Страница:
Им просто надоедает то или иное кино. И они уезжают... А мы? Что нас держит? Мы тогда в Америке не сумели резко сказать о русской национальной культуре, о нашем достоинстве одной из самых великих наций мира. Мы не сумели вести себя достойно. Показать, что мы - другие, и мы хотим жить по-своему, ни у кого не спрашивая. Так зачем же нам перед кем-то оправдываться? Это был главный порок нашей поездки...
В. Б. Обвиняя нас в нашем патриотизме, всегда приписывают и обвинения в антисемитизме. Есть ли он - этот "еврейский вопрос"? Или он придуман нам на голову?
С. К. "Еврейский вопрос" существует не только в России, он существует во всем мире. В России всегда евреи жили, живут и будут жить. А где живет тот или иной народ, там существуют и его проблемы. Существуют отношения с другими народами, и не всегда самые простые. Вчера я слушал Бориса Парамонова по "Свободе". Речь шла как раз об Илье Эренбурге и "еврейском вопросе". Если они говорят о "еврейском вопросе", то грешно и нам отмалчиваться. В 1979 году я написал письмо в ЦК КПСС, где обвинил многих цэковских идеологов в антигосударственном и антирусском подходе, в поддержке сионистского влияния. Тогда меня за это письмо изгнали из секретарей московской писательской организации. Но проблема-то не исчезла. Проблема эта существовала для всех русских писателей, начиная с Александра Пушкина. Вспомним и Достоевского, и Чехова, и Куприна, вспомним даже переписку Виктора Астафьева с Эйдельманом. Главное - этот вопрос перевести на объективную историческую основу. Не на пропагандистски-крикливую как с той, так и с другой стороны, а на изучение реальной проблемы и уважительного к ней отношения. Есть еврейская воля в мировой истории. Есть русская воля, надо понять и не подавлять друг друга. Мы не раз возвращались к изучению этого вопроса. Мы печатали Дугласа Рида. Печатали русских философов, отца Сергия Булгакова. Сейчас готовим к публикации с первого номера очень серьезное и интересное исследование знаменитого француза Роже Гароди "Основополагающие мифы израильской политики". Он этим занимался много лет, ему и карты в руки. А мы - лишь объективный рупор...
В. Б. Вернемся к литературным проблемам. В свое время Виктор Ерофеев опубликовал скандальную статью "Поминки по советской литературе". Затем в "Литературной газете" вышли "Поминки по русской литературе". Все утверждают, что время литературы кончилось. Так ли это? Ты как поэт, как главный редактор ведущего литературного журнала, ощущаешь ли этот тупик? Способствует ли наше время созданию ярких литературных шедевров?
С. К. Когда-то Владислав Ходасевич сказал: "Я - лучший русский поэт. А русская поэзия - лучшая в мире. Поэтому я - самый великий мировой поэт". Я вспоминаю это полушутливое заявление, когда говорят о кризисе русской литературы. Этих кризисов уже было столько, а литература жива. Вспомним, Есенин издавался тиражом триста экземпляров, Ахматова не издавалась вообще, Макс Волошин сидел в своем добровольном заточении в Киммерии. Уж, казалось бы, - полнейший кризис. При этом - плеяда крупнейших поэтов. И все были неизвестны. А печатали огромными тиражами Безыменских и Жаровых, "Цемент" Гладкова, "Железный поток" Серафимовича. Одновременно с этим какое было настоящее творчество! И рано или поздно оно стало всем известно. Стало мировым. Та же Ахматова. Тот же Есенин. Тот же Клюев. Та же Цветаева. Русская литература может временами не существовать внешним образом, но существовать внутри. Она пробивается через любой исторический асфальт. Наверное, и сейчас такое же время. Это традиция нашей культурной воли. Никто не заставит литературу умереть. Это невозможно. У нее настоящая воля к сопротивлению, которой можно поучиться и господам политикам. Литература всегда хочет осмыслить, для чего жизнь. И осмыслить талантливо. Русский народ всегда выделяет из себя русские таланты для собственного осмысления.
В. Б. Что мешает сегодня "Нашему современнику"?
С. К. "Нашему современнику" сегодня мешает ельцинский режим. Как Есенину мешал военный коммунизм, чтобы стать в то время уже общепризнанным поэтом, так и "Нашему современнику" стать общепризнанным, великим журналом мешает сегодняшняя разруха, навязанная России нынешними правителями... Такие поэты, как Юрий Кузнецов, как Глеб Горбовский, как Николай Тряпкин,это же их поэтическое время. По их стихам и будут изучать потом нынешнюю литературу. То же самое, если говорить о прозе Личутина. Об Александре Проханове. О Сергее Есине. О Леониде Бородине. О Дмитрии Балашове... Какой же это кризис? Это - сильнейшая литературная эпоха. Ничего. Перетерпим. Наша главная задача - перетерпеть. Не растерять своего читателя. Пусть сейчас нас всего шестнадцать тысяч - подписчиков "Нашего современника". Это читательская элита. Надо, чтобы она не вымерла. Чтобы удержалась. Чтобы она передала своим детям и внукам свое знание русской литературы. Если все это будет сделано, мы со спокойной совестью будем думать, что выполнили свой долг!
В. Б. Есть ли литературные враги у "Нашего современника"?
С. К. Знаешь, Володя, серьезных нет. Быть врагом "Нашего современника" - это надо быть значительным литератором. Та маргинальная литература, которая сейчас печатается в "Знамени", в "Октябре", в полувымершей "Дружбе народов", - врагом ее считать как-то несерьезно. Они не могут на одном уровне с нами вести разговор с читателями. Какие они враги? Они просто вымирающие, загнавшие себя в угол, никому не нужные издания. Эти издания держатся за счет фонда Сороса. Фонд бесплатно подписывает на эти издания все библиотеки. Но их все равно никто не читает.
В. Б. Каким бы ты хотел видеть журнал "Наш современник" в 2000 году?
С. К. Свободным русским журналом. Объединяющим всех талантливых русских писателей, стоящих на патриотических позициях. Я бы хотел, чтобы наша публицистика реально влияла на власть. На Государственную Думу. На членов правительства. Я бы хотел видеть нашими авторами всю русскую национальную элиту. Хотел бы, чтобы русские писатели, печатающиеся в журнале, могли жить на свои гонорары. Для этого необходимо, чтобы наш журнал выписывали 50 тысяч человек. Лучших русских читателей. Библиотекарей, ученых, военных... Хотел, чтобы русский народ мог содержать свою духовную элиту. Чтобы Владимир Личутин мог получать такие деньги за свои романы, чтобы спокойно писать, не думая о хлебе насущном. Чтобы Юрий Кузнецов мог не работать в издательстве, а жить на свои стихи. Вот что бы я хотел видеть в будущем. Совсем немного.
В. Б. Тебе как поэту мешает работа в журнале?
С.К. Я думал об этом. Я - человек русско-советский. Недаром в моих стихах есть это сочетание "русско-советский". "Здравствуй, русско-советский пейзаж" и так далее... Я - человек той эпохи. Вся моя жизнь: и творческая, и человеческая, - прошла в советские годы. Я ощущал, изображал и осмысливал эту жизнь. Осмыслить мне, как поэту, новую эпоху уже не дано. У меня уже не хватит ни чувств, ни сил душевных. Я хотел бы оправдать тот период истории, в который я творил. И я это сделал уже. Моя поэзия - это осмысление русской истории, русского национального характера в советский период времени. Я как поэт все, что можно, уже сделал.
Если сейчас напишут новое, я буду просто счастлив. Надеюсь, другие русские поэты сохранят творческую волю к сопротивлению. Осмыслят уже наши дни. Наверное, у меня этого уже не получится. Когда я перечитываю свои стихи, я думаю: слава Богу, я выполнил свой долг. Я сделал все, чтобы Россию, русского человека понять. Так что цель моей жизни поэтической выполнена. Если я что-то буду дописывать, это будет уже инерция того, что было положено мне в прошлый период жизни. Сегодняшний день смогут понять поэты метафизического склада - такие, как Юрий Кузнецов, перед которым я преклоняюсь. Он осмысляет все как бы с точки зрения вечности. А я человек более чувственный, более эмоциональный, более стихийный...
ДУХ, ЗАКАЛЕННЫЙ АДСКИМ ПЛАМЕНЕМ...
Станислав Куняев всегда идет и в жизни и в литературе своим путем. Иногда это утоптанный, хоженый-перехоженный большак, и он идет со всеми, в колонне, то возглавляя ее, то отставая и осознанно замыкая ряды. Иногда это извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками леса и опытными первопроходцами. Иногда это и на самом деле нехоженая целина, бурелом, в который и углубляться опасно одинокому человеку, даже если он бывалый боец и умеет отвечать ударом на удар. И сворачивает с большака в лесные дебри, с асфальта шоссе на едва заметную тропку Станислав Куняев всегда сам, повинуясь лишь внутреннему чувству поэта.
Пишу не чью-нибудь судьбу,
Свою от точки и до точки,
Пускай я буду в каждой строчке
Подвластен вашему суду...
У него и в жизни, и в поэзии все выстрадано, все пережито. Все пройдено. Недаром "путь" - одно из корневых слов его поэзии. Путь - это тайга и горы, Тянь-Шань и Тайшет, реки Мегра и Северная Двина, это его родная Калуга и Саров, Охотское море и Балтика... Путь - это версты лет и вехи исторических событий. Это полет Гагарина в космос и баррикады 1993 года. Это тихая лирика и ораторская интонация, молитвенное погружение в крещенскую воду русской истории и бунтарский призыв к вечному сопротивлению. И всегда - среди людей, среди их печалей и трагедий...
Как много печального люда
В суровой отчизне моей!
Откуда он взялся, откуда,
С каких деревень и полей?
Вглядишься в усталые лица,
В одно и другое лицо.
И вспомнишь - войны колесница!
И ахнешь - времен колесо!
Но и среди дорогих ему людей он несет свой Крест, свою истину и даже порой свое несогласие с ними, интуитивно находя требуемый ему путь.
Но как свести концы с концами,
Как примирить детей с отцами
Увы, я объяснить не мог...
Я только сочинитель строк,
В которых хорошо иль плохо,
Но отразилась как-нибудь
Судьба, отечество, эпоха,
Какой ни есть, а все же путь...
К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, как и начинал: с утверждением деятельного добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника Вадима Кожинова, Куняев чересчур поспешно отказался от знаменитых строк "Добро должно быть с кулаками". Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно делал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот пример - скорее доказательство реального влияния талантливого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более национальной, более востребуемой народом так называемой "тихой лирики" и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже разворачивал их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское "добро с кулаками" - своим максимализмом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого волевого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тогдашним пониманием национальной русской поэзии, увлечь его на путь требуемой народу "тихой лирики". В предисловии к книге Куняева "Путь", вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович писал: " В 1959 году он написал стихотворение "Добро должно быть с кулаками...", соответствующее всем канонам "громкой лирики". Опубликованное в московском "Дне поэзии" в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность... Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой "Добро должно быть с кулаками...", хотя поэт давным-давно "отрекся" от собственного произведения и в стихах ("Постой. Неужто? Правда ли должно?..."), и в одной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно "неинтересные", что они явились как порождение модной "словесно лихой, но абстрактной и безличной манеры")..." Я привожу эту длинную цитату как доказательство безусловного и абсолютного авторитета Вадима Кожинова. Ведь на самом деле и стихотворение с "отречением" было у Куняева, и статья была...
Неграмотные формулы свои
Я помню. И тем горше сожаленье,
Что не одни лишь термины ввели
Меня тогда в такое заблужденье...
И я сам вослед авторитетнейшему Кожинову писал в статье о поэзии Станислава Куняева: "Что заставило поэта Станислава Куняева... свернуть с дороги славы, отказаться от громогласных заявлений типа "Добро должно быть с кулаками..."? Может быть, чувство поэтического вкуса... Нашел в себе силы - свернуть на путь свой..." На путь свой Станислав Куняев на самом деле свернул. Но не с отречением от своего программного стихотворения, а гораздо позже. Когда он понял, что путь поэтической тишины не для него.
Вадим Кожинов был и останется навсегда идеологом целого литературного направления. Хотя в своих статьях щедро оставляет друзьям право чувствовать себя первооткрывателями. Вадим Кожинов пишет: "Станислав Куняев обрел бесценных сподвижников на своем новом пути - таких, как Анатолий Передреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вернее, периода в развитии отечественной поэзии, получившего позднее прозвание "тихая лирика". С середины шестидесятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.) стало основным средоточием движения русской поэзии..."
Все это, безусловно, так, но не случайно же, как признается уже сейчас в своих знаменитых мемуарах Станислав Куняев, одной тихой лиричности ему явно не хватало по характеру своему, он осознанно шел к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации. И одного поэтического кружка из "тихих лириков" уже в семидесятые годы было ему маловато.
Вадим Кожинов не скрывал своего недовольства ранними стихами поэта: "...Стихи этого рода могли чрезвычайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только остро, эффектно, кричаще выразить "мысль", уже так или иначе знакомую, близкую аудитории, - и "мысль" эта принималась на "ура". Критик был искренне рад, что "...пройдя по этой дороге, в сущности, всего несколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом, он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина - тишина раздумья и пристального, чуткого вслушивания в голоса природы и истории..." Нет, внимательно прочитав все лучшие стихи Куняева, я уверен сейчас, что никогда никаким "тихим лириком" поэт не был. Очевидно, отдавая дань своему учителю Кожинову , он посвятил ряд стихов воцарившейся тишине: "...люблю тишину полуночную", "...темным воздухом и тишиною". Ну, так и Андрей Вознесенский тогда писал "Тишины хочу, тишины. / Нервы, что ли, обожжены..." И это, очевидно, влияние Кожинова. Как оказалось, скорее отречение у Станислава Куняева шло от идеологем шестидесятников, от их революционизма, от их крушения традиций, но волевое, гражданское, бойцовское начало, право на сопротивление - как определяло, так и определяет до сих пор и поэзию, и жизненное поведение Станислава Куняева. И это прекрасно. Это редкий дар, которого были напрочь лишены и многие его друзья-единомышленники, и оппоненты-шестидесятники, подменявшие суровую требовательную социальность в своих стихах сиюминутными выплесками модных сентенций. Именно поэтому то же "Добро должно быть с кулаками" у Евгения Евтушенко абсолютно не прозвучало и не запомнилось. Это была громкая фраза, не более, а в стихотворении Куняева была уже тогда выношенная жизненная позиция. И я с ней согласен на все сто процентов уже сегодня, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, спустя более чем сорок лет после написания нашумевших строк:
Добро должно быть с кулаками,
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро...
Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к "тихим лирикам" скорее как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние ощущения природы вряд ли его посещало - "тихая моя родина...", или "матушка возьмет ведро, молча принесет воды..." Не куняевское это состояние.
Да, конечно, всем нам в иные минуты хочется полюбить весь мир, простить все грехи и все проступки, как сам же Куняев писал:
Живем мы недолго - давайте любить
И радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
И так уж на улице вьюга!
................
Что делать?
Земля - наш прекрасный удел,
И нет среди нас виноватых.
Но, увы, долго в таком состоянии всепрощения нельзя в России находиться. Может быть, в брежневскую эпоху и было какое-то излишнее состояние всепрощения в обществе. Излишнее умиротворение. И что мы имеем?
Надо мужество иметь,
Чтобы золото тревоги
В сутолоке и мороке
Не разменивать на медь.
Надо мужество иметь,
Не ссылаться на эпоху,
Чтобы Божеское Богу
Вырвать. Выкроить, суметь...
Такое мужество на достаточную жесткость в противостоянии злу, в противостоянии врагам Божьим, в конце концов, уличное мужество драчуна поэт имел всегда.
В этом моем споре или размышлении нет никакого противопоставления былых друзей, или, Боже упаси, умаления "тихой лирики". Скорее, речь идет о естественном разнообразии русской поэзии. Никак не сводима русская поэтическая традиция к одной лишь "тихой лирике". Так же, как русский народ не похож на безропотный и терпеливый, смиренный и покорный. Кто же тогда от Мурманска до Аляски дошагал - чукчи, что ли? Или наши цивилизованные всечеловеки? Кто Берлин и Париж брал не единожды? Нет, в Куняеве совсем иная поэтическая воля была заложена. К тому же, и деревенским он никогда себя не ощущал. Даже и дачником, как Владимир Соколов, не чувствовал себя. Скорее первопроходцем, бунтарем или неким хищным зверем. Одиноким волком, как его называла многие годы близкая ему Татьяна Глушкова. Вольным и бесстрашным. И совсем не по-кожиновски создавалось то знаменитое стихотворение "Добро должно быть с кулаками..." - не на заказ и не готовой мыслью из многообразных средств массовой информации. Вернее, заказ был предложен, но он настолько совпадал с его состоянием души, что строчки выкрикнулись как девиз, как призыв. Как программа жизни. Думаю, что и Вадим Кожинов не сводил русскую поэтическую традицию к одной лишь "тихой лирике". Не случайно же именно он приметил еще совсем молодого Юрия Кузнецова и откровенно признал его "наиболее значительным, самым выдающимся поэтом нашего времени", а уж под его же каноны "тихой лирики" Юрий Кузнецов никак не подходил... Впрочем, что мы будем спорить. Надо просто читать стихи. Там все сказано. Вот, к примеру, о шведском короле Карле:
А все-таки нация чтит короля
Безумца, распутника, авантюриста.
За то, что во имя бесцельного риска
Он вышел к Полтаве,
тщеславьем горя...
За то, что он жизнь понимал, как игру,
За то, что он уровень жизни понизил,
За то, что он уровень славы повысил,
Как равный, бросая перчатку Петру...
То, что принимали у Куняева за юношеский максимализм, оказалось его постоянным состоянием души. Его державным максимализмом, его требовательным подходом и к миру и к себе.
Рим был, и есть, и вечен будет,
Коль "Горе побежденным!" - есть,
И - "Победителей не судят!"...
Его мир - это мир суровых людей, где сентиментальность не прощается и не поощряется.
В окруженье порожистых рек,
В диком мире гранита и гнейса,
Как ни горько, но знай, человек,
На друзей до конца не надейся...
Рухнет камень. Исчезнет стезя,
Друг протянет бессильную руку.
Так не порть настроения другу
И рассчитывай сам на себя...
Куняев отчаянно любит природу. Но не способен ее созерцать, даже наблюдать, он всегда взаимодействует с ней. Резко, жестко, на равных.
Законы охотничьей жажды
Жестоки, а значит, не жаль,
Что в алые нежные жабры
Вонзилась колючая сталь...
И в результате такого взаимодействия форель "бьется, кровавя траву..." А вот уж прямо откровенный дружеский вызов своему старшему другу и наставнику Вадиму Кожинову, с дерзким посвящением ему - стихотворение "Случай на шоссе". Житейский, увы, всем нам известный случай, когда машина на скорости давит мелкую птаху, зверька. С прямотой и присущей ему резкостью поэт старается понять и принять с горечью и печалью, но как неизбежное - диктат человека. "Что мне помнить какую-то птаху, если надо глядеть да глядеть, чтобы вдруг на обгоне с размаху в голубой березняк не влететь..." Поэт признает законы общества, которые с неизбежностью попирают законы природы. И лишь мечтает, чтобы не исчезла вся природа, не исчез последний волк. Не засыпано последнее болото... Нет, считает Куняев, одной любовью и добром человеку не выжить.
Этот мир со зверьми и людьми
Он давно бы рассыпался прахом,
Если жизнь вдруг пошла бы под знаком
Бескорыстной и вечной любви.
Какое уж тут "безмерное добро" из его вымученных "тихих стихов". Все более в зрелой лирике Станислава Куняева намечается противоречие в собственной душе, противостояние внутри себя. Что делать, если и зло ты отстраняешь от себя, подымая глаза к небесам, вспоминая "Возлюбите врагов!"? И на самом деле возмечтается о добре без кулаков, о тихом мире любви,.. "но вспомнишь, как черные дни ползли по любимой отчизне, и все, что вершилось людьми во имя возмездья и жизни", и собственную эмоциональность подавляешь рациональным чувством справедливости: "и вдруг выплывает со дна бессмертное: - Око за око!".
Думаю, природное хищничество охотника сблизило Куняева с таким же, как он сам, одиноким и жестким Игорем Шкляревским. И тот, и другой, наверное, могли бы написать такие строки:
Когда удушье или страх
Берут тебя за горло
Ты локоть сам поставишь так
Что хрустнут чьи-то ребра...
Тогда ты вспоминать не рад
О совести и чести...
В толпе никто не виноват
И все виновны вместе.
Может быть, его самого ждал такой же одинокий путь отвернувшегося от людей поэта?.. Может быть, он сам запутался бы в своей двойственности между миром и войной, между добром и кулаками, между милосердием и свирепостью, между правдой и ложью. Между музыкой Грига и пьяным Витей, калечащим свою подругу. Между всем высоким, за что цеплялась эмоциональная и нежная душа поэта, и всем низким, что вынуждала принимать рациональная, борющаяся за жизнь плоть. Все может быть...
Коль мир суров и столько зла
Еще таится в древнем чреве,
Что даже лайка у костра
Вдруг ощетинилась во гневе.
И потому, хоть сам не рад,
Чтоб сердцу не было тревожней,
Рукой нащупаешь приклад
С ним как-то засыпать надежней.
Конечно, не проста жизнь, где приклад часто заменяет и друга надежного, и подругу нежную. В своих дневниках Куняев в 1974 году пишет: "Рубцов похоронен, Передреев пьет и разрушается. Немота овладела им. Игорь болен, и не видно просвета в его болезнях. Соколов слишком устал от своей жизни. Неужели мне придется в старости, если доживу до нее, залезть в нору, как последнему волку, и не высовываться до конца дней своих?"
Эта жизнь - за чертой милосердия. Она ломала и ломает многих талантливых людей. Станислав Куняев выстоял потому, что за ним был еще угрюмый русский ветер. Все-таки он не был никогда тотально одиноким, ибо даже подсознательно чувствовал себя со своим народом. Его спасал вначале еще не осознанный им биологический русский национализм. Чувство родного пространства, корневая связь и с прошлым своим, с прошлым своего рода. Именно эта "самая жгучая, самая смертная связь" по-настоящему сблизила его и с кругом поэтов, приверженцев "тихой лирики". Уверен, не эстетическая была между ними близость, а общее ощущение русскости, принадлежности к русской культуре. Это же чувство с неизбежностью привело его к разрыву со своими былыми учителями Слуцким и Межировым. Это чувство русскости дало мужество еще в 1964 году писать: "Церковь около обкома / Приютилась незаконно...". Мужество оспаривать ту же постановку "Андрея Рублева" именитым кинорежиссером Тарковским, во время съемок которой живьем сожгли корову ради эффектного кадра. Мужество признания полной потери былого народного христианского сознания:
Реставрировать церкви не надо:
Пусть стоят, как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В наготе и разрухе своей...
..............................
Все равно на просторах раздольных
Ни единый из нас не поймет,
Что за песню в пустых колокольнях
Русский ветер угрюмо поет...
Угрюмая песня русского ветра звучит до сих пор по всей стране нашей. И может быть, не мы, так дети наши научатся ее понимать. "Чем ближе ночь, тем родина дороже..."
И разве не то же "добро с кулаками" звучит в стихах Куняева уже в девяностые годы в не менее знаменитом и символичном "Последнем параде"? Он никогда не боялся переламывать себя, когда ошибаясь, когда сразу же верно находя дорогу к своей последней правде. Не боялся отрекаться от своих былых утверждений и былых либеральных учителей, если приходил к пониманию совсем иных национальных и государственных истин.
В. Б. Обвиняя нас в нашем патриотизме, всегда приписывают и обвинения в антисемитизме. Есть ли он - этот "еврейский вопрос"? Или он придуман нам на голову?
С. К. "Еврейский вопрос" существует не только в России, он существует во всем мире. В России всегда евреи жили, живут и будут жить. А где живет тот или иной народ, там существуют и его проблемы. Существуют отношения с другими народами, и не всегда самые простые. Вчера я слушал Бориса Парамонова по "Свободе". Речь шла как раз об Илье Эренбурге и "еврейском вопросе". Если они говорят о "еврейском вопросе", то грешно и нам отмалчиваться. В 1979 году я написал письмо в ЦК КПСС, где обвинил многих цэковских идеологов в антигосударственном и антирусском подходе, в поддержке сионистского влияния. Тогда меня за это письмо изгнали из секретарей московской писательской организации. Но проблема-то не исчезла. Проблема эта существовала для всех русских писателей, начиная с Александра Пушкина. Вспомним и Достоевского, и Чехова, и Куприна, вспомним даже переписку Виктора Астафьева с Эйдельманом. Главное - этот вопрос перевести на объективную историческую основу. Не на пропагандистски-крикливую как с той, так и с другой стороны, а на изучение реальной проблемы и уважительного к ней отношения. Есть еврейская воля в мировой истории. Есть русская воля, надо понять и не подавлять друг друга. Мы не раз возвращались к изучению этого вопроса. Мы печатали Дугласа Рида. Печатали русских философов, отца Сергия Булгакова. Сейчас готовим к публикации с первого номера очень серьезное и интересное исследование знаменитого француза Роже Гароди "Основополагающие мифы израильской политики". Он этим занимался много лет, ему и карты в руки. А мы - лишь объективный рупор...
В. Б. Вернемся к литературным проблемам. В свое время Виктор Ерофеев опубликовал скандальную статью "Поминки по советской литературе". Затем в "Литературной газете" вышли "Поминки по русской литературе". Все утверждают, что время литературы кончилось. Так ли это? Ты как поэт, как главный редактор ведущего литературного журнала, ощущаешь ли этот тупик? Способствует ли наше время созданию ярких литературных шедевров?
С. К. Когда-то Владислав Ходасевич сказал: "Я - лучший русский поэт. А русская поэзия - лучшая в мире. Поэтому я - самый великий мировой поэт". Я вспоминаю это полушутливое заявление, когда говорят о кризисе русской литературы. Этих кризисов уже было столько, а литература жива. Вспомним, Есенин издавался тиражом триста экземпляров, Ахматова не издавалась вообще, Макс Волошин сидел в своем добровольном заточении в Киммерии. Уж, казалось бы, - полнейший кризис. При этом - плеяда крупнейших поэтов. И все были неизвестны. А печатали огромными тиражами Безыменских и Жаровых, "Цемент" Гладкова, "Железный поток" Серафимовича. Одновременно с этим какое было настоящее творчество! И рано или поздно оно стало всем известно. Стало мировым. Та же Ахматова. Тот же Есенин. Тот же Клюев. Та же Цветаева. Русская литература может временами не существовать внешним образом, но существовать внутри. Она пробивается через любой исторический асфальт. Наверное, и сейчас такое же время. Это традиция нашей культурной воли. Никто не заставит литературу умереть. Это невозможно. У нее настоящая воля к сопротивлению, которой можно поучиться и господам политикам. Литература всегда хочет осмыслить, для чего жизнь. И осмыслить талантливо. Русский народ всегда выделяет из себя русские таланты для собственного осмысления.
В. Б. Что мешает сегодня "Нашему современнику"?
С. К. "Нашему современнику" сегодня мешает ельцинский режим. Как Есенину мешал военный коммунизм, чтобы стать в то время уже общепризнанным поэтом, так и "Нашему современнику" стать общепризнанным, великим журналом мешает сегодняшняя разруха, навязанная России нынешними правителями... Такие поэты, как Юрий Кузнецов, как Глеб Горбовский, как Николай Тряпкин,это же их поэтическое время. По их стихам и будут изучать потом нынешнюю литературу. То же самое, если говорить о прозе Личутина. Об Александре Проханове. О Сергее Есине. О Леониде Бородине. О Дмитрии Балашове... Какой же это кризис? Это - сильнейшая литературная эпоха. Ничего. Перетерпим. Наша главная задача - перетерпеть. Не растерять своего читателя. Пусть сейчас нас всего шестнадцать тысяч - подписчиков "Нашего современника". Это читательская элита. Надо, чтобы она не вымерла. Чтобы удержалась. Чтобы она передала своим детям и внукам свое знание русской литературы. Если все это будет сделано, мы со спокойной совестью будем думать, что выполнили свой долг!
В. Б. Есть ли литературные враги у "Нашего современника"?
С. К. Знаешь, Володя, серьезных нет. Быть врагом "Нашего современника" - это надо быть значительным литератором. Та маргинальная литература, которая сейчас печатается в "Знамени", в "Октябре", в полувымершей "Дружбе народов", - врагом ее считать как-то несерьезно. Они не могут на одном уровне с нами вести разговор с читателями. Какие они враги? Они просто вымирающие, загнавшие себя в угол, никому не нужные издания. Эти издания держатся за счет фонда Сороса. Фонд бесплатно подписывает на эти издания все библиотеки. Но их все равно никто не читает.
В. Б. Каким бы ты хотел видеть журнал "Наш современник" в 2000 году?
С. К. Свободным русским журналом. Объединяющим всех талантливых русских писателей, стоящих на патриотических позициях. Я бы хотел, чтобы наша публицистика реально влияла на власть. На Государственную Думу. На членов правительства. Я бы хотел видеть нашими авторами всю русскую национальную элиту. Хотел бы, чтобы русские писатели, печатающиеся в журнале, могли жить на свои гонорары. Для этого необходимо, чтобы наш журнал выписывали 50 тысяч человек. Лучших русских читателей. Библиотекарей, ученых, военных... Хотел, чтобы русский народ мог содержать свою духовную элиту. Чтобы Владимир Личутин мог получать такие деньги за свои романы, чтобы спокойно писать, не думая о хлебе насущном. Чтобы Юрий Кузнецов мог не работать в издательстве, а жить на свои стихи. Вот что бы я хотел видеть в будущем. Совсем немного.
В. Б. Тебе как поэту мешает работа в журнале?
С.К. Я думал об этом. Я - человек русско-советский. Недаром в моих стихах есть это сочетание "русско-советский". "Здравствуй, русско-советский пейзаж" и так далее... Я - человек той эпохи. Вся моя жизнь: и творческая, и человеческая, - прошла в советские годы. Я ощущал, изображал и осмысливал эту жизнь. Осмыслить мне, как поэту, новую эпоху уже не дано. У меня уже не хватит ни чувств, ни сил душевных. Я хотел бы оправдать тот период истории, в который я творил. И я это сделал уже. Моя поэзия - это осмысление русской истории, русского национального характера в советский период времени. Я как поэт все, что можно, уже сделал.
Если сейчас напишут новое, я буду просто счастлив. Надеюсь, другие русские поэты сохранят творческую волю к сопротивлению. Осмыслят уже наши дни. Наверное, у меня этого уже не получится. Когда я перечитываю свои стихи, я думаю: слава Богу, я выполнил свой долг. Я сделал все, чтобы Россию, русского человека понять. Так что цель моей жизни поэтической выполнена. Если я что-то буду дописывать, это будет уже инерция того, что было положено мне в прошлый период жизни. Сегодняшний день смогут понять поэты метафизического склада - такие, как Юрий Кузнецов, перед которым я преклоняюсь. Он осмысляет все как бы с точки зрения вечности. А я человек более чувственный, более эмоциональный, более стихийный...
ДУХ, ЗАКАЛЕННЫЙ АДСКИМ ПЛАМЕНЕМ...
Станислав Куняев всегда идет и в жизни и в литературе своим путем. Иногда это утоптанный, хоженый-перехоженный большак, и он идет со всеми, в колонне, то возглавляя ее, то отставая и осознанно замыкая ряды. Иногда это извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками леса и опытными первопроходцами. Иногда это и на самом деле нехоженая целина, бурелом, в который и углубляться опасно одинокому человеку, даже если он бывалый боец и умеет отвечать ударом на удар. И сворачивает с большака в лесные дебри, с асфальта шоссе на едва заметную тропку Станислав Куняев всегда сам, повинуясь лишь внутреннему чувству поэта.
Пишу не чью-нибудь судьбу,
Свою от точки и до точки,
Пускай я буду в каждой строчке
Подвластен вашему суду...
У него и в жизни, и в поэзии все выстрадано, все пережито. Все пройдено. Недаром "путь" - одно из корневых слов его поэзии. Путь - это тайга и горы, Тянь-Шань и Тайшет, реки Мегра и Северная Двина, это его родная Калуга и Саров, Охотское море и Балтика... Путь - это версты лет и вехи исторических событий. Это полет Гагарина в космос и баррикады 1993 года. Это тихая лирика и ораторская интонация, молитвенное погружение в крещенскую воду русской истории и бунтарский призыв к вечному сопротивлению. И всегда - среди людей, среди их печалей и трагедий...
Как много печального люда
В суровой отчизне моей!
Откуда он взялся, откуда,
С каких деревень и полей?
Вглядишься в усталые лица,
В одно и другое лицо.
И вспомнишь - войны колесница!
И ахнешь - времен колесо!
Но и среди дорогих ему людей он несет свой Крест, свою истину и даже порой свое несогласие с ними, интуитивно находя требуемый ему путь.
Но как свести концы с концами,
Как примирить детей с отцами
Увы, я объяснить не мог...
Я только сочинитель строк,
В которых хорошо иль плохо,
Но отразилась как-нибудь
Судьба, отечество, эпоха,
Какой ни есть, а все же путь...
К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, как и начинал: с утверждением деятельного добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника Вадима Кожинова, Куняев чересчур поспешно отказался от знаменитых строк "Добро должно быть с кулаками". Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно делал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот пример - скорее доказательство реального влияния талантливого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более национальной, более востребуемой народом так называемой "тихой лирики" и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже разворачивал их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское "добро с кулаками" - своим максимализмом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого волевого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тогдашним пониманием национальной русской поэзии, увлечь его на путь требуемой народу "тихой лирики". В предисловии к книге Куняева "Путь", вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович писал: " В 1959 году он написал стихотворение "Добро должно быть с кулаками...", соответствующее всем канонам "громкой лирики". Опубликованное в московском "Дне поэзии" в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность... Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой "Добро должно быть с кулаками...", хотя поэт давным-давно "отрекся" от собственного произведения и в стихах ("Постой. Неужто? Правда ли должно?..."), и в одной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно "неинтересные", что они явились как порождение модной "словесно лихой, но абстрактной и безличной манеры")..." Я привожу эту длинную цитату как доказательство безусловного и абсолютного авторитета Вадима Кожинова. Ведь на самом деле и стихотворение с "отречением" было у Куняева, и статья была...
Неграмотные формулы свои
Я помню. И тем горше сожаленье,
Что не одни лишь термины ввели
Меня тогда в такое заблужденье...
И я сам вослед авторитетнейшему Кожинову писал в статье о поэзии Станислава Куняева: "Что заставило поэта Станислава Куняева... свернуть с дороги славы, отказаться от громогласных заявлений типа "Добро должно быть с кулаками..."? Может быть, чувство поэтического вкуса... Нашел в себе силы - свернуть на путь свой..." На путь свой Станислав Куняев на самом деле свернул. Но не с отречением от своего программного стихотворения, а гораздо позже. Когда он понял, что путь поэтической тишины не для него.
Вадим Кожинов был и останется навсегда идеологом целого литературного направления. Хотя в своих статьях щедро оставляет друзьям право чувствовать себя первооткрывателями. Вадим Кожинов пишет: "Станислав Куняев обрел бесценных сподвижников на своем новом пути - таких, как Анатолий Передреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вернее, периода в развитии отечественной поэзии, получившего позднее прозвание "тихая лирика". С середины шестидесятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.) стало основным средоточием движения русской поэзии..."
Все это, безусловно, так, но не случайно же, как признается уже сейчас в своих знаменитых мемуарах Станислав Куняев, одной тихой лиричности ему явно не хватало по характеру своему, он осознанно шел к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации. И одного поэтического кружка из "тихих лириков" уже в семидесятые годы было ему маловато.
Вадим Кожинов не скрывал своего недовольства ранними стихами поэта: "...Стихи этого рода могли чрезвычайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только остро, эффектно, кричаще выразить "мысль", уже так или иначе знакомую, близкую аудитории, - и "мысль" эта принималась на "ура". Критик был искренне рад, что "...пройдя по этой дороге, в сущности, всего несколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом, он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина - тишина раздумья и пристального, чуткого вслушивания в голоса природы и истории..." Нет, внимательно прочитав все лучшие стихи Куняева, я уверен сейчас, что никогда никаким "тихим лириком" поэт не был. Очевидно, отдавая дань своему учителю Кожинову , он посвятил ряд стихов воцарившейся тишине: "...люблю тишину полуночную", "...темным воздухом и тишиною". Ну, так и Андрей Вознесенский тогда писал "Тишины хочу, тишины. / Нервы, что ли, обожжены..." И это, очевидно, влияние Кожинова. Как оказалось, скорее отречение у Станислава Куняева шло от идеологем шестидесятников, от их революционизма, от их крушения традиций, но волевое, гражданское, бойцовское начало, право на сопротивление - как определяло, так и определяет до сих пор и поэзию, и жизненное поведение Станислава Куняева. И это прекрасно. Это редкий дар, которого были напрочь лишены и многие его друзья-единомышленники, и оппоненты-шестидесятники, подменявшие суровую требовательную социальность в своих стихах сиюминутными выплесками модных сентенций. Именно поэтому то же "Добро должно быть с кулаками" у Евгения Евтушенко абсолютно не прозвучало и не запомнилось. Это была громкая фраза, не более, а в стихотворении Куняева была уже тогда выношенная жизненная позиция. И я с ней согласен на все сто процентов уже сегодня, в третьем тысячелетии от Рождества Христова, спустя более чем сорок лет после написания нашумевших строк:
Добро должно быть с кулаками,
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро...
Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к "тихим лирикам" скорее как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние ощущения природы вряд ли его посещало - "тихая моя родина...", или "матушка возьмет ведро, молча принесет воды..." Не куняевское это состояние.
Да, конечно, всем нам в иные минуты хочется полюбить весь мир, простить все грехи и все проступки, как сам же Куняев писал:
Живем мы недолго - давайте любить
И радовать дружбой друг друга.
Нам незачем наши сердца холодить,
И так уж на улице вьюга!
................
Что делать?
Земля - наш прекрасный удел,
И нет среди нас виноватых.
Но, увы, долго в таком состоянии всепрощения нельзя в России находиться. Может быть, в брежневскую эпоху и было какое-то излишнее состояние всепрощения в обществе. Излишнее умиротворение. И что мы имеем?
Надо мужество иметь,
Чтобы золото тревоги
В сутолоке и мороке
Не разменивать на медь.
Надо мужество иметь,
Не ссылаться на эпоху,
Чтобы Божеское Богу
Вырвать. Выкроить, суметь...
Такое мужество на достаточную жесткость в противостоянии злу, в противостоянии врагам Божьим, в конце концов, уличное мужество драчуна поэт имел всегда.
В этом моем споре или размышлении нет никакого противопоставления былых друзей, или, Боже упаси, умаления "тихой лирики". Скорее, речь идет о естественном разнообразии русской поэзии. Никак не сводима русская поэтическая традиция к одной лишь "тихой лирике". Так же, как русский народ не похож на безропотный и терпеливый, смиренный и покорный. Кто же тогда от Мурманска до Аляски дошагал - чукчи, что ли? Или наши цивилизованные всечеловеки? Кто Берлин и Париж брал не единожды? Нет, в Куняеве совсем иная поэтическая воля была заложена. К тому же, и деревенским он никогда себя не ощущал. Даже и дачником, как Владимир Соколов, не чувствовал себя. Скорее первопроходцем, бунтарем или неким хищным зверем. Одиноким волком, как его называла многие годы близкая ему Татьяна Глушкова. Вольным и бесстрашным. И совсем не по-кожиновски создавалось то знаменитое стихотворение "Добро должно быть с кулаками..." - не на заказ и не готовой мыслью из многообразных средств массовой информации. Вернее, заказ был предложен, но он настолько совпадал с его состоянием души, что строчки выкрикнулись как девиз, как призыв. Как программа жизни. Думаю, что и Вадим Кожинов не сводил русскую поэтическую традицию к одной лишь "тихой лирике". Не случайно же именно он приметил еще совсем молодого Юрия Кузнецова и откровенно признал его "наиболее значительным, самым выдающимся поэтом нашего времени", а уж под его же каноны "тихой лирики" Юрий Кузнецов никак не подходил... Впрочем, что мы будем спорить. Надо просто читать стихи. Там все сказано. Вот, к примеру, о шведском короле Карле:
А все-таки нация чтит короля
Безумца, распутника, авантюриста.
За то, что во имя бесцельного риска
Он вышел к Полтаве,
тщеславьем горя...
За то, что он жизнь понимал, как игру,
За то, что он уровень жизни понизил,
За то, что он уровень славы повысил,
Как равный, бросая перчатку Петру...
То, что принимали у Куняева за юношеский максимализм, оказалось его постоянным состоянием души. Его державным максимализмом, его требовательным подходом и к миру и к себе.
Рим был, и есть, и вечен будет,
Коль "Горе побежденным!" - есть,
И - "Победителей не судят!"...
Его мир - это мир суровых людей, где сентиментальность не прощается и не поощряется.
В окруженье порожистых рек,
В диком мире гранита и гнейса,
Как ни горько, но знай, человек,
На друзей до конца не надейся...
Рухнет камень. Исчезнет стезя,
Друг протянет бессильную руку.
Так не порть настроения другу
И рассчитывай сам на себя...
Куняев отчаянно любит природу. Но не способен ее созерцать, даже наблюдать, он всегда взаимодействует с ней. Резко, жестко, на равных.
Законы охотничьей жажды
Жестоки, а значит, не жаль,
Что в алые нежные жабры
Вонзилась колючая сталь...
И в результате такого взаимодействия форель "бьется, кровавя траву..." А вот уж прямо откровенный дружеский вызов своему старшему другу и наставнику Вадиму Кожинову, с дерзким посвящением ему - стихотворение "Случай на шоссе". Житейский, увы, всем нам известный случай, когда машина на скорости давит мелкую птаху, зверька. С прямотой и присущей ему резкостью поэт старается понять и принять с горечью и печалью, но как неизбежное - диктат человека. "Что мне помнить какую-то птаху, если надо глядеть да глядеть, чтобы вдруг на обгоне с размаху в голубой березняк не влететь..." Поэт признает законы общества, которые с неизбежностью попирают законы природы. И лишь мечтает, чтобы не исчезла вся природа, не исчез последний волк. Не засыпано последнее болото... Нет, считает Куняев, одной любовью и добром человеку не выжить.
Этот мир со зверьми и людьми
Он давно бы рассыпался прахом,
Если жизнь вдруг пошла бы под знаком
Бескорыстной и вечной любви.
Какое уж тут "безмерное добро" из его вымученных "тихих стихов". Все более в зрелой лирике Станислава Куняева намечается противоречие в собственной душе, противостояние внутри себя. Что делать, если и зло ты отстраняешь от себя, подымая глаза к небесам, вспоминая "Возлюбите врагов!"? И на самом деле возмечтается о добре без кулаков, о тихом мире любви,.. "но вспомнишь, как черные дни ползли по любимой отчизне, и все, что вершилось людьми во имя возмездья и жизни", и собственную эмоциональность подавляешь рациональным чувством справедливости: "и вдруг выплывает со дна бессмертное: - Око за око!".
Думаю, природное хищничество охотника сблизило Куняева с таким же, как он сам, одиноким и жестким Игорем Шкляревским. И тот, и другой, наверное, могли бы написать такие строки:
Когда удушье или страх
Берут тебя за горло
Ты локоть сам поставишь так
Что хрустнут чьи-то ребра...
Тогда ты вспоминать не рад
О совести и чести...
В толпе никто не виноват
И все виновны вместе.
Может быть, его самого ждал такой же одинокий путь отвернувшегося от людей поэта?.. Может быть, он сам запутался бы в своей двойственности между миром и войной, между добром и кулаками, между милосердием и свирепостью, между правдой и ложью. Между музыкой Грига и пьяным Витей, калечащим свою подругу. Между всем высоким, за что цеплялась эмоциональная и нежная душа поэта, и всем низким, что вынуждала принимать рациональная, борющаяся за жизнь плоть. Все может быть...
Коль мир суров и столько зла
Еще таится в древнем чреве,
Что даже лайка у костра
Вдруг ощетинилась во гневе.
И потому, хоть сам не рад,
Чтоб сердцу не было тревожней,
Рукой нащупаешь приклад
С ним как-то засыпать надежней.
Конечно, не проста жизнь, где приклад часто заменяет и друга надежного, и подругу нежную. В своих дневниках Куняев в 1974 году пишет: "Рубцов похоронен, Передреев пьет и разрушается. Немота овладела им. Игорь болен, и не видно просвета в его болезнях. Соколов слишком устал от своей жизни. Неужели мне придется в старости, если доживу до нее, залезть в нору, как последнему волку, и не высовываться до конца дней своих?"
Эта жизнь - за чертой милосердия. Она ломала и ломает многих талантливых людей. Станислав Куняев выстоял потому, что за ним был еще угрюмый русский ветер. Все-таки он не был никогда тотально одиноким, ибо даже подсознательно чувствовал себя со своим народом. Его спасал вначале еще не осознанный им биологический русский национализм. Чувство родного пространства, корневая связь и с прошлым своим, с прошлым своего рода. Именно эта "самая жгучая, самая смертная связь" по-настоящему сблизила его и с кругом поэтов, приверженцев "тихой лирики". Уверен, не эстетическая была между ними близость, а общее ощущение русскости, принадлежности к русской культуре. Это же чувство с неизбежностью привело его к разрыву со своими былыми учителями Слуцким и Межировым. Это чувство русскости дало мужество еще в 1964 году писать: "Церковь около обкома / Приютилась незаконно...". Мужество оспаривать ту же постановку "Андрея Рублева" именитым кинорежиссером Тарковским, во время съемок которой живьем сожгли корову ради эффектного кадра. Мужество признания полной потери былого народного христианского сознания:
Реставрировать церкви не надо:
Пусть стоят, как свидетели дней,
Как вместилища тары и смрада
В наготе и разрухе своей...
..............................
Все равно на просторах раздольных
Ни единый из нас не поймет,
Что за песню в пустых колокольнях
Русский ветер угрюмо поет...
Угрюмая песня русского ветра звучит до сих пор по всей стране нашей. И может быть, не мы, так дети наши научатся ее понимать. "Чем ближе ночь, тем родина дороже..."
И разве не то же "добро с кулаками" звучит в стихах Куняева уже в девяностые годы в не менее знаменитом и символичном "Последнем параде"? Он никогда не боялся переламывать себя, когда ошибаясь, когда сразу же верно находя дорогу к своей последней правде. Не боялся отрекаться от своих былых утверждений и былых либеральных учителей, если приходил к пониманию совсем иных национальных и государственных истин.