Страница:
У Михаила Алексеева - прирожденное, абсолютно русское чувство пантеизма, единения с природой. Его пантеизм реализовался там, в Сталинграде, когда не спасет ни командир, ни броня танков, ни хорошо вырытый окоп, а спасает реликтовое русское ощущение яблоньки, которая росла у них над блиндажом и в которую он поместил свою жизнь. Яблонька уцелела под всеми артобстрелами и его спасла своей жизнью. Такова высокая мистика обыденной жизни.
У меня возникло ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев дописал книгу Шолохова "Они сражались за Родину". То, что Шолохову не удалось докончить по разным причинам, сделал каким-то загадочным образом Алексеев. Он довел книгу о войне до конца. Впрочем, они близки по типу писательского дарования. Та же самая народность, та же самая война, те же самые герои, тот же самый язык, та же самая психология пехотинцев, артиллеристов. Один подход к человеку. Это не некрасовские "В окопах Сталинграда" и не роман Гроссмана "Жизнь и судьба"... Недаром Михаил Шолохов так любил Алексеева. Я помню, когда Шолохов нас с Михаилом Алексеевым пригласил к себе в Вешенскую, я видел, как дорог Алексеев Шолохову, как по-отечески он заботится об Алексееве. Михаил Алексеев тоже поклонялся и поклоняется Шолохову как верный и преданный сын. Может быть, это подспудно и двигало им, он как бы завершил работу своего отца.
Еще у меня было ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев вольно или невольно ведет полемику с романом Виктора Астафьева "Прокляты и убиты". Вдруг Астафьев на закате своей жизни решил кинуть ком грязи в русскую советскую армию, в ее солдат, в ее Победу. Какой-то страшный и болезненный, чудовищный акт. Астафьев решил завершить жизнь отвратительной кляксой. А Михаил Алексеев, который тоже в своей саратовской глубинке хлебнул и раскулачивания, и комиссаров, и продразверстки, и голода - он мог бы нести этот камень за пазухой. А пишет эту войну как войну Великой России за Великую Победу. Нет никакого намека на реванш за личные обиды. И я уверен, что эту полемику с Астафьевым он выиграл в самом честном поединке, с помощью того же замечательного русского языка и того же фронтового боевого опыта русского солдата.
Когда я читал эту книгу, уже понимая, что это никакой не роман, не беллетристика, а почти документальный текст, я все время думал: а может быть, Михаил Алексеев среди тысяч увиденных им в Сталинграде людей встретил и моего отца? Может, где-нибудь на полустанке, на перекрестке фронтовых дорог, вдруг они на секунду встретились глазами? Может быть, события, описанные Алексеевым, теми же глазами видел и мой отец? Я читал "Мой Сталинград" глазами сына, потерявшего в Сталинграде отца, с надеждой, что на страницах книги я с ним хоть на миг, но столкнусь. Я не ведаю, где его могила. И поэтому, читая книгу, я каким-то образом отождествлял Михаила Алексеева со своим отцом и отношусь к нему самому и его книге как-то по-сыновьи. Как к литературному своему отцу, хотя мы и пишем по-разному.
Александр Проханов
СКВОЗЬ КРОВЬ И ГОЛОД
Владимир Бондаренко. Ваши книги, Михаил Николаевич, во многом автобиографичны. И "Мой Сталинград", и "Драчуны", и даже первый ваш роман "Солдаты". Как же должна быть наполнена событиями ваша жизнь, чтобы так живо передать и энергетику боя под Сталинградом, и ужас голода тридцать третьего года? Как вы сами пережили свой ХХ век? Как жили и как выжили?
Михаил Алексеев. У меня в прозе хватает и вымысла, и реальных событий. Все мои герои легко узнаваемы. Мне всегда по сердцу живые характеры. Я знаю хорошо людей с разнообразнейшими характерами. И мне их легко писать. И поэтому они легко уживаются с придуманными мной персонажами. Я сейчас перечитываю свой роман "Солдаты", который написан более чем 50 лет назад. И в "Солдатах" я оставил героем реального полковника Павлова, начальника артиллерии, которого знал со времени формирования дивизии и который меня перевел из минометчиков в артиллерийскую батарею на Курской дуге. А другого героя, полковника Демина, я придумал, но имел в виду полковника Денисова, которого очень хорошо знал. Который, собственно говоря, спас меня, наверное, когда уже перевел из артиллеристов в армейскую газету. Сколько еще боев было впереди. Одно тяжелейшее форсирование Днепра столько жизней унесло. Этот Денисов был храбрейший и умнейший офицер.
А вот, скажем, полковником Лосевым, которого так же хорошо знал, я напрямую не воспользовался, ибо получился бы самый отъявленный негодяй. Это был очень плохой командир дивизии. Когда позже Сталина обвиняли еще и в том, что он такого героя Сталинградской битвы, командира дивизии, а затем корпуса разжаловал в рядовые, снял генеральские погоны, я не соглашался с критиками. Много вреда наделал Лосев. У меня есть сцена, когда Лосев из ревности к командиру моего полка послал его на верную смерть. Командира полка очень любили в войсках. И Лосев боялся, что рано или поздно его заменят. Все к этому шло. На Южном Буге заставил среди дня нашего полковника Попова переправляться без прикрытия, в первых рядах на правый берег, где еще только сумели закрепиться первые разведчики. И его сразу же на берегу расстреляли. Потом Лосев лил на похоронах крокодиловы слезы. Его я в романе переделал и заменил фамилию... Так у меня и чередуются реальные персонажи и выдуманные.
Я, Владимир Григорьевич, уже старый человек. Прошел и огонь, и воду, и с пяток юбилеев - от пятидесятилетия до восьмидесятилетия. Вот недавно у меня на родине, в Саратовской области, по инициативе Аяцкова взяли и, не спрашивая меня, учредили премию имени Алексеева. Я даже протестовал. Не послушались. Но раз уж Аяцков с Ганичевым договорились и хорошим писателям дают премию, я только рад. Хоть так, но поддерживаю русские таланты. Конечно, не как Александр Солженицын, не на свои деньги, все расходы на премию берет на себя область. Значит, там еще уважают литературу, ценят звание писателя. А губернатор пошел на это, потому что увидел, какое отношение ко мне у саратовцев, моих земляков. Видел, как они гордятся тем, что у них известный писатель вырос. Дело ведь все-таки не только во мне. Ценит еще русский народ литературу. Три месяца на мое восьмидесятилетие проходил алексеевский фестиваль на Саратовщине.
В. Б. Знаете, Михаил Николаевич, рачительный хозяин всегда должен умело пользоваться всем тем, что дает ему земля. И сырье, и хлеб, и заводы... Но не менее важна и культура народа. Таланты народа. От этого ведь тоже уважение и к краю вашему, и к губернатору растет. Увы, чаще всего, наоборот, принижают свои же таланты. Преступно забывают о них, особенно наши политики всех мастей. Наверное, самая некультурная политическая элита сегодня правит Россией. А, по-моему, так надо беречь и лелеять каждый талант...
М. А. Так-то оно так, Володя, но ведь столько завистников даже среди писателей. Столько ненависти вызывает каждый твой успех, каждая премия. Я помню это еще по тем временам, когда был председателем Комитета по российским премиям. Тридцать претендентов, а даешь от силы троим-четверым. Остальные негодуют. Вот и сейчас прижизненная премия уже столько пересудов вызвала. Получается, что лучше бы ее совсем не было. Лучше бы никому не давать? Я представил себе человека, у которого все мыслимые награды есть, а вот алексеевской премии нет, - как лютовать будет?
В. Б. Пусть лютуют. Я считаю, Михаил Николаевич, главное - делать дело: писать, учреждать премии, выпускать журналы и газеты и этим служить русской литературе в меру своих больших или малых сил. А то, что у нас есть много скандалистов и завистников, так их везде и всегда много было. Перемелется - мука будет.
М. А. Из этого своего юбилея и учрежденной премии я понял, что далеко не простой человек губернатор Аяцков, хоть я и воюю с ним непрерывно по всем политическим вопросам, включая, кстати, и вопрос о земле. Когда он премию учредил, я говорю: вы что, меня уже к краю подталкиваете, не терпится, что ли? Он говорит: нет, по-другому, Михаил Николаевич. Разве не приятно будет молодому вашему коллеге из ваших же рук получить первую премию? И потом, вы уже все свое главное написали, когда уйдете, там писать не будете. Мы уже сейчас знаем вам цену. Нам достаточно того, что вы уже сделали...
В. Б. Ну а вы сами довольны тем, что удалось сделать? Думаю, тот же "Мой Сталинград" зрел в вас давным-давно. Но что-то мешало, почему-то откладывали. В "Солдатах" - Курская битва, в "Драчунах" впервые в литературе показали голод 1933 года, и уже под конец жизни - "Мой Сталинград". Кто устанавливал этот перечень, эту очередность? Сама жизнь? Цензура? Наитие?
М. А. К Сталинграду я не случайно под конец обратился. Почему я начал с Курской дуги в "Солдатах"? Вроде бы нелогично. Скажу честно, вначале побоялся. Думал, с малым своим литературным опытом не вытяну такую махину. Лучших времен дождусь. Пока я размышлял, Сталинграда не стало. А о волгоградской битве писать не хотелось, фальшь бы одна пошла. Это было так позорно и так некрасиво. Забыть о народном подвиге из-за того, что город не тем именем якобы назван. Потом пришло время, когда оказалось, что главное сражение было на Малой земле, а Сталинград вообще где-то сбоку. Я этому подыгрывать не хотел. Началось вранье, вся история войны наперекосяк. Я начну-начну - и бросаю. Так добросался, что растянулось это на 30 лет. А потом жило во мне также огромное желание больно и жгуче сказать правду о голоде 1933 года. Собственно, это две мои главные темы в литературе, да и в судьбе. Коллективизация и голод 1933 года и Великая Отечественная война. Сквозь кровь войны и голод крестьянства вел я своих живых героев. Не для того я уцелел и во время голода, и во время войны, чтобы, будучи писателем, не рассказать об этом своему читателю. Я понял, что не смогу написать "Мой Сталинград", пока не написал роман о голоде в Поволжье. Написал. Сначала все было прекрасно, "Драчунов" выдвинули на Ленинскую премию. Более того, вам, наверное, первому рассказываю, уже было проведено голосование по "Драчунам", и меня уже тайком поздравляли с присуждением Ленинской премии. Единогласно, при тайном голосовании, присудили мне Ленинскую премию. Бывший первый секретарь комсомола Пастухов мне позвонил после голосования и торжественно поздравил. Уже появились статьи о романе и в "Правде", и в литературных газетах. Вышла знаменитая статья Михаила Лобанова. Лучшая статья обо мне. Признаюсь, я ведь ее сам же и отвез в журнал "Волга", передал главному редактору, хорошему русскому поэту Палькину.
В. Б. Так что вы читали эту прогремевшую на весь мир статью еще в рукописи и были согласны со всем, что там написано?
М. А. Конечно. Я и помог ее опубликовать в "Волге". Мне она ужасно понравилась... Так обидно, когда после шумного скандала кто-то сказал Михаилу Петровичу Лобанову, будто я во всем обвинил его и от статьи отказался. Чуть ли не заявив о ее вредности. Не было этого. А было другое. Конечно, досталось на орехи и Лобанову, пропесочили везде будь здоров, Николаев написал пасквиль в "Литературной газете", затем Оскоцкий в "Литературной России", приняли партийное постановление по статье, но и меня же за роман лишили Ленинской премии уже после голосования по присуждению. Заставили отменить решение. Роман "Драчуны" признали антисоветским, и премию Ленинскую решили передать другому. Вызвали в ЦК Георгия Мокеевича Маркова на ковер, дали ему там взбучку и приказали выходить из положения как угодно. Вы, мол, допустили ошибку, вы и должны ее исправить. Марков собрал всех членов Комитета по премиям и дал понять, что надо найти другого лауреата. Перечеркнули результат и дали Мустаю Кариму. Он, конечно, чувствовал себя неловко: хороший писатель, и премию заслужил не меньше моего. Но в тот раз занял мою полочку.
В. Б. У вас, Михаил Николаевич, очевидно, легкий характер. Не остается злобы и ненависти к своим невольным соперникам. Ведь вы, по-моему, единственный, кому дважды в жизни сначала присуждали премию, а потом отбирали. Всем же известна история, как вам, совсем еще молодому писателю, присудили Сталинскую премию, но в самый последний момент сам же Сталин вместе с Константином Симоновым премию и отобрали в пользу другого. Иного бы инфаркт хватил после такого, спился бы от обиды, а вы спокойно стали писать дальше и даже с соперником своим позже сдружились. Впрочем, так же вы выдержали и удар по "Драчунам", и с Мустаем Каримом не поссорились. Умеете держать удар.
М. А. Мустай Карим потом мне по "Драчунам" прислал такое потрясающее письмо. Даже хочу зачитать тебе кусочек: "У меня сейчас душа радуется и плачет от приобщения к большой благородной правде. Книга честная и совестливая, потому и отважная. Ты еще раз показал, что совесть и честь писателя не могут быть трусливыми или робкими. Рад безмерно за тебя и за нашу литературу. Мустай Карим. 9 сентября 1982 года". А вот что писал Василь Быков: "Вот только что дочитал ваших "Драчунов" и не могу не высказать вам моего восхищения. Восхищения правдой и мужеством. Нечто схожее пережили в те годы миллионы, но немногие оставили после себя свидетельства о пережитом, трагическом, страшном. Вы это сделали с блеском. Честь Вам и слава".
В. Б. Расскажите тогда уж еще раз и историю с отменой Сталинской премии...
М. А. Вдруг вечером врывается в маленькую мою квартирку на Октябрьском поле целая ватага фотокорреспондентов ТАСС. Начали меня и моих маленьких дочерей гонять по углам, ища нужный ракурс. Я их угостил водкой. Уже убегая, говорят мне: "Завтра с утра читайте "Правду". Вам присуждена Сталинская премия". Я, конечно, не спал, жена не спала. Утром ни свет ни заря - к почтовому ящику, Рано тогда газеты разносили. Выхватываю "Правду", читаю первую страницу сверху вниз, снизу вверх: список лауреатов есть, а меня там нет... Ночью, оказывается, не спал не только я, но и Сталин. Получает телеграмму от Сергеева-Ценского, кстати, очень хорошего и ныне подзабытого писателя: "Очень просим Вас, товарищ Сталин, присудить Сталинскую премию Евгению Поповкину. Он в Крыму собирает все литературные силы после войны. Хорошо бы, если Вы его поддержали бы за роман "Семья Рубанюк"..." Сталин вызывает Симонова: кого можно заменить? Говорит, конечно, все уже знают о решении, кого можно менее болезненно? Константин Симонов тогда вспомнил статью Гудзенко о моем романе в "Литературной газете", которой он и руководил, и там было написано, что опубликована только первая книга задуманного автором романа. Сталин ему и говорит: "Что же мы торопимся, пусть автор закончит роман полностью, мы ему и присудим премию". Вот так я не стал Сталинским лауреатом. А вскоре и Сталин умер, и Сталинские премии исчезли...
В. Б. Так получилось, что при вашем мягком лирическом характере все ваши главные книги полны трагизма и крови, голода и страданий. Значит, таким был весь ХХ век. Каким он был для России? Для каждого из наших соотечественников?
М. А. Попробуем разделить наш век одной линией на две половинки. Скажем, что дал ХХ век нашему советскому искусству и что дал ХХ век жизни русского народа. Жизнь была во многом трагическая почти весь век, но эти трагедии так много дали нашему искусству. А периоды затишья почти не давали шедевров. Такова реальная действительность.
В. Б. Конечно, не будь войны 1812 года, не будь Крымской войны и войны на Кавказе, не было бы ни "Войны и мира", ни "Хаджи-Мурата". Не будь гражданской войны, не было бы и "Тихого Дона". Но художников и писателей винить не в чем - не они создают трагедии, не они заказывают ради своих шедевров войны. Вот меня обвинили в "Новом мире", в статье Никиты Елисеева, что я, разбирая в книге "Дети 1937 года" удивительный феномен поколения 1937 года, этим как бы оправдываю все трагедии того времени. Полнейшая чушь. Да, естественно, одно связано с другим. И не будь трагедии 1937 года, очевидно, не было бы и такого яркого литературного явления. Только это совсем не означает, что я приветствую трагедийность времени. И вряд ли Михаил Шолохов или Андрей Платонов радовались трагедии гражданской войны. Но, несомненно, как писатели они рождены ею.
М. А. Вот так и все наше безусловно великое советское искусство ХХ века. Оно велико своей трагичностью. Творцы и в музыке, и в архитектуре, и в поэзии старались преодолеть трагедию, а тем и дать великую надежду народу своему. Мы не посрамили наших великих предшественников ХIХ столетия. Уверен, что русский, советский ХХ век останется в мировом искусстве навсегда. Безусловно, искусство ХХ века не менее значимо, чем искусство века предыдущего. Приведу один случай из жизни. Вскоре после войны, когда я уже работал в газете наших войск в Вене, когда уже стали печататься главы из "Солдат", меня пригласили на один конгресс писателей и критиков. Приехали писатели и литературоведы из Америки, из Англии, Франции и даже из стран побежденных. Тема конгресса: "Вторая мировая война в будущей литературе". Там рассуждали: может ли вторая мировая война дать толчок таким же шедеврам, как "Война и мир", и так далее? И в какой стране они могут появиться? Все сошлись на том, что подобный шедевр может появиться только в России. Именно потому, что столь велика была трагедия нашего народа, столь велика была жертва России. Вспомнили тогда и Михаила Шолохова. Ему тогда было слегка за сорок лет. По нашим временам - совсем юноша. А за ним уже был "Тихий Дон" и незавершенная "Поднятая целина". О нем и подумали все участники конгресса: может быть, его ждет еще и военная эпопея? Все дружно сравнили "Войну и мир" с "Тихим Доном". А мне кажется, отдельными главами "Тихий Дон" в художественном плане даже посильнее "Войны и мира" будет. Это даже нечто для человека непостижимое. Не может человек такого написать. Отсюда, я думаю, и все сомнения у скептиков по поводу авторства пошли. Только причем тут Крючков или Серафимович? Это уже дела небес. Так что зря Александр Солженицын с небесами, с Божественным началом спорить стал. Мелковато это. А вот года два назад в Латинской Америке был мировой писательский форум, где "Тихий Дон" был назван лучшим романом ХХ века. А ведь и Михаил Лермонтов первый вариант "Маскарада" в семнадцать лет написал. И там уже были гениальнейшие строчки. Строчки зрелого мужа, а никак не юноши. "Дай Бог, чтоб это был твой не последний смех" - какая трагичность совсем юного поэта. Дон - ведь это небольшая река по сравнению с Волгой, Амуром, Леной или Енисеем. А вот же прогремел на весь мир. Этот тихий Дон вышел из берегов и разлился по всему белу свету. Ни один писатель до Шолохова не обретал такой всемирной славы в таком возрасте. Так что не будем бояться сравнений ХХ века по силе своей с веком предыдущим. Я уверен, что и травят-то "Тихий Дон" именно за то, что написан русским писателем в советское время. Если такая глыба рождена во время сталинского кровавого правления, то что же получается? Получается, что мы с вами правы. Великое время рождает великие шедевры. А какая музыка была? Слышали, как наш гений Прокофьев умер? Он сидел за роялем, по радио объявили о смерти Сталина, тогда Прокофьев уронил голову на клавиши и умер.
В. Б. А вы, Михаил Николаевич, себя считаете советским писателем?
М.А. Конечно же, я - советский писатель. Ведь все было: и раскулачивание, и голод, и смерти близких, и арест отца. Это с одной стороны. А с другой: я не знаю, как бы я выжил, оставшись один после смерти матери. Ведь и помогали же всем. И спасали детей. Установка такая была во время голода: спасать детей. Знаете, как у меня мой любимый дед умер? Он последние годы у нас жил. Переехал от другого сына, чтобы не раскулачили. Во время голода мать его приглашает к столу, называли деда уважительно батюшкой: "Иди к нам, у нас еще немножко чего-то есть. И сын твой чего-то привез". А тот отвечает: "Корми детей, я уже пожил..." Ровно неделю пролежал и умер, не взяв у детей и внуков ни крошки. Такая мощная натура была. Вот крепкий русский характер. И сколько таких было. Советская власть должна была быть благодарна русскому народу, который такие беды ради нее вытерпел и перенес. И который не проклял ее. Не предал анафеме, а продолжал жить и побеждать. Творить историю. ХХ век - это непрерывный подвиг русского народа. Ведь голод и коллективизация унесли людей почти столько же, сколько война. И выстояли же. И такую державу отгрохали, что до сих пор нынешние кровопийцы за десять лет не могут до конца всю кровь нашу выпить. Парадоксально, но сегодня в нашей деревне все только на колхозах и совхозах и держится. Лопнут окончательно они - и деревни не будет как таковой. По этому вопросу я с нашим губернатором Аяцковым постоянно воюю. Не выживет сегодня деревня без колхозов. А он говорит: пусть будут собственники и кулаки. Но кулак сегодня не поднимет деревню, как бы ни пыжился. Ему надо крепкую большую ферму, тот же совхоз. Нигде в мире эти мелкие собственники не выдерживают конкуренции. Или ножки Буша, думаете, мелкий кулачок выращивает? Нет, корпорации сильнейшие. И нашего будущего кулачка, даже если такой появится, мировые сельскохозяйственные корпорации сожрут не задумываясь. У нас в деревне уже есть собственные землевладельцы. Один скупил земли у старух - такой кулачок, разбогатевший каким-то странным образом, скупил целую улицу и заливные луга, и огороды. Теперь у него и батраки появились, ну и что? Что, он выправит сельское хозяйство? Я был на совещании руководителей сельского хозяйства, спрашиваю: сейчас купили бы крестьяне землю? Все единодушно говорят: нет, даже если бы предложили бесплатно. Все равно бы не взял никто из тех, кто еще живет на земле. Спрашиваю, почему, взяли бы хотя по два-три гектара для себя? Мне отвечают крупные руководители хозяйств: пытались, все равно не берут землю. Люди боятся остаться один на один с землей. Крестьянский двор был так устроен, что в миниатюре это была сама Россия. Не было ненужных людей, все при деле: от хозяина до курицы все знали, что им надо делать. Был на самом деле некий крестьянский лад. И стране от этого лада перепадало немало. Сейчас у крестьянина даже сохи нет. И никакой малой техники нет. Что ему делать с землей-то? Чем он ее вспашет? На Западе-то для малых хозяйств есть и малая техника. Мы ее освоили? Мы ее производим? У этого землевладельца ни лошади, ни трактора не будет. А за крупным колхозом даже лентяй не пропадет. Да ему и не дадут быть лентяем. Вот что надо восстанавливать: полноту и самостоятельность колхозов. И поэтому я, переживший кошмар коллективизации и голода, я бы рад-радехонек искать хозяина на осиротевшей нашей земле. Ведь на самом деле в 30-е годы такие безобразия творились. Но нельзя вернуть былое. Я уже писал нашим руководителям: если вы одним взмахом руки ликвидируете колхозы и совхозы, вы получите голод еще более страшный, чем в 30-е годы. Вы добьете деревню навсегда. Похлеще 33-го года. И Аяцков ничего мне ответить не может. Ибо и у него в области дела идут хорошо там, где сохранились хорошие хозяйства.
В. Б. Вы, Михаил Николаевич, - человек земли. Были, есть и будете. С другой стороны, вы - писатель. Человек искусства. Вы думаете, как спасти сельское хозяйство. А как спасти русскую литературу? Каково сегодня место писателя в жизни общества? Нужен ли сегодня людям писатель? Весь ХХ век в России при всех царях и генсеках важнейшим было слово. "Словом останавливали солнце", как писал Николай Гумилев. Сегодня осознанно само государство задвигает писателя на окраину. На его делянку. На его хутор сиди, пиши и не возникай. Сможет ли Россия обойтись без писателя? Без его традиционного просветительства, пророчества, учительства?
М. А. Прошу заранее прощения. Если писатель задается вопросом: "Для чего я сейчас? Кому это нужно?" - значит, этот писатель литературе не нужен. Самое опасное для нас, писателей, если мы сами перепугаем себя. Соросов и Букеров у нас, русских писателей, нет. Спонсоры наши бедные. Правительство о нас не думает. Значит - все, кончено? Нет же, не кончено. Все-таки и мои три тома в эти же годы изданы. Находятся и люди, и издатели. И даже некоторые сукины сыны из сукиных сынов, не буду называть их имен, вдруг находят деньги на русскую литературу. Украдкой издают наши книги. Поддерживают традиции русской литературы. И фильмы по нашим книгам крутят и крутят по телевидению. Десятки раз. Все лучшее советское кино постоянно демонстрируют по самым разным каналам. Значит, людям это надо. Вот вчера "Журавушку" опять показывали по моей повести. Значит, и издатели, и телевизионщики не могут без нас обойтись. Им ладно, это выгоду дает, но если народу не нужно было - и выгоды бы не было. Вот что важно. Наши традиции живы в народе. Наши горе-реформаторы оказались в творческом плане полными импотентами. Ничегошеньки за десять лет путного не создали: ни в кино, ни в литературе. Им нечего показывать народу. На одном Жванецком-то не проживешь в искусстве. Поэтому и надо смелее быть, не пугать излишне самих себя. Выходит же все самое талантливое. И у Распутина, и у Личутина, и у Проханова. Выходят и ваши работы. Я же помню, как когда-то в 1987 году опубликовал в журнале "Москва", где был главным редактором, вашу нашумевшую статью "Очерки литературных нравов". С тех пор слежу по-отечески за вами, считаю себя вашим крестным отцом. Я вижу, как вы ведете свою линию, даже углубляете. Восхищаюсь вашими работами. Так нам ли бояться противника? Наше дело - это наши статьи и книги, надо не паниковать, а писать и печататься. Вышел же и "Мой Сталинград". Уже после публикации я был приглашен во Францию по случаю 50-летия победы под Сталинградом. Встречали, как героя.
В. Б. А сейчас что пишете?
М. А. Надеюсь закончить новый роман "Оккупанты". Важнейшая тема. Как нас встречали в 1944-1945 годах в освобождающейся от фашизма Европе. Дороги и в Чехословакии, и в других странах цветами были уложены. Мы были освободители. И вдруг как-то сами сейчас привыкли к слову оккупанты. Дикая ложь. Меня уговаривают, чтобы я слово оккупанты взял в кавычки. Я нарочно не буду закавычивать, только покажу, какие мы были оккупанты. А читатель сам поставит кавычки.
У меня возникло ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев дописал книгу Шолохова "Они сражались за Родину". То, что Шолохову не удалось докончить по разным причинам, сделал каким-то загадочным образом Алексеев. Он довел книгу о войне до конца. Впрочем, они близки по типу писательского дарования. Та же самая народность, та же самая война, те же самые герои, тот же самый язык, та же самая психология пехотинцев, артиллеристов. Один подход к человеку. Это не некрасовские "В окопах Сталинграда" и не роман Гроссмана "Жизнь и судьба"... Недаром Михаил Шолохов так любил Алексеева. Я помню, когда Шолохов нас с Михаилом Алексеевым пригласил к себе в Вешенскую, я видел, как дорог Алексеев Шолохову, как по-отечески он заботится об Алексееве. Михаил Алексеев тоже поклонялся и поклоняется Шолохову как верный и преданный сын. Может быть, это подспудно и двигало им, он как бы завершил работу своего отца.
Еще у меня было ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев вольно или невольно ведет полемику с романом Виктора Астафьева "Прокляты и убиты". Вдруг Астафьев на закате своей жизни решил кинуть ком грязи в русскую советскую армию, в ее солдат, в ее Победу. Какой-то страшный и болезненный, чудовищный акт. Астафьев решил завершить жизнь отвратительной кляксой. А Михаил Алексеев, который тоже в своей саратовской глубинке хлебнул и раскулачивания, и комиссаров, и продразверстки, и голода - он мог бы нести этот камень за пазухой. А пишет эту войну как войну Великой России за Великую Победу. Нет никакого намека на реванш за личные обиды. И я уверен, что эту полемику с Астафьевым он выиграл в самом честном поединке, с помощью того же замечательного русского языка и того же фронтового боевого опыта русского солдата.
Когда я читал эту книгу, уже понимая, что это никакой не роман, не беллетристика, а почти документальный текст, я все время думал: а может быть, Михаил Алексеев среди тысяч увиденных им в Сталинграде людей встретил и моего отца? Может, где-нибудь на полустанке, на перекрестке фронтовых дорог, вдруг они на секунду встретились глазами? Может быть, события, описанные Алексеевым, теми же глазами видел и мой отец? Я читал "Мой Сталинград" глазами сына, потерявшего в Сталинграде отца, с надеждой, что на страницах книги я с ним хоть на миг, но столкнусь. Я не ведаю, где его могила. И поэтому, читая книгу, я каким-то образом отождествлял Михаила Алексеева со своим отцом и отношусь к нему самому и его книге как-то по-сыновьи. Как к литературному своему отцу, хотя мы и пишем по-разному.
Александр Проханов
СКВОЗЬ КРОВЬ И ГОЛОД
Владимир Бондаренко. Ваши книги, Михаил Николаевич, во многом автобиографичны. И "Мой Сталинград", и "Драчуны", и даже первый ваш роман "Солдаты". Как же должна быть наполнена событиями ваша жизнь, чтобы так живо передать и энергетику боя под Сталинградом, и ужас голода тридцать третьего года? Как вы сами пережили свой ХХ век? Как жили и как выжили?
Михаил Алексеев. У меня в прозе хватает и вымысла, и реальных событий. Все мои герои легко узнаваемы. Мне всегда по сердцу живые характеры. Я знаю хорошо людей с разнообразнейшими характерами. И мне их легко писать. И поэтому они легко уживаются с придуманными мной персонажами. Я сейчас перечитываю свой роман "Солдаты", который написан более чем 50 лет назад. И в "Солдатах" я оставил героем реального полковника Павлова, начальника артиллерии, которого знал со времени формирования дивизии и который меня перевел из минометчиков в артиллерийскую батарею на Курской дуге. А другого героя, полковника Демина, я придумал, но имел в виду полковника Денисова, которого очень хорошо знал. Который, собственно говоря, спас меня, наверное, когда уже перевел из артиллеристов в армейскую газету. Сколько еще боев было впереди. Одно тяжелейшее форсирование Днепра столько жизней унесло. Этот Денисов был храбрейший и умнейший офицер.
А вот, скажем, полковником Лосевым, которого так же хорошо знал, я напрямую не воспользовался, ибо получился бы самый отъявленный негодяй. Это был очень плохой командир дивизии. Когда позже Сталина обвиняли еще и в том, что он такого героя Сталинградской битвы, командира дивизии, а затем корпуса разжаловал в рядовые, снял генеральские погоны, я не соглашался с критиками. Много вреда наделал Лосев. У меня есть сцена, когда Лосев из ревности к командиру моего полка послал его на верную смерть. Командира полка очень любили в войсках. И Лосев боялся, что рано или поздно его заменят. Все к этому шло. На Южном Буге заставил среди дня нашего полковника Попова переправляться без прикрытия, в первых рядах на правый берег, где еще только сумели закрепиться первые разведчики. И его сразу же на берегу расстреляли. Потом Лосев лил на похоронах крокодиловы слезы. Его я в романе переделал и заменил фамилию... Так у меня и чередуются реальные персонажи и выдуманные.
Я, Владимир Григорьевич, уже старый человек. Прошел и огонь, и воду, и с пяток юбилеев - от пятидесятилетия до восьмидесятилетия. Вот недавно у меня на родине, в Саратовской области, по инициативе Аяцкова взяли и, не спрашивая меня, учредили премию имени Алексеева. Я даже протестовал. Не послушались. Но раз уж Аяцков с Ганичевым договорились и хорошим писателям дают премию, я только рад. Хоть так, но поддерживаю русские таланты. Конечно, не как Александр Солженицын, не на свои деньги, все расходы на премию берет на себя область. Значит, там еще уважают литературу, ценят звание писателя. А губернатор пошел на это, потому что увидел, какое отношение ко мне у саратовцев, моих земляков. Видел, как они гордятся тем, что у них известный писатель вырос. Дело ведь все-таки не только во мне. Ценит еще русский народ литературу. Три месяца на мое восьмидесятилетие проходил алексеевский фестиваль на Саратовщине.
В. Б. Знаете, Михаил Николаевич, рачительный хозяин всегда должен умело пользоваться всем тем, что дает ему земля. И сырье, и хлеб, и заводы... Но не менее важна и культура народа. Таланты народа. От этого ведь тоже уважение и к краю вашему, и к губернатору растет. Увы, чаще всего, наоборот, принижают свои же таланты. Преступно забывают о них, особенно наши политики всех мастей. Наверное, самая некультурная политическая элита сегодня правит Россией. А, по-моему, так надо беречь и лелеять каждый талант...
М. А. Так-то оно так, Володя, но ведь столько завистников даже среди писателей. Столько ненависти вызывает каждый твой успех, каждая премия. Я помню это еще по тем временам, когда был председателем Комитета по российским премиям. Тридцать претендентов, а даешь от силы троим-четверым. Остальные негодуют. Вот и сейчас прижизненная премия уже столько пересудов вызвала. Получается, что лучше бы ее совсем не было. Лучше бы никому не давать? Я представил себе человека, у которого все мыслимые награды есть, а вот алексеевской премии нет, - как лютовать будет?
В. Б. Пусть лютуют. Я считаю, Михаил Николаевич, главное - делать дело: писать, учреждать премии, выпускать журналы и газеты и этим служить русской литературе в меру своих больших или малых сил. А то, что у нас есть много скандалистов и завистников, так их везде и всегда много было. Перемелется - мука будет.
М. А. Из этого своего юбилея и учрежденной премии я понял, что далеко не простой человек губернатор Аяцков, хоть я и воюю с ним непрерывно по всем политическим вопросам, включая, кстати, и вопрос о земле. Когда он премию учредил, я говорю: вы что, меня уже к краю подталкиваете, не терпится, что ли? Он говорит: нет, по-другому, Михаил Николаевич. Разве не приятно будет молодому вашему коллеге из ваших же рук получить первую премию? И потом, вы уже все свое главное написали, когда уйдете, там писать не будете. Мы уже сейчас знаем вам цену. Нам достаточно того, что вы уже сделали...
В. Б. Ну а вы сами довольны тем, что удалось сделать? Думаю, тот же "Мой Сталинград" зрел в вас давным-давно. Но что-то мешало, почему-то откладывали. В "Солдатах" - Курская битва, в "Драчунах" впервые в литературе показали голод 1933 года, и уже под конец жизни - "Мой Сталинград". Кто устанавливал этот перечень, эту очередность? Сама жизнь? Цензура? Наитие?
М. А. К Сталинграду я не случайно под конец обратился. Почему я начал с Курской дуги в "Солдатах"? Вроде бы нелогично. Скажу честно, вначале побоялся. Думал, с малым своим литературным опытом не вытяну такую махину. Лучших времен дождусь. Пока я размышлял, Сталинграда не стало. А о волгоградской битве писать не хотелось, фальшь бы одна пошла. Это было так позорно и так некрасиво. Забыть о народном подвиге из-за того, что город не тем именем якобы назван. Потом пришло время, когда оказалось, что главное сражение было на Малой земле, а Сталинград вообще где-то сбоку. Я этому подыгрывать не хотел. Началось вранье, вся история войны наперекосяк. Я начну-начну - и бросаю. Так добросался, что растянулось это на 30 лет. А потом жило во мне также огромное желание больно и жгуче сказать правду о голоде 1933 года. Собственно, это две мои главные темы в литературе, да и в судьбе. Коллективизация и голод 1933 года и Великая Отечественная война. Сквозь кровь войны и голод крестьянства вел я своих живых героев. Не для того я уцелел и во время голода, и во время войны, чтобы, будучи писателем, не рассказать об этом своему читателю. Я понял, что не смогу написать "Мой Сталинград", пока не написал роман о голоде в Поволжье. Написал. Сначала все было прекрасно, "Драчунов" выдвинули на Ленинскую премию. Более того, вам, наверное, первому рассказываю, уже было проведено голосование по "Драчунам", и меня уже тайком поздравляли с присуждением Ленинской премии. Единогласно, при тайном голосовании, присудили мне Ленинскую премию. Бывший первый секретарь комсомола Пастухов мне позвонил после голосования и торжественно поздравил. Уже появились статьи о романе и в "Правде", и в литературных газетах. Вышла знаменитая статья Михаила Лобанова. Лучшая статья обо мне. Признаюсь, я ведь ее сам же и отвез в журнал "Волга", передал главному редактору, хорошему русскому поэту Палькину.
В. Б. Так что вы читали эту прогремевшую на весь мир статью еще в рукописи и были согласны со всем, что там написано?
М. А. Конечно. Я и помог ее опубликовать в "Волге". Мне она ужасно понравилась... Так обидно, когда после шумного скандала кто-то сказал Михаилу Петровичу Лобанову, будто я во всем обвинил его и от статьи отказался. Чуть ли не заявив о ее вредности. Не было этого. А было другое. Конечно, досталось на орехи и Лобанову, пропесочили везде будь здоров, Николаев написал пасквиль в "Литературной газете", затем Оскоцкий в "Литературной России", приняли партийное постановление по статье, но и меня же за роман лишили Ленинской премии уже после голосования по присуждению. Заставили отменить решение. Роман "Драчуны" признали антисоветским, и премию Ленинскую решили передать другому. Вызвали в ЦК Георгия Мокеевича Маркова на ковер, дали ему там взбучку и приказали выходить из положения как угодно. Вы, мол, допустили ошибку, вы и должны ее исправить. Марков собрал всех членов Комитета по премиям и дал понять, что надо найти другого лауреата. Перечеркнули результат и дали Мустаю Кариму. Он, конечно, чувствовал себя неловко: хороший писатель, и премию заслужил не меньше моего. Но в тот раз занял мою полочку.
В. Б. У вас, Михаил Николаевич, очевидно, легкий характер. Не остается злобы и ненависти к своим невольным соперникам. Ведь вы, по-моему, единственный, кому дважды в жизни сначала присуждали премию, а потом отбирали. Всем же известна история, как вам, совсем еще молодому писателю, присудили Сталинскую премию, но в самый последний момент сам же Сталин вместе с Константином Симоновым премию и отобрали в пользу другого. Иного бы инфаркт хватил после такого, спился бы от обиды, а вы спокойно стали писать дальше и даже с соперником своим позже сдружились. Впрочем, так же вы выдержали и удар по "Драчунам", и с Мустаем Каримом не поссорились. Умеете держать удар.
М. А. Мустай Карим потом мне по "Драчунам" прислал такое потрясающее письмо. Даже хочу зачитать тебе кусочек: "У меня сейчас душа радуется и плачет от приобщения к большой благородной правде. Книга честная и совестливая, потому и отважная. Ты еще раз показал, что совесть и честь писателя не могут быть трусливыми или робкими. Рад безмерно за тебя и за нашу литературу. Мустай Карим. 9 сентября 1982 года". А вот что писал Василь Быков: "Вот только что дочитал ваших "Драчунов" и не могу не высказать вам моего восхищения. Восхищения правдой и мужеством. Нечто схожее пережили в те годы миллионы, но немногие оставили после себя свидетельства о пережитом, трагическом, страшном. Вы это сделали с блеском. Честь Вам и слава".
В. Б. Расскажите тогда уж еще раз и историю с отменой Сталинской премии...
М. А. Вдруг вечером врывается в маленькую мою квартирку на Октябрьском поле целая ватага фотокорреспондентов ТАСС. Начали меня и моих маленьких дочерей гонять по углам, ища нужный ракурс. Я их угостил водкой. Уже убегая, говорят мне: "Завтра с утра читайте "Правду". Вам присуждена Сталинская премия". Я, конечно, не спал, жена не спала. Утром ни свет ни заря - к почтовому ящику, Рано тогда газеты разносили. Выхватываю "Правду", читаю первую страницу сверху вниз, снизу вверх: список лауреатов есть, а меня там нет... Ночью, оказывается, не спал не только я, но и Сталин. Получает телеграмму от Сергеева-Ценского, кстати, очень хорошего и ныне подзабытого писателя: "Очень просим Вас, товарищ Сталин, присудить Сталинскую премию Евгению Поповкину. Он в Крыму собирает все литературные силы после войны. Хорошо бы, если Вы его поддержали бы за роман "Семья Рубанюк"..." Сталин вызывает Симонова: кого можно заменить? Говорит, конечно, все уже знают о решении, кого можно менее болезненно? Константин Симонов тогда вспомнил статью Гудзенко о моем романе в "Литературной газете", которой он и руководил, и там было написано, что опубликована только первая книга задуманного автором романа. Сталин ему и говорит: "Что же мы торопимся, пусть автор закончит роман полностью, мы ему и присудим премию". Вот так я не стал Сталинским лауреатом. А вскоре и Сталин умер, и Сталинские премии исчезли...
В. Б. Так получилось, что при вашем мягком лирическом характере все ваши главные книги полны трагизма и крови, голода и страданий. Значит, таким был весь ХХ век. Каким он был для России? Для каждого из наших соотечественников?
М. А. Попробуем разделить наш век одной линией на две половинки. Скажем, что дал ХХ век нашему советскому искусству и что дал ХХ век жизни русского народа. Жизнь была во многом трагическая почти весь век, но эти трагедии так много дали нашему искусству. А периоды затишья почти не давали шедевров. Такова реальная действительность.
В. Б. Конечно, не будь войны 1812 года, не будь Крымской войны и войны на Кавказе, не было бы ни "Войны и мира", ни "Хаджи-Мурата". Не будь гражданской войны, не было бы и "Тихого Дона". Но художников и писателей винить не в чем - не они создают трагедии, не они заказывают ради своих шедевров войны. Вот меня обвинили в "Новом мире", в статье Никиты Елисеева, что я, разбирая в книге "Дети 1937 года" удивительный феномен поколения 1937 года, этим как бы оправдываю все трагедии того времени. Полнейшая чушь. Да, естественно, одно связано с другим. И не будь трагедии 1937 года, очевидно, не было бы и такого яркого литературного явления. Только это совсем не означает, что я приветствую трагедийность времени. И вряд ли Михаил Шолохов или Андрей Платонов радовались трагедии гражданской войны. Но, несомненно, как писатели они рождены ею.
М. А. Вот так и все наше безусловно великое советское искусство ХХ века. Оно велико своей трагичностью. Творцы и в музыке, и в архитектуре, и в поэзии старались преодолеть трагедию, а тем и дать великую надежду народу своему. Мы не посрамили наших великих предшественников ХIХ столетия. Уверен, что русский, советский ХХ век останется в мировом искусстве навсегда. Безусловно, искусство ХХ века не менее значимо, чем искусство века предыдущего. Приведу один случай из жизни. Вскоре после войны, когда я уже работал в газете наших войск в Вене, когда уже стали печататься главы из "Солдат", меня пригласили на один конгресс писателей и критиков. Приехали писатели и литературоведы из Америки, из Англии, Франции и даже из стран побежденных. Тема конгресса: "Вторая мировая война в будущей литературе". Там рассуждали: может ли вторая мировая война дать толчок таким же шедеврам, как "Война и мир", и так далее? И в какой стране они могут появиться? Все сошлись на том, что подобный шедевр может появиться только в России. Именно потому, что столь велика была трагедия нашего народа, столь велика была жертва России. Вспомнили тогда и Михаила Шолохова. Ему тогда было слегка за сорок лет. По нашим временам - совсем юноша. А за ним уже был "Тихий Дон" и незавершенная "Поднятая целина". О нем и подумали все участники конгресса: может быть, его ждет еще и военная эпопея? Все дружно сравнили "Войну и мир" с "Тихим Доном". А мне кажется, отдельными главами "Тихий Дон" в художественном плане даже посильнее "Войны и мира" будет. Это даже нечто для человека непостижимое. Не может человек такого написать. Отсюда, я думаю, и все сомнения у скептиков по поводу авторства пошли. Только причем тут Крючков или Серафимович? Это уже дела небес. Так что зря Александр Солженицын с небесами, с Божественным началом спорить стал. Мелковато это. А вот года два назад в Латинской Америке был мировой писательский форум, где "Тихий Дон" был назван лучшим романом ХХ века. А ведь и Михаил Лермонтов первый вариант "Маскарада" в семнадцать лет написал. И там уже были гениальнейшие строчки. Строчки зрелого мужа, а никак не юноши. "Дай Бог, чтоб это был твой не последний смех" - какая трагичность совсем юного поэта. Дон - ведь это небольшая река по сравнению с Волгой, Амуром, Леной или Енисеем. А вот же прогремел на весь мир. Этот тихий Дон вышел из берегов и разлился по всему белу свету. Ни один писатель до Шолохова не обретал такой всемирной славы в таком возрасте. Так что не будем бояться сравнений ХХ века по силе своей с веком предыдущим. Я уверен, что и травят-то "Тихий Дон" именно за то, что написан русским писателем в советское время. Если такая глыба рождена во время сталинского кровавого правления, то что же получается? Получается, что мы с вами правы. Великое время рождает великие шедевры. А какая музыка была? Слышали, как наш гений Прокофьев умер? Он сидел за роялем, по радио объявили о смерти Сталина, тогда Прокофьев уронил голову на клавиши и умер.
В. Б. А вы, Михаил Николаевич, себя считаете советским писателем?
М.А. Конечно же, я - советский писатель. Ведь все было: и раскулачивание, и голод, и смерти близких, и арест отца. Это с одной стороны. А с другой: я не знаю, как бы я выжил, оставшись один после смерти матери. Ведь и помогали же всем. И спасали детей. Установка такая была во время голода: спасать детей. Знаете, как у меня мой любимый дед умер? Он последние годы у нас жил. Переехал от другого сына, чтобы не раскулачили. Во время голода мать его приглашает к столу, называли деда уважительно батюшкой: "Иди к нам, у нас еще немножко чего-то есть. И сын твой чего-то привез". А тот отвечает: "Корми детей, я уже пожил..." Ровно неделю пролежал и умер, не взяв у детей и внуков ни крошки. Такая мощная натура была. Вот крепкий русский характер. И сколько таких было. Советская власть должна была быть благодарна русскому народу, который такие беды ради нее вытерпел и перенес. И который не проклял ее. Не предал анафеме, а продолжал жить и побеждать. Творить историю. ХХ век - это непрерывный подвиг русского народа. Ведь голод и коллективизация унесли людей почти столько же, сколько война. И выстояли же. И такую державу отгрохали, что до сих пор нынешние кровопийцы за десять лет не могут до конца всю кровь нашу выпить. Парадоксально, но сегодня в нашей деревне все только на колхозах и совхозах и держится. Лопнут окончательно они - и деревни не будет как таковой. По этому вопросу я с нашим губернатором Аяцковым постоянно воюю. Не выживет сегодня деревня без колхозов. А он говорит: пусть будут собственники и кулаки. Но кулак сегодня не поднимет деревню, как бы ни пыжился. Ему надо крепкую большую ферму, тот же совхоз. Нигде в мире эти мелкие собственники не выдерживают конкуренции. Или ножки Буша, думаете, мелкий кулачок выращивает? Нет, корпорации сильнейшие. И нашего будущего кулачка, даже если такой появится, мировые сельскохозяйственные корпорации сожрут не задумываясь. У нас в деревне уже есть собственные землевладельцы. Один скупил земли у старух - такой кулачок, разбогатевший каким-то странным образом, скупил целую улицу и заливные луга, и огороды. Теперь у него и батраки появились, ну и что? Что, он выправит сельское хозяйство? Я был на совещании руководителей сельского хозяйства, спрашиваю: сейчас купили бы крестьяне землю? Все единодушно говорят: нет, даже если бы предложили бесплатно. Все равно бы не взял никто из тех, кто еще живет на земле. Спрашиваю, почему, взяли бы хотя по два-три гектара для себя? Мне отвечают крупные руководители хозяйств: пытались, все равно не берут землю. Люди боятся остаться один на один с землей. Крестьянский двор был так устроен, что в миниатюре это была сама Россия. Не было ненужных людей, все при деле: от хозяина до курицы все знали, что им надо делать. Был на самом деле некий крестьянский лад. И стране от этого лада перепадало немало. Сейчас у крестьянина даже сохи нет. И никакой малой техники нет. Что ему делать с землей-то? Чем он ее вспашет? На Западе-то для малых хозяйств есть и малая техника. Мы ее освоили? Мы ее производим? У этого землевладельца ни лошади, ни трактора не будет. А за крупным колхозом даже лентяй не пропадет. Да ему и не дадут быть лентяем. Вот что надо восстанавливать: полноту и самостоятельность колхозов. И поэтому я, переживший кошмар коллективизации и голода, я бы рад-радехонек искать хозяина на осиротевшей нашей земле. Ведь на самом деле в 30-е годы такие безобразия творились. Но нельзя вернуть былое. Я уже писал нашим руководителям: если вы одним взмахом руки ликвидируете колхозы и совхозы, вы получите голод еще более страшный, чем в 30-е годы. Вы добьете деревню навсегда. Похлеще 33-го года. И Аяцков ничего мне ответить не может. Ибо и у него в области дела идут хорошо там, где сохранились хорошие хозяйства.
В. Б. Вы, Михаил Николаевич, - человек земли. Были, есть и будете. С другой стороны, вы - писатель. Человек искусства. Вы думаете, как спасти сельское хозяйство. А как спасти русскую литературу? Каково сегодня место писателя в жизни общества? Нужен ли сегодня людям писатель? Весь ХХ век в России при всех царях и генсеках важнейшим было слово. "Словом останавливали солнце", как писал Николай Гумилев. Сегодня осознанно само государство задвигает писателя на окраину. На его делянку. На его хутор сиди, пиши и не возникай. Сможет ли Россия обойтись без писателя? Без его традиционного просветительства, пророчества, учительства?
М. А. Прошу заранее прощения. Если писатель задается вопросом: "Для чего я сейчас? Кому это нужно?" - значит, этот писатель литературе не нужен. Самое опасное для нас, писателей, если мы сами перепугаем себя. Соросов и Букеров у нас, русских писателей, нет. Спонсоры наши бедные. Правительство о нас не думает. Значит - все, кончено? Нет же, не кончено. Все-таки и мои три тома в эти же годы изданы. Находятся и люди, и издатели. И даже некоторые сукины сыны из сукиных сынов, не буду называть их имен, вдруг находят деньги на русскую литературу. Украдкой издают наши книги. Поддерживают традиции русской литературы. И фильмы по нашим книгам крутят и крутят по телевидению. Десятки раз. Все лучшее советское кино постоянно демонстрируют по самым разным каналам. Значит, людям это надо. Вот вчера "Журавушку" опять показывали по моей повести. Значит, и издатели, и телевизионщики не могут без нас обойтись. Им ладно, это выгоду дает, но если народу не нужно было - и выгоды бы не было. Вот что важно. Наши традиции живы в народе. Наши горе-реформаторы оказались в творческом плане полными импотентами. Ничегошеньки за десять лет путного не создали: ни в кино, ни в литературе. Им нечего показывать народу. На одном Жванецком-то не проживешь в искусстве. Поэтому и надо смелее быть, не пугать излишне самих себя. Выходит же все самое талантливое. И у Распутина, и у Личутина, и у Проханова. Выходят и ваши работы. Я же помню, как когда-то в 1987 году опубликовал в журнале "Москва", где был главным редактором, вашу нашумевшую статью "Очерки литературных нравов". С тех пор слежу по-отечески за вами, считаю себя вашим крестным отцом. Я вижу, как вы ведете свою линию, даже углубляете. Восхищаюсь вашими работами. Так нам ли бояться противника? Наше дело - это наши статьи и книги, надо не паниковать, а писать и печататься. Вышел же и "Мой Сталинград". Уже после публикации я был приглашен во Францию по случаю 50-летия победы под Сталинградом. Встречали, как героя.
В. Б. А сейчас что пишете?
М. А. Надеюсь закончить новый роман "Оккупанты". Важнейшая тема. Как нас встречали в 1944-1945 годах в освобождающейся от фашизма Европе. Дороги и в Чехословакии, и в других странах цветами были уложены. Мы были освободители. И вдруг как-то сами сейчас привыкли к слову оккупанты. Дикая ложь. Меня уговаривают, чтобы я слово оккупанты взял в кавычки. Я нарочно не буду закавычивать, только покажу, какие мы были оккупанты. А читатель сам поставит кавычки.