Страница:
Последние пятнадцать лет в России подтвердили, что образованщина, к тому же еще бескорневая, декоративная, по-прежнему еще нисколько не выше дикости. Так чего же хотим мы, на что рассчитываем - мы, кому не быть победителями? Все чаще накрывает нашу льдину, оторванную от надежного берега, волной, все больше крошится наше утлое суденышко и сосульчатыми обломками истаивает в бездонной глубине. С проходящих мимо блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они. Мы не соглашаемся. Солнце слепит до головокружения, до миражей, и тогда представляется нам, что наша льдина - это новый ковчег, в котором собрано в этот раз для спасения уже не тварное, а засеянное Творцом незримыми плодами и что должна же быть где-то гора Арарат, выступающая над подобным разливом. И мы все высматриваем ее и высматриваем в низких горизонтах. Где-то этот берег должен быть, иначе чего ради нам поручены столь бесценные сокровища?"
Валентин Распутин,
из выступления на вручении
Солженицынской премии
"СЛЫШУ ГУЛ ПОДЗЕМНОЙ РУСИ..."
Беседа накануне юбилея
Владимир Бондаренко. Валентин, ощущаешь ли ты груз своих лет? Ощущаешь ли ты культурный объем всего, сделанного тобой? Ощущаешь ли свою самодостаточность? Все ли в главном осуществилось? Или многое по разным причинам сделать не удалось?
Валентин Распутин. Я не знаю писателя, который бы сказал, что он прожил так, как нужно прожить. И сделал все, что нужно было сделать. Наверно, у меня одно десятилетие и было - до конца семидесятых годов хорошее, плотное десятилетие. Написаны четыре повести за это время. Много рассказов... А затем следующее десятилетие - пожалуй, даже больше, чем десятилетие, - ушло, как говорят, на общественную работу. Тут никакого удовлетворения, разумеется, быть не может. Казалось бы - надо все... Надо было бороться против поворота северных рек. Надо было бороться за Байкал. Надо было бороться за культуру. А за культуру надо было бороться не только сейчас, и в прежние времена тоже.
И вот это: "надо! надо!" - и склонило не только меня, но меня в особенности, потому что я не умею делать одновременно несколько дел, склонило к тому, чтобы я надолго ушел из литературы. Хотя все это относительно, разумеется. Я писал публицистику, писал очерки. Книга о Сибири - это художественные очерки. То есть совсем из литературы я не ушел, но ушел от художественной прозы. От той русской литературы, которая является продолжательницей классической нашей литературы. Тут все-таки отрыв какой-то временной был. Но вот сейчас - к счастью, я думаю, происходит возвращение, надо было это сделать раньше. Мы, Володя, вместе можем говорить об этом. Скажем сейчас, если говорить о критике, есть у нас литературная критика или нет? Критика есть. Мне недавно задавали этот вопрос: кто остался в литературной критике? Назвать можно совсем немногих. В том числе и тебя. Слава Богу, ты работаешь в критике. Но у нас нет сейчас такой фундаментальной критики, которая была прежде. Ты, наверно, мог бы писать такую фундаментальную критику, но время опять-таки не позволяет. Не позволяет время, потому что это требует всего тебя. Не день в неделю, не отрывок времени, а все месяцы и годы - только тогда можно сделать большую фундаментальную работу. То же самое было и у меня. Когда можно было действительно отрешиться от всего, но я считал нужным заниматься жизненными проблемами. Я теперь не знаю, надо ли было уходить от литературы или не надо. Принесли ли мои общественные усилия какой-то результат или нет? Потому что лучше жить не становится. Наоборот, все становится труднее и труднее. А если бы со злом не бороться - может, было бы еще хуже?
В. Б. Да, очевидно, чтобы полноценно заниматься литературой, надо только ей и жить. И возникает у многих вопрос: а нужна ли публицистика литературе?
Что заставляет писателя отбрасывать замысел романа и обращаться напрямую к народу: "Не могу молчать!", "Дневник писателя", "Остров Сахалин", "Лад"?
Это что - чисто русская черта? Великие писатели сжигают свои романы, отказываются от литературы, обращаются к агиткам или к проповедям. Им мало чисто художественного влияния на общество, они жизненными поступками стараются переломить ход событий.
В. Р. Для русской литературы как раз характерна высокая публицистика. Без нее русская литература никогда не существовала. И не обойдется до тех пор, пока будет оставаться русской. "Слово о полку Игореве" - это тоже публицистика. "Слово о погибели русской земли" - тоже публицистика. Были времена, когда только из публицистики и состояла русская литература. Ни один из наших классиков не миновал публицистики. Недостаточно было им одних художественных произведений. Льву Толстому недостаточно было "Войны и мира". А как представить Федора Достоевского без "Дневника писателя"? Именно в своем "Дневнике..." он - русский человек во всем объеме. Да, он русский: и в "Братьях Карамазовых", и в "Идиоте", - но все-таки чисто художественная работа подразумевает некий отрыв, мы сами себя устанавливаем на какое-то возвышение над всеми, когда берем героев и переселяем их в выдуманный мир. Происходит некий отрыв от земли. В публицистике писатель равен себе и своим идеям, своему народу. В публицистике писатель говорит о том, что происходит на его земле, с его народом. Это возникает из необходимости иметь немедленный результат наших усилий. К сожалению, такого немедленного результата не получается, но и без этих усилий нельзя, наверное.
В. Б. Вспоминается нашумевший орловский пленум писателей, когда разгорелся спор - крайне назревший - на тему "Писатель и политика". Может ли русский писатель быть вне политики? Или аполитичность - это тоже политика определенных слоев? Этот спор, очевидно, происходит в душе каждого писателя. Ничего хорошего в грязной политике для писателя не найти. Но и уход от политики губителен для любого таланта. Может быть, и не надо бы писателю Валентину Распутину откликаться на разные политические события, а писать новые рассказы, которые окажут гораздо большее воздействие на читателя?!
В. Р. Что касается писателя Распутина, то, может быть, действительно было бы больше пользы, если бы я не занимался политикой. Я для себя как рассуждаю: если бы нашлась достойная замена, нашлись бы люди, которые бы делали то, что я пытался сделать, спасая северные реки или Байкал, я бы с удовольствием устранился. И ушел бы в чистую прозу. Может быть, толку, наверное, даже было бы больше. Сейчас я написал серию рассказов, в том числе известный тебе рассказ "В ту же землю", готовится еще один большой довольно рассказ, пишется новая повесть. Наверное, толку от моих рассказов побольше. Если бы у нас еще сейчас рассказы читали... У нас сейчас мало читают. Но эту общественную работу: ни твою работу, ни мою работу - никто бы за нас не сделал. Мы этот воз везем: худо ли, хорошо ли, - а если везем, то, может быть, не так уж и худо. Другой бы, наверное, нашу работу не сделал. В той же мере необходимости и страстности, которая, скажем, получается у тебя. Никого из нас заменить нельзя. Это же ложь, что незаменимых людей нет. Все в чем-то незаменимы. Просто надо писателю чувствовать меру, чтобы не растворяться полностью в общественной жизни. С другой стороны, есть у меня хорошие товарищи, тоже писатели, которые полностью ушли от политики, сидят и потихоньку пишут. Сейчас ни у кого нет уверенности, что книгу издадут, что слово дойдет до читателя...
Для меня очень важно, когда прошел разгон всей России на две части, и обе части покатились в пропасть, важно было, чтобы авторитетные люди заявляли, с кем они, где их Россия. Суть наших разногласий - где искать Россию. На задворках западного мира? Или в своей самобытной цивилизации? Устраняться от выявления своей позиции по таким коренным вопросам никак нельзя. Если даже вся наша работа окажется бесполезной, все равно я бы себе не простил, если бы устранился от участия в борьбе. Даже какая-то капелька пользы может иногда перевесить все.
В. Б. Ну а сам ты, Валентин, как думаешь: где искать Россию?
В. Р. Тут и думать нечего! Особенно между нами. Мы давно уже сделали выбор, что Россию, особенно сейчас, надо искать в тысячелетней ее толще. Надо искать в национальной России. Если говорить о том, есть у нашей работы результат или нет, то факт, что так называемое общественное мнение нам удалось склонить в пользу национальной России - значит, результат налицо. Даже президент и его окружение, взаправду или понарошку, но вынуждены говорить о национальной России. Пусть у них это риторика будет, но риторика национальная и патриотическая, и без нее они - наши враги - уже не могут.
Я думаю, это один из доводов к тому, что наши усилия не были напрасны. Понятно, что они, Ельцин и его команда, хотят перехватить инициативу, натянуть патриотическое одеяло на себя, а потом исказить все эти нужные идеи, но, однако же, они вынуждены обращаться к патриотическим мотивам. А ведь еще несколько лет назад это было немыслимо. Даже в официальных кругах ставились под сомнение итоги Второй мировой войны. Мол, и воевать за Россию не надо было, и умирать за Россию было нелепо и преступно. И когда я слышал, как тот же Виктор Астафьев с упреком говорит русским ребятам, что, мол они на войне убивали таких же христиан, как и они сами, к кому он обращается? Почему к русским солдатам? Почему не к немцам, которые убивали таких же христиан, как и они? В конце концов, нашествие произошло все-таки оттуда, из Германии...
В. Б. Вспомним, как Виктор Астафьев уверял, что Ленинград надо было сдать немцам...
В. Р. Тут много можно приводить примеров. Не только с Астафьевым. С тем же псевдо-Суворовым, книжки которого издавались у нас в России огромнейшими тиражами. И как их рекламировали! Как пропагандировали! А сейчас стали все-таки поосторожнее в таких вопросах. Здравый смысл побеждает. Из толщи народной всходит это стремление к здравому смыслу. Но, однако же, с нашей поддержкой. И мы озвучиваем этот здравый смысл.
В. Б. Литература русская и является частью этой толщи народной. И влияние ее, конечно, проявляется. Не случайно сегодня все претенденты на власть - от Ельцина и Черномырдина до Лебедя и Зюганова, до Лужкова и даже Чубайса - замыкаются на патриотизм...
В. Р. Что касается русской литературы, тут ведь есть, конечно, отличие русской литературы от всякой другой литературы. У нас литература всегда была шире искусства. Даже в определении они всегда стояли отдельно, и впереди - литература. Литература и искусство. Литература у нас не была чем-то вымышленным, как во многих странах мира. Это было выражение в образах народной судьбы. Литература у нас всегда говорила о народе. Говорила об исторической судьбе России.
В. Б. Получается, что у нас в России и в царские времена, и в советские литература не была частным делом, она всегда была на острие политики, она пророчествовала, предрекала, анафемствовала, проклинала, обличала и возвеличивала, прозревала... Писатель никогда не был частным человеком. Поэтому его так уважали и так боялись. Гонения на литературу, репрессии всех времен - это же одновременно и высшее признание ее, доказательство ее высокого социального статуса. Сегодня же, особенно в демпрессе, идет призыв: "Долой литературоцентричность!" Утверждается, что писательство - сугубо интимное, индивидуальное занятие. Это декларирует Наталья Иванова и Сергей Чупринин, Андрей Немзер и вся молодая поросль демлитературы. Не "пылающий глагол", а прогулки частного человека по полям изящной словесности... Сколько писателей, столько различных правд и правдочек, различных точек зрения. Не надо докапываться до истины. Я думаю, это опрокидывание литературы, уничижение роли культуры есть еще одно проявление политической борьбы против возрождения единой и неделимой России.
В. Р. Сейчас все подряд говорят о том, что русская литература уже умерла. Ее хоронят со всех концов. В том числе ее хоронят люди, которые вроде бы не должны этого делать, сами неплохие мастера прозы. Хоронят писатели, сами активно участвовавшие в едином литературном процессе и часто определявшие этот процесс. Такое господствующее ныне мнение о смерти русской литературы как-то давит на всех. Конечно, русская литература не может умереть, пока жива Россия. И даже больше того: если погибнет сама Россия, русская литература еще переживет ее на долгие десятилетия, и будут появляться новые шедевры. Благодаря исторической памяти, духовной памяти русская литература будет еще долго петь о той России, которой уже нет. Но я, правда, не думаю, чтобы Россия взяла и исчезла.
Нынешние реформы привели к страшным последствиям. Потому мы и рассуждаем на тему, будет или не будет существовать Россия. Ведь пока остаются только мистические надежды, остается возможность мистического спасения. Была тысячу лет такая махина, такая глыбина - не может же взять и исчезнуть?! В конце концов, древний Рим исчезал сотни лет. Византия исчезала сотни лет. Не можем же мы за десять лет исчезнуть?! Но Рим или Египет - страны, которые жили больше наверху. Россия всегда была утоплена глубже. Всегда жила какой-то подземной жизнью. При Иване Грозном и при Петре Первом, при Николае и при Сталине. Подземная Русь, как в айсберге, всегда была толще видимого внешнего слоя. Когда попытались извлечь уроки Октября, когда нынешние разрушители стали задумываться, почему воспряла Россия после семнадцатого года, они пришли к правильному выводу - надо бороться с исторической Россией, надо уничтожать эту невидимую подземную ее часть. Они решили нынче ее, эту историческую невидимую подземную часть, поднять, слегка возвеличить, привести в Кремль, сделать видимой, приобнять, прославить. Они согласились даже с Православием и тоже привели Церковь в Кремль - с целью тут же подменить ее, сделать ее ряженой. С видимой Россией им легче бороться. В результате у нас сейчас наверху ряженая Русь, но подлинная Русь по-прежнему ушла в укрытие. Не согласилась существовать вместе с нынешней властью. Она опять в глубине. Когда надо, снова вернется.
В. Б. Подземная Русь, которая тебе так слышна и является главной хранительницей России, - она выходит навстречу в годы бедствий, в Великую Отечественную войну, она русифицирует любые космополитические проекты преобразований. Какие бы перевороты сверху ни проходили, движение подземной подлинной Руси идет своим путем, она русифицировала обкомы и горкомы, она врастала в армию, проникала в ракеты и в открытый космос, благословляла полигоны и научные городки. И всегда литература - была и есть рупором этой подземной Руси, ее выразителем. Когда в октябре семнадцатого к власти пришли троцкисты-интернационалисты с идеей мировой революции, Россия должна была исчезнуть. Минули десятилетия - и вновь всплыла национальная Русь. Я уверен: то же произойдет и сейчас. Подземная Русь вновь повернет ход событий. Верховная власть легко была разрушена и в семнадцатом году, и вся внешняя петербургская аномалия вылетела в Париж и Лондон, в Прагу и Харбин, отказавшись от имперского величия. А подземная Русь собрала новую, еще более красивую и величественную русскую империю. Сейчас вновь легко была разрушена верховная, уже коммунистическая власть, вновь раздаются голоса уныния и паники, вновь вся верхняя импозантная часть государства оказалась лишена воли к сопротивлению. Кстати, поэтому народ и не стал ее поддерживать. Он чувствовал ее гниль и обреченность, но это не значит, что сам народ лишен воли к сопротивлению. Он ждет своего часа, он ищет требуемый поворот событий. Это все та же древняя притча об Антее.
В. Р. Верхняя власть и в семнадцатом и в девяносто первом году переставала быть национальной. Все-таки и в революцию 1905 года и в февральскую революцию результаты либеральных усилий были немалыми. Они сделали Россию революционно-либеральной. Верхушка царской власти уже не была крепко связана с той народной толщей, о которой мы говорили. То же самое получилось и с коммунизмом. У власти была уже выдохшаяся, извращенная часть народа. Извращенная властью, самодурством. Конечно, она не могла выдержать напора либеральной пропаганды, она позорно бежала. Когда мы сейчас говорим, что коммунистическую Россию погубила сама партия, в сущности так и есть. Кого в брежневский период принимали в партию? А ведь половина партии была принята уже при Брежневе. Условия для приема были облегчены совершенно неимоверно. В партию шли для карьеры. Партия стала не коммунистической, а карьеристической. Все-таки смысл в пролетаризации партии какой-то был. Пролетарская партия могла контролировать власть. А когда в партию пошли Чубайсы, это и привело ее к гибели. Они хлынули в партию и взорвали ее. Это стала партия корыстных людей. Может быть, они и не знали, что взорвут ее, но они знали, что работают лишь на себя...
В. Б. Валентин, а как ты сам считаешь: твое хождение во власть, участие в президентском совете у Горбачева оказалось полезным для тебя, для общества? Я понимаю твои чувства, когда ты согласился на президентский совет. Кто-то должен делать, кто-то должен влиять в национальном направлении. Но как эта попытка удалась? Ты повлиял на какие-то события? Или это все было напрасно?
В. Р. Мое хождение во власть ничем не кончилось. Оно было совершенно напрасным. Кстати, то, о чем ты говоришь, о национальном влиянии - надо было активнее этим заниматься. Если ты помнишь то собрание, когда писателями выдвигались кандидаты в депутаты, 1989 год был, - как лезли наши демократы туда, а если кто-то не проходил, например, Евтушенко, как они быстро искали новые лазейки, находили территории, где они могли бы быть избранными. Они не напрасно лезли - как только прошли в Верховный Совет, они сразу же образовали печально известную межрегиональную группу, которая, по сути, и подготовила разрушение Советского Союза. А наши сторонники все отказывались от депутатства, отказывался Василий Белов, меня чуть не силой затолкали в депутаты, да и других патриотов тоже. А надо было не отказываться, надо было предвидеть усилия наших врагов. Поэтому когда сошлись мы там на острие, силы оказались не на нашей стороне. Я не знаю, можно ли было остановить разрушение государства, но и останавливать было некому. А мое вхождение во власть оказалось совершенно безрезультатным. Особенно членство в президентском совете. Со стыдом вспоминаю, зачем я туда пошел. Мое предчувствие меня обмануло. Мне казалось, что впереди еще годы борьбы, а оказалось, что до распада остались какие-то месяцы. Я был как бы бесплатным приложением, которому и говорить-то не давали. Все было спланировано, все шло заранее организованным ходом.
В. Б. Ну, а как литературный раскол, разделивший нас на две разбегающиеся галактики, сотворивший две нигде не пересекающихся литературы, - он был неизбежен? И хоть он и был организован не нами, а Евтушенко и его сподручными, может, теперь пусть так и будет? Спокойнее жить в своей среде, встречаться только с единомышленниками... Необходимо ли нам новое сближение, новое срастание писательских союзов?
В. Р. При любой революции не может быть единства в культуре, в литературе. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Я считаю, что это полезный процесс. Там тоже есть талантливые люди, есть талантливая литература, но у нас с ними принципиально разный взгляд на Россию. Зачем нам с ними ссориться, воевать? Пусть живут. И мы будем стремиться делать свое дело. В родной среде, в творческой, не враждебной обстановке. Мы можем говорить друг с другом совершенно откровенно. У нас даже хватает своих спорщиков, зачем еще усиливать вражду? Уже совершенно ясно, кто есть кто. Все определилось в литературе. Не надо нам объяснять, кто такой Юрий Карякин или Булат Окуджава. Все совершенно ясно. Они занимаются своей разрушительной работой, тянут Россию на Запад. Мы занимаемся своей, укрепляя ее здесь. Но при самой свободной раскладке сил оказалось, что за нами процентов девяносто всех писателей России - все, кто чувствует близость с национальной Россией. Лишь в Москве и Ленинграде -несколько сотен прозападных литераторов. Так зачем они нам? И мы им не нужны. Сейчас постепенно все становится на свои места, и та роль, которую играет демократическая литература, - она тоже определена. Читателю они не интересны, как бы их ни издавали соросы. Есть у них газеты, есть площадки для выступлений, но это уже замкнутый малочисленный круг с выходом на Запад. Как та змея, которая кусает свой хвост.
В. Б. А что происходит с самой литературой? Почему ее почти не читают? Куда делись миллионы читателей? С другой стороны, почему многие талантливые писатели молчат? Почему у многих пропала сама воля к писанию? Писатели почувствовали исчерпанность идей, не о чем писать, ибо не знают, что будет завтра. Не знают, куда идет Россия. Кончилась целая цивилизация. Советская цивилизация. Что будет дальше, сейчас никто не знает. То ли монархия, то ли парламентская республика, то ли диктатура национальная, то ли колониальная... Даже на полгода мы не можем предвидеть. Писатель не знает, куда вести своих героев. Не знает нового языка...
В. Р. Найти себя в новых условиях и обрести новый язык, новую тематику талантливый писатель еще может. Просто писатель не чувствует потребности в себе. Три четверти писателей просто исписались. Исчез творческий дух, которым была наполнена наша литературная среда. Мы чувствовали, что людям нужны наши книги, что их будут читать и будут покупать. Сейчас как бы выкачан творческий воздух. Когда твои книги не нужны, когда надо ходить просить и падать на колени для того, чтобы книжку твою издали, - конечно, в таких условиях писатель часто надламывается. Видишь ли, еще в чем дело. Литературе после каждой революции приходится утверждать себя заново. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Требуется какое-то другое качество литературы. В двадцатые годы литература утверждалась вновь за счет сильнейших художников: Платонова, Шолохова... "Тихий Дон" - это роман, который нельзя было не читать. Да, сегодня в сотню раз меньше читают, чем десять лет назад. Во-первых, многим бывшим читателям денег на кусок хлеба не хватает, они уже не могут купить книжку. Во-вторых, это объясняется какой-то общей нашей виной за то, что произошло с Россией. Виноваты все мы - писатели, которым верили. Читатель перестал верить нам. Когда отменяют нашу русскую литературу, ее отменяют еще и за то, что она не смогла напитать сердца людей, чтобы они могли отличать добро от зла. Если зло победило - значит, и критерии наши были размыты. Это справедливо. Мы были самой читающей страной. Тысячи людей приходили на наши выступления. Куда это все делось? Разумеется, чисто финансовыми причинами спад интереса к книге и журналу не объяснишь. Люди обмануты, в том числе и литературой. Обмануты лжеучителями. Но эти лжеучителя обращались к ним от имени всей русской литературы. Читатель уже не может видеть эту кафедру литературы в целом. Выступали-то с кафедры разные писатели, но ответственность ложится на всех. В такие моменты литература должна себя как бы по-новому утверждать. Вспомним, советская литература просто заставила себя читать. Как бы кто к ней ни относился, но она стала всемирным фактором. Это было новое слово. Появился Сергей Есенин, появился Андрей Платонов, литература осветила новый мир таким новым светом, что нельзя было не читать. Она заставила на себя обратить внимание всех... Вот и сегодня задача литературы - писать так, чтобы нельзя было не читать. Как нельзя было не читать того же Александра Солженицына, "Один день Ивана Денисовича" или "Матренин двор". Так же стыдно было не прочитать какие-то вещи из деревенской прозы Белова или Астафьева. Читали все. Так и тут, я думаю, литература начинает приходить в себя, начинает говорить главные вещи. Вот такую главную литературу вновь будут все читать. А как бы частные случаи, как бы свои мелочи - это не русская литература, не наша традиция. Вот подобное-то никто читать не будет. Русская литература всегда ищет главное русло в истории страны. Вот когда это русло будет проложено новыми произведениями, появятся и новые читатели Я верю в новый интерес к литературе. Может быть, того, что было раньше, с миллионными тиражами долго еще не будет. Но новый всплеск интереса появится сразу же, как только появится и эта новая литература. Россию не отлучить от книги.
Валентин Распутин,
из выступления на вручении
Солженицынской премии
"СЛЫШУ ГУЛ ПОДЗЕМНОЙ РУСИ..."
Беседа накануне юбилея
Владимир Бондаренко. Валентин, ощущаешь ли ты груз своих лет? Ощущаешь ли ты культурный объем всего, сделанного тобой? Ощущаешь ли свою самодостаточность? Все ли в главном осуществилось? Или многое по разным причинам сделать не удалось?
Валентин Распутин. Я не знаю писателя, который бы сказал, что он прожил так, как нужно прожить. И сделал все, что нужно было сделать. Наверно, у меня одно десятилетие и было - до конца семидесятых годов хорошее, плотное десятилетие. Написаны четыре повести за это время. Много рассказов... А затем следующее десятилетие - пожалуй, даже больше, чем десятилетие, - ушло, как говорят, на общественную работу. Тут никакого удовлетворения, разумеется, быть не может. Казалось бы - надо все... Надо было бороться против поворота северных рек. Надо было бороться за Байкал. Надо было бороться за культуру. А за культуру надо было бороться не только сейчас, и в прежние времена тоже.
И вот это: "надо! надо!" - и склонило не только меня, но меня в особенности, потому что я не умею делать одновременно несколько дел, склонило к тому, чтобы я надолго ушел из литературы. Хотя все это относительно, разумеется. Я писал публицистику, писал очерки. Книга о Сибири - это художественные очерки. То есть совсем из литературы я не ушел, но ушел от художественной прозы. От той русской литературы, которая является продолжательницей классической нашей литературы. Тут все-таки отрыв какой-то временной был. Но вот сейчас - к счастью, я думаю, происходит возвращение, надо было это сделать раньше. Мы, Володя, вместе можем говорить об этом. Скажем сейчас, если говорить о критике, есть у нас литературная критика или нет? Критика есть. Мне недавно задавали этот вопрос: кто остался в литературной критике? Назвать можно совсем немногих. В том числе и тебя. Слава Богу, ты работаешь в критике. Но у нас нет сейчас такой фундаментальной критики, которая была прежде. Ты, наверно, мог бы писать такую фундаментальную критику, но время опять-таки не позволяет. Не позволяет время, потому что это требует всего тебя. Не день в неделю, не отрывок времени, а все месяцы и годы - только тогда можно сделать большую фундаментальную работу. То же самое было и у меня. Когда можно было действительно отрешиться от всего, но я считал нужным заниматься жизненными проблемами. Я теперь не знаю, надо ли было уходить от литературы или не надо. Принесли ли мои общественные усилия какой-то результат или нет? Потому что лучше жить не становится. Наоборот, все становится труднее и труднее. А если бы со злом не бороться - может, было бы еще хуже?
В. Б. Да, очевидно, чтобы полноценно заниматься литературой, надо только ей и жить. И возникает у многих вопрос: а нужна ли публицистика литературе?
Что заставляет писателя отбрасывать замысел романа и обращаться напрямую к народу: "Не могу молчать!", "Дневник писателя", "Остров Сахалин", "Лад"?
Это что - чисто русская черта? Великие писатели сжигают свои романы, отказываются от литературы, обращаются к агиткам или к проповедям. Им мало чисто художественного влияния на общество, они жизненными поступками стараются переломить ход событий.
В. Р. Для русской литературы как раз характерна высокая публицистика. Без нее русская литература никогда не существовала. И не обойдется до тех пор, пока будет оставаться русской. "Слово о полку Игореве" - это тоже публицистика. "Слово о погибели русской земли" - тоже публицистика. Были времена, когда только из публицистики и состояла русская литература. Ни один из наших классиков не миновал публицистики. Недостаточно было им одних художественных произведений. Льву Толстому недостаточно было "Войны и мира". А как представить Федора Достоевского без "Дневника писателя"? Именно в своем "Дневнике..." он - русский человек во всем объеме. Да, он русский: и в "Братьях Карамазовых", и в "Идиоте", - но все-таки чисто художественная работа подразумевает некий отрыв, мы сами себя устанавливаем на какое-то возвышение над всеми, когда берем героев и переселяем их в выдуманный мир. Происходит некий отрыв от земли. В публицистике писатель равен себе и своим идеям, своему народу. В публицистике писатель говорит о том, что происходит на его земле, с его народом. Это возникает из необходимости иметь немедленный результат наших усилий. К сожалению, такого немедленного результата не получается, но и без этих усилий нельзя, наверное.
В. Б. Вспоминается нашумевший орловский пленум писателей, когда разгорелся спор - крайне назревший - на тему "Писатель и политика". Может ли русский писатель быть вне политики? Или аполитичность - это тоже политика определенных слоев? Этот спор, очевидно, происходит в душе каждого писателя. Ничего хорошего в грязной политике для писателя не найти. Но и уход от политики губителен для любого таланта. Может быть, и не надо бы писателю Валентину Распутину откликаться на разные политические события, а писать новые рассказы, которые окажут гораздо большее воздействие на читателя?!
В. Р. Что касается писателя Распутина, то, может быть, действительно было бы больше пользы, если бы я не занимался политикой. Я для себя как рассуждаю: если бы нашлась достойная замена, нашлись бы люди, которые бы делали то, что я пытался сделать, спасая северные реки или Байкал, я бы с удовольствием устранился. И ушел бы в чистую прозу. Может быть, толку, наверное, даже было бы больше. Сейчас я написал серию рассказов, в том числе известный тебе рассказ "В ту же землю", готовится еще один большой довольно рассказ, пишется новая повесть. Наверное, толку от моих рассказов побольше. Если бы у нас еще сейчас рассказы читали... У нас сейчас мало читают. Но эту общественную работу: ни твою работу, ни мою работу - никто бы за нас не сделал. Мы этот воз везем: худо ли, хорошо ли, - а если везем, то, может быть, не так уж и худо. Другой бы, наверное, нашу работу не сделал. В той же мере необходимости и страстности, которая, скажем, получается у тебя. Никого из нас заменить нельзя. Это же ложь, что незаменимых людей нет. Все в чем-то незаменимы. Просто надо писателю чувствовать меру, чтобы не растворяться полностью в общественной жизни. С другой стороны, есть у меня хорошие товарищи, тоже писатели, которые полностью ушли от политики, сидят и потихоньку пишут. Сейчас ни у кого нет уверенности, что книгу издадут, что слово дойдет до читателя...
Для меня очень важно, когда прошел разгон всей России на две части, и обе части покатились в пропасть, важно было, чтобы авторитетные люди заявляли, с кем они, где их Россия. Суть наших разногласий - где искать Россию. На задворках западного мира? Или в своей самобытной цивилизации? Устраняться от выявления своей позиции по таким коренным вопросам никак нельзя. Если даже вся наша работа окажется бесполезной, все равно я бы себе не простил, если бы устранился от участия в борьбе. Даже какая-то капелька пользы может иногда перевесить все.
В. Б. Ну а сам ты, Валентин, как думаешь: где искать Россию?
В. Р. Тут и думать нечего! Особенно между нами. Мы давно уже сделали выбор, что Россию, особенно сейчас, надо искать в тысячелетней ее толще. Надо искать в национальной России. Если говорить о том, есть у нашей работы результат или нет, то факт, что так называемое общественное мнение нам удалось склонить в пользу национальной России - значит, результат налицо. Даже президент и его окружение, взаправду или понарошку, но вынуждены говорить о национальной России. Пусть у них это риторика будет, но риторика национальная и патриотическая, и без нее они - наши враги - уже не могут.
Я думаю, это один из доводов к тому, что наши усилия не были напрасны. Понятно, что они, Ельцин и его команда, хотят перехватить инициативу, натянуть патриотическое одеяло на себя, а потом исказить все эти нужные идеи, но, однако же, они вынуждены обращаться к патриотическим мотивам. А ведь еще несколько лет назад это было немыслимо. Даже в официальных кругах ставились под сомнение итоги Второй мировой войны. Мол, и воевать за Россию не надо было, и умирать за Россию было нелепо и преступно. И когда я слышал, как тот же Виктор Астафьев с упреком говорит русским ребятам, что, мол они на войне убивали таких же христиан, как и они сами, к кому он обращается? Почему к русским солдатам? Почему не к немцам, которые убивали таких же христиан, как и они? В конце концов, нашествие произошло все-таки оттуда, из Германии...
В. Б. Вспомним, как Виктор Астафьев уверял, что Ленинград надо было сдать немцам...
В. Р. Тут много можно приводить примеров. Не только с Астафьевым. С тем же псевдо-Суворовым, книжки которого издавались у нас в России огромнейшими тиражами. И как их рекламировали! Как пропагандировали! А сейчас стали все-таки поосторожнее в таких вопросах. Здравый смысл побеждает. Из толщи народной всходит это стремление к здравому смыслу. Но, однако же, с нашей поддержкой. И мы озвучиваем этот здравый смысл.
В. Б. Литература русская и является частью этой толщи народной. И влияние ее, конечно, проявляется. Не случайно сегодня все претенденты на власть - от Ельцина и Черномырдина до Лебедя и Зюганова, до Лужкова и даже Чубайса - замыкаются на патриотизм...
В. Р. Что касается русской литературы, тут ведь есть, конечно, отличие русской литературы от всякой другой литературы. У нас литература всегда была шире искусства. Даже в определении они всегда стояли отдельно, и впереди - литература. Литература и искусство. Литература у нас не была чем-то вымышленным, как во многих странах мира. Это было выражение в образах народной судьбы. Литература у нас всегда говорила о народе. Говорила об исторической судьбе России.
В. Б. Получается, что у нас в России и в царские времена, и в советские литература не была частным делом, она всегда была на острие политики, она пророчествовала, предрекала, анафемствовала, проклинала, обличала и возвеличивала, прозревала... Писатель никогда не был частным человеком. Поэтому его так уважали и так боялись. Гонения на литературу, репрессии всех времен - это же одновременно и высшее признание ее, доказательство ее высокого социального статуса. Сегодня же, особенно в демпрессе, идет призыв: "Долой литературоцентричность!" Утверждается, что писательство - сугубо интимное, индивидуальное занятие. Это декларирует Наталья Иванова и Сергей Чупринин, Андрей Немзер и вся молодая поросль демлитературы. Не "пылающий глагол", а прогулки частного человека по полям изящной словесности... Сколько писателей, столько различных правд и правдочек, различных точек зрения. Не надо докапываться до истины. Я думаю, это опрокидывание литературы, уничижение роли культуры есть еще одно проявление политической борьбы против возрождения единой и неделимой России.
В. Р. Сейчас все подряд говорят о том, что русская литература уже умерла. Ее хоронят со всех концов. В том числе ее хоронят люди, которые вроде бы не должны этого делать, сами неплохие мастера прозы. Хоронят писатели, сами активно участвовавшие в едином литературном процессе и часто определявшие этот процесс. Такое господствующее ныне мнение о смерти русской литературы как-то давит на всех. Конечно, русская литература не может умереть, пока жива Россия. И даже больше того: если погибнет сама Россия, русская литература еще переживет ее на долгие десятилетия, и будут появляться новые шедевры. Благодаря исторической памяти, духовной памяти русская литература будет еще долго петь о той России, которой уже нет. Но я, правда, не думаю, чтобы Россия взяла и исчезла.
Нынешние реформы привели к страшным последствиям. Потому мы и рассуждаем на тему, будет или не будет существовать Россия. Ведь пока остаются только мистические надежды, остается возможность мистического спасения. Была тысячу лет такая махина, такая глыбина - не может же взять и исчезнуть?! В конце концов, древний Рим исчезал сотни лет. Византия исчезала сотни лет. Не можем же мы за десять лет исчезнуть?! Но Рим или Египет - страны, которые жили больше наверху. Россия всегда была утоплена глубже. Всегда жила какой-то подземной жизнью. При Иване Грозном и при Петре Первом, при Николае и при Сталине. Подземная Русь, как в айсберге, всегда была толще видимого внешнего слоя. Когда попытались извлечь уроки Октября, когда нынешние разрушители стали задумываться, почему воспряла Россия после семнадцатого года, они пришли к правильному выводу - надо бороться с исторической Россией, надо уничтожать эту невидимую подземную ее часть. Они решили нынче ее, эту историческую невидимую подземную часть, поднять, слегка возвеличить, привести в Кремль, сделать видимой, приобнять, прославить. Они согласились даже с Православием и тоже привели Церковь в Кремль - с целью тут же подменить ее, сделать ее ряженой. С видимой Россией им легче бороться. В результате у нас сейчас наверху ряженая Русь, но подлинная Русь по-прежнему ушла в укрытие. Не согласилась существовать вместе с нынешней властью. Она опять в глубине. Когда надо, снова вернется.
В. Б. Подземная Русь, которая тебе так слышна и является главной хранительницей России, - она выходит навстречу в годы бедствий, в Великую Отечественную войну, она русифицирует любые космополитические проекты преобразований. Какие бы перевороты сверху ни проходили, движение подземной подлинной Руси идет своим путем, она русифицировала обкомы и горкомы, она врастала в армию, проникала в ракеты и в открытый космос, благословляла полигоны и научные городки. И всегда литература - была и есть рупором этой подземной Руси, ее выразителем. Когда в октябре семнадцатого к власти пришли троцкисты-интернационалисты с идеей мировой революции, Россия должна была исчезнуть. Минули десятилетия - и вновь всплыла национальная Русь. Я уверен: то же произойдет и сейчас. Подземная Русь вновь повернет ход событий. Верховная власть легко была разрушена и в семнадцатом году, и вся внешняя петербургская аномалия вылетела в Париж и Лондон, в Прагу и Харбин, отказавшись от имперского величия. А подземная Русь собрала новую, еще более красивую и величественную русскую империю. Сейчас вновь легко была разрушена верховная, уже коммунистическая власть, вновь раздаются голоса уныния и паники, вновь вся верхняя импозантная часть государства оказалась лишена воли к сопротивлению. Кстати, поэтому народ и не стал ее поддерживать. Он чувствовал ее гниль и обреченность, но это не значит, что сам народ лишен воли к сопротивлению. Он ждет своего часа, он ищет требуемый поворот событий. Это все та же древняя притча об Антее.
В. Р. Верхняя власть и в семнадцатом и в девяносто первом году переставала быть национальной. Все-таки и в революцию 1905 года и в февральскую революцию результаты либеральных усилий были немалыми. Они сделали Россию революционно-либеральной. Верхушка царской власти уже не была крепко связана с той народной толщей, о которой мы говорили. То же самое получилось и с коммунизмом. У власти была уже выдохшаяся, извращенная часть народа. Извращенная властью, самодурством. Конечно, она не могла выдержать напора либеральной пропаганды, она позорно бежала. Когда мы сейчас говорим, что коммунистическую Россию погубила сама партия, в сущности так и есть. Кого в брежневский период принимали в партию? А ведь половина партии была принята уже при Брежневе. Условия для приема были облегчены совершенно неимоверно. В партию шли для карьеры. Партия стала не коммунистической, а карьеристической. Все-таки смысл в пролетаризации партии какой-то был. Пролетарская партия могла контролировать власть. А когда в партию пошли Чубайсы, это и привело ее к гибели. Они хлынули в партию и взорвали ее. Это стала партия корыстных людей. Может быть, они и не знали, что взорвут ее, но они знали, что работают лишь на себя...
В. Б. Валентин, а как ты сам считаешь: твое хождение во власть, участие в президентском совете у Горбачева оказалось полезным для тебя, для общества? Я понимаю твои чувства, когда ты согласился на президентский совет. Кто-то должен делать, кто-то должен влиять в национальном направлении. Но как эта попытка удалась? Ты повлиял на какие-то события? Или это все было напрасно?
В. Р. Мое хождение во власть ничем не кончилось. Оно было совершенно напрасным. Кстати, то, о чем ты говоришь, о национальном влиянии - надо было активнее этим заниматься. Если ты помнишь то собрание, когда писателями выдвигались кандидаты в депутаты, 1989 год был, - как лезли наши демократы туда, а если кто-то не проходил, например, Евтушенко, как они быстро искали новые лазейки, находили территории, где они могли бы быть избранными. Они не напрасно лезли - как только прошли в Верховный Совет, они сразу же образовали печально известную межрегиональную группу, которая, по сути, и подготовила разрушение Советского Союза. А наши сторонники все отказывались от депутатства, отказывался Василий Белов, меня чуть не силой затолкали в депутаты, да и других патриотов тоже. А надо было не отказываться, надо было предвидеть усилия наших врагов. Поэтому когда сошлись мы там на острие, силы оказались не на нашей стороне. Я не знаю, можно ли было остановить разрушение государства, но и останавливать было некому. А мое вхождение во власть оказалось совершенно безрезультатным. Особенно членство в президентском совете. Со стыдом вспоминаю, зачем я туда пошел. Мое предчувствие меня обмануло. Мне казалось, что впереди еще годы борьбы, а оказалось, что до распада остались какие-то месяцы. Я был как бы бесплатным приложением, которому и говорить-то не давали. Все было спланировано, все шло заранее организованным ходом.
В. Б. Ну, а как литературный раскол, разделивший нас на две разбегающиеся галактики, сотворивший две нигде не пересекающихся литературы, - он был неизбежен? И хоть он и был организован не нами, а Евтушенко и его сподручными, может, теперь пусть так и будет? Спокойнее жить в своей среде, встречаться только с единомышленниками... Необходимо ли нам новое сближение, новое срастание писательских союзов?
В. Р. При любой революции не может быть единства в культуре, в литературе. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Я считаю, что это полезный процесс. Там тоже есть талантливые люди, есть талантливая литература, но у нас с ними принципиально разный взгляд на Россию. Зачем нам с ними ссориться, воевать? Пусть живут. И мы будем стремиться делать свое дело. В родной среде, в творческой, не враждебной обстановке. Мы можем говорить друг с другом совершенно откровенно. У нас даже хватает своих спорщиков, зачем еще усиливать вражду? Уже совершенно ясно, кто есть кто. Все определилось в литературе. Не надо нам объяснять, кто такой Юрий Карякин или Булат Окуджава. Все совершенно ясно. Они занимаются своей разрушительной работой, тянут Россию на Запад. Мы занимаемся своей, укрепляя ее здесь. Но при самой свободной раскладке сил оказалось, что за нами процентов девяносто всех писателей России - все, кто чувствует близость с национальной Россией. Лишь в Москве и Ленинграде -несколько сотен прозападных литераторов. Так зачем они нам? И мы им не нужны. Сейчас постепенно все становится на свои места, и та роль, которую играет демократическая литература, - она тоже определена. Читателю они не интересны, как бы их ни издавали соросы. Есть у них газеты, есть площадки для выступлений, но это уже замкнутый малочисленный круг с выходом на Запад. Как та змея, которая кусает свой хвост.
В. Б. А что происходит с самой литературой? Почему ее почти не читают? Куда делись миллионы читателей? С другой стороны, почему многие талантливые писатели молчат? Почему у многих пропала сама воля к писанию? Писатели почувствовали исчерпанность идей, не о чем писать, ибо не знают, что будет завтра. Не знают, куда идет Россия. Кончилась целая цивилизация. Советская цивилизация. Что будет дальше, сейчас никто не знает. То ли монархия, то ли парламентская республика, то ли диктатура национальная, то ли колониальная... Даже на полгода мы не можем предвидеть. Писатель не знает, куда вести своих героев. Не знает нового языка...
В. Р. Найти себя в новых условиях и обрести новый язык, новую тематику талантливый писатель еще может. Просто писатель не чувствует потребности в себе. Три четверти писателей просто исписались. Исчез творческий дух, которым была наполнена наша литературная среда. Мы чувствовали, что людям нужны наши книги, что их будут читать и будут покупать. Сейчас как бы выкачан творческий воздух. Когда твои книги не нужны, когда надо ходить просить и падать на колени для того, чтобы книжку твою издали, - конечно, в таких условиях писатель часто надламывается. Видишь ли, еще в чем дело. Литературе после каждой революции приходится утверждать себя заново. Так было после семнадцатого года, так и сейчас. Требуется какое-то другое качество литературы. В двадцатые годы литература утверждалась вновь за счет сильнейших художников: Платонова, Шолохова... "Тихий Дон" - это роман, который нельзя было не читать. Да, сегодня в сотню раз меньше читают, чем десять лет назад. Во-первых, многим бывшим читателям денег на кусок хлеба не хватает, они уже не могут купить книжку. Во-вторых, это объясняется какой-то общей нашей виной за то, что произошло с Россией. Виноваты все мы - писатели, которым верили. Читатель перестал верить нам. Когда отменяют нашу русскую литературу, ее отменяют еще и за то, что она не смогла напитать сердца людей, чтобы они могли отличать добро от зла. Если зло победило - значит, и критерии наши были размыты. Это справедливо. Мы были самой читающей страной. Тысячи людей приходили на наши выступления. Куда это все делось? Разумеется, чисто финансовыми причинами спад интереса к книге и журналу не объяснишь. Люди обмануты, в том числе и литературой. Обмануты лжеучителями. Но эти лжеучителя обращались к ним от имени всей русской литературы. Читатель уже не может видеть эту кафедру литературы в целом. Выступали-то с кафедры разные писатели, но ответственность ложится на всех. В такие моменты литература должна себя как бы по-новому утверждать. Вспомним, советская литература просто заставила себя читать. Как бы кто к ней ни относился, но она стала всемирным фактором. Это было новое слово. Появился Сергей Есенин, появился Андрей Платонов, литература осветила новый мир таким новым светом, что нельзя было не читать. Она заставила на себя обратить внимание всех... Вот и сегодня задача литературы - писать так, чтобы нельзя было не читать. Как нельзя было не читать того же Александра Солженицына, "Один день Ивана Денисовича" или "Матренин двор". Так же стыдно было не прочитать какие-то вещи из деревенской прозы Белова или Астафьева. Читали все. Так и тут, я думаю, литература начинает приходить в себя, начинает говорить главные вещи. Вот такую главную литературу вновь будут все читать. А как бы частные случаи, как бы свои мелочи - это не русская литература, не наша традиция. Вот подобное-то никто читать не будет. Русская литература всегда ищет главное русло в истории страны. Вот когда это русло будет проложено новыми произведениями, появятся и новые читатели Я верю в новый интерес к литературе. Может быть, того, что было раньше, с миллионными тиражами долго еще не будет. Но новый всплеск интереса появится сразу же, как только появится и эта новая литература. Россию не отлучить от книги.