то спросить, но увидели цвет сутаны и предпочли промолчать.
Оставаясь в пределах их видимости, Дмитрий спокойно шел, а когда завернул за угол – побежал, на ходу избавляясь от пропахшей смертью сутаны.
Труп Ангелайи и двух его верных псов обнаружили лишь к вечеру, когда робкий двоюродный младший послушник поскребся в дверь с сообщением о прохладительных напитках Великому гуру. Когда гуру не отозвался, возникла мгновенная паника, так что дверь вышибало уже человек пятнадцать, ругаясь и мешая друг другу. И из этих пятнадцати только трое потенциальных ренегатов устояли на ногах, увидев открывшуюся картину.
Как вели Рамену, почти никто не видел, и потому лишенная главы секта стала лихорадочно подыскивать авторов убийства. Мигом всплыли фамилии трех известных городских колдунов, работников спецслужб и главаря Босха. Устроив скорбный плач, на сборном совете осиротевшие ангелайевцы порешили, что только кровная месть может удержать секту от распада.
На второй день воины Просвященного Ангелайи выступили в крестовый поход против всех сразу.
3
Замерший в глубокой тьме Мартиков напряженно нюхал ночной влажный воздух. Уходящая вдоль улица напоминала сейчас лунный пейзаж и словно целиком состояла из резко очерченных теней. Сама луна круглым фонарем висела на небе, потихоньку ползла, карабкалась к зениту, и свету ее не мешали легкий серебристые облачка, которые тоже словно светились.
Мохнатая звероватая глыба, которая когда-то была полнеющим приближающимся к пятидесяти годам старшим экономистом, испытывала легкое удивление и недовольство.
Но мозг, сознание под этим шишковатым и приплюснутым черепом были теперь человеческими, и работал этот мозг хорошо, как и раньше. Тело к бывшему состоянию так и не вернулось, но не это волновало теперь Павла Константиновича. Оно идеально подходило для поставленной задачи – ловкое, неутомимое.
Он любовался пейзажем, а чуткие уши ловили сонмище различных звуков – тихих и громких, нейтральных, привлекательных и угрожающих. Громыхал автомобильный дизель, где-то совсем вдалеке вроде бы гремел гром. В воздухе витало предгрозовое напряжение. Сверху мягко светили звезды, теплые и мерцающие.
Мартиков мог любоваться звездами, смотреть на луну с тихим очарованием, без дремучих инстинктов, то и дело захлестывающих сознание. Было так хорошо – просто любоваться звездами. И он собирался делать это и далее. Сегодня, и завтра ночью, и послезавтра. Ради этого, ради сохранения в себе человека – он был готов на все.
С ненавистью вспомнил своих работодателей – те так и не показали лицо. Боялись показать или... не имели лица? Такой странный запах в последние дни. У волчьей половины он вызывал лишь смутную тревогу, а Мартиков пытался анализировать. Запах чувствовался везде, из чего можно было заключить, что нечто разлито в воздухе, как газ, как испарения. Очень тонкий запах, и только наделенные звериным нюхом чуют его.
Ну вот – опять гром. И зарниц не видно, наверное, еще за чертой города или даже дальше – у шоссе. Неудачно. Впрочем, может, еще повезет, главное – чтобы дичь явилась вовремя.
По улице прошаркали шаги, мелькнул свет фонаря. Нет, не тот. Шли человек пять. Переговаривались тихо, вполголоса. В последнее время оживленного говора и песен почти не стало, и даже к костру спускались, чтобы разогреть пищу, после чего сразу убирались угрюмо к себе в квартиры. И, отправляясь на улицу, почти все брали с собой оружие. Кастеты, фомки и гаечные ключи оттягивали карманы своих робких хозяев.
В кромешной тьме активно плодились воры и грабители, а также маньяки всех мастей. Их ловили, сажали, но они как ниоткуда появлялись снова и снова. Мартиков вжался в тень, и без того удивительно черную, и пропустил идущих. Лучи фонарей шарили из стороны в сторону.
– Что там гремит?
– Стреляют, может?
Завернули во двор на той стороне улицы. Рядом загавкали собаки, раздалась заковыристая ругань, и в лунный свет выскочили сразу штук пять бездомных псов. Слаженно двигаясь, побежали вниз по улице, удивительно похожие один на другого.
Громыхнуло ближе. Резко, как сухая ветка хрустнула. Вдоль Школьной проехалась машина с включенным дальним светом. Лучи фар ополоснули грязный пыльный тротуар, сгорбленные деревья. Плохо видно, но, кажется, машина полна людей – вон как просела на рессорах. Прокатилась мимо, тарахтя двигателем.
А потом нюх донес важную весть – шла дичь. Мартиков уже дважды прослеживал маршруты этого человека и накрепко запомнил его запах – характерный, индивидуальный и неповторимый, как лицо или отпечатки пальцев. Так что о приближении Влада Сергеева он знал еще до того, как тот миновал «Кастанеду», расположенную в двух кварталах от дома.
Мартиков присел, напружинился и в широком оскале обнажил четырехсантиметровые клыки.
Темная фигура с ярким глазом фонарика поравнялась со входом во двор – подворотней не пошел, хотя там ближе. Все так, как и предполагал Павел Константинович.
От идущего исходил легкий запах тревоги и зарождающегося страха. Неуютно ему было на этой темной улице. Сделав еще с десяток шагов и светя фонарем прямо перед собой, чтобы обойти изрытый колдобинами асфальт, Сергеев поравнялся с замершим Мартиковым. А потом, что-то почувствовав, повернулся и посветил прямо на него.
В луче света Павел Константинович окаменел. Окаменел и Влад, глядя на пригвожденного фонарем к земле мохнатого желтоглазого оборотня. Опомнившийся быстрее Павел Константинович оттолкнулся мощными задними лапами и начал совершать красивый прыжок, в финале которого Влад должен был упасть, сбитый массивным телом полуволка. Зрачки его дико отсвечивали зеленым.
Грохнуло! Да так близко, словно стреляли в самого Мартикова. Инстинктивно он шарахнулся в сторону, и изящный прыжок завершился безобразным падением на бок.
Перепуганный стрельбой и видом чудовища, Влад наконец опомнился и заорал, точь-в-точь повторяя крик своего недавнего респондента:
– ВОЛК!! ЗДЕСЬ ВОЛК!!!
С улицы бежали какие-то люди – свет фонарей наплывал девятым валом, дергался, хаотически высвечивая похожие на причудливых химер фрагменты детской площадки.
– Здесь! Здесь!! – вопил журналист.
– Ты! – заорали из тьмы. – В сторону! Счас я его шлепну!!
Сергеев шарахнулся подальше от поднимающегося Мартикова, и тут же ночь разорвала беспорядочная стрельба. Увлекшиеся охотники палили вовсю, не заботясь даже о том, что могут зацепить спасаемого. Одна пуля просвистела в опасной близости от уха Влада, жужжа, как разогнанный до сверзвуковой скорости шмель. Две другие скользнули по спине оборотня и срезали шерсть, оставив аккуратные, чисто выбритые дорожки. Все еще заполошно крича, Влад кинулся на землю и зажмурил глаза, а когда открыл, оборотень стоял прямо над ним.
И смотрел. Желтые его звериные глаза светились отнюдь не звериным умом и сообразительностью. И тоской.
Одна из пуль пробила навылет корявую переднюю лапу оборотня.
– Попал в него! Попал! – заорали среди стрелков.
Влад опять лежал лицом вниз и вжимался в холодный асфальт. Его не волновало, кто в кого стреляет, хотелось лишь поскорей выбраться из зоны огня.
Павел Константинович протяжно завыл от резкой боли и на трех лапах припустил вниз по улице, спасая свою мохнатую шкуру. С пораненной лапы срывались крупные капли темно-красной крови и обильно орошали асфальт. Стрелки что-то орали, наводили, приказывали, но все это тонуло в громогласной канонаде.
На первые трупы собак он наткнулся уже квартал спустя. Команда, зачищающая улицу, сейчас выкуривала оставшихся в живых псов из соседнего двора. Животные выли на разные голоса, и смысл этих воплей был предельно ясен: «Пощады, пощады!» Но четвероногих в плен не брали – с грохотом выстрелов оборвались жизни ищущих спасения мохнатых беглецов.
Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков натыкался на группы стрелков, и те, видя крупную мохнатую тварь, тут же открывали огонь. Спасаясь, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль прорваться к речке и схорониться там в прибрежных зарослях, но ее он отмел, как явно неудачную. Заросли были любимым местом пребывания дворовых собак.
Можно было пересечь «черепашку» и найти убежище в Нижнем городе, где не было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на «черепашке» стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков дракону. Глаза-фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежало трое собак, издырявленных до состояния решета, – патрулю явно было скучно. Из-за реки доносилась отдаленная канонада, и ветер приносил запах пороха.
Мартиков развернулся и побежал обратно, по Верхнемоложской. На трех лапах бежалось медленно, и он, стиснув челюсти, опустил четвертую и ступал на нее, вздрагивая от резких уколов боли.
Стрельба слегка отдалилась, здесь охотники уже прошли, оставив за собой стреляные, остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных, некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже.
На перекрестке Школьной со Стачникова он нарвался на патруль.
Задыхаясь, на подкашивающихся лапах, полуволк кинулся в противоположный двор, где, не мешкая, заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг, высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке.
– Где он? – спросил один из загонщиков. – Двор глухой!
– В подъезд не мог заскочить?
– Не, это ж собаки... Стой, там и вправду кто-то есть.
Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро подъезда, которое в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. В глубину, где затаился Мартиков, свет не проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул:
– Эй, тут кто есть?
Мартиков напрягся и, придя во временное согласие с губами и языком, с усилием выдавил:
– Я...
– А, черт! Да это бомж какой-то! – донеслось снизу. – Лыка не вяжет.
Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатых-блохастых.
Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там, где нашел спасение, – на лестничной клетке. С первыми лучами зари дверь площадкой выше открылась – и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными оцинкованными ведрами – как и многие в городе, собралась спозаранку за водой. Увидев полуволка, вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, глухо рыкнув:
– Иди... куда шла.
Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни. Павел Константинович в этом спиче именовался не иначе как «дегенерат».
Вниз он не пошел, а направился вверх, так что восход встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да и вообще почти не думал о серой звериной половинке, что ждет не дождется, чтобы вернуться назад.
Мохнатая звероватая глыба, которая когда-то была полнеющим приближающимся к пятидесяти годам старшим экономистом, испытывала легкое удивление и недовольство.
Но мозг, сознание под этим шишковатым и приплюснутым черепом были теперь человеческими, и работал этот мозг хорошо, как и раньше. Тело к бывшему состоянию так и не вернулось, но не это волновало теперь Павла Константиновича. Оно идеально подходило для поставленной задачи – ловкое, неутомимое.
Он любовался пейзажем, а чуткие уши ловили сонмище различных звуков – тихих и громких, нейтральных, привлекательных и угрожающих. Громыхал автомобильный дизель, где-то совсем вдалеке вроде бы гремел гром. В воздухе витало предгрозовое напряжение. Сверху мягко светили звезды, теплые и мерцающие.
Мартиков мог любоваться звездами, смотреть на луну с тихим очарованием, без дремучих инстинктов, то и дело захлестывающих сознание. Было так хорошо – просто любоваться звездами. И он собирался делать это и далее. Сегодня, и завтра ночью, и послезавтра. Ради этого, ради сохранения в себе человека – он был готов на все.
С ненавистью вспомнил своих работодателей – те так и не показали лицо. Боялись показать или... не имели лица? Такой странный запах в последние дни. У волчьей половины он вызывал лишь смутную тревогу, а Мартиков пытался анализировать. Запах чувствовался везде, из чего можно было заключить, что нечто разлито в воздухе, как газ, как испарения. Очень тонкий запах, и только наделенные звериным нюхом чуют его.
Ну вот – опять гром. И зарниц не видно, наверное, еще за чертой города или даже дальше – у шоссе. Неудачно. Впрочем, может, еще повезет, главное – чтобы дичь явилась вовремя.
По улице прошаркали шаги, мелькнул свет фонаря. Нет, не тот. Шли человек пять. Переговаривались тихо, вполголоса. В последнее время оживленного говора и песен почти не стало, и даже к костру спускались, чтобы разогреть пищу, после чего сразу убирались угрюмо к себе в квартиры. И, отправляясь на улицу, почти все брали с собой оружие. Кастеты, фомки и гаечные ключи оттягивали карманы своих робких хозяев.
В кромешной тьме активно плодились воры и грабители, а также маньяки всех мастей. Их ловили, сажали, но они как ниоткуда появлялись снова и снова. Мартиков вжался в тень, и без того удивительно черную, и пропустил идущих. Лучи фонарей шарили из стороны в сторону.
– Что там гремит?
– Стреляют, может?
Завернули во двор на той стороне улицы. Рядом загавкали собаки, раздалась заковыристая ругань, и в лунный свет выскочили сразу штук пять бездомных псов. Слаженно двигаясь, побежали вниз по улице, удивительно похожие один на другого.
Громыхнуло ближе. Резко, как сухая ветка хрустнула. Вдоль Школьной проехалась машина с включенным дальним светом. Лучи фар ополоснули грязный пыльный тротуар, сгорбленные деревья. Плохо видно, но, кажется, машина полна людей – вон как просела на рессорах. Прокатилась мимо, тарахтя двигателем.
А потом нюх донес важную весть – шла дичь. Мартиков уже дважды прослеживал маршруты этого человека и накрепко запомнил его запах – характерный, индивидуальный и неповторимый, как лицо или отпечатки пальцев. Так что о приближении Влада Сергеева он знал еще до того, как тот миновал «Кастанеду», расположенную в двух кварталах от дома.
Мартиков присел, напружинился и в широком оскале обнажил четырехсантиметровые клыки.
Темная фигура с ярким глазом фонарика поравнялась со входом во двор – подворотней не пошел, хотя там ближе. Все так, как и предполагал Павел Константинович.
От идущего исходил легкий запах тревоги и зарождающегося страха. Неуютно ему было на этой темной улице. Сделав еще с десяток шагов и светя фонарем прямо перед собой, чтобы обойти изрытый колдобинами асфальт, Сергеев поравнялся с замершим Мартиковым. А потом, что-то почувствовав, повернулся и посветил прямо на него.
В луче света Павел Константинович окаменел. Окаменел и Влад, глядя на пригвожденного фонарем к земле мохнатого желтоглазого оборотня. Опомнившийся быстрее Павел Константинович оттолкнулся мощными задними лапами и начал совершать красивый прыжок, в финале которого Влад должен был упасть, сбитый массивным телом полуволка. Зрачки его дико отсвечивали зеленым.
Грохнуло! Да так близко, словно стреляли в самого Мартикова. Инстинктивно он шарахнулся в сторону, и изящный прыжок завершился безобразным падением на бок.
Перепуганный стрельбой и видом чудовища, Влад наконец опомнился и заорал, точь-в-точь повторяя крик своего недавнего респондента:
– ВОЛК!! ЗДЕСЬ ВОЛК!!!
С улицы бежали какие-то люди – свет фонарей наплывал девятым валом, дергался, хаотически высвечивая похожие на причудливых химер фрагменты детской площадки.
– Здесь! Здесь!! – вопил журналист.
– Ты! – заорали из тьмы. – В сторону! Счас я его шлепну!!
Сергеев шарахнулся подальше от поднимающегося Мартикова, и тут же ночь разорвала беспорядочная стрельба. Увлекшиеся охотники палили вовсю, не заботясь даже о том, что могут зацепить спасаемого. Одна пуля просвистела в опасной близости от уха Влада, жужжа, как разогнанный до сверзвуковой скорости шмель. Две другие скользнули по спине оборотня и срезали шерсть, оставив аккуратные, чисто выбритые дорожки. Все еще заполошно крича, Влад кинулся на землю и зажмурил глаза, а когда открыл, оборотень стоял прямо над ним.
И смотрел. Желтые его звериные глаза светились отнюдь не звериным умом и сообразительностью. И тоской.
Одна из пуль пробила навылет корявую переднюю лапу оборотня.
– Попал в него! Попал! – заорали среди стрелков.
Влад опять лежал лицом вниз и вжимался в холодный асфальт. Его не волновало, кто в кого стреляет, хотелось лишь поскорей выбраться из зоны огня.
Павел Константинович протяжно завыл от резкой боли и на трех лапах припустил вниз по улице, спасая свою мохнатую шкуру. С пораненной лапы срывались крупные капли темно-красной крови и обильно орошали асфальт. Стрелки что-то орали, наводили, приказывали, но все это тонуло в громогласной канонаде.
На первые трупы собак он наткнулся уже квартал спустя. Команда, зачищающая улицу, сейчас выкуривала оставшихся в живых псов из соседнего двора. Животные выли на разные голоса, и смысл этих воплей был предельно ясен: «Пощады, пощады!» Но четвероногих в плен не брали – с грохотом выстрелов оборвались жизни ищущих спасения мохнатых беглецов.
Охотники запрудили весь город, то и дело Мартиков натыкался на группы стрелков, и те, видя крупную мохнатую тварь, тут же открывали огонь. Спасаясь, он бежал все дальше и дальше, все сильнее забирая к востоку. Была мысль прорваться к речке и схорониться там в прибрежных зарослях, но ее он отмел, как явно неудачную. Заросли были любимым местом пребывания дворовых собак.
Можно было пересечь «черепашку» и найти убежище в Нижнем городе, где не было этих открытых всем ветрам строгих и прямых проспектов. Но на «черепашке» стоял патруль, выглядящий на этом бревенчатом, словно взятом из сказок, мостике подобно многоногому, ощетинившемуся сотней шипов и клыков дракону. Глаза-фонари шарили по мутной воде и ловили случайные цели на берегу. Тут же лежало трое собак, издырявленных до состояния решета, – патрулю явно было скучно. Из-за реки доносилась отдаленная канонада, и ветер приносил запах пороха.
Мартиков развернулся и побежал обратно, по Верхнемоложской. На трех лапах бежалось медленно, и он, стиснув челюсти, опустил четвертую и ступал на нее, вздрагивая от резких уколов боли.
Стрельба слегка отдалилась, здесь охотники уже прошли, оставив за собой стреляные, остро пахнущие гарью гильзы и расстрелянных животных, некоторые из которых были еще живы, лежали на боку и дышали все реже и реже.
На перекрестке Школьной со Стачникова он нарвался на патруль.
Задыхаясь, на подкашивающихся лапах, полуволк кинулся в противоположный двор, где, не мешкая, заскочил в один из темных подъездов. Четверо стрелков осторожно вошли на прилегающую к подъезду площадку. Фонари цепко шарили вокруг, высвечивали отдельные предметы с потусторонней ясностью, как на фотовспышке.
– Где он? – спросил один из загонщиков. – Двор глухой!
– В подъезд не мог заскочить?
– Не, это ж собаки... Стой, там и вправду кто-то есть.
Луч света поднялся от земли и уставился в темное ободранное нутро подъезда, которое в этом освещении выглядело на редкость непривлекательно. В глубину, где затаился Мартиков, свет не проникал. Охотник осторожно подошел к дверям подъезда, подумав, крикнул:
– Эй, тут кто есть?
Мартиков напрягся и, придя во временное согласие с губами и языком, с усилием выдавил:
– Я...
– А, черт! Да это бомж какой-то! – донеслось снизу. – Лыка не вяжет.
Снаружи закричали в том смысле, что раз так, то пора выходить из двора и заниматься насущными делами, благо еще много по городу бегает мохнатых-блохастых.
Ушли. До самого утра Павел Константинович Мартиков просидел там, где нашел спасение, – на лестничной клетке. С первыми лучами зари дверь площадкой выше открылась – и из нее появилась древняя сморщенная бабка с неизменными оцинкованными ведрами – как и многие в городе, собралась спозаранку за водой. Увидев полуволка, вскрикнула, но Мартиков тут же осадил ее, глухо рыкнув:
– Иди... куда шла.
Бабка проворно поковыляла вниз по ступеням и лишь на втором этаже начала монолог о том, до какой степени может довести алкоголь и аморальный образ жизни. Павел Константинович в этом спиче именовался не иначе как «дегенерат».
Вниз он не пошел, а направился вверх, так что восход встречал уже на крыше. Впору было впасть в черную тоску, выть в преддверии утраты личности, ведь задание он провалил. Но Мартиков почему-то не грустил, да и вообще почти не думал о серой звериной половинке, что ждет не дождется, чтобы вернуться назад.
4
– Смотри! Это же он! – крикнул Стрый, тыкая пальцем в направлении перекрестка Покаянной с Большой Зеленовской.
– Кто? – спросил меланхолично Пиночет. Действие происходило как раз напротив очереди за водой, которая, по непонятным пока причинам, утратила свою многолюдность и протяженность. Оставшийся хвост, человек в пятнадцать, вид имел завороженный, и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-то ждали.
В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали, и отсутствие лая казалось странным.
В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их, обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали в кузове обветшалой «Газели». Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже «Газель» была такая же. Народ бежал.
– Да очнись ты! – рявкнул Стрый. В последнее время он что-то стал наглеть, то и дело позволяя себе повышать голос на признанного лидера их тандема. – Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!
– Да ты что? – удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт.
И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал гориллу-переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка.
– Пошли! – сказал Стрый. – Вломим ему!
– Да ты что! Он же нас отпустил!
– Отпустил?! – вскинулся Малахов. – А перед этим неделю на цепи держал, как пса? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать, отруби?!
– Плащевик не велел.
– Да он ни слова не сказал про Мохнача! Отпустил, и ладно. А это наше дело, личное.
Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не соблаговолил, а приметами, кроме плаща, не отличался.
– Я помню, как он на меня пилой замахивался, – злобно сказал Пиночет, а ноги уже несли его по направлению к перекрестку.
Плечом к плечу они двинулись вслед за Мохначом, не теряя его из вида, благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари, конечно, не получится, но оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым – Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу, и та распалась на две ровные половинки. Он думал – такое бывает только в кино.
Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру, без особых напутствий, буркнул только:
– Так будет лучше.
Предупредил также, что, возможно, к концу недели появится возможность заиметь огнестрельное оружие.
Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят. Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по Центральной остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым плитам, стекал вниз крохотными водопадиками.
Напарники проследовали за охранником в подъезд.
Почти всегда, заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и тесный этот коридор казался длинным, словно тоннель метростроя, и таким же безобразным. Жуткие хари, кропотливо выписанные на стене, казалось, корчились и жили какой-то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше – Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой, которая обладала удивительным свойством – любые положенные туда деньги моментально исчезали, словно их там и не было.
– А может, попутно и с Кобольдом разберемся? – предложил Николай.
– Можно и с ним. Чтоб не гадил больше... Все одно скоро исход.
Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была открыта, и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые низким рыком охранника.
– ...не сегодня, только не сегодня, потому что...
– Где?!
– Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут, серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят?
– Говорю... где?!
– Но мне вести надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди, ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе пришьют! Тебе что, жизнь не мила, волосатый?
– Как... ты... сказал?
– Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем.
– Где... мое?
Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже. Отсюда были хорошо слышны все перипетии диалога, тон которого, как вольная птица, потихоньку взмывал все выше и выше.
– Ну нельзя, понимаешь, нельзя!!!
– МОЕ?!
– Да твое, твое!! – плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порога корявой лапой охранника, – только когда эти придут – чур, на тебя все свалю!
– Дай...
Напарники поднялись на площадку выше – дверь открывала вид на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что несколько портило впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдилера бедной не была. Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то грохнуло, зазвенело. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.
Внизу грохнула дверь подъезда, и кто-то стал не торопясь подниматься наверх. Охранник и Кобольд все еще спорили. Посетитель ступал все ближе и ближе – сюда. Стрый махнул рукой в сторону верхней площадки и без лишнего шума пошел по ступеням. Николай последовал за ним. Особо не шуметь можно было не стараться, визгливая ссора разносилась по всему подъезду. В двери напротив Кобольдовой квартиры отчетливо щелкнул замок и моргнул свет в глазке – хозяева следили за дармовым спектаклем.
Топанье смолкло, и пришедший остановился возле открытой двери. Он переминался с ноги на ногу, слушая, как собачатся Кобольд с Мохначом, потом, тяжело вздохнув, все же переступил порог квартиры. Выглянувший из-за перил Пиночет успел увидеть только вытертую кожаную куртку, из-под которой выглядывал лоскут малиновой материи.
«Ого, да они даже не скрываются!» – подумалось Николаю.
Все в городе знали этот цвет, и знали, что представляют собой форменные балахоны членов секты Просвященного Ангелайи. Малиновый, почти бордовый – цвет войны, и его носили послушники рангом не ниже адептов, которых посылали на самые ответственные операции. Бордовая сутана была последней, что видели в своей жизни те несчастные, которые не угодили Просвященному Гуру.
Сектант прошагал внутрь квартиры, и при его появлении спорщики тут же замолкли, и в подъезде возникла гулкая тишина, которую вскоре разорвало неясное, но определенно непечатное выражение пришедшего, в котором удивление мешалось с раздражением и явно слышался вопрос.
Кобольд визгливо запричитал, уговаривая страшного гостя войти в его положение, потому что он, Кобольд, всего лишь мелкий служащий, и не его вина в том, что это чудовище явилось не вовремя и все чего-то требует, но оно будет вести себя тихо и, разумеется, даст провести встречу и потом никому не расскажет, потому что ему все до лампочки, оно и разговаривать почти не умеет.
– Да ты хоть понимаешь, что на себя берешь? – спросил адепт, зашуршала ткань, отчетливо щелкнула сталь. – Сегодня будет не просто встреча, ты, тупой анацефал!
Глухо бухнуло – кажется, Кобольд рухнул на колени. Плаксивые нотки в его голосе были готовы уступить место истерике.
– Молчать... – шипел сектант, – шлепнул бы этого Мохнача, да ходок кровь увидит и уйдет! А все из-за тебя, мертвечина ходячая.
Нет, Кобольд не ходячая мертвечина, он смиренный пленник обстоятельств, которые к тому же измываются над ним, как хотят.
– Ты! – это уже к охраннику. – Кончай там рыться, иди в угол и чтоб не звука. Сорвете мероприятие – обоим не жить. Убивать буду медленно во славу гуру, блаженного небожителя. Ты понял?!
Охранник что-то рыкнул, впрочем – вполне миролюбиво, и адепт расценил это как согласие. Повисла напряженная тишина, про раскрытую дверь так никто не вспомнил.
– Вставай! – на приглушенных злобных тонах молвил Ангелайев послушник. – Встань, тварь!
Кобольд вскочил. Внизу, в подъезде, хлопнула дверь. Где-то снаружи бормотал автомобильный двигатель. По ступеням затопали быстрые шаги. Еще один. Николай уже не сомневался, что тоже сюда.
– Кто? – спросил меланхолично Пиночет. Действие происходило как раз напротив очереди за водой, которая, по непонятным пока причинам, утратила свою многолюдность и протяженность. Оставшийся хвост, человек в пятнадцать, вид имел завороженный, и даже сыпавшийся с небес мелкий колкий дождик не пробуждал в них тоски. Стояли и чего-то ждали.
В лужах отражалось свинцовое небо. Каркали вороны, а вот собаки больше не гавкали, и отсутствие лая казалось странным.
В разоренном дворе справа выгружали вещи, несли их, обливаясь потом и холодным дождиком, после чего устанавливали в кузове обветшалой «Газели». Такую же картину можно было наблюдать и в противоположном дворе. Даже «Газель» была такая же. Народ бежал.
– Да очнись ты! – рявкнул Стрый. В последнее время он что-то стал наглеть, то и дело позволяя себе повышать голос на признанного лидера их тандема. – Это же он! Тот волосатый урод, что держал нас в погребе!
– Да ты что? – удивился Пиночет и поспешно стал выискивать в толпе знакомый силуэт.
И нашел его. Руки охранника свисали чуть ли не до земли, а плечи так жутко горбились, что он теперь напоминал гориллу-переростка. Люди его обходили стороной. На широких плечах идущего обреталась защитного цвета брезентовка.
– Пошли! – сказал Стрый. – Вломим ему!
– Да ты что! Он же нас отпустил!
– Отпустил?! – вскинулся Малахов. – А перед этим неделю на цепи держал, как пса? Тебе что, понравилось? А баланду эту хлебать, отруби?!
– Плащевик не велел.
– Да он ни слова не сказал про Мохнача! Отпустил, и ладно. А это наше дело, личное.
Плащевиком Николай окрестил их нанимателя, так как имени тот назвать не соблаговолил, а приметами, кроме плаща, не отличался.
– Я помню, как он на меня пилой замахивался, – злобно сказал Пиночет, а ноги уже несли его по направлению к перекрестку.
Плечом к плечу они двинулись вслед за Мохначом, не теряя его из вида, благо толпа была редкая. Вломить кулаками такой твари, конечно, не получится, но оба напарника держали в кармане по ножу с изящным лезвием. Очень острым – Малахов как-то уронил на клинок грубую тряпицу, и та распалась на две ровные половинки. Он думал – такое бывает только в кино.
Нож дал Плащевик, заявившись два дня назад к ним на квартиру, без особых напутствий, буркнул только:
– Так будет лучше.
Предупредил также, что, возможно, к концу недели появится возможность заиметь огнестрельное оружие.
Бывший охранник дошел до Центральной, не подозревая, что за ним следят. Руки он держал в карманах, сильно горбился. У дома номер пятнадцать по Центральной остановился и, задрав голову, вгляделся в вереницу одинаковых окон. На крыше панельной многоэтажки, как диковинные громкоговорители, ворковали голуби. Курлыканье разносилось на всю улицу. Дождь капал по белым плитам, стекал вниз крохотными водопадиками.
Напарники проследовали за охранником в подъезд.
Почти всегда, заходя сюда, напарники находились в состоянии ломки, и тесный этот коридор казался длинным, словно тоннель метростроя, и таким же безобразным. Жуткие хари, кропотливо выписанные на стене, казалось, корчились и жили какой-то своей потусторонней жизнью. Трудный путь на пятый этаж, а дальше – Кобольд с неизменной улыбкой на лице дегенерата, с протянутой волосатой лапой, которая обладала удивительным свойством – любые положенные туда деньги моментально исчезали, словно их там и не было.
– А может, попутно и с Кобольдом разберемся? – предложил Николай.
– Можно и с ним. Чтоб не гадил больше... Все одно скоро исход.
Массивная стальная дверь Кобольдовой квартиры была открыта, и из нее неслись визгливые завывания хозяина, временами перекрываемые низким рыком охранника.
– ...не сегодня, только не сегодня, потому что...
– Где?!
– Да есть, есть, но ты завтра приходи. Сегодня нельзя, гости будут, серьезные люди, но что будет, если они тебя увидят?
– Говорю... где?!
– Но мне вести надо. А нельзя, время уже! Слышь, но ты хоть попозже приди, ну хоть часа через два, ну увидят же, тебе наваляют, мне заодно, а то и вовсе пришьют! Тебе что, жизнь не мила, волосатый?
– Как... ты... сказал?
– Ничего, ничего, ты иди, иди, потом вернешься, все будет путем.
– Где... мое?
Стрый и Пиночет замерли на площадке этажом ниже. Отсюда были хорошо слышны все перипетии диалога, тон которого, как вольная птица, потихоньку взмывал все выше и выше.
– Ну нельзя, понимаешь, нельзя!!!
– МОЕ?!
– Да твое, твое!! – плаксиво прокричал Кобольд, отпихиваемый с порога корявой лапой охранника, – только когда эти придут – чур, на тебя все свалю!
– Дай...
Напарники поднялись на площадку выше – дверь открывала вид на прихожую Кобольда, нарочито убогую и бедную. Чуть дальше виднелся золотой отблеск и часть обшивки дорогого кожаного кресла, что несколько портило впечатление от коридора. Что-что, а квартира у драгдилера бедной не была. Кобольд и охранник глухо бубнили где-то в глубине элитного жилища. Потом что-то грохнуло, зазвенело. Кобольд запричитал. Звуки этого свинячьего подвывания маслом ложились на сердца двух бывших наркоманов.
Внизу грохнула дверь подъезда, и кто-то стал не торопясь подниматься наверх. Охранник и Кобольд все еще спорили. Посетитель ступал все ближе и ближе – сюда. Стрый махнул рукой в сторону верхней площадки и без лишнего шума пошел по ступеням. Николай последовал за ним. Особо не шуметь можно было не стараться, визгливая ссора разносилась по всему подъезду. В двери напротив Кобольдовой квартиры отчетливо щелкнул замок и моргнул свет в глазке – хозяева следили за дармовым спектаклем.
Топанье смолкло, и пришедший остановился возле открытой двери. Он переминался с ноги на ногу, слушая, как собачатся Кобольд с Мохначом, потом, тяжело вздохнув, все же переступил порог квартиры. Выглянувший из-за перил Пиночет успел увидеть только вытертую кожаную куртку, из-под которой выглядывал лоскут малиновой материи.
«Ого, да они даже не скрываются!» – подумалось Николаю.
Все в городе знали этот цвет, и знали, что представляют собой форменные балахоны членов секты Просвященного Ангелайи. Малиновый, почти бордовый – цвет войны, и его носили послушники рангом не ниже адептов, которых посылали на самые ответственные операции. Бордовая сутана была последней, что видели в своей жизни те несчастные, которые не угодили Просвященному Гуру.
Сектант прошагал внутрь квартиры, и при его появлении спорщики тут же замолкли, и в подъезде возникла гулкая тишина, которую вскоре разорвало неясное, но определенно непечатное выражение пришедшего, в котором удивление мешалось с раздражением и явно слышался вопрос.
Кобольд визгливо запричитал, уговаривая страшного гостя войти в его положение, потому что он, Кобольд, всего лишь мелкий служащий, и не его вина в том, что это чудовище явилось не вовремя и все чего-то требует, но оно будет вести себя тихо и, разумеется, даст провести встречу и потом никому не расскажет, потому что ему все до лампочки, оно и разговаривать почти не умеет.
– Да ты хоть понимаешь, что на себя берешь? – спросил адепт, зашуршала ткань, отчетливо щелкнула сталь. – Сегодня будет не просто встреча, ты, тупой анацефал!
Глухо бухнуло – кажется, Кобольд рухнул на колени. Плаксивые нотки в его голосе были готовы уступить место истерике.
– Молчать... – шипел сектант, – шлепнул бы этого Мохнача, да ходок кровь увидит и уйдет! А все из-за тебя, мертвечина ходячая.
Нет, Кобольд не ходячая мертвечина, он смиренный пленник обстоятельств, которые к тому же измываются над ним, как хотят.
– Ты! – это уже к охраннику. – Кончай там рыться, иди в угол и чтоб не звука. Сорвете мероприятие – обоим не жить. Убивать буду медленно во славу гуру, блаженного небожителя. Ты понял?!
Охранник что-то рыкнул, впрочем – вполне миролюбиво, и адепт расценил это как согласие. Повисла напряженная тишина, про раскрытую дверь так никто не вспомнил.
– Вставай! – на приглушенных злобных тонах молвил Ангелайев послушник. – Встань, тварь!
Кобольд вскочил. Внизу, в подъезде, хлопнула дверь. Где-то снаружи бормотал автомобильный двигатель. По ступеням затопали быстрые шаги. Еще один. Николай уже не сомневался, что тоже сюда.