Страница:
В. Б. И что же нам делать в этом новом обществе? Плакаться? Вспоминать прошлое? Или стараться изменить направленность событий? Стараться повлиять на атмосферу общества? Строить новые башни?
В. Р. Все дело в человеке. В воспитании человека. На меня, например, эти рухнувшие башни никак не повлияли, я свои взгляды менять не собираюсь. Я не стал ни богаче, ни беднее. Как я получал авторский гонорар за спектакли, так и получаю. И не лезу ни в какие махинации. И не выпрашиваю ни у кого ничего. За труд свой получаю, а чужих денег чураюсь. Идти на какие-то уступки разного характера: или материальные, или идеологические не собираюсь. Еще в мою первую пьесу чиновники пытались вставить имя Сталина, я наотрез отказался. Меня уговаривали долго довольно большие люди, я не поддался. Прошло время, и те же самые люди звонят и требуют: если в пьесах есть слово Сталин, вычеркните. Я говорю: у меня нет нигде. Не верят. Этого не может быть, перечитайте свои пьесы и обязательно вычеркните. А я-то знаю, что осознанно никогда не вставлял это имя. Так никогда в жизни никто меня не мог заставить сделать то, что я не желал. Что же мне под конец жизни менять свои принципы? И ради золотого тельца тоже не буду ни перед кем угождать.
В. Б. Вы - поразительный человек, Виктор Сергеевич. Бывшие советские подхалимы талдычат одно, бывшие антисоветские диссиденты - другое. И по словам тех и других получается, что нельзя было в ХХ веке просто быть порядочным человеком и к тому же замечательным писателем. А вы - прямой укор и тем и другим. Мне кажется, вы, кроме своей порядочности и огромнейшего таланта, еще и просто умеете радоваться жизни, откровенно любите жизнь во всех проявлениях. Я знаю вас уже десятки лет, знаю о многих неприятностях и бедах и никогда не видел вас сломленным. Может быть, это ощущение радости жизни и делает вас счастливым человеком?
В. Р. Мало того, что мне удалась моя жизнь. Я, Володя, на самом деле счастливый человек. Я получил все дары Божьи ни за что ни про что. Пьесы я писал так легко, как, наверное, можно писать только в детстве. Что в голову придет, то я и писал. И все совпадало. Более того, первая пьеса, написанная в 1949 году, идет сейчас сразу в нескольких театрах. В том числе во МХАТе, главном театре страны. За что такая награда мне с неба падает - понятия не имею. Я пошел смотреть спектакль у Дорониной "Ее друзья" и пришел к выводу, что писал о чем-то важном для людей. Дружба, верность, преданность, доброта и прочие добродетели, которые вызывают аплодисменты у зрительного зала. В жизни сейчас этого очень мало. Люди истосковались по добру. Соскучились по доброте. В моей работе мне дороже всего отклики зрителей на доброту. Аплодируют не красоте жеста, не удачной игре, а доброте.
В. Б. И все-таки, счастье - в чем оно? В работе? Что вы считаете свое главной удачей? Какие спектакли запомнились?
В. Р. Очень интересный спектакль "Вечно живые" поставил Олег Ефремов. Удачны были все спектакли в "Современнике". Считаю большой удачей спектакль "Ее друзья" у Дорониной. А я эту пьесу считал проходной, несерьезной. Надо же, написана в 1949 году, а идет в 2001 году. Любой драматург был бы доволен. Георгий Товстоногов как-то сказал: "Вы извините меня, что я не ставлю ваших пьес сам, отдаю другим. Знаете, почему?" Я говорю: нет, не знаю. Товстоногов мне: "Я не могу поставить их так хорошо, как Олег Ефремов и Анатолий Эфрос. А хуже ставить не хочу". Вот искреннее признание. Анатолий Эфрос был талант на грани гения. Ему в голову взбредало такое, что не придумаешь никогда. Я видел его спектакль, поставленный в Америке, в Миннеаполисе, - отличная работа, принят был восторженно. Жалею, что из русских я один его видел. Надо нам гордиться своим искусством, своими мастерами.
В. Б. Вы назвали одним из своих лучших спектаклей постановку Олега Ефремова, высоко цените его работу в "Современнике". Сейчас вокруг Олега Николаевича в газетах прошла дискуссия. Анатолий Смелянский решил показать всем "изнанку" Олега Ефремова, продемонстрировал читателям его алкоголизм. Увы, это тоже относится к "разрушенным башням". Читателю дают не доброту почувствовать, а что-нибудь скандальное, грязненькое, попахивающее. У Пушкина всех интересует его "донжуанский список", у Чайковского - его сексуальная ориентация. И так далее. О ком угодно: о Рубцове, о Булгакове, о Шолохове, - обязательно найдутся Смелянские, которые будут выворачивать изнанку личной жизни. Вот и до столь уважаемого самими либеральными писателями и режиссерами Олега Ефремова добрались. К счастью, в защиту Ефремова выступил вскоре Михаил Рощин. Ваш коллега, прекрасный драматург. Поразительно, что разоблачителем Ефремова оказался чуть ли не его лучший друг, правая рука, главный идеолог театра. По крайней мере, так он себя всегда представлял в театральном обществе. Даже непонятно, зачем Анатолий Смелянский пошел на это? Кроме дешевой популярности и бульварной рекламы своей будущей книги, он ничего не получил. А репутацию испортил навсегда. Значит, сидела в нем глубоко внутри эта гниль, эта порча, которая заставила его пойти на подлость, - как говорится, не корысти ради. Как вы к этому относитесь? Каково ваше мнение об Олеге Ефремове?
В. Р. Я ценю Олега Николаевича очень высоко. Во-первых, это боец. Как он тащил "Современник", как защищал каждую пьесу, которую там ставили, один он знает. Он сам не раз мне жаловался на то, что весь измочален. В трудное время ему удалось создать современный театр, где жило наше живое время во всей своей правде. У него была та правда, которой не чувствовалось в других театрах. Это заслуга Олега Ефремова. Кроме того, он изменил актерскую игру. Приблизил актеров к зрителю. Много можно о нем говорить, всей газеты бы на него не хватило. Я высочайше ставлю его на пьедестал советского искусства. Он улучшил советский театр. А всякие злопыхатели, всякие шмакодявки вроде Смелянского - это все дрянь. Не надо выискивать в человеке низменное. Не надо думать, что грязь в каждом из нас - это и есть главная правда о нас. Не надо рушить башни в человеке.
В. Б. Вы счастливы в работе, в творчестве, но вы счастливы и в друзьях. С кем вы дружили? Кого цените из друзей?
В. Р. Вы знаете, Володя, есть друзья дома, а есть друзья по работе. По творчеству. Друзья по работе - Александр Петрович Штейн, Алексей Николаевич Арбузов... Со многими из драматургов я в самых лучших отношениях. Завистников было не скажу, что много. Поначалу, правда, иные считали, что из автора пьесы "Ее друзья" драматург не выйдет. Ошиблись. Как-то сижу я в министерстве культуры в коридорчике, со мной сидят тоже какие-то бедолаги-драматурги. Спрашивают, что я сейчас пишу. Я им изложил содержание пьесы, которую писал, "В добрый час". Моя наиболее удачная пьеса. Они выслушали и сказали: из этого ничего не выйдет, это не материал для пьесы. Но судьба нас рассудила.
В. Б. Так у них же нет, Виктор Сергеевич, знаменитой розовской сентиментальной интонации. У вас невозможно было что-нибудь украсть, сплагиировать, у вас нет эпигонов, ибо у вас не метод какой-то новый творческий, не сюжет неожиданный, а ваша интонация, которую не подделать. Вы могли хоть на всю страну рассказать замысел своей пьесы, и у сотен эпигонов и завистников ничего бы путного не вышло. Драмоделам нечего у вас брать. Ваша изумительная легкость не только писания пьес, но и восприятия их - она от Бога.
В. Р. Я не любил общаться с малознакомыми литераторами, старался не ходить на их встречи, как сейчас говорят - тусовки. Там мне было скучно. Я получал всегда от них какое-то негативное впечатление. Когда друг друга поливают из шланга грязью. Это тяжело слышать и видеть. Я всегда писал правду в той ситуации, которую изображал. Это вызывало и нарекания: откуда вы взяли? Да прямо за окном, на улице, за стенкой у соседей. У себя дома, наконец. Но мне всегда казалось, что я недостаточно остро написал, недостаточно правдиво написал. Я всегда был собой недоволен.
В. Б. А кем вы были довольны в русской драматургии? Кого вы, Виктор Сергеевич, более всего цените из русской классики?
В. Р. Прежде всего и выше всего - Александр Николаевич Островский. Потом в определенной мере Антон Павлович Чехов...
В. Б. К Чехову у вас более сложное отношение?
В. Р. По молодости я им увлекался, но потом одно время ненавидел. Ноет, ноет, и всегда мне приходили на ум строчки Владимира Маяковского: "Сидят и ноют на диване разные тети Сони и дяди Вани". Я не люблю нытье и долго привыкал к нему. Привык. Смотрел уже как на нечто отстраненное... Назову еще Толстого. Много талантливых русских драматургов, но прежде всего Островский, Островский.
В. Б. Среди своих сверстников вы называли Арбузова, Штейна, а из более молодых вам был близок Александр Вампилов?
В. Р. К драматургии Александра Вампилова, скажу честно, всегда относился сдержанно. Конечно, талантливый мастер, и горько, что рано погиб, но мне в его написанных пьесах не хватает крови. Эмоциональности больше надо. Это очень важно, чтобы в пьесе была одна, а может быть, даже две сильных эмоциональных сцены. Чтобы дело доходило до хватания друг друга за горло.
В. Б. Есть ли у вас предпочтения в современной западной драматургии?
В. Р. Так как я - русопят, то я воспринимаю все нерусопятское условно. Поэтому пьесы иностранные, конечно, лучшие из них, прекрасны, но они мне чужие. Иностранных пьес, близких моему сердцу, я не знаю.
В. Б. Вы счастливы в работе, счастливы в друзьях. Счастливы и в семье. Расскажите о вашей жене Надежде Варфоломеевне, с которой вы совсем недавно, на пятьдесят шестом году семейной жизни, повенчались в церкви.
В. Р. Я написал о ней много в моей книге воспоминаний. Она очень одаренный человек. Прекрасная актриса. Сегодня хоронят Гошу Вицина. Она с ним часто играла, это была замечательная пара, трогательная пара, искренняя пара, правдивая пара на сцене. И они крепко дружили очень долгие годы. Потом Гоша Вицин как-то закрылся от людей, увлекся йогой, но тем не менее она уехала сейчас провожать Гошу в последний путь. У нас отношения были прекрасные с Гошей и его первой женой Надеждой Васильевной. Так что с семьей мне тоже очень повезло. И детьми я доволен, выросли не негодяи. Они, увы, унаследовали самые ужасные наши черты - это доброту, непротивление злу, что я проповедую, нравственность, любовь к Отечеству. Русскому притом.
В. Б. Да, в наши времена - это самые ужасные для успешной жизни качества: доброта, сострадание, нравственность, человечность. Но, может быть, эти неистребимые в людях качества и спасут человечество? Может быть, все-таки не красота, а доброта спасет мир? Хотя в понятие красоты Федор Михайлович Достоевский вкладывал и красоту нравственную.
В. Р. Боюсь. Володя, наступают ужасные времена, и не только в России. Эти взрывы в Нью-Йорке. Эти ковровые бомбежки азиатских городов. Америка вляпалась как следует. Все человечество переживает критический момент, осознать который нам удастся или нет, если мы сами уцелеем, я не уверен. Это страшнейший кризис, я чувствую. Силы распределились. Я не уверен, что человечество выйдет из этого кризиса. Может быть, нас ждут страшные времена.
В. Б. Может быть, и беды минувшего века окажутся лишь прелюдией настоящих бед? Была и стабильность в Советском Союзе, была и мощь. Были и победы. Вы по-прежнему чувствуете себя советским человеком?
В. Р. Абсолютно.
В. Б. Что входит, на ваш взгляд, в понятие "советский человек"?
В. Р. Бескорыстность, самоотверженная отдача делу. Честность.
В. Б. Как вы оцениваете будущее нашей литературы? Есть надежды на новые высоты, на новое величие?
В. Р. Величие еще предстоит. Еще появятся авторы, великие русские авторы. Вот-вот. Они на сносях.
В. Б. А кого бы вы назвали из классиков советской литературы?
В. Р. Маяковского и Горького я люблю. Твардовский был хороший писатель. Евгений Шварц был хороший писатель. Много было великолепной литературы в советское время. Очень ценю Юрия Олешу, Валентина Катаева, Михаила Булгакова. По сусекам поскрести, много чего наскребем. Мы еще живем под грудой русской классики, она на нас давит, не дает подняться.
В. Б. Вы реалист?
В. Р. Да. От начала и до конца. Я верю только в реализм. Вот из молодых режиссеров сейчас все больше мастеров левого направления. И смотреть нечего. Я не очень люблю это левое направление. Люблю Малый театр. Это особый театр. Театр в какой-то степени мемориальный. Смотреть спектакль в Малом театре - это не то же самое, что идти смотреть спектакль в "Современнике". Даже если идет одна и та же пьеса.
В. Б. Очевидно, в Малый театр надо водить детей, как в лучшие музеи мира, чтобы воспитывать их в традициях русской культуры?
В. Р. Взрослых тоже не мешает туда поводить, чтобы узнали о самой русской культуре.
В. Б. А как вы относитесь к современному телевидению?
В. Р. Оно стало гораздо хуже. Решает свои коммерческие задачи, далекие от народа, далекие от зрителя. Идет обман. Надо проповедовать душевность, духовность. Это важно для всех.
В. Б. У вас еще осталась надежда на нового русского президента?
В. Р. Я надеюсь. Придет поколение, которое вытащит нас из этой ямы.
В. Б. Что вам не нравится в людях?
В. Р. Прежде всего жадность.
В. Б. Что спасло русский народ в ХХ веке?
В. Р. Вопрос очень сложный. С одной стороны, сталинизм с его безжалостностью к человеческой судьбе, с другой стороны, - это гигантское строительство. Вот и в Великой Отечественной войне народ победил, я думаю, благодаря дисциплине вплоть до тирании. Приказ Сталина - это был Закон Божий.
В. Б. Вы считаете победу в Великой Отечественной войне одним из великих событий ХХ века?
В. Р. Я не буду оригинален, поэтому отвечу: да, считаю.
В. Б. Если вы - советский человек, то задумывались ли, почему так внезапно рухнул Советский Союз?
В. Р. Вша заела. Мелкая всякая шушера вылезла на должности. Стала делать то, что ей выгодно лично, совершенно не интересуясь судьбой Отечества. А потом еще это американское хищничество, американское желание управлять миром.
В. Б. И как мы выдержим такую разруху?
В. Р. Я надеюсь. С нами Бог. В нашем деле важно терпение. Великое терпение. Довольствуйся тем, что у тебя есть. И трудись.
В. Б. Вы верующий человек?
В. Р. Да. Глубоко верующий. Хотя иконки мои не шикарные, да я и раздарил много. Хотя меня учили безбожию и посылали в юности в деревни доказывать крестьянам, что Бога нет.
В. Б. Мы от всей души желаем вам, Виктор Сергеевич, здоровья и покоя. Поздравляем вас с премией, с вашей хрустальной розой. Поздравляем и первых лауреатов, актеров. Поэтов, драматургов. А что бы вы пожелали нашим читателям?
В. Р. Жить спокойнее и добрее. Не рвать газету в клочья, если она не выражает твоего мнения.
Николай Тряпкин
Тряпкин Николай Иванович родился 19 декабря 1918 года в деревне Саблино Тверской губернии, в семье крестьянина-столяра. В 1930 году семья перебралась в подмосковное село Лотошино. Там Николай Иванович в 1939 году окончил школу и поступил в Московский историко-архивный институт. Начавшаяся война резко сменила ход жизни. На фронт не взяли, и в числе эвакуированных Тряпкин оказался в деревне под Сольвычегодском, где впервые обращается к поэзии. Он признает, что русский Север сделал его поэтом. С тех пор в его поэзии господствует деревенский уклад, деревенская мистика, и даже переезд в Москву лишь укрепляет ее. Осенью 1943 года Тряпкин возвращается домой к родителям. В 1945 году показывает свои стихи Павлу Антокольскому, который не только одобрил их, но и содействовал публикации в журнале "Октябрь". Почти до конца жизни поэт продолжает жить в Подмосковье, лишь незадолго до смерти получает московскую квартиру. Его любят, ценят и... не замечают. Выходят книги, о них пишут, но в целом его поэтическая философия "общего дела", проистекающая из нравственных исканий русского народа, далека от господствующей лирики. Его поэзию очень ценят писатели круга "Нашего современника": Юрий Кузнецов, Станислав Куняев и другие. Он, может быть, оказался последним поэтом русской глубинки, русского лада. Он не был чисто крестьянским поэтом, но все пропускал через свой крестьянский мир. Он был вольным хранителем русского слова, не боялся затрагивать трагические темы раскулачивания, коллективизации, тяжелой жизни крестьянства. В последний период своего творчества резко выступал против перестройки и разрушения России. Вошел в редколлегию газеты "День", был ее постоянным автором и в каком-то смысле поэтическим символом. Умер в Москве 20 февраля 1999 года. Один из последних классических поэтов России ХХ века.
ВЕРБНАЯ ПЕСНЯ
За великий Советский Союз!
За святейшее братство людское!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси наше счастье земное.
О Господь! Наклонись надо мной.
Задичали мы в прорве кромешной.
Окропи Ты нас вербной водой.
Осени голосистой скворешней.
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны,
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!
Огради! Упаси! Защити!
Подними из кровавых узилищ!
Что за гной в моей старой кости,
Что за смрад от бесовских блудилищ!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси мое счастье земное.
Подними Ты наш красный Союз
До Креста Своего аналоя.
Николай Тряпкин
ОТВЕРЖЕННЫЙ ПОЭТ
Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал: там, в их миру, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей: сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной - он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Даже от войны всеобщей он был отвержен - не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на Север. За тайным знанием. Именно там, на русском Севере, он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом. Сам Николай Иванович признавал мистическую значимость северных лет в своей поэтической судьбе. "В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография... Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чем-то таком, что особенно мне близко и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, "нутряным" зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань - такая величавая и так издалека видная! И повсюду великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой". Крестник русского Севера, сольвычегодских и устюжских деревень, старинных погостов, старообрядческих преданий и сказов. Позже, на страницах газеты "Завтра", он писал:
Когда-то там, в лесах Устюги,
Я неприкаянно кружил.
Скрипела ель, стелились вьюги
У староверческих могил.
И на каком-нибудь починке
Я находил себе ночлег
И припадал к молочной кринке
Не протерев зальдевших век.
И в смутном свете повечерий
Я погружался в древний быт,
В медвежий сумрак, в дым поверий,
В какой-то сон, в какой-то мыт.
И постигал я те столетья
И в том запечном уголке,
И в хламе старого веретья,
И в самодельном черпаке...
.....................
И в смутном свете повечерий
Я закрываюсь в тайный скит.
И несказанный дым поверий
В моих преданиях сквозит.
И на каком-нибудь починке
Я источу последний пыл
И слягу в старой веретинке
У староверческих могил.
Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мистической Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми, и в то же время непонятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях... Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова, Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев, если они сами были родом из тех же времен? И из того же племени героев.
За фольклором, за фольклором!
За янтарным перебором!
За гармошкой, за рожком!
То в телеге, то пешком...
И с каким же интересом
Шел я полем, шел я лесом!
И не знал я до сих пор,
Что я - сам себе фольклор.
Пожалуй, первым эту его посланность нам из глубин своего же народа подметил близкий ему мистическим погружением в слово Юрий Кузнецов: "Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина... А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена: "Свищут над нами столетья и годы, - / Разве промчались они?" Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета... Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия..." И далее Юрий Кузнецов говорит верные, но по сути своей трагические для нас всех слова: "В линии Кольцов- Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин - последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии..." Думаю, и в прозе после Владимира Личутина вряд ли появится еще хоть один такой же таинственный владелец глубинных основ русского слова. Поразительно, что и тому и другому память слова дала все та же северная архангелогородская земля. Но вскоре после войны Николай Тряпкин уехал с Севера, вернулся в родное Подмосковье. Стал печататься в московских журналах. Талант его признавали. Глубину таланта, его мистическую основу не чувствовали и даже побаивались. Виделось в его поэзии что-то колдовское, завораживающее.
Я уходил в леса такие,
Каких не сыщешь наяву,
И слушал вздохи колдовские,
И рвал нездешнюю траву.
И зарывался в мох косматый.
В духмяный морок, в дымный сон,
И был ни сватом и ни братом
Жилец Бог весть каких времен,
И сосны дремные скрипели
И бормотали как волхвы.
Но где, когда, в каком пределе
Вся память вон из головы.
Потому и казался он многим чужим, потому и сторонились его, как некоего аномального явления. Ну ладно бы, выглядел явно странным, явно отверженным в грозовые сталинские годы, когда спокойно писал и о Христе, и о крестной ноше, о Зимогорах и о возрожденных Назаретах, тем самым опровергая все нынешние байки о запретности христианских тем и стародавних преданий.
И летят над путями походными
Солнцебоги с твоих рукавиц.
И проносятся песни свободные
Над провалами черных темниц.
Не поверишь, что написано в 1944 году, и публиковалось во всех его сборниках. Ясно и понятно, что он тогда же совсем молодым из своих устюжских северных глубин писал охотно и по велению души о победных боях, о распарившемся льде Волги, ибо "солнце, как шлем Сталинграда, над великой рекою встает", но странно и загадочно, что тогда же и будучи тем же юнцом, одновременно с воспеванием реальных побед над фашистами он писал о старом погосте, который способен вдохновить бойцов на смертную борьбу:
Порос морошкой мховый плис
надгробий
Но смутный голос дедовских предтеч
Остался в недрах правнуковой крови.
И когда пришел "с огнем незваный незнакомец", русским воинам "в этих камни заглушивших мхах / вдруг стала всем до боли близкой давность./ И каждый вспомнил: здесь родимых прах..."
Тогда уже, в сороковые годы, безусый хлипенький поэт боролся своими стихами не за власть Советов, и даже не за родимый, оставленный где-то в Подмосковье под немцами дом, а за архаичный национальный прамир Святой Руси. Он, как и Николай Клюев, мог назвать себя "посвященным от народа", но, в отличие от своего великого предшественника, Николай Тряпкин не запирается в свой подземный рай, как в некое гетто прошлого, - скорее наоборот: вытягивает прошлое на свет, на волю, на будущее, озвучивает мистику, удивительным образом соединяя далекий от советских новин стародавний мир предков с прорывом в будущее, в русский безбрежный космос, становясь близким Велимиру Хлебникову, Андрею Платонову, ранним футуристам:
В. Р. Все дело в человеке. В воспитании человека. На меня, например, эти рухнувшие башни никак не повлияли, я свои взгляды менять не собираюсь. Я не стал ни богаче, ни беднее. Как я получал авторский гонорар за спектакли, так и получаю. И не лезу ни в какие махинации. И не выпрашиваю ни у кого ничего. За труд свой получаю, а чужих денег чураюсь. Идти на какие-то уступки разного характера: или материальные, или идеологические не собираюсь. Еще в мою первую пьесу чиновники пытались вставить имя Сталина, я наотрез отказался. Меня уговаривали долго довольно большие люди, я не поддался. Прошло время, и те же самые люди звонят и требуют: если в пьесах есть слово Сталин, вычеркните. Я говорю: у меня нет нигде. Не верят. Этого не может быть, перечитайте свои пьесы и обязательно вычеркните. А я-то знаю, что осознанно никогда не вставлял это имя. Так никогда в жизни никто меня не мог заставить сделать то, что я не желал. Что же мне под конец жизни менять свои принципы? И ради золотого тельца тоже не буду ни перед кем угождать.
В. Б. Вы - поразительный человек, Виктор Сергеевич. Бывшие советские подхалимы талдычат одно, бывшие антисоветские диссиденты - другое. И по словам тех и других получается, что нельзя было в ХХ веке просто быть порядочным человеком и к тому же замечательным писателем. А вы - прямой укор и тем и другим. Мне кажется, вы, кроме своей порядочности и огромнейшего таланта, еще и просто умеете радоваться жизни, откровенно любите жизнь во всех проявлениях. Я знаю вас уже десятки лет, знаю о многих неприятностях и бедах и никогда не видел вас сломленным. Может быть, это ощущение радости жизни и делает вас счастливым человеком?
В. Р. Мало того, что мне удалась моя жизнь. Я, Володя, на самом деле счастливый человек. Я получил все дары Божьи ни за что ни про что. Пьесы я писал так легко, как, наверное, можно писать только в детстве. Что в голову придет, то я и писал. И все совпадало. Более того, первая пьеса, написанная в 1949 году, идет сейчас сразу в нескольких театрах. В том числе во МХАТе, главном театре страны. За что такая награда мне с неба падает - понятия не имею. Я пошел смотреть спектакль у Дорониной "Ее друзья" и пришел к выводу, что писал о чем-то важном для людей. Дружба, верность, преданность, доброта и прочие добродетели, которые вызывают аплодисменты у зрительного зала. В жизни сейчас этого очень мало. Люди истосковались по добру. Соскучились по доброте. В моей работе мне дороже всего отклики зрителей на доброту. Аплодируют не красоте жеста, не удачной игре, а доброте.
В. Б. И все-таки, счастье - в чем оно? В работе? Что вы считаете свое главной удачей? Какие спектакли запомнились?
В. Р. Очень интересный спектакль "Вечно живые" поставил Олег Ефремов. Удачны были все спектакли в "Современнике". Считаю большой удачей спектакль "Ее друзья" у Дорониной. А я эту пьесу считал проходной, несерьезной. Надо же, написана в 1949 году, а идет в 2001 году. Любой драматург был бы доволен. Георгий Товстоногов как-то сказал: "Вы извините меня, что я не ставлю ваших пьес сам, отдаю другим. Знаете, почему?" Я говорю: нет, не знаю. Товстоногов мне: "Я не могу поставить их так хорошо, как Олег Ефремов и Анатолий Эфрос. А хуже ставить не хочу". Вот искреннее признание. Анатолий Эфрос был талант на грани гения. Ему в голову взбредало такое, что не придумаешь никогда. Я видел его спектакль, поставленный в Америке, в Миннеаполисе, - отличная работа, принят был восторженно. Жалею, что из русских я один его видел. Надо нам гордиться своим искусством, своими мастерами.
В. Б. Вы назвали одним из своих лучших спектаклей постановку Олега Ефремова, высоко цените его работу в "Современнике". Сейчас вокруг Олега Николаевича в газетах прошла дискуссия. Анатолий Смелянский решил показать всем "изнанку" Олега Ефремова, продемонстрировал читателям его алкоголизм. Увы, это тоже относится к "разрушенным башням". Читателю дают не доброту почувствовать, а что-нибудь скандальное, грязненькое, попахивающее. У Пушкина всех интересует его "донжуанский список", у Чайковского - его сексуальная ориентация. И так далее. О ком угодно: о Рубцове, о Булгакове, о Шолохове, - обязательно найдутся Смелянские, которые будут выворачивать изнанку личной жизни. Вот и до столь уважаемого самими либеральными писателями и режиссерами Олега Ефремова добрались. К счастью, в защиту Ефремова выступил вскоре Михаил Рощин. Ваш коллега, прекрасный драматург. Поразительно, что разоблачителем Ефремова оказался чуть ли не его лучший друг, правая рука, главный идеолог театра. По крайней мере, так он себя всегда представлял в театральном обществе. Даже непонятно, зачем Анатолий Смелянский пошел на это? Кроме дешевой популярности и бульварной рекламы своей будущей книги, он ничего не получил. А репутацию испортил навсегда. Значит, сидела в нем глубоко внутри эта гниль, эта порча, которая заставила его пойти на подлость, - как говорится, не корысти ради. Как вы к этому относитесь? Каково ваше мнение об Олеге Ефремове?
В. Р. Я ценю Олега Николаевича очень высоко. Во-первых, это боец. Как он тащил "Современник", как защищал каждую пьесу, которую там ставили, один он знает. Он сам не раз мне жаловался на то, что весь измочален. В трудное время ему удалось создать современный театр, где жило наше живое время во всей своей правде. У него была та правда, которой не чувствовалось в других театрах. Это заслуга Олега Ефремова. Кроме того, он изменил актерскую игру. Приблизил актеров к зрителю. Много можно о нем говорить, всей газеты бы на него не хватило. Я высочайше ставлю его на пьедестал советского искусства. Он улучшил советский театр. А всякие злопыхатели, всякие шмакодявки вроде Смелянского - это все дрянь. Не надо выискивать в человеке низменное. Не надо думать, что грязь в каждом из нас - это и есть главная правда о нас. Не надо рушить башни в человеке.
В. Б. Вы счастливы в работе, в творчестве, но вы счастливы и в друзьях. С кем вы дружили? Кого цените из друзей?
В. Р. Вы знаете, Володя, есть друзья дома, а есть друзья по работе. По творчеству. Друзья по работе - Александр Петрович Штейн, Алексей Николаевич Арбузов... Со многими из драматургов я в самых лучших отношениях. Завистников было не скажу, что много. Поначалу, правда, иные считали, что из автора пьесы "Ее друзья" драматург не выйдет. Ошиблись. Как-то сижу я в министерстве культуры в коридорчике, со мной сидят тоже какие-то бедолаги-драматурги. Спрашивают, что я сейчас пишу. Я им изложил содержание пьесы, которую писал, "В добрый час". Моя наиболее удачная пьеса. Они выслушали и сказали: из этого ничего не выйдет, это не материал для пьесы. Но судьба нас рассудила.
В. Б. Так у них же нет, Виктор Сергеевич, знаменитой розовской сентиментальной интонации. У вас невозможно было что-нибудь украсть, сплагиировать, у вас нет эпигонов, ибо у вас не метод какой-то новый творческий, не сюжет неожиданный, а ваша интонация, которую не подделать. Вы могли хоть на всю страну рассказать замысел своей пьесы, и у сотен эпигонов и завистников ничего бы путного не вышло. Драмоделам нечего у вас брать. Ваша изумительная легкость не только писания пьес, но и восприятия их - она от Бога.
В. Р. Я не любил общаться с малознакомыми литераторами, старался не ходить на их встречи, как сейчас говорят - тусовки. Там мне было скучно. Я получал всегда от них какое-то негативное впечатление. Когда друг друга поливают из шланга грязью. Это тяжело слышать и видеть. Я всегда писал правду в той ситуации, которую изображал. Это вызывало и нарекания: откуда вы взяли? Да прямо за окном, на улице, за стенкой у соседей. У себя дома, наконец. Но мне всегда казалось, что я недостаточно остро написал, недостаточно правдиво написал. Я всегда был собой недоволен.
В. Б. А кем вы были довольны в русской драматургии? Кого вы, Виктор Сергеевич, более всего цените из русской классики?
В. Р. Прежде всего и выше всего - Александр Николаевич Островский. Потом в определенной мере Антон Павлович Чехов...
В. Б. К Чехову у вас более сложное отношение?
В. Р. По молодости я им увлекался, но потом одно время ненавидел. Ноет, ноет, и всегда мне приходили на ум строчки Владимира Маяковского: "Сидят и ноют на диване разные тети Сони и дяди Вани". Я не люблю нытье и долго привыкал к нему. Привык. Смотрел уже как на нечто отстраненное... Назову еще Толстого. Много талантливых русских драматургов, но прежде всего Островский, Островский.
В. Б. Среди своих сверстников вы называли Арбузова, Штейна, а из более молодых вам был близок Александр Вампилов?
В. Р. К драматургии Александра Вампилова, скажу честно, всегда относился сдержанно. Конечно, талантливый мастер, и горько, что рано погиб, но мне в его написанных пьесах не хватает крови. Эмоциональности больше надо. Это очень важно, чтобы в пьесе была одна, а может быть, даже две сильных эмоциональных сцены. Чтобы дело доходило до хватания друг друга за горло.
В. Б. Есть ли у вас предпочтения в современной западной драматургии?
В. Р. Так как я - русопят, то я воспринимаю все нерусопятское условно. Поэтому пьесы иностранные, конечно, лучшие из них, прекрасны, но они мне чужие. Иностранных пьес, близких моему сердцу, я не знаю.
В. Б. Вы счастливы в работе, счастливы в друзьях. Счастливы и в семье. Расскажите о вашей жене Надежде Варфоломеевне, с которой вы совсем недавно, на пятьдесят шестом году семейной жизни, повенчались в церкви.
В. Р. Я написал о ней много в моей книге воспоминаний. Она очень одаренный человек. Прекрасная актриса. Сегодня хоронят Гошу Вицина. Она с ним часто играла, это была замечательная пара, трогательная пара, искренняя пара, правдивая пара на сцене. И они крепко дружили очень долгие годы. Потом Гоша Вицин как-то закрылся от людей, увлекся йогой, но тем не менее она уехала сейчас провожать Гошу в последний путь. У нас отношения были прекрасные с Гошей и его первой женой Надеждой Васильевной. Так что с семьей мне тоже очень повезло. И детьми я доволен, выросли не негодяи. Они, увы, унаследовали самые ужасные наши черты - это доброту, непротивление злу, что я проповедую, нравственность, любовь к Отечеству. Русскому притом.
В. Б. Да, в наши времена - это самые ужасные для успешной жизни качества: доброта, сострадание, нравственность, человечность. Но, может быть, эти неистребимые в людях качества и спасут человечество? Может быть, все-таки не красота, а доброта спасет мир? Хотя в понятие красоты Федор Михайлович Достоевский вкладывал и красоту нравственную.
В. Р. Боюсь. Володя, наступают ужасные времена, и не только в России. Эти взрывы в Нью-Йорке. Эти ковровые бомбежки азиатских городов. Америка вляпалась как следует. Все человечество переживает критический момент, осознать который нам удастся или нет, если мы сами уцелеем, я не уверен. Это страшнейший кризис, я чувствую. Силы распределились. Я не уверен, что человечество выйдет из этого кризиса. Может быть, нас ждут страшные времена.
В. Б. Может быть, и беды минувшего века окажутся лишь прелюдией настоящих бед? Была и стабильность в Советском Союзе, была и мощь. Были и победы. Вы по-прежнему чувствуете себя советским человеком?
В. Р. Абсолютно.
В. Б. Что входит, на ваш взгляд, в понятие "советский человек"?
В. Р. Бескорыстность, самоотверженная отдача делу. Честность.
В. Б. Как вы оцениваете будущее нашей литературы? Есть надежды на новые высоты, на новое величие?
В. Р. Величие еще предстоит. Еще появятся авторы, великие русские авторы. Вот-вот. Они на сносях.
В. Б. А кого бы вы назвали из классиков советской литературы?
В. Р. Маяковского и Горького я люблю. Твардовский был хороший писатель. Евгений Шварц был хороший писатель. Много было великолепной литературы в советское время. Очень ценю Юрия Олешу, Валентина Катаева, Михаила Булгакова. По сусекам поскрести, много чего наскребем. Мы еще живем под грудой русской классики, она на нас давит, не дает подняться.
В. Б. Вы реалист?
В. Р. Да. От начала и до конца. Я верю только в реализм. Вот из молодых режиссеров сейчас все больше мастеров левого направления. И смотреть нечего. Я не очень люблю это левое направление. Люблю Малый театр. Это особый театр. Театр в какой-то степени мемориальный. Смотреть спектакль в Малом театре - это не то же самое, что идти смотреть спектакль в "Современнике". Даже если идет одна и та же пьеса.
В. Б. Очевидно, в Малый театр надо водить детей, как в лучшие музеи мира, чтобы воспитывать их в традициях русской культуры?
В. Р. Взрослых тоже не мешает туда поводить, чтобы узнали о самой русской культуре.
В. Б. А как вы относитесь к современному телевидению?
В. Р. Оно стало гораздо хуже. Решает свои коммерческие задачи, далекие от народа, далекие от зрителя. Идет обман. Надо проповедовать душевность, духовность. Это важно для всех.
В. Б. У вас еще осталась надежда на нового русского президента?
В. Р. Я надеюсь. Придет поколение, которое вытащит нас из этой ямы.
В. Б. Что вам не нравится в людях?
В. Р. Прежде всего жадность.
В. Б. Что спасло русский народ в ХХ веке?
В. Р. Вопрос очень сложный. С одной стороны, сталинизм с его безжалостностью к человеческой судьбе, с другой стороны, - это гигантское строительство. Вот и в Великой Отечественной войне народ победил, я думаю, благодаря дисциплине вплоть до тирании. Приказ Сталина - это был Закон Божий.
В. Б. Вы считаете победу в Великой Отечественной войне одним из великих событий ХХ века?
В. Р. Я не буду оригинален, поэтому отвечу: да, считаю.
В. Б. Если вы - советский человек, то задумывались ли, почему так внезапно рухнул Советский Союз?
В. Р. Вша заела. Мелкая всякая шушера вылезла на должности. Стала делать то, что ей выгодно лично, совершенно не интересуясь судьбой Отечества. А потом еще это американское хищничество, американское желание управлять миром.
В. Б. И как мы выдержим такую разруху?
В. Р. Я надеюсь. С нами Бог. В нашем деле важно терпение. Великое терпение. Довольствуйся тем, что у тебя есть. И трудись.
В. Б. Вы верующий человек?
В. Р. Да. Глубоко верующий. Хотя иконки мои не шикарные, да я и раздарил много. Хотя меня учили безбожию и посылали в юности в деревни доказывать крестьянам, что Бога нет.
В. Б. Мы от всей души желаем вам, Виктор Сергеевич, здоровья и покоя. Поздравляем вас с премией, с вашей хрустальной розой. Поздравляем и первых лауреатов, актеров. Поэтов, драматургов. А что бы вы пожелали нашим читателям?
В. Р. Жить спокойнее и добрее. Не рвать газету в клочья, если она не выражает твоего мнения.
Николай Тряпкин
Тряпкин Николай Иванович родился 19 декабря 1918 года в деревне Саблино Тверской губернии, в семье крестьянина-столяра. В 1930 году семья перебралась в подмосковное село Лотошино. Там Николай Иванович в 1939 году окончил школу и поступил в Московский историко-архивный институт. Начавшаяся война резко сменила ход жизни. На фронт не взяли, и в числе эвакуированных Тряпкин оказался в деревне под Сольвычегодском, где впервые обращается к поэзии. Он признает, что русский Север сделал его поэтом. С тех пор в его поэзии господствует деревенский уклад, деревенская мистика, и даже переезд в Москву лишь укрепляет ее. Осенью 1943 года Тряпкин возвращается домой к родителям. В 1945 году показывает свои стихи Павлу Антокольскому, который не только одобрил их, но и содействовал публикации в журнале "Октябрь". Почти до конца жизни поэт продолжает жить в Подмосковье, лишь незадолго до смерти получает московскую квартиру. Его любят, ценят и... не замечают. Выходят книги, о них пишут, но в целом его поэтическая философия "общего дела", проистекающая из нравственных исканий русского народа, далека от господствующей лирики. Его поэзию очень ценят писатели круга "Нашего современника": Юрий Кузнецов, Станислав Куняев и другие. Он, может быть, оказался последним поэтом русской глубинки, русского лада. Он не был чисто крестьянским поэтом, но все пропускал через свой крестьянский мир. Он был вольным хранителем русского слова, не боялся затрагивать трагические темы раскулачивания, коллективизации, тяжелой жизни крестьянства. В последний период своего творчества резко выступал против перестройки и разрушения России. Вошел в редколлегию газеты "День", был ее постоянным автором и в каком-то смысле поэтическим символом. Умер в Москве 20 февраля 1999 года. Один из последних классических поэтов России ХХ века.
ВЕРБНАЯ ПЕСНЯ
За великий Советский Союз!
За святейшее братство людское!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси наше счастье земное.
О Господь! Наклонись надо мной.
Задичали мы в прорве кромешной.
Окропи Ты нас вербной водой.
Осени голосистой скворешней.
Не держи Ты всевышнего зла
За срамные мои вавилоны,
Что срывал я Твои купола,
Что кромсал я святые иконы!
Огради! Упаси! Защити!
Подними из кровавых узилищ!
Что за гной в моей старой кости,
Что за смрад от бесовских блудилищ!
О Господь! Всеблагой Иисус!
Воскреси мое счастье земное.
Подними Ты наш красный Союз
До Креста Своего аналоя.
Николай Тряпкин
ОТВЕРЖЕННЫЙ ПОЭТ
Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал: там, в их миру, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей: сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной - он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Даже от войны всеобщей он был отвержен - не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на Север. За тайным знанием. Именно там, на русском Севере, он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом. Сам Николай Иванович признавал мистическую значимость северных лет в своей поэтической судьбе. "В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография... Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чем-то таком, что особенно мне близко и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, "нутряным" зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань - такая величавая и так издалека видная! И повсюду великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой". Крестник русского Севера, сольвычегодских и устюжских деревень, старинных погостов, старообрядческих преданий и сказов. Позже, на страницах газеты "Завтра", он писал:
Когда-то там, в лесах Устюги,
Я неприкаянно кружил.
Скрипела ель, стелились вьюги
У староверческих могил.
И на каком-нибудь починке
Я находил себе ночлег
И припадал к молочной кринке
Не протерев зальдевших век.
И в смутном свете повечерий
Я погружался в древний быт,
В медвежий сумрак, в дым поверий,
В какой-то сон, в какой-то мыт.
И постигал я те столетья
И в том запечном уголке,
И в хламе старого веретья,
И в самодельном черпаке...
.....................
И в смутном свете повечерий
Я закрываюсь в тайный скит.
И несказанный дым поверий
В моих преданиях сквозит.
И на каком-нибудь починке
Я источу последний пыл
И слягу в старой веретинке
У староверческих могил.
Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мистической Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми, и в то же время непонятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях... Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова, Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев, если они сами были родом из тех же времен? И из того же племени героев.
За фольклором, за фольклором!
За янтарным перебором!
За гармошкой, за рожком!
То в телеге, то пешком...
И с каким же интересом
Шел я полем, шел я лесом!
И не знал я до сих пор,
Что я - сам себе фольклор.
Пожалуй, первым эту его посланность нам из глубин своего же народа подметил близкий ему мистическим погружением в слово Юрий Кузнецов: "Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина... А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена: "Свищут над нами столетья и годы, - / Разве промчались они?" Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета... Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия..." И далее Юрий Кузнецов говорит верные, но по сути своей трагические для нас всех слова: "В линии Кольцов- Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин - последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии..." Думаю, и в прозе после Владимира Личутина вряд ли появится еще хоть один такой же таинственный владелец глубинных основ русского слова. Поразительно, что и тому и другому память слова дала все та же северная архангелогородская земля. Но вскоре после войны Николай Тряпкин уехал с Севера, вернулся в родное Подмосковье. Стал печататься в московских журналах. Талант его признавали. Глубину таланта, его мистическую основу не чувствовали и даже побаивались. Виделось в его поэзии что-то колдовское, завораживающее.
Я уходил в леса такие,
Каких не сыщешь наяву,
И слушал вздохи колдовские,
И рвал нездешнюю траву.
И зарывался в мох косматый.
В духмяный морок, в дымный сон,
И был ни сватом и ни братом
Жилец Бог весть каких времен,
И сосны дремные скрипели
И бормотали как волхвы.
Но где, когда, в каком пределе
Вся память вон из головы.
Потому и казался он многим чужим, потому и сторонились его, как некоего аномального явления. Ну ладно бы, выглядел явно странным, явно отверженным в грозовые сталинские годы, когда спокойно писал и о Христе, и о крестной ноше, о Зимогорах и о возрожденных Назаретах, тем самым опровергая все нынешние байки о запретности христианских тем и стародавних преданий.
И летят над путями походными
Солнцебоги с твоих рукавиц.
И проносятся песни свободные
Над провалами черных темниц.
Не поверишь, что написано в 1944 году, и публиковалось во всех его сборниках. Ясно и понятно, что он тогда же совсем молодым из своих устюжских северных глубин писал охотно и по велению души о победных боях, о распарившемся льде Волги, ибо "солнце, как шлем Сталинграда, над великой рекою встает", но странно и загадочно, что тогда же и будучи тем же юнцом, одновременно с воспеванием реальных побед над фашистами он писал о старом погосте, который способен вдохновить бойцов на смертную борьбу:
Порос морошкой мховый плис
надгробий
Но смутный голос дедовских предтеч
Остался в недрах правнуковой крови.
И когда пришел "с огнем незваный незнакомец", русским воинам "в этих камни заглушивших мхах / вдруг стала всем до боли близкой давность./ И каждый вспомнил: здесь родимых прах..."
Тогда уже, в сороковые годы, безусый хлипенький поэт боролся своими стихами не за власть Советов, и даже не за родимый, оставленный где-то в Подмосковье под немцами дом, а за архаичный национальный прамир Святой Руси. Он, как и Николай Клюев, мог назвать себя "посвященным от народа", но, в отличие от своего великого предшественника, Николай Тряпкин не запирается в свой подземный рай, как в некое гетто прошлого, - скорее наоборот: вытягивает прошлое на свет, на волю, на будущее, озвучивает мистику, удивительным образом соединяя далекий от советских новин стародавний мир предков с прорывом в будущее, в русский безбрежный космос, становясь близким Велимиру Хлебникову, Андрею Платонову, ранним футуристам: