В. Б. Немного поспорю с вами. Вся Россия стала читать Пушкина и Лермонтова в сталинские годы, именно тогда всех учителей обязали, высокую культуру несли в массы, как картошку при Екатерине, и правильно делали. Факты говорят, что царская Россия не так уж хорошо знала своих классиков... А приучать к высокому чтению надо в детсадовском возрасте.
   В. Г. Ну, что ж. На эту тему еще Некрасов писал: "Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет..." И пришло такое время. Читать было престижно. Помню, меня при утверждении в комсомоле на высокий пост спрашивали: "А вы что читаете?.." Не читать было стыдно, неприлично, нельзя было не читать.
   В. Б. Это время прошло, и все-таки пишут. Что пишут сейчас? Были великие времена "деревенской прозы", Василия Белова, Валентина Распутина, Василия Шукшина. Была "фронтовая проза", показавшая горькую правду войны. Что сейчас происходит в литературе? Или ничего интересного? Тотальный кризис?
   В. Г. "Деревенская проза" сумела не только вызвать читательский интерес, но и в чем-то перевернуть общественное сознание. Остановили поворот северных рек, подняли проблему Байкала. Поднялся интерес и к простому человеку, к самому крестьянину. Он почувствовал себя личностью. Ведь кто он был еще недавно: крепостной Ивашка, затем гражданин без паспорта. И вот он увидел себя уже совсем другим, свободным, победившим в войну. Это воистину историческая проза о русском человеке. Сегодня же у нас идет перелом не менее значимый, чем в двадцатые годы, но гений, подобный Михаилу Шолохову, еще не пришел. Он на подходе. Те, кто осознает происходящее и пробует зафиксировать на бумаге,- есть. В нескольких очагах. Один очаг - это духовная литература, литература православного звучания. Я бы назвал прежде всего Виктора Николаева "Живи в помощи". Его роман читается во всех храмах. Ему в русло выстраивается яркий писатель Николай Коняев из Питера. Он говорит о повороте нашего общества к вере, о поисках своей веры.
   Второе - осмысление наших дней во всей трагичности и драматичности, в безжалостной хроникальности реальных событий. Тут безусловный лидер Александр Проханов. Я давно уже назвал лучшим романом прошлого года его чеченский роман "Идущие в ночи". Никто, кроме него, не сможет уже так изобразить чеченскую войну во всем ее объеме, в полноте, в противоречиях с той и с другой стороны. Это наш "Хаджи-Мурат". И нечего стесняться таких сравнений. У Проханова есть все, у него есть правда и той стороны, и этой. У Льва Толстого больше наблюдательности.
   Я уже говорил, что появилась новая яркая поэзия. Скажем, Светлана Сырнева, слезы у людей при чтении. Только что вышла книга "Десять поэтов", подготовленная Ларисой Барановой, - это памятник современной поэзии. Я радуюсь новой группе молодых критиков, которые следуют по нашему пути. Это и Лидия Сычева, и Капитолина Кокшенева, и Алексей Шорохов. Послушал их, и у меня от сердца отлегло. Есть кому продолжать.
   Сейчас многое в душе человеческой взяла на себя церковь. Но церковь была и при Достоевском. Писателю церковь не помеха - лишь в помощь...
   Татьяна Глушкова
   Глушкова Татьяна Михайловна родилась 23 декабря 1939 года в Киеве в семье ученых-физиков. Школу окончила в Киеве, далее поступила в Литературный институт имени Горького, который и закончила в 1965 году. Много переводила с украинского, с грузинского, с латышского и других языков народов СССР. Два года проработала экскурсоводом в Михайловском и с тех пор - страстный поклонник пушкинских мест. Первый поэтический сборник, "Белая улица", вышел в 1971 году и был доброжелательно встречен критикой. В ее стихах оживают древний Киев, древний Новгород, любимый Псков, Прибалтика. Где-то с конца семидесятых годов меняется тематика стихов, появляется грусть, а затем и трагедия любви, она становится поэтессой трагической судьбы. И спасают ее лишь старые книги "Очарованье старых книг.../ Наш стих - наследник русской прозы./ В безмерной глубине возник/ его таинственный родник / и тот невыспренний язык, / когда уж выплаканы слезы".
   С конца 70-х годов активно включается в общественный и литературный процесс, становясь на защиту народных ценностей и народной культуры, появилась остро-полемическая книга статей "Традиция - совесть поэзии".
   Перестройку Татьяна Глушкова резко не приняла, и из книжной, погруженной в культуру поэтессы превращается в яростного борца, непримиримого консерватора, становится символом красно-коричневых культурных сил. После трагедии 1993 года лирика ее достигает высшего накала чувств, она создает классический цикл стихов, посвященных трагедии русского народа. Разрушение СССР пережила как потерю Родины. Возник цикл публицистических статей, где она обвиняет в разрушении Родины не только ельцинский режим, но и молчащих патриотов, людей компромисса, критически относящихся к советской власти. В последние годы жизни писала автобиографическую книгу о военном детстве "После Победы", частично опубликованную в "Завтра", "Дне литературы" и "Независимой газете". Несмотря на одиночество и тяжелую болезнь, много работала до самой кончины. Умерла от тяжелейшего инсульта в 2001 году. Похоронена в Москве.
   Час Беловежья
   Когда не стало Родины моей,
   Я ничего об этом не слыхала:
   Так, Богом береженная, хворала!
   Чтоб не было мне горше и больней...
   Когда не стало Родины моей,
   Я там была, где ни крупицы света:
   Заслонена, отторгнута, отпета
   Иль сожжена до пепельных углей...
   Когда не стало Родины моей,
   В ворота ада я тогда стучала:
   Возьми меня!.. А только бы восстала
   Страна моя из немощи своей...
   Когда не стало Родины моей,
   Тот, кто явился к нам из Назарета,
   Осиротел не менее поэта
   Последних сроков Родины моей...
   Татьяна Глушкова
   ПОЭТ И ЕГО СВОБОДА
   Владимир Бондаренко. Какая свобода нужна поэту?
   Татьяна Глушкова. Внутренняя. Та, которой лишить не может никто. Полная внутренняя независимость. "Дорогою свободной / идти, куда влечет тебя свободный ум", - как завещал Пушкин... "Свободный ум" - редкое качество. Тут нужна смелость, отвага, неодолимая сила духа. Неспроста рядом же Пушкин говорит о "подвиге благородном" свободного в помыслах поэта.
   В. Б. Как достигается внутренняя свобода? С чего начинается она для художника?
   Т. Г. Я думаю, она есть составляющая самого творческого дара. И находится в соответствии с масштабом его. Но, с другой стороны, можно заметить, что она неотрывна от чувства ответственности за всякое высказанное тобою слово. Это чувство ответственности "обрекает" художника на охранение своей внутренней свободы, потому что без нее невозможно приблизиться к истине, которая открывается лишь свободному, не скованному предрассудками и бескорыстному духу. Чувство этой всецелой ответственности удерживает художника в неоглядном поле внутренней свободы, в ее жестком, по сути, режиме. "Никому Отчета не давать, / Себе лишь самому / Служить и угождать" - мечтает и, собственно, рекомендует нам Пушкин. Но, вопреки видимости, речь не об эгоизме и даже не о простом, банальном эгоцентризме. Когда поэт идет "против течения", полагаясь на свой "свободный ум", - это объясняется не мятежностью его духа или, как говорят нынешние литературные обыватели, его "трудным характером", но, напротив, весьма смиренным служением - послушностью "веленью Божию", слышимому им. Истинный поэт не волен быть управляемым иными, земными волями или силами, даже если б хотел этого ради отдыха от своей свободы, от своей личной всецелой ответственности... Добавлю, что богом такого "дикого и сурового" (Пушкин) поэта по-прежнему является Аполлон.
   В. Б. Разве тут невозможны ошибки? Неточное слышание "веленья Божия"?.. Не говоря уж о том, что в душе Пушкина, на которого ссылаетесь вы, жил ведь - и с годами все глубже - как раз христианский Бог.
   Т. Г. Иисус Христос все же как будто не брал на себя функции Мусагета - предводителя муз... И не следует спрямлять, подгонять под формально-христианское сознание столь сложное явление, как художественное творчество, полное своих тайн... А ошибки в точном слышании "веленья Божия", конечно, возможны. Но ведь те, кто упрекает поэта во всякого рода "неуправляемости" или "беззаконии", вовсе не заняты этим слушанием, вслушиваньем - они слышат лишь друг друга, складывая так называемый "общий глас", "общее мнение".
   Внутренняя свобода поэта - это вовсе не привилегия его. Напротив, он обычно дорого оплачивает ее. Дорого оплачивает все свои несовпадения с "общим" или "авторитетным" гласом. Правда, вознаграждается за нее в самом творчестве.
   В. Б. Чувствуете ли вы себя свободной?
   Т. Г. Да. В той же мере, в какой я ответственна за свое писательское слово. Тут, знаете, парадокс: безответственные, "беспечные" люди в искусстве - внутренне несвободны; они могут быть лишь своевольными или имитаторами свободы. Но своеволие их - это вовсе не то, что Пушкин называл "прихотью" художника ("По прихоти своей скитаться здесь и там..."), "тайно" или бессознательно подчиненной некоей, может, не сразу и уловимой творческой задаче...
   В. Б. Чем конкретно оплачивается внутренняя свобода?
   Т. Г. Отказом от всех соблазнительных "заменителей" ее. Отказом от множества свобод внешних - начиная со свободы в деньгах, материальных условиях, в жизненных удобствах и кончая удовольствием от быстрого признания со стороны публики. То есть отказом от множества "громких прав, от коих не одна кружится голова", - если и здесь воспользоваться словами Пушкина... Вместе с тем величина платы поэта за свою внутреннюю свободу зависит от конкретной исторической эпохи, конкретного состояния общества.
   В. Б. Как уберечься талантливому человеку от саморазрушения - особенно в трудные, "смутные" времена? Какие табу должен он для этого признавать?
   Т. Г. Видимо, надо постоянно строить свой дух. Думаю, что лишь в последнюю очередь стоит винить внешние обстоятельства, искать в них себе оправданий. А табу - например, не лгать читателю - должны быть внутренними. А уж коли солгал или невольно ошибся - не страшись прямо признаться в этом. Прямо, от своего личного имени. А не так, как за грубые свои заблуждения на поле общественной деятельности "винится" обычно на съездах писателей какая-нибудь именитая "наша совесть", прячась за якобы стадное "мы". Воистину - как Сальери: "...мы все... Мы все, жрецы, служители музыки. Не я один..." Нет, чтоб бесстрашно сказать о себе, как Некрасов, что "много виноват"!.. К саморазрушению ведут самопотачки. Жизнь в кредит читательского доверия. Спекуляция былыми заслугами и т.д.
   В. Б. Чувствуете ли вы свое поэтическое поколение: от Ахмадулиной до Чухонцева, от Рубцова до Шкляревского? Можно ли оторваться от своего времени, от своего поколения?
   Т. Г. В поколении, условно обозначенном вами, я, кажется, младшая и, во всяком случае, стою в нем особняком. Никогда не вписывалась ни в какие поэтические "обоймы": ни в евтушенковско-ахмадулинско-вознесенскую, ни в "деревенскую" с ее идеологической эстетикой "малой родины", ни в бодрую "ЦК-ВЛКСМовскую" (была и такая), ни в ту "городскую", полуинтеллектуальную, что славила НТР (научно-техническую революцию, бывшую в моде), всяческие Ангарские да Усть-Илимские ГЭС или "величавое облако ангарской целлюлозы"... Меня упрекали в несоответствии "современности" и ставили как поэта (да и теперь ставят) далеко на обочину "литературного процесса", а то и просто сбрасывали в кювет. Это - не сетование с моей стороны, а прямой ответ на ваш вопрос. К тому же я вижу тут, если хотите, провиденциальный смысл: эти обстоятельства укрепили меня на своем пути.
   В. Б. А вы не преувеличиваете эти обстоятельства, как и свою отъединенность от поколения?
   Т. Г. В литературе поэту важны не сверстники, а единомышленники. Вы же начали перечень с явного моего антипода, которому при всех прилежных "трагических" гримасах суждено по преимуществу так и остаться клоунским, фарсовым вариантом Ахматовой-Цветаевой-Пастернака... Понимаю, что наступаю на любимую вашу мозоль, но А.А.Ахматова отзывалась об Ахмадулиной куда презрительней. Ну а можно ли вообще оторваться от своего поколения? От литературного - случается... Разве Н.Рубцова мы строго мыслим в его "поэтическом поколении"? Не уверена в этом. Другое дело - взятое в целом поколение историческое... Оторваться же от своего времени художник, по-моему, не в силах. Разве что "современность" люди понимают по-разному, подчас диктаторски, между тем как у каждого времени не одна, а несколько тенденций. Время многослойно - отчего и существуют в одну эпоху взаимонеподобные поэты.
   В. Б. Значит, они равноправны: та же Б.Ахмадулина и Н.Рубцов?
   Т. Г. Нет, конечно. Важно следовать не злободневной, "модной" или "эффектной", а перспективной тенденции, пусть она сегодня теплится вроде на задворках. Под перспективностью я разумею живучесть. То, что всерьез уходит в будущее, хотя и похоже на "прошлое"... Вот оно-то, хоть и с виду "задворочное", оказывается подлинно современным. Воплощая в себе нетленность, то есть духовность, своего времени. Это и видим у Н.Рубцова.
   В. Б. А если приблизиться к собственному вашему опыту? Всегда ли легко, не впадая в снобизм, отличить современное от злободневного, "однодневного", чтобы ступить на верный поэтический путь?
   Т. Г. Это снова-таки вопрос таланта... Вопрос исторического, социального, национального чутья. Вопрос, если можно так выразиться, художественной стратегии - в отличие от тактики угождения публике и стяжания благодарных рукоплесканий... Замечу, однако, из своего опыта, что между злободневным в искусстве и тем, что тяготеет к более глубокому ощущению времени, на всех уровнях таланта обычно идет напряженная борьба. Я столкнулась с этим давно. Рано. А верней - вовремя, чтобы раз и навсегда сделать выбор. Кажется, из всех поколений студентов Литинститута я одна, живя решительно вне политики, после пяти лет учебы не была допущена к защите диплома, ради которого-то и училась - заочно. Мне предложили, вместо диплома, жалкую и позорную по тем временам справку, что прослушала я, мол, в институте пятилетний курс лекций... А все потому, что творческий руководитель, очень авторитетный тогда Илья Сельвинский дал неожиданный для меня отзыв о моей дипломной работе: "София Киевская и тому подобная сусальщина не могут быть темами советского поэта..." Хотя при этом высоко, даже преувеличенно, оценивал мое "дарование", которое я якобы гублю... Цикл стихов о Софии был написан мною еще в 1960 году, и я не желала отказываться от него. Тогда еще и слуху не было ни о каком "Русском клубе" или "Обществе охраны памятников истории и культуры". А я не отделяла от "этой сусальщины" сами воспоминания о Великой Отечественной войне:
   ...И от стен обагренной Софии,
   от ее закопченных камней
   снова смотрят в огонь неживые
   византийские очи людей.
   И едва отличим от мозаик
   Даже детский пылающий взгляд...
   Вот в стакане вода замерзает.
   Вот всю зиму коптилки коптят.
   А Софийская колокольня потом оказывалась у меня "главным украшением" во время салюта "в день 7-го ноября": "И голубая, голубая, / она вступала в высоту, / печаль веков превозмогая, / птиц направляя на лету..." Конечно же, это было нестерпимо в эпоху хрущевского вандализма!
   В. Б. Что же, у вас так и нет диплома о высшем образовании?
   Т. Г. Года через полтора после окончания Литинститута я его получила. Чудом. В результате нежданного, именно чудесного для меня, вмешательства Сергей Наровчатова. Пока я жила себе в Михайловском, работая экскурсоводом в Пушкинском заповеднике, он каким-то образом прочитал мою забракованную дипломную работу и написал свой отзыв о ней, резко поспорив со своим бывшим учителем - тем же Сельвинским... Да и кукуруза начала отцветать уже... Так что выдали мне для чего-то даже "диплом с отличием".
   В. Б. Чего больше было в вашей литературной жизни: одиночества, почти остракизма или таких "чудес", как поддержка со стороны того же С.Наровчатова, казалось бы, далекого от вас? Что вы думаете вообще об одиночестве поэта? Ощущаете ли его сейчас?
   Т. Г. Одиночество в творческой жизни - вещь нормальная. Если хотите классичная. (Что не значит, однако, что оно должно быть особой, "почетною" темой стихов.) Впрочем, тут недалеко до нескромности, когда говоришь об этом: ведь всерьез одиноки только большие поэты. Они одиноки даже и в славе, если она выпадает им при жизни. Надо учиться переносить одиночество - видеть его плодотворность, а не просто трагедию.
   В. Б. В чем его плодотворность? Разве оно не приводит к отчаянию?
   Т. Г. В условиях для сосредоточенности... Я надеюсь, мое одиночество плодотворно. А отчаяние?.. Когда мне казалось, что я вовсе забыта, всеми оставлена, я брала лист бумаги и писала - как двадцать лет назад:
   ...Уже мой голос замело
   и все, что было мною,
   чтоб я узнала, как мало
   отчаянье земное...
   А счастливых случаев, внезапной поддержки, не чаянной вроде уж помощи - бывало очень много. Но можно ли было бы их оценить, если бы не было одиночества? Им-то как раз, коль оно - плодотворно, коль оно терпеливо сносится, чудеса, видимо, и заслуживаются. Между прочим, однажды чудесной своей стороной открылся передо мной и ваш друг А.Проханов.
   В. Б. Среди старших, чем ваше, поколений знали ли вы Анну Ахматову, 110-летие которой мы недавно отмечали и которая, по-моему, вам близка в своей гражданской лирике?
   Т. Г. Лично - не знала. Робела. Не приходила на условленные встречи. На этом знакомстве сильно настаивал Б.Слуцкий, сам-то "коллекционировавший" живых поэтов... И тогда же, лет 35 назад, написала "зеленые", робкие "Стихи о несостоявшемся визите". В них шла речь о потоке возможных поклонников, почитателей... Помню такие, не публиковавшиеся строки:
   ...И я, незваная, вхожу
   так в реку окунают!
   на стены я не погляжу,
   портретов не узнаю.
   И буду тихо говорить
   О пушкинской аллее.
   И, уходя, благодарить
   И медлить не посмею...
   Благоговение, видите ли, было!.. Хотя многие, не смущаясь, звонили, набивались на встречу, стихи свои для отзыва слали...
   Сразу скажу, что не знала и Пастернака. Была лишь на его похоронах.
   В. Б. А испытывали к нему подобное же чувство?
   Т. Г. Всякому чувству свое время... В 1957 году, когда мне впервые попалась книга Б.Пастернака "Стихотворения", 1935 года, "избранное" его на ту пору, я, ни у кого не спрашивая о нем, уверена была, что он уже умер. Потому что - вряд ли может быть жив такой замечательный поэт!.. О нем ведь не говорили, он не был уже знаменит... Когда в "Дне поэзии" 1957 года были напечатаны два его стихотворения, "В больнице" и "Летчик", их никто не заметил. Заметили - евтушенковскую "Плеяду"... А Пастернак гляделся воистину... "крестиком на ткани / И меткой на белье". Как тот еле видимый летчик... Куда ему было, скажем, до Степана Щипачева?!.. Это теперь уже многие знают его наизусть и нередко задним числом переписывают историю своей любви к нему. А тогда - цвела искренняя диковатость вкусов. До сих пор отношусь с большим уважением к той "бесславной" полосе его жизни... А позже разразился скандал вокруг "Доктора Живаго", и я поняла, что поэт еще жив...
   В. Б. И не отважились познакомиться, как, например, юный Андрей Вознесенский?
   Т. Г. Этого у меня и в мыслях быть не могло: я не обладала ни самоуверенностью, ни бесцеремонностью. Слишком высоко он стоял в моей иерархии!.. А на похороны его мы с мужем пошли. Хотя нам, студентам Литинститута, это "не рекомендовалось". У меня сохранилась фотография из журнала "Пари матч" 1960 года, на которой мы и сняты крупным планом вблизи открытого гроба... Тем интереснее бывает читать "воспоминания" или стенания тех, кого там не было.
   В. Б. А кто запомнился?
   Т. Г. Больше всех не писатели, коих было... капля, а Святослав Рихтер. Как он шел по солнечному двору, в черном, с букетом малиновых левкоев... Где взял он левкои в конце мая? Тогда еще вспомнилось: так, с левкоями, пришел Виктор Гюго на похороны Бальзака, о чем рассказал Жюль Ренар в своем "Дневнике"... Не забыть и огромный траурный рихтеровский "концерт", который слушали мы, стоя под окном дачи усопшего, а окно было еще уставлено пузырьками с лекарствами, с ленточками бумажных рецептов...
   В. Б. Пишете ли вы мемуары?
   Т. Г. Боюсь, мемуары пишут, когда больше уж ничего не могут написать. Либо - как в случае Герцена, - если жизнь была полна встречами с действительно выдающимися людьми. А то нынче - поток мемуаров про разные серенькие, грубо нарумяненные жизни, где авторы суетно самоутверждаются перед тем как кануть в Лету. Да и злобный поток "дневников"... Когда-нибудь, может, и набросаю некоторые страницы. Например, о дружбе с Генеральным конструктором О.К.Антоновым, который очень любил поэзию. Или с вовсе забытым к началу 60-х годов архитектором Константином Мельниковым, в доме которого - теперь знаменитом - было так хорошо бывать. Особенно - в православные праздники, бедно, тепло и торжественно отмечавшиеся там, под иконами с вышитыми полотенцами... Отчего бы не рассказать, как всемирно прославленный этот новатор, "конструктивист" говорил о Баженове, о лично знакомом ему Константине Коровине, расстилал великое множество грандиозных, неосуществленных своих проектов, а однажды сказал мне: "Деточка, никакой современный материал (строительный) не может перекричать застенчивого шепота искусства". Это он вспоминал о построенном им деревянном Советском павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1925 году.
   Вообще же мемуары - нелегкий жанр. Он требует душевной культуры: он, на самом-то деле, требует забыть себя - ради тех, о ком вспоминаешь. Ну, и ум, конечно, нужен, если философствование или публицистика вторгаются в воспоминания. Желательно - герценовский ум!
   В. Б. Вы сейчас говорили о людях великой прошедшей эпохи, каждый из которых по-своему прославил ее. Почти никто из них не дожил до наших катастрофических дней. Каков ваш поэтический взгляд на крушение Державы? Предвидели ли это поэты?
   Т. Г. Мой поэтический взгляд выражен в моих стихах 90-х годов, начиная со стихотворенья "Час Беловежья" ("Когда не стало Родины моей..."), написанного в апреле 1992 года. А предвидели ли поэты наперед?.. Может, я недостаточно осведомлена, но, пожалуй, - нет, конкретного этого события не предвидели. Общеапокалиптические мотивы лирики некоторых из них отнести сюда можно с натяжкой. Но вспоминаю собственное видение... отпадения Украины, с заклинанием о Киеве: "Приснись же мне, славянская столица!.. / Позволь мне наглядеться про запас / На синеву под булавой Богдана!.." В этом странном "сне" 1981 года было прощание с чем-то безвозвратно удалившимся:
   ...И вырастает многоглавый дом
   он звался родиной,
   он равен был отчизне...
   Я узнаю задумчиво, с трудом,
   Я здесь была в иной какой-то жизни...
   Отвечая на ваш вопрос, я оставила в стороне тех, как правило, эмигрантских авторов, что плотоядно предвкушали крушение ненавистной им Державы. Вряд ли в их яростной стихотворной публицистике мы имеем дело с чистым предвидением: энергия проклятий и угроз не есть чистое, объективное откровение, которое обычно ошеломляет самого поэта, случаясь независимо от его мечтаний, его воли... А иначе первым ясновидцем пришлось бы признать "бедного Евгения" из "Медного всадника", когда он, "как обуянный силой черной, вскричал: "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!.."
   В. Б. А обязаны ли поэты предвидеть конкретные исторические события? И вообще: непременно ли поэтический дар сочетается с даром предвидения?
   Т. Г. Древние греки считали, что - непременно. Аполлон-Мусагет - это также и бог "ясного зрения", ясновидения. Это он наделил Кассандру даром предвидения, а Дельфы, где был храм Аполлона и знаменитый оракул, расположены "у подножья горы Парнас"... И вот увидел же Н.Рубцов фантастическую на то время картину некоей великой беды: "И не леса мне видятся окрест, / А лес крестов в окрестностях России". Это, кстати, похоже и на распад СССР: ведь - "в окрестностях России". То есть не в союзных ли республиках первым делом?.. Он "не досмотрел" свои "Видения на холме": "Кресты, кресты... Я больше не могу!" Но его почти умоляющий возглас: "Россия, Русь! Храни себя, храни!" - имеет, пожалуй, связанную с острым предчувствием природу... А Лермонтов? У него-то было прямое прорицание: "Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет..." Не считаю уж случаев "заметафоризированных" предсказаний...
   В. Б. А часто ли предвидели вы - именно в стихах?
   Т. Г. Как ни странно, Чернобыль предвидела - вплоть до направления движения радиационного облака: "на Витебск и на Вильно"... Правда, незадолго - за пять лет. В стихотворении "Тревожная весна" вела речь о некоей небывалой, "последней весне", которая - "еще ничьей не тронула груди, еще ничей язык не опалила..." И даже - "лети во мгле, не узнанная Богом". Опустошение, безлюдье, звенящее в странно-сомнамбулических строках, оказалось похожим на весть о чернобыльской катастрофе. Там дальше было и худшее пророчество - о судьбе Киева: "Свернулся свитком твой могучий век / и откатился в дали Прикарпатья..." Знаменательно, что сигналы и токи посылает именно та земля, где ты родился... Касаются-то они судьбы всей страны, но идут - оттуда. И вот, в 80-е годы, срывались шальные строки:
   От круч Днепра всего видней
   Балканы...
   В окно стучится сербская страда...
   Да и название тогдашнего раздела моей книги - "Балкон над пропастью висит" - содержало, пожалуй, предостережение... Ну и Голод великий в 80-м году мне мерещился, хотя жила я тогда в благополучной Прибалтике. Такой голод, который пока и не случился: