Страница:
В. Б. Шестьдесят лет назад началась война. Где вы ее встретили? Как сложилась ваша военная судьба?
М. А. Призван я был в армию после окончания педагогического училища, попал в Сибирь и даже успел поучаствовать в операции на Халхин-Голе. Я был командиром отделения, пошли в атаку, бегу в сторону сопки, где засели японцы, и вижу вдруг, что моя левая нога отстает от правой, сделалась тяжелой. Кровь захлюпала. И я как бы умом только понял, что я ранен. Боль потом пришла. На грузовом автомобиле с другими ранеными от Халхин-Гола попал я прямо в Читу. К счастью, рана была нетяжелой, да и молодой был. На всех участников боев, оказавшихся в госпитале, вдруг обрушилась такая популярность. Девушки со всякими подарками выстраивались в очередь, чтобы нас навестить. Если бы вы знали, Владимир Григорьевич, как я любил тогда эту свою рану. Так девушки ухаживали - готов был лечиться без конца. Потом меня послали на курсы младших политруков двухмесячные. Вот политруком я и был отправлен в запас. Приехал к себе в село Монастырское, стал думать, что делать дальше. В это время началась война с Финляндией. Позорнейшая для нас война. Я только случайно на нее не попал. Был демобилизован немножко раньше, а в начале января 1941 года весь наш корпус направили с Сибири на финскую войну. Потом моя первая дивизия воевала на западном фронте, но я уже в нее не попал. Меня после армии сразу стали зазывать в сельскую школу учителем. Но в селе уже из близких никого не оставалось. Все разбежались во время голода и коллективизации, а кто и умер. А брат уговаривал поехать к нему в Сумы. Тем более он обещал меня хоть как-то приодеть. Тогда вышел чудовищный приказ Тимошенко, что после службы в армии все демобилизованные обязаны были сдать в военкомат абсолютно все обмундирование, а без него мне и ходить было не в чем. А брат работал на складе, обещал найти мне сукно диагоналевое. Он сделал мне и пальто и брюки. И я отвез свое военное обмундирование. Сразу и любовь молодая началась с учительницей молодой. Брат пишет: семья у него еще маленькая, приезжай вместе с учительницей, найдем, где жить. Тогда все-таки еще все друг другу помогали. Братья и сестры, и даже дальние родственники. Иначе и не выжили бы. Решил съездить к брату, вот там и застала война. Уже было не до учительницы. Помню, любовь моя 20 июня 1941 года пишет: вот приму у школьников последний экзамен и приеду к тебе. Значит, не судьба была. 22 июня слушал речь Молотова в Сумах, а 4 июля уже был младшим политруком в парковой батарее в отряде специального назначения. Командиром был генерал Честнов. Немцы прорвались к Пселу. Там я был контужен, пропал слух, полная тишина. Дальше харьковский госпиталь и еще дальше - в Чирчик под Ташкентом. Потом опять фронт. Там в артиллерийской батарее я начал писать стихи, придумал себе псевдоним. Взял инициалы своей любимой девушки: Зинаида Иосифовна Шевцова. Оставил только первые буквы ЗИШ. Подписал стихотворение свое Мих. Зиш. И послал в дивизионную газету. Напечатали. Ответственным секретарем был Андрей Дубицкий, он еще жив, ему 88 лет. Он сам был поэтом и быстро пронюхал про меня. Я ему посылал заметки об артиллеристах и уже после Сталинграда, после Курской дуги, перед форсированием Днепра был переведен из артиллерии в газету. Во время Сталинградской битвы большую часть я был политруком минометной роты, потом даже некоторое время командиром этой роты. С конца октября 1942 года меня начальник артиллерии из минометчиков забрал в артиллерийскую батарею заместителем командира по политчасти.
В. Б. А где вы закончили войну? Где встретили май 1945 года?
М.А. Мы дошли до Праги через Румынию, через Венгрию, через Австрию. Где-то километрах в шестидесяти от Праги в маленьком местечке я и встретил Победу. Я тогда уже работал в армейской газете "За Родину" 7-й гвардейской армии. И знаете, на какой должности: писателя. Так должность и называлась. Чего я там только не писал: и рассказы, и стихи, и зарисовки на все необходимые темы. Вот под Прагой, в местечке Косова гора, и располагалась наша газета. Там и встретил Победу. Я уже был капитаном. Вышел прогуляться и вдруг вздрогнул - так заорал петух, выгнул шею и несколько раз кряду стал кукарекать. И сразу началась пальба. Думаю: может, немцы откуда-нибудь? Нет, победа. И сообщил мне о ней петух. Уже после победы вызывает меня редактор Погарский. Такой прожженный журналист был. Нас уже перевели из Чехословакии в Венгрию. Редактор мне говорит: солдаты разлагаются, дебоширят, пить начинают. Надо их чем-нибудь завлечь. Срочно пиши приключенческую повесть. Беру под козырек. Пишу, машинистки хватают из-под рук и в набор. Немецкий знаменитый разведчик Гросс Швайн - большая свинья, и русский разведчик Аниканов - Аника-воин. И они друг с другом соревнуются. Мой Аниканов ищет немца в самых разных местах. Закончил сочинять, написал: продолжение следует, а сам думаю: редактор забракует, и ничего не надо сочинять. Уехал в войска, срочно вызывают: пиши продолжение. Я этого немца и в старика переодевал, и в лесника, так кусков шесть насочинял про поиски загадочного немца. Получаю от одного солдата письмо: "Дорогой товарищ капитан, не мучьтесь вы, я дам вам несколько автоматчиков. Окружите вы его да и арестуйте". Я так и сделал. Потом набрался наглости и сочинил вторую повесть, еще позаковыристей: "Привидения древнего замка" - о вервольфах, оборотнях немецких. Вылавливал их, как только мог. Мне все нравилось, и товарищам моим тоже. Я к тому времени был переведен в Вену, и уже работал не в армейской газете, а в газете Центральной группы войск. Там, кстати, служил и Семен Борзунов. Газета называлась "За честь Родины". Там я и печатал свои "Привидения древнего замка". И один только Виктор Стариков, уральский писатель, морщился, когда печатал, а все хвалили. Написал еще и третью повесть "Коричневые тени". К тому времени наш сотрудник Друзин уже уволился и переехал в Ленинград, работал в журнале "Звезда". Послал ему в "Звезду" эти свои "Тени". Вскоре рукопись вернулась с рецензией Бориса Лавренева. Мол, автор знает материал, но написано-то все с чужого голоса. Насквозь дилетантская. Я даже не знал слова этого - дилетант, залез в словарь. Тогда-то впервые задумался, что писать так, как пишу, - нельзя. А писать-то хочется, да и опыт такой фронтовой был огромнейший. Мне Стариков посоветовал: представь себе, что ты рассказываешь о войне своему близкому другу, как воевал, с кем воевал... Пьете с другом потихоньку шнапс трофейный или ром, и рассказываешь ему об увиденном.
Вот я и решился на такой опыт. Ночь была в моем распоряжении. Писал, наверное, по 20 страниц за ночь. А утром в газету на работу. Вынослив был тогда. Почти не спал месяцами. Когда набралось страничек достаточно, показал именно своему недругу Старикову, которому так не нравились мои приключенческие повестушки про вервольфов. Он прочитал и заорал на меня: какого же ты черта притворялся и сочинял подземельную галиматью? Это же настоящая проза у тебя. И помчался к главному редактору Жукову. Вот так и родились мои "Солдаты". А перед этим главный редактор спас меня от расстрела СМЕРШем.
В. Б. За что же вас, Михаил Николаевич, СМЕРШ готов был расстрелять?
М. А. Мне недавно прислал свои заметки на эту тему журналист Стародубцев. Он у нас в Вене был секретарем партийной организации газеты, а затем перешел работать в "Красную звезду". И вот мы с ним и проштрафились в глазах смершевцев. Семен Жуков еле отстоял меня от смершевцев, которые уже готовы были арестовать по расстрельной статье. У нашего газетного смершевца был свой кабинет. Он меня долго пытался завербовать, но не получилось. Я ему сказал, что, если узнаю что-нибудь о врагах - и сам сообщу без подсказки, а в помощники ему не гожусь. Вот тот на меня и разозлился. А тут еще и весь роман "Солдаты" кусками в газете был опубликован, завистники у меня появились среди журналистов, вот и донесли о моем приключении, когда мы с приятелем из "Красной звезды" Петром Стародубцевым ехали из Вены в поезде, выпили хорошенько и вели самые вольные разговоры и о войне, и о жизни послевоенной. Наговорили там всего недозволенного. Приятель-то в Москву перебирался, на работу в центральную газету. А я еще в Вене работал, но тоже подумывал о переезде в Москву и о литературной жизни. И тут вдруг вся жизнь могла пойти наперекосяк, а то и расстреляли бы за измену Родине. Такое случалось. Тем более завистники запустили еще сплетню, будто я с австрийкой живу, а в это время у меня жена рожает первую дочку. В общем, неприятностей был целый воз. Мы жили тогда во дворце австрийском и стали в шутку себя называть князьями и графьями. И вот ехали в купе из Вены в Москву майор Стародубцев и капитан Алексеев, на столик поставили хорошую бутылочку и дурачились. Как вы считаете, светлейший князь Петр, не пора ли пропустить по одной? Какие могут быть вопросы, князь Михаил? А смершевец сидит и записывает. Стародубцев - тот в Москве сразу к главному редактору бросился. Рассказал все, повинился. Редактор позвонил куда-то наверх, там хохотнули, подумали и сказали: ладно, не тронем твоих князей, но чтобы они больше не трепались. А в Вене-то меня уже местные смершевцы хотели раскрутить, и вот собралась тройка: главный редактор, парторг и смершевец, и тот заявил, что Алексеев заслуживает расстрела. К счастью, главный редактор Семен Жуков не дал в обиду. И постарался побыстрей перевести меня на работу в Москву. Тем более что у меня и роман "Солдаты" был уже закончен. Так я оказался в Москве вместо запланированного ареста. Отстояли меня в газете. Простили "княжеское вольнодумное бражничество". Ну а потом уже пошла моя литературная жизнь. Мы, писатели-фронтовики, старались держаться вместе: Стаднюк, Борзунов...
В. Б. Михаил Николаевич, подводя итоги, можно признать, что в вашей жизни было два переломных события: коллективизация и голод 1933 года, и война, вот и ваше творчество все - об этих двух событиях.
М. А. Вы правы, Владимир Григорьевич. Я родился 29 ноября 1918 года в селе Монастырское. А по паспорту - 6 мая. Кто знает, тот поздравляет осенью. А официально - в мае. Эта путаница возникла при поступлении в педагогическое училище. Метрики у меня не было. В сельсовете данных не было. А церковные книги уничтожили. Вот Владимир Бушин обрушился в газете "Патриот" на православие, а я с детства тяжело переживаю разрушение церквей. Считаю это величайшей ошибкой советской власти. Ненужной и вредной. Но вот и в жизни это разрушение привело к путанице в документах. Записали мое рождение на 6 мая, так и живу. Семья-то у меня непростая была. Мать не хотела выходить замуж за отца, даже пробовала наложить на себя руки, ее сняли с петли. А потом родила нас четверых, примирилась. Я младшим был. Отец-то еще с фронта не вернулся, с первой мировой, а она, когда узнала, что он в Челябинске, рванулась к нему. Вот потом я и появился. В деревне еще прозвали Мишка Челябинский, я не понимал, обижался. Под одной крышей нас жило 17 душ. Вот такие семьи тогда были. Свекровь еще не хотела пускать мать в Челябинск. Куда ты едешь, и так трое сыновей, привезешь четвертого, да еще две снохи с детьми, а деду одному всех тянуть... Все же братья на фронте тогда были. Дед один управлялся со всем семейством. А уж голод и коллективизация раскидали всех по стране. Брат мой уехал на механика учиться, а старший в армию пошел служить. Дед старших сыновей отселил от себя, а сам к нам в сад перебрался жить, чтобы кулаком не назвали, у него же отруба еще столыпинские были. А мы маломощные середняки были, вот и он с нами как бы маломощным стал. В саду я с ним и рос. Отсюда и "Вишневый омут", и любовь моя к земле и к природе. От деда и от нашего сада. Его так же, как и меня, звали Михаил Николаевич. Он с яблонями разговаривал, с растениями. Я в "Вишневом омуте" ему только отчество изменил, сделал Михаилом Аверьяновичем. Я тогда в "Огоньке" у Софронова работал, так, смотрю, и наш журналист Генрих Авиезерович Боровик тоже себя стал Генрихом Аверьяновичем называть. Может, и от моей книги. Мы же вместе работали, и я ему дарил "Вишневый омут". Я его спрашиваю: ты что, породниться со мной
решил? Когда дед умер, я очень переживал. Отец к тому времени уехал от нас, жил в другой деревне, с другой женщиной, хотел меня к себе забрать, спасти от голода, я отказался. Сбежал от него. Сутки только пробыл. Не захотел как бы с мачехой жить. А его вскоре и арестовали, там, в тюрьме саратовской, и умер в 1933 году. И мать тоже умерла. Но было указание: во что бы то ни стало спасти детей. Так мы и выжили. А потом и немцев расколошматили, до Берлина и Праги дошли. Богатая была у нас жизнь. Было о чем книги писать...
Виктор Розов
Розов Виктор Сергеевич родился 8 (21) августа 1913 года в Ярославле, в семье бухгалтера. В Костроме окончил школу. Увлечение театром привело его на сцену Костромского ТРАМа и ТЮЗа. В 1934 году поступил в училище при Московском Театре Революции, после окончания училища стал актером этого театра. В начале войны ушел добровольцем в народное ополчение Красной Пресни, был тяжело ранен и длительное время, целый год, лечился в тылу, в госпиталях Владимира и Казани. Там же созрело желание заняться литературой. После выздоровления поступил на заочное отделение Литературного института в Москве и в 1943 году написал первую пьесу. В начальном варианте театрам не подошла, но в переделанном виде, спустя 13 лет, в 1956 году уже под названием "Вечно живые" была опубликована и получила всемирную славу. Именно из "Вечно живых" возник позже сценарий фильма "Летят журавли", завоевавшего Золотую пальмовую ветвь на Каннском кинофестивале. "Вечно живые" стали творческим манифестом театра "Современник" с его стремлением к честному реализму.
В конце войны был приглашен Наталией Сац в качестве режиссера в Казахский театр для детей и юношества, на сцене которого поставил два спектакля, там же написал инсценировку "Обыкновенной истории" по И.А.Гончарову. Через несколько лет, в 1966 году, спектакль по этой инсценировке получил Государственную премию СССР.
В 1949 году написал пьесу "Ее друзья", которая вскоре была поставлена на сцене Центрального детского театра. Там же была поставлена и его пьеса "В добрый час", получившая широкую известность и принесшая ему первую всесоюзную славу. В этой пьесе была заявлена четкая нравственная программа самого драматурга. Другая его знаменитая пьеса, "В поисках радости", поставленная в 1956 году в том же ЦДТ, была направлена против омещанивания, нравственного опустошения человека. Именно там молодой Олег Табаков рубит громоздкую мебель, заслоняющую человеку выход в широкий мир. Виктор Розов принципиально антибуржуазный писатель, он одним из первых почувствовал нарастание буржуазности в нашем обществе. Свой бой за добро Виктор Розов продолжил и в пьесе "Гнездо глухаря" (1978), где более жестко и даже зло обличает неприемлемые для него капиталистические тенденции в обществе. Его пьесы идут в сотнях театров страны, часто натыкаются на цензурные рогатки, и здесь Виктор Сергеевич Розов тоже показывает себя принципиальным и мужественным человеком, никогда не уступающим и не отрекающимся от своих позиций. При всей своей мягкости и доброте он всегда непримирим к своим оппонентам. Розов не побоялся порвать со многими театральными друзьями после перестройки, когда увидел, что они занимают проельцинскую сторону, легко отказываются от всех своих былых коммунистических убеждений. Виктор Розов - сторонник честного социализма и уверен, что рано или поздно этот путь будет вновь избран Россией. Лауреат многих премий. Живет в Москве.
"Учились бесплатно, начиная с детского садика и до вуза. Выдвинуты на сцену, если о нашем театральном деле говорить... Стали знамениты на весь мир - и теперь плюют на свое прошлое...
Считаю аморальным, безнравственным и очень некрасивым. На этой почве у меня с достаточно значительной частью нашей интеллигенции негласное, но явственное расхождение. Они сердятся на меня, что я придерживаюсь каких-то старомодных взглядов, приписывают мне, что я оправдываю все беды, которые были в прошлом, винят в том, что не принимаю происходящего сейчас.
Да, не принимаю! И не понимаю, как можно принимать. Как может не болеть душа, если они знают, сколько миллионов людей оказались сегодня у нас за чертой бедности, что больше двух миллионов детей в невоенное время беспризорники...
Невольно все это обращаешь в адрес власти, которая неправильно правит государством. Наверное, мои понятия и представления во многом, что называется, доморощенные, возможно в чем-то наивные. Но я считаю, что нам надо было идти сейчас по пути ленинского нэпа. И тогда все-таки страна вышла бы на социалистический путь развития. Без иллюзий общества коммунистического, ибо в моем представлении это больше литература, а социалистический путь - реально наиболее справедливый... Не знаю, может быть, в Китае за последние годы сделано нечто подобное...
Идет атака, чтобы истребить у нас чувство Родины. Уже территорию разбили, военный приоритет Америки безусловен - им только сейчас не хватает убить наш русский дух. Вот и идет разложение русского духа всеми способами. С одной стороны - жвачкой, рекламами всякими, пропагандой всего заграничного, а с другой - искусством западным, то есть в основном американским кино. Всегда с погонями, всегда с убийствами и часто с безнравственностью... Это - самое главное!.. Покушение на русский дух...
Мы действительно сдали очень многое. Как в первый период Великой Отечественной. Мы сдали тогда Брест, сдали Минск, сдали Киев, Одессу, Смоленск, - до Сталинграда. Но что было потом? Был Сталинград.
Вот и сейчас. Страна разбита на куски. Фабрики и заводы стоят. Поля не убираются. Мы сдаем, можно сказать, город за городом. Приезжают какие-то "ролинг стоуны" - и вокруг них устраивается странный ажиотаж. Да, мы отступаем пока на всех направлениях. Но я верю: наступит наш Сталинград!"
Из беседы Виктора Розова
с Виктором Кожемяко
РУХНУЛИ ВСЕ БАШНИ...
Беседа после учреждения литературной премии "Хрустальная роза"
имени В. И. Розова
Владимир Бондаренко. Когда-то, в семидесятых, я учился у вас в Литературном институте, и главное, что запомнилось из бесед с вами, - не тонкости литературного мастерства, а постулаты доброты и сострадания людям. Может быть, вы и не задумывались об этом, но были, и очевидно для многих, христианским проповедником. Не выпячивая и не выставляя напоказ свою русскость, вы оставались всегда тем глубинно русским человеком, который в любую, самую жесткую эпоху готов оказать помощь каждому попавшему в беду человеку. Позже были у нас и творческие встречи, и споры. Одно время мы вместе сотрудничали в журнале "Современная драматургия", и мне довелось вживую увидеть, как при всей мягкости и доброте, вы непреклонны в утверждении своих принципов и равнодушны к суетной славе. При мне резали и кромсали вашу пьесу, запрещали ее к постановке. И вы отказывались идти навстречу чиновникам в уверенности, что ваша правда победит. По сути, вы всегда выходили победителем, даже когда до победы приходилось ждать целые десятилетия. В гибельные девяностые, когда, увы, большинство деятелей из литературно-театральной элиты отвернулись от народа, побежали наперегонки за миражами западной цивилизации, вы, никого из них не осуждая и не упрекая, отказались от либеральных подачек, сами позвонили мне в газету "День", стали печатать у нас свои публицистические статьи. Вы были с нами и в 1993 году, и в 1996-м. Вас поливала грязью либеральная печать, но вы никогда не отказывались от своих взглядов, всегда предпочитали оставаться с народом. Вы при жизни стали одним из символов совестливой русской интеллигенции. И вот сейчас вы получаете первую хрустальную розу литературно-театральной премии, которая будет носить славное имя Виктора Розова. Я рад за вас, я желаю вам долгого доброго здравия. Как вы сами, Виктор Сергеевич, относитесь к учрежденной литературно-театральной премии имени Виктора Розова?
Виктор Розов. Ох, Володенька, сложно я к ней отношусь. Очень трудно ответить. Я ведь еще живой, а уже моим именем награждают... Справедливо то, что ею награждают молодых писателей и артистов. Потом сама награда, эта хрустальная роза - очень красива. Запомнится. На этом хрустальном заводе всегда делали очень хорошие вещи. А тут уж особо расстарались.
В. Б. О вашей скромности, Виктор Сергеевич, и деликатности всегда ходили легенды. Но уж не кто иной, как вы, давно заслужили право на свою именную премию. В этом есть высокая символика, знак преемственности. Мудрый Виктор Сергеевич передает свою премию молодым драматургам, поэтам, актерам. Они об этом и через пятьдесят лет будут рассказывать своим детям и внукам.
В. Р. Только смешно, что первым молодым лауреатом этой премии назвали самого старого писателя. То есть меня самого. Принято говорить: оказали честь. Но раз решили учредить премию и первую присудили мне самому, может быть, в этом есть и справедливость. Все-таки я немало потрудился. Я ведь всегда был труженик прежде всего. Поэтому и все стены моей квартиры, как вы, Володя, видите, увешаны театральными афишами моих спектаклей. Так уж много написано мною пьес. В какой-то степени, хотя бы как трудяга, я, может быть, и получил по праву эту премию. Мне нравится хрустальная роза, я люблю хрусталь.
В. Б. К первому присуждению этой премии в издательстве "Олма-пресс" вышел и трехтомник лучших ваших пьес, многие из них и сегодня идут в театрах России. Лишнее подтверждение того, какой вы трудяга.
В. Р. Вот это, Володя, и есть для меня лучший подарок, что пьесы до сих пор идут. Когда вновь в МХАТе у Татьяны Дорониной поставили мою пьесу спустя много лет после ее написания - это было феноменально. И ведь люди идут, и как смотрят! Значит, нужна доброта и радость людям. И ведь ничего не меняли в тексте, все оставили, как было написано полвека назад. И принимается зрителем так, как должно приниматься. Это меня до слез тронуло. Не идеология важна, а то, что ребята в пьесе помогают друг другу, спасают друг друга. Помощь - это самое драгоценное, что человек может сделать в жизни.
В. Б. Мы с вами уже год живем в третьем тысячелетии, в ХХI веке. Уже началась новая история мира. Взрывают американские небоскребы, бомбят мусульманские города, идет война цивилизаций. Явно новое состояние человечества. И уже находясь в этом новом состоянии, мы можем более спокойно всматриваться в век минувший, в наш с вами родной ХХ век. Мы родом оттуда. Мы все равно причислены к нему. Сколько бы ни прожили в третьем тысячелетии. Каким ХХ век видится вам?
В. Р. Это очень сложный век. Много крови было. И много дел. Мы ушли от диктатуры, от излишних страданий, от сталинизма. С другой стороны, мы потеряли чувство дисциплины. Сейчас живем в уголовном обществе. Этого же раньше не было. Избавление от уголовщины - это великое благо. Но как ее искоренить совсем? В уголовщину нырнули самые, казалось бы, видные, казалось бы заметные, казалось бы, добропорядочные люди...
В. Б. А как вы сами, Виктор Сергеевич, прожили в ХХ веке? Вы родились в 1913 году. Помните гражданскую войну, воевали и были тяжело ранены во время Великой Отечественной войны, вы участвовали во многих важнейших событиях ХХ века. О чем так хорошо написали в своих воспоминаниях. Что было переломным для вас?
В. Р. Жизнь каждого человека настолько отдельна и разнообразна, что порой непонятна даже для него самого. Как я стал драматургом, это одному Богу известно. Я об этом и не помышлял. Написал первую пьесу с голодухи и под суровые обязательства. Если бы я вовремя ее не написал, меня, может быть, посадили бы в каталажку. Я сам же подписал договор на написание и получил под него гонорар, деньги-то все проел, а пьесы нет... Когда я вернулся с фронта после ранения, после всех госпиталей, где лежал и в смертной палате одно время, - уже актером в театре я играть не мог. Но было много еще фронтовых бригад и в Москве, и в Костроме, где я жил. С одной костромской фронтовой бригадой ездил и я по госпиталям, по режимным предприятиям, в том числе и по лагерям. Стихи читали, сценки разыгрывали. И как-то под Рыбинском мы выступали перед заключенными. После выступления из рядов заключенных в простой телогрейке с номером выходит дама. Иначе ее и назвать нельзя, несмотря на весь казенный вид. И говорит повелительным начальственным голосом: товарищи артисты, кто у вас режиссер? Кто написал эти сцены? Выхожу и говорю, что я. Дама представляется: я - Наталья Сац... Вспоминаю сразу всю историю с ее исчезновением из театра, покрытую завесой тайны. Она была репрессирована, как говорили тогда, по мужу. Ничуть не сомневаясь, Наталья Ильинична сказала: "Значит так, я выхожу в 1945 году. Мне дают театр в Алма-Ате, приглашаю вас на первую постановку своего спектакля..." Закончилась война. Жили мы очень голодно. Никакой постоянной работы. И вдруг приходит на гербовой бумаге правительства Казахстана письмо. Русский театр для детей открыт, согласно нашей договоренности приглашаю вас на постановку спектакля. Еду в Алма-Ату, Наталья Ильинична уже уверенно ходит вокруг первого секретаря обкома, и тот беспрекословно дает театру все необходимое. Я ставлю "Снежную королеву". Там же Наталья Сац мне напомнила, что я еще и пьесу обещал написать. По рукам. Договор подписываем, сразу же под пьесу гонорар. Возвращаюсь домой. Через год приходит бумага. Если вы, товарищ Розов, не вернете деньги, или не пришлете пьесу, то мы передаем дело в уголовный суд. Денег для возврата, естественно, не было. За месяц написал пьесу "Ее друзья". Так я под обаянием Натальи Ильиничны Сац и под страхом уголовного суда стал драматургом. А какие еще события были самыми важными? Их так много. В итоге самом последнем оказалось, по-моему, самым важным событием ХХ века, века сталинского, не то, что две башни в Америке рухнули, а то, что у нас в России рухнули все башни... Не просто Останкинская башня, это скорее символ, а все башни, на чем держалось и государство, и общество, и народ. Мы прекрасно с вами знаем, что все ценности переменились. Все то, что считалось порочным, сегодня стало признанным, легализованным. Например, отношение к деньгам. Раньше иметь много денег казалось стыдно, откуда ты их возьмешь? А теперь чем больше у тебя денег, тем больше к тебе уважения, хотя знают, что деньги краденые... Ой, он наворовал столько, что стал очень почтенный человек... Вот в этом смысле в России рухнули все башни.
М. А. Призван я был в армию после окончания педагогического училища, попал в Сибирь и даже успел поучаствовать в операции на Халхин-Голе. Я был командиром отделения, пошли в атаку, бегу в сторону сопки, где засели японцы, и вижу вдруг, что моя левая нога отстает от правой, сделалась тяжелой. Кровь захлюпала. И я как бы умом только понял, что я ранен. Боль потом пришла. На грузовом автомобиле с другими ранеными от Халхин-Гола попал я прямо в Читу. К счастью, рана была нетяжелой, да и молодой был. На всех участников боев, оказавшихся в госпитале, вдруг обрушилась такая популярность. Девушки со всякими подарками выстраивались в очередь, чтобы нас навестить. Если бы вы знали, Владимир Григорьевич, как я любил тогда эту свою рану. Так девушки ухаживали - готов был лечиться без конца. Потом меня послали на курсы младших политруков двухмесячные. Вот политруком я и был отправлен в запас. Приехал к себе в село Монастырское, стал думать, что делать дальше. В это время началась война с Финляндией. Позорнейшая для нас война. Я только случайно на нее не попал. Был демобилизован немножко раньше, а в начале января 1941 года весь наш корпус направили с Сибири на финскую войну. Потом моя первая дивизия воевала на западном фронте, но я уже в нее не попал. Меня после армии сразу стали зазывать в сельскую школу учителем. Но в селе уже из близких никого не оставалось. Все разбежались во время голода и коллективизации, а кто и умер. А брат уговаривал поехать к нему в Сумы. Тем более он обещал меня хоть как-то приодеть. Тогда вышел чудовищный приказ Тимошенко, что после службы в армии все демобилизованные обязаны были сдать в военкомат абсолютно все обмундирование, а без него мне и ходить было не в чем. А брат работал на складе, обещал найти мне сукно диагоналевое. Он сделал мне и пальто и брюки. И я отвез свое военное обмундирование. Сразу и любовь молодая началась с учительницей молодой. Брат пишет: семья у него еще маленькая, приезжай вместе с учительницей, найдем, где жить. Тогда все-таки еще все друг другу помогали. Братья и сестры, и даже дальние родственники. Иначе и не выжили бы. Решил съездить к брату, вот там и застала война. Уже было не до учительницы. Помню, любовь моя 20 июня 1941 года пишет: вот приму у школьников последний экзамен и приеду к тебе. Значит, не судьба была. 22 июня слушал речь Молотова в Сумах, а 4 июля уже был младшим политруком в парковой батарее в отряде специального назначения. Командиром был генерал Честнов. Немцы прорвались к Пселу. Там я был контужен, пропал слух, полная тишина. Дальше харьковский госпиталь и еще дальше - в Чирчик под Ташкентом. Потом опять фронт. Там в артиллерийской батарее я начал писать стихи, придумал себе псевдоним. Взял инициалы своей любимой девушки: Зинаида Иосифовна Шевцова. Оставил только первые буквы ЗИШ. Подписал стихотворение свое Мих. Зиш. И послал в дивизионную газету. Напечатали. Ответственным секретарем был Андрей Дубицкий, он еще жив, ему 88 лет. Он сам был поэтом и быстро пронюхал про меня. Я ему посылал заметки об артиллеристах и уже после Сталинграда, после Курской дуги, перед форсированием Днепра был переведен из артиллерии в газету. Во время Сталинградской битвы большую часть я был политруком минометной роты, потом даже некоторое время командиром этой роты. С конца октября 1942 года меня начальник артиллерии из минометчиков забрал в артиллерийскую батарею заместителем командира по политчасти.
В. Б. А где вы закончили войну? Где встретили май 1945 года?
М.А. Мы дошли до Праги через Румынию, через Венгрию, через Австрию. Где-то километрах в шестидесяти от Праги в маленьком местечке я и встретил Победу. Я тогда уже работал в армейской газете "За Родину" 7-й гвардейской армии. И знаете, на какой должности: писателя. Так должность и называлась. Чего я там только не писал: и рассказы, и стихи, и зарисовки на все необходимые темы. Вот под Прагой, в местечке Косова гора, и располагалась наша газета. Там и встретил Победу. Я уже был капитаном. Вышел прогуляться и вдруг вздрогнул - так заорал петух, выгнул шею и несколько раз кряду стал кукарекать. И сразу началась пальба. Думаю: может, немцы откуда-нибудь? Нет, победа. И сообщил мне о ней петух. Уже после победы вызывает меня редактор Погарский. Такой прожженный журналист был. Нас уже перевели из Чехословакии в Венгрию. Редактор мне говорит: солдаты разлагаются, дебоширят, пить начинают. Надо их чем-нибудь завлечь. Срочно пиши приключенческую повесть. Беру под козырек. Пишу, машинистки хватают из-под рук и в набор. Немецкий знаменитый разведчик Гросс Швайн - большая свинья, и русский разведчик Аниканов - Аника-воин. И они друг с другом соревнуются. Мой Аниканов ищет немца в самых разных местах. Закончил сочинять, написал: продолжение следует, а сам думаю: редактор забракует, и ничего не надо сочинять. Уехал в войска, срочно вызывают: пиши продолжение. Я этого немца и в старика переодевал, и в лесника, так кусков шесть насочинял про поиски загадочного немца. Получаю от одного солдата письмо: "Дорогой товарищ капитан, не мучьтесь вы, я дам вам несколько автоматчиков. Окружите вы его да и арестуйте". Я так и сделал. Потом набрался наглости и сочинил вторую повесть, еще позаковыристей: "Привидения древнего замка" - о вервольфах, оборотнях немецких. Вылавливал их, как только мог. Мне все нравилось, и товарищам моим тоже. Я к тому времени был переведен в Вену, и уже работал не в армейской газете, а в газете Центральной группы войск. Там, кстати, служил и Семен Борзунов. Газета называлась "За честь Родины". Там я и печатал свои "Привидения древнего замка". И один только Виктор Стариков, уральский писатель, морщился, когда печатал, а все хвалили. Написал еще и третью повесть "Коричневые тени". К тому времени наш сотрудник Друзин уже уволился и переехал в Ленинград, работал в журнале "Звезда". Послал ему в "Звезду" эти свои "Тени". Вскоре рукопись вернулась с рецензией Бориса Лавренева. Мол, автор знает материал, но написано-то все с чужого голоса. Насквозь дилетантская. Я даже не знал слова этого - дилетант, залез в словарь. Тогда-то впервые задумался, что писать так, как пишу, - нельзя. А писать-то хочется, да и опыт такой фронтовой был огромнейший. Мне Стариков посоветовал: представь себе, что ты рассказываешь о войне своему близкому другу, как воевал, с кем воевал... Пьете с другом потихоньку шнапс трофейный или ром, и рассказываешь ему об увиденном.
Вот я и решился на такой опыт. Ночь была в моем распоряжении. Писал, наверное, по 20 страниц за ночь. А утром в газету на работу. Вынослив был тогда. Почти не спал месяцами. Когда набралось страничек достаточно, показал именно своему недругу Старикову, которому так не нравились мои приключенческие повестушки про вервольфов. Он прочитал и заорал на меня: какого же ты черта притворялся и сочинял подземельную галиматью? Это же настоящая проза у тебя. И помчался к главному редактору Жукову. Вот так и родились мои "Солдаты". А перед этим главный редактор спас меня от расстрела СМЕРШем.
В. Б. За что же вас, Михаил Николаевич, СМЕРШ готов был расстрелять?
М. А. Мне недавно прислал свои заметки на эту тему журналист Стародубцев. Он у нас в Вене был секретарем партийной организации газеты, а затем перешел работать в "Красную звезду". И вот мы с ним и проштрафились в глазах смершевцев. Семен Жуков еле отстоял меня от смершевцев, которые уже готовы были арестовать по расстрельной статье. У нашего газетного смершевца был свой кабинет. Он меня долго пытался завербовать, но не получилось. Я ему сказал, что, если узнаю что-нибудь о врагах - и сам сообщу без подсказки, а в помощники ему не гожусь. Вот тот на меня и разозлился. А тут еще и весь роман "Солдаты" кусками в газете был опубликован, завистники у меня появились среди журналистов, вот и донесли о моем приключении, когда мы с приятелем из "Красной звезды" Петром Стародубцевым ехали из Вены в поезде, выпили хорошенько и вели самые вольные разговоры и о войне, и о жизни послевоенной. Наговорили там всего недозволенного. Приятель-то в Москву перебирался, на работу в центральную газету. А я еще в Вене работал, но тоже подумывал о переезде в Москву и о литературной жизни. И тут вдруг вся жизнь могла пойти наперекосяк, а то и расстреляли бы за измену Родине. Такое случалось. Тем более завистники запустили еще сплетню, будто я с австрийкой живу, а в это время у меня жена рожает первую дочку. В общем, неприятностей был целый воз. Мы жили тогда во дворце австрийском и стали в шутку себя называть князьями и графьями. И вот ехали в купе из Вены в Москву майор Стародубцев и капитан Алексеев, на столик поставили хорошую бутылочку и дурачились. Как вы считаете, светлейший князь Петр, не пора ли пропустить по одной? Какие могут быть вопросы, князь Михаил? А смершевец сидит и записывает. Стародубцев - тот в Москве сразу к главному редактору бросился. Рассказал все, повинился. Редактор позвонил куда-то наверх, там хохотнули, подумали и сказали: ладно, не тронем твоих князей, но чтобы они больше не трепались. А в Вене-то меня уже местные смершевцы хотели раскрутить, и вот собралась тройка: главный редактор, парторг и смершевец, и тот заявил, что Алексеев заслуживает расстрела. К счастью, главный редактор Семен Жуков не дал в обиду. И постарался побыстрей перевести меня на работу в Москву. Тем более что у меня и роман "Солдаты" был уже закончен. Так я оказался в Москве вместо запланированного ареста. Отстояли меня в газете. Простили "княжеское вольнодумное бражничество". Ну а потом уже пошла моя литературная жизнь. Мы, писатели-фронтовики, старались держаться вместе: Стаднюк, Борзунов...
В. Б. Михаил Николаевич, подводя итоги, можно признать, что в вашей жизни было два переломных события: коллективизация и голод 1933 года, и война, вот и ваше творчество все - об этих двух событиях.
М. А. Вы правы, Владимир Григорьевич. Я родился 29 ноября 1918 года в селе Монастырское. А по паспорту - 6 мая. Кто знает, тот поздравляет осенью. А официально - в мае. Эта путаница возникла при поступлении в педагогическое училище. Метрики у меня не было. В сельсовете данных не было. А церковные книги уничтожили. Вот Владимир Бушин обрушился в газете "Патриот" на православие, а я с детства тяжело переживаю разрушение церквей. Считаю это величайшей ошибкой советской власти. Ненужной и вредной. Но вот и в жизни это разрушение привело к путанице в документах. Записали мое рождение на 6 мая, так и живу. Семья-то у меня непростая была. Мать не хотела выходить замуж за отца, даже пробовала наложить на себя руки, ее сняли с петли. А потом родила нас четверых, примирилась. Я младшим был. Отец-то еще с фронта не вернулся, с первой мировой, а она, когда узнала, что он в Челябинске, рванулась к нему. Вот потом я и появился. В деревне еще прозвали Мишка Челябинский, я не понимал, обижался. Под одной крышей нас жило 17 душ. Вот такие семьи тогда были. Свекровь еще не хотела пускать мать в Челябинск. Куда ты едешь, и так трое сыновей, привезешь четвертого, да еще две снохи с детьми, а деду одному всех тянуть... Все же братья на фронте тогда были. Дед один управлялся со всем семейством. А уж голод и коллективизация раскидали всех по стране. Брат мой уехал на механика учиться, а старший в армию пошел служить. Дед старших сыновей отселил от себя, а сам к нам в сад перебрался жить, чтобы кулаком не назвали, у него же отруба еще столыпинские были. А мы маломощные середняки были, вот и он с нами как бы маломощным стал. В саду я с ним и рос. Отсюда и "Вишневый омут", и любовь моя к земле и к природе. От деда и от нашего сада. Его так же, как и меня, звали Михаил Николаевич. Он с яблонями разговаривал, с растениями. Я в "Вишневом омуте" ему только отчество изменил, сделал Михаилом Аверьяновичем. Я тогда в "Огоньке" у Софронова работал, так, смотрю, и наш журналист Генрих Авиезерович Боровик тоже себя стал Генрихом Аверьяновичем называть. Может, и от моей книги. Мы же вместе работали, и я ему дарил "Вишневый омут". Я его спрашиваю: ты что, породниться со мной
решил? Когда дед умер, я очень переживал. Отец к тому времени уехал от нас, жил в другой деревне, с другой женщиной, хотел меня к себе забрать, спасти от голода, я отказался. Сбежал от него. Сутки только пробыл. Не захотел как бы с мачехой жить. А его вскоре и арестовали, там, в тюрьме саратовской, и умер в 1933 году. И мать тоже умерла. Но было указание: во что бы то ни стало спасти детей. Так мы и выжили. А потом и немцев расколошматили, до Берлина и Праги дошли. Богатая была у нас жизнь. Было о чем книги писать...
Виктор Розов
Розов Виктор Сергеевич родился 8 (21) августа 1913 года в Ярославле, в семье бухгалтера. В Костроме окончил школу. Увлечение театром привело его на сцену Костромского ТРАМа и ТЮЗа. В 1934 году поступил в училище при Московском Театре Революции, после окончания училища стал актером этого театра. В начале войны ушел добровольцем в народное ополчение Красной Пресни, был тяжело ранен и длительное время, целый год, лечился в тылу, в госпиталях Владимира и Казани. Там же созрело желание заняться литературой. После выздоровления поступил на заочное отделение Литературного института в Москве и в 1943 году написал первую пьесу. В начальном варианте театрам не подошла, но в переделанном виде, спустя 13 лет, в 1956 году уже под названием "Вечно живые" была опубликована и получила всемирную славу. Именно из "Вечно живых" возник позже сценарий фильма "Летят журавли", завоевавшего Золотую пальмовую ветвь на Каннском кинофестивале. "Вечно живые" стали творческим манифестом театра "Современник" с его стремлением к честному реализму.
В конце войны был приглашен Наталией Сац в качестве режиссера в Казахский театр для детей и юношества, на сцене которого поставил два спектакля, там же написал инсценировку "Обыкновенной истории" по И.А.Гончарову. Через несколько лет, в 1966 году, спектакль по этой инсценировке получил Государственную премию СССР.
В 1949 году написал пьесу "Ее друзья", которая вскоре была поставлена на сцене Центрального детского театра. Там же была поставлена и его пьеса "В добрый час", получившая широкую известность и принесшая ему первую всесоюзную славу. В этой пьесе была заявлена четкая нравственная программа самого драматурга. Другая его знаменитая пьеса, "В поисках радости", поставленная в 1956 году в том же ЦДТ, была направлена против омещанивания, нравственного опустошения человека. Именно там молодой Олег Табаков рубит громоздкую мебель, заслоняющую человеку выход в широкий мир. Виктор Розов принципиально антибуржуазный писатель, он одним из первых почувствовал нарастание буржуазности в нашем обществе. Свой бой за добро Виктор Розов продолжил и в пьесе "Гнездо глухаря" (1978), где более жестко и даже зло обличает неприемлемые для него капиталистические тенденции в обществе. Его пьесы идут в сотнях театров страны, часто натыкаются на цензурные рогатки, и здесь Виктор Сергеевич Розов тоже показывает себя принципиальным и мужественным человеком, никогда не уступающим и не отрекающимся от своих позиций. При всей своей мягкости и доброте он всегда непримирим к своим оппонентам. Розов не побоялся порвать со многими театральными друзьями после перестройки, когда увидел, что они занимают проельцинскую сторону, легко отказываются от всех своих былых коммунистических убеждений. Виктор Розов - сторонник честного социализма и уверен, что рано или поздно этот путь будет вновь избран Россией. Лауреат многих премий. Живет в Москве.
"Учились бесплатно, начиная с детского садика и до вуза. Выдвинуты на сцену, если о нашем театральном деле говорить... Стали знамениты на весь мир - и теперь плюют на свое прошлое...
Считаю аморальным, безнравственным и очень некрасивым. На этой почве у меня с достаточно значительной частью нашей интеллигенции негласное, но явственное расхождение. Они сердятся на меня, что я придерживаюсь каких-то старомодных взглядов, приписывают мне, что я оправдываю все беды, которые были в прошлом, винят в том, что не принимаю происходящего сейчас.
Да, не принимаю! И не понимаю, как можно принимать. Как может не болеть душа, если они знают, сколько миллионов людей оказались сегодня у нас за чертой бедности, что больше двух миллионов детей в невоенное время беспризорники...
Невольно все это обращаешь в адрес власти, которая неправильно правит государством. Наверное, мои понятия и представления во многом, что называется, доморощенные, возможно в чем-то наивные. Но я считаю, что нам надо было идти сейчас по пути ленинского нэпа. И тогда все-таки страна вышла бы на социалистический путь развития. Без иллюзий общества коммунистического, ибо в моем представлении это больше литература, а социалистический путь - реально наиболее справедливый... Не знаю, может быть, в Китае за последние годы сделано нечто подобное...
Идет атака, чтобы истребить у нас чувство Родины. Уже территорию разбили, военный приоритет Америки безусловен - им только сейчас не хватает убить наш русский дух. Вот и идет разложение русского духа всеми способами. С одной стороны - жвачкой, рекламами всякими, пропагандой всего заграничного, а с другой - искусством западным, то есть в основном американским кино. Всегда с погонями, всегда с убийствами и часто с безнравственностью... Это - самое главное!.. Покушение на русский дух...
Мы действительно сдали очень многое. Как в первый период Великой Отечественной. Мы сдали тогда Брест, сдали Минск, сдали Киев, Одессу, Смоленск, - до Сталинграда. Но что было потом? Был Сталинград.
Вот и сейчас. Страна разбита на куски. Фабрики и заводы стоят. Поля не убираются. Мы сдаем, можно сказать, город за городом. Приезжают какие-то "ролинг стоуны" - и вокруг них устраивается странный ажиотаж. Да, мы отступаем пока на всех направлениях. Но я верю: наступит наш Сталинград!"
Из беседы Виктора Розова
с Виктором Кожемяко
РУХНУЛИ ВСЕ БАШНИ...
Беседа после учреждения литературной премии "Хрустальная роза"
имени В. И. Розова
Владимир Бондаренко. Когда-то, в семидесятых, я учился у вас в Литературном институте, и главное, что запомнилось из бесед с вами, - не тонкости литературного мастерства, а постулаты доброты и сострадания людям. Может быть, вы и не задумывались об этом, но были, и очевидно для многих, христианским проповедником. Не выпячивая и не выставляя напоказ свою русскость, вы оставались всегда тем глубинно русским человеком, который в любую, самую жесткую эпоху готов оказать помощь каждому попавшему в беду человеку. Позже были у нас и творческие встречи, и споры. Одно время мы вместе сотрудничали в журнале "Современная драматургия", и мне довелось вживую увидеть, как при всей мягкости и доброте, вы непреклонны в утверждении своих принципов и равнодушны к суетной славе. При мне резали и кромсали вашу пьесу, запрещали ее к постановке. И вы отказывались идти навстречу чиновникам в уверенности, что ваша правда победит. По сути, вы всегда выходили победителем, даже когда до победы приходилось ждать целые десятилетия. В гибельные девяностые, когда, увы, большинство деятелей из литературно-театральной элиты отвернулись от народа, побежали наперегонки за миражами западной цивилизации, вы, никого из них не осуждая и не упрекая, отказались от либеральных подачек, сами позвонили мне в газету "День", стали печатать у нас свои публицистические статьи. Вы были с нами и в 1993 году, и в 1996-м. Вас поливала грязью либеральная печать, но вы никогда не отказывались от своих взглядов, всегда предпочитали оставаться с народом. Вы при жизни стали одним из символов совестливой русской интеллигенции. И вот сейчас вы получаете первую хрустальную розу литературно-театральной премии, которая будет носить славное имя Виктора Розова. Я рад за вас, я желаю вам долгого доброго здравия. Как вы сами, Виктор Сергеевич, относитесь к учрежденной литературно-театральной премии имени Виктора Розова?
Виктор Розов. Ох, Володенька, сложно я к ней отношусь. Очень трудно ответить. Я ведь еще живой, а уже моим именем награждают... Справедливо то, что ею награждают молодых писателей и артистов. Потом сама награда, эта хрустальная роза - очень красива. Запомнится. На этом хрустальном заводе всегда делали очень хорошие вещи. А тут уж особо расстарались.
В. Б. О вашей скромности, Виктор Сергеевич, и деликатности всегда ходили легенды. Но уж не кто иной, как вы, давно заслужили право на свою именную премию. В этом есть высокая символика, знак преемственности. Мудрый Виктор Сергеевич передает свою премию молодым драматургам, поэтам, актерам. Они об этом и через пятьдесят лет будут рассказывать своим детям и внукам.
В. Р. Только смешно, что первым молодым лауреатом этой премии назвали самого старого писателя. То есть меня самого. Принято говорить: оказали честь. Но раз решили учредить премию и первую присудили мне самому, может быть, в этом есть и справедливость. Все-таки я немало потрудился. Я ведь всегда был труженик прежде всего. Поэтому и все стены моей квартиры, как вы, Володя, видите, увешаны театральными афишами моих спектаклей. Так уж много написано мною пьес. В какой-то степени, хотя бы как трудяга, я, может быть, и получил по праву эту премию. Мне нравится хрустальная роза, я люблю хрусталь.
В. Б. К первому присуждению этой премии в издательстве "Олма-пресс" вышел и трехтомник лучших ваших пьес, многие из них и сегодня идут в театрах России. Лишнее подтверждение того, какой вы трудяга.
В. Р. Вот это, Володя, и есть для меня лучший подарок, что пьесы до сих пор идут. Когда вновь в МХАТе у Татьяны Дорониной поставили мою пьесу спустя много лет после ее написания - это было феноменально. И ведь люди идут, и как смотрят! Значит, нужна доброта и радость людям. И ведь ничего не меняли в тексте, все оставили, как было написано полвека назад. И принимается зрителем так, как должно приниматься. Это меня до слез тронуло. Не идеология важна, а то, что ребята в пьесе помогают друг другу, спасают друг друга. Помощь - это самое драгоценное, что человек может сделать в жизни.
В. Б. Мы с вами уже год живем в третьем тысячелетии, в ХХI веке. Уже началась новая история мира. Взрывают американские небоскребы, бомбят мусульманские города, идет война цивилизаций. Явно новое состояние человечества. И уже находясь в этом новом состоянии, мы можем более спокойно всматриваться в век минувший, в наш с вами родной ХХ век. Мы родом оттуда. Мы все равно причислены к нему. Сколько бы ни прожили в третьем тысячелетии. Каким ХХ век видится вам?
В. Р. Это очень сложный век. Много крови было. И много дел. Мы ушли от диктатуры, от излишних страданий, от сталинизма. С другой стороны, мы потеряли чувство дисциплины. Сейчас живем в уголовном обществе. Этого же раньше не было. Избавление от уголовщины - это великое благо. Но как ее искоренить совсем? В уголовщину нырнули самые, казалось бы, видные, казалось бы заметные, казалось бы, добропорядочные люди...
В. Б. А как вы сами, Виктор Сергеевич, прожили в ХХ веке? Вы родились в 1913 году. Помните гражданскую войну, воевали и были тяжело ранены во время Великой Отечественной войны, вы участвовали во многих важнейших событиях ХХ века. О чем так хорошо написали в своих воспоминаниях. Что было переломным для вас?
В. Р. Жизнь каждого человека настолько отдельна и разнообразна, что порой непонятна даже для него самого. Как я стал драматургом, это одному Богу известно. Я об этом и не помышлял. Написал первую пьесу с голодухи и под суровые обязательства. Если бы я вовремя ее не написал, меня, может быть, посадили бы в каталажку. Я сам же подписал договор на написание и получил под него гонорар, деньги-то все проел, а пьесы нет... Когда я вернулся с фронта после ранения, после всех госпиталей, где лежал и в смертной палате одно время, - уже актером в театре я играть не мог. Но было много еще фронтовых бригад и в Москве, и в Костроме, где я жил. С одной костромской фронтовой бригадой ездил и я по госпиталям, по режимным предприятиям, в том числе и по лагерям. Стихи читали, сценки разыгрывали. И как-то под Рыбинском мы выступали перед заключенными. После выступления из рядов заключенных в простой телогрейке с номером выходит дама. Иначе ее и назвать нельзя, несмотря на весь казенный вид. И говорит повелительным начальственным голосом: товарищи артисты, кто у вас режиссер? Кто написал эти сцены? Выхожу и говорю, что я. Дама представляется: я - Наталья Сац... Вспоминаю сразу всю историю с ее исчезновением из театра, покрытую завесой тайны. Она была репрессирована, как говорили тогда, по мужу. Ничуть не сомневаясь, Наталья Ильинична сказала: "Значит так, я выхожу в 1945 году. Мне дают театр в Алма-Ате, приглашаю вас на первую постановку своего спектакля..." Закончилась война. Жили мы очень голодно. Никакой постоянной работы. И вдруг приходит на гербовой бумаге правительства Казахстана письмо. Русский театр для детей открыт, согласно нашей договоренности приглашаю вас на постановку спектакля. Еду в Алма-Ату, Наталья Ильинична уже уверенно ходит вокруг первого секретаря обкома, и тот беспрекословно дает театру все необходимое. Я ставлю "Снежную королеву". Там же Наталья Сац мне напомнила, что я еще и пьесу обещал написать. По рукам. Договор подписываем, сразу же под пьесу гонорар. Возвращаюсь домой. Через год приходит бумага. Если вы, товарищ Розов, не вернете деньги, или не пришлете пьесу, то мы передаем дело в уголовный суд. Денег для возврата, естественно, не было. За месяц написал пьесу "Ее друзья". Так я под обаянием Натальи Ильиничны Сац и под страхом уголовного суда стал драматургом. А какие еще события были самыми важными? Их так много. В итоге самом последнем оказалось, по-моему, самым важным событием ХХ века, века сталинского, не то, что две башни в Америке рухнули, а то, что у нас в России рухнули все башни... Не просто Останкинская башня, это скорее символ, а все башни, на чем держалось и государство, и общество, и народ. Мы прекрасно с вами знаем, что все ценности переменились. Все то, что считалось порочным, сегодня стало признанным, легализованным. Например, отношение к деньгам. Раньше иметь много денег казалось стыдно, откуда ты их возьмешь? А теперь чем больше у тебя денег, тем больше к тебе уважения, хотя знают, что деньги краденые... Ой, он наворовал столько, что стал очень почтенный человек... Вот в этом смысле в России рухнули все башни.