Страница:
– Уж не о Минотавре ли идет речь? – догадался я.
– Представьте себе – нет. Хотя это была первая мысль, посетившая Грегерсона. Скелет принадлежал вовсе не человеку-быку, что было бы нонсенсом, а именно человеку, пусть и человеку иной биологической формации. Куда более мощному и, если судить по отпечаткам коры головного мозга, оставшимся на внутренней поверхности черепа, куда более сообразительному, чем мы с вами… Находка, несомненно, была сенсационной, но, дабы греческие власти не наложили на нее лапу, Грегерсон решил не поднимать лишнего шума. Землекоп, так и не понявший, какое открытие он совершил, спешно получил расчет, а сверх того бутылку виски. Грегерсон, опасаясь прибегнуть к услугам местного фотографа, самолично зарисовал свои трофеи и тщательно упаковал их в заранее припасенный ящик. Спустя сутки он покинул остров на английском пароходе. Так уж совпало, что в течение следующей недели Германия последовательно объявила войну всем странам Антанты. Началась неограниченная подводная война. Пароход, на котором плыл Грегерсон, был торпедирован в Бискайском заливе. Его груз, естественно, погиб, а пассажиров и экипаж подобрали португальские рыбаки. Военное время Грегерсон пересидел в Лиссабоне, где сначала поправлял здоровье, а впоследствии торговал сукном, скорее всего контрабандным. Интерес к археологии он утратил, как тогда казалось – навсегда. После возвращения домой наш герой приумножил свои капиталы и даже основал небольшой банк. Романтическое прошлое забылось. О своем открытии Грегерсон вспомнил только на закате жизни, заболев тяжелой формой костного туберкулеза и целиком отойдя от дел. Вот тогда-то и был написан его единственный научный труд, снабженный сделанными по памяти рисунками. Автор прямо указывал, что не может поручиться за их точность, и тем не менее гравировка, якобы имевшаяся на лезвии бронзового меча, весьма напоминает избранный вами символ. Вот полюбуйтесь.
Мордасов подал мне пару листков, отпечатанных на ксероксе. С точки зрения современной эргономики древнегреческий меч имел чересчур вычурную форму. На клинке, у самой рукоятки, просматривался неясный рисунок, в котором если что и узнавалось, так только начальное О.
На другом листке тот же самый рисунок приводился в увеличенном виде. Из курса металловедения, прослушанного в институте, я помнил, что бронза отличается редкими антикоррозийными свойствами, недаром ведь из нее изготовляют водопроводные краны. Однако двадцать пять веков пребывания в сырой могиле наложили свой отпечаток даже на этот сверхстойкий металл. Естественно, что пострадала и гравировка.
О по– прежнему не вызывало никаких сомнений, а вот Н скорее походило на римскую цифру II. Что касается даты «1977», то ее можно было читать как угодно -и как единицу с тремя кривыми нулями, и как замысловатый китайский иероглиф. Вот вам и палата мер и весов!
– Можете не сомневаться, – заверил меня Котяра. – Графологическая экспертиза дала положительный результат. Все основные элементы вашего символа совпадают с рисунком, сделанным Иоганном Грегерсоном. Случайное сходство исключается.
И все же тождественность не абсолютная, – задумчиво произнес Мордасов.
– Разве девяносто процентов вам мало? – нахмурился Котяра. – Перестраховщик! Это как раз тот случай, когда излишний скепсис только вредит.
– Ну хорошо! – вмешался я. – Сказано уже предостаточно. Но что из этого всего следует? Кто возьмется сформулировать окончательный вывод?
– Позвольте мне. – Котяра отставил в сторону опустевшую бутылку. – Двадцать пять веков назад вы посетили остров Крит и убили выродка, чье дальнейшее существование угрожало местному населению, а возможно – и всему роду человеческому. Для удобства будем придерживаться его общепринятого имени – Минотавр. Акция сия была не спонтанной, а заранее спланированной, о чем свидетельствует предварительно помеченное оружие. Память об этом драматическом событии сохранилась в форме легенды о злобном полубыке-получеловеке Минотавре и бесстрашном Тесее. С чем вас и поздравляю. – Котяра с чувством пожал мою правую руку
– А если все было иначе? – возразил Мордасов. – Наш юный друг, вселившийся в сознание своего дальнего предка, по собственному неразумению прикончил существо, благодаря наследственным качествам которого люди могли стать более сильными, живучими, сообразительными, а главное – более миролюбивыми и милосердными. Недаром ведь жертвой схватки стал силач и умница Минотавр, а не заурядный, но коварный человечишко.
– Это вы обо мне? – я не преминул обидеться.
– Нет, это я про афинянина Тесея, погубившего не только уникальный экземпляр сверхчеловека, но и великую цивилизацию, которую несомненно создали бы его потомки… Только не надо защищать Тесея с точки зрения мифологии. Мелкая была душонка. Вспомните, как он обошелся с несчастной Ариадной. А гибель его отца Эгея? Тут не ошибкой пахнет, а преднамеренным доведением до самоубийства. Что касается мрачной сказки о людоеде Минотавре, то ее придумали позже, дабы оправдать преступления Тесея, к тому времени ставшего властелином Афин.
– Все это ваши домыслы, коллега, – отрезал Котяра. – Плод, так сказать, горячечного воображения. Кто сейчас живет на земле? Потомки людей или потомки этого рогатого урода? История выбрала свой путь. Раз и навсегда. И мы не вправе осуждать существующую реальность, а тем более – пытаться ее изменить.
– Погодите, отцы! – Спор достиг такого накала, что я просто вынужден был вмешаться. – Зачем зря грузить друг друга! Давайте разберемся беспристрастно. Я убил Минотавра или нет?
– Конечно, убили, – сказал Котяра. – Факт, безусловно, имел место. Налицо все улики, включая останки потерпевшего и орудие убийства. То, что все это хозяйство покоится на дне Бискайского залива, принципиального значения не имеет.
– И да, и нет, – сказал Мордасов. – В тринадцатом веке до нашей эры убийство свершилось. Не возражаю. Но ведь убийца еще даже не собирается посетить место преступления. Следствия не бывает без причины. Пока ваши руки не замараны кровью Минотавра, вас нельзя назвать убийцей.
– Не пытайтесь запутать нас своими парадоксами, – ухмыльнулся Котяра. – Все и так яснее ясного. Законы логики верны только для обычного мира. При малейшем соприкосновении с явлениями, порождаемыми ментальным пространством, они превращаются в свою противоположность или вообще рассыпаются в прах. Поэтому не будем дурить друг другу головы. С завтрашнего дня начинается подготовка к путешествию во времена царя Миноса. И вам, коллега, придется принять в ней самое непосредственное участие. Так что отбросьте лишнюю фанаберию.
– Минотавр должен умереть! – патетически воскликнул я.
– Вот именно, – кивнул Котяра. – В этом заключается наш долг перед человечеством. И отвертеться от него не удастся.
А я бы предпочел родиться Минотавром, – вздохнул Мордасов.
Шутки шутками, но когда мы занялись осуществлением задуманного меропрятия всерьез, то немедленно столкнулись с массой самых разных проблем.
Раньше, к примеру, я отправлялся в прошлое наудачу. Куда попаду, там и пригожусь. А на сей раз мне нужно угодить во вполне определенную эпоху.
Вот и попробуй тут подгадать, тем более что даже специалисты продолжают спорить о реальности таких личностей, как Минос, Эгей и Тесей.
Наиболее точными свидетельствами о той эпохе можно считать труды античного хронографа Эратосфена и историка Диодора Сицилийского или Плутарха, а также сведения, дошедшие до нас благодаря так называемому «Паросскому мрамору» – мраморной плите, на которой изложены основные события истории Греции, начиная с древнейших времен и вплоть до походов Александра Македонского.
На основании анализа всех этих исторических сведений, часто весьма противоречивых, можно сделать вывод, что в разное время на Крите правили два разных царя Миноса – один в пятнадцатом веке до нашей эры, другой два века спустя. Последний как раз и интересует нас, поскольку является современником царя Эгея, упомянутого и «Поросским мрамором», и такими корифеями античной историографии, как Диодор, Страбон и Плутарх.
Конечно, неплохо было бы иметь в своем распоряжении кости Минотавра. Радиоуглеродный анализ дал бы более или менее точную дату его смерти. Да только где они теперь, эти кости? Наверное, давно растворились в соленой морской воде.
После долгих споров мы все же решили взять за ориентир тринадцатый век. Да и какая разница – с первой попытки туда, куда нужно, вряд ли попадешь. Это, наверное, то же самое, что с крыши ГУМа угодить камнем в одну из уцелевших Кремлевских звезд (в двуглавого орла бросать камень не хочется – еще клюнет в ответ). В общем, как ни верти, а придется делать несколько заходов.
Дальше – больше. Допустим, мне повезло, и я угодил именно в тринадцатый век до рождества Христова. Как я сам об этом узнаю? По расположению созвездий? Но для этого нужны специальные приборы, а я с собой даже булавку захватить не могу. По годовым кольцам на заранее присмотренном дереве? Но свыше двух тысяч лет живут только калифорнийские секвойи.
Хорошо хоть, что в ментальном пространстве можно ориентироваться по количеству пройденных поколений, ведь каждая развилка на генеалогическом древе, возвещающая о зарождении нового эмбриона – а значит, и новой души, – ощущается достаточно определенно. Только успевай считать! Условно приравняем один век к трем поколениям и в итоге получим кругленькую цифру – сто. Мама родная, сколько же у меня там имеется родни! Даже подумать страшно.
Кроме того, неизвестно, в какие такие края меня занесет. Разбежка тут может быть колоссальная – от тайги до Британских морей. Есть во мне однозначно славянские корни, есть кельтские, есть тюркские – а это чуть ли не половина Евразии. Вот только с эллинами никакой связи пока не прослеживается.
(Да и не было тридцать три века тому назад никаких эллинов. Ахейцы были, аргивяне были, даже какие-то данайцы были, а эллинами и не пахло. И вообще сам термин «Эллада» появился много позже, после окончательного слияния дорийских и ахейских племен.)
Вот и получается, что занесет меня скорее всего куда-нибудь в ирландские болота или в забайкальскую степь. Топай потом оттуда к самому Эгейскому морю и спрашивай у всех встречных-поперечных: правит ли уже на Крите царь Минос, известный своей справедливостью не меньше, чем распутствами законной жены. Просто кошмар какой-то!
Однако и руки умывать ни в коем случае нельзя. Кем бы ни был Минотавр – врагом человечества или его спасителем, – он должен умереть. Динозавры, возможно, были милейшими созданиями, да вот только не могли ужиться с млекопитающими. Есть приговоры, которые выносятся на таком высоком уровне, что им не смеют перечить даже боги. Динозавров, говорят, убила комета. Палачом Минотавра история избрала меня. И тут уже ничего не попишешь.
Конечно, одолеть такое чудовище будет не просто. Это вам не тупоголовый Хродгейр Подкова. Силой его, конечно, не возьмешь, поэтому придется использовать другие качества человеческой натуры, весьма непопулярные у джентльменов. Что бы ни говорили упертые гуманисты, а на свете есть цели, оправдывающие любые средства. Пусть и немного, но есть. И слеза ребенка – не очень дорогая плата за спасение многих тысяч невинных душ.
Одно лишь успокаивает – моя победа есть свершившийся исторический факт, а значит, для сомнений не может быть и места. Сколько я ни провожусь с этим делом, в каких только веках не побываю, сколько шкур ни сменю – но своего добьюсь. Иного не дано.
Оба профессора, в общем-то, разделяли мою точку зрения на громадье грядущих проблем. Но если Котяра никогда не терял оптимизма, то Мордасов придерживался позиций умеренного пессимизма.
Особенно его беспокоил вопрос моей адаптации в столь далеко отстоящих от нас веках. Конечно, я во многом мог положиться на предка, в сознание которого вселюсь. Уж он-то должен знать, что почем в его мирке. Однако это преимущество теряет значение вне зоны обитания предка – степи, леса или морского побережья. Лягушка неминуемо пропадет в пустыне, а мартышка недолго протянет в тундре. Тут и разум не поможет.
А ведь скорее всего придется тащиться на остров Крит за тридевять земель. Без знания языков, не имея никакого представления о нравах окрестных народов… Затея самоубийственная. Как тут не посочувствовать Марко Поло или Афанасию Никитину.
Внимательно выслушав доводы Мордасова, я сказал:
– Так в чем же дело! Тащите сюда словари, справочники, монографии. Все, что касается того времени и тех стран. Буду изучать.
– К сожалению, достоверные сведения об интересующей нас эпохе весьма скудны, – ответил он. – И если, к примеру, мы довольно подробно изучили образ жизни древних египтян, то о микенских греках знаем очень мало. У них к тому времени даже общий язык не сложился. И тем не менее вам придется проштудировать все, что имеется сейчас в распоряжении современной эллинистики: архаическую мифологию, поэмы Гомера, песни аэдов и рапсодов, античные гимны. Параллельно нужно заняться историей Древнего Египта, Ассирии, Вавилона, Митании и Финикии.
– А польза от этого будет? – засомневался я, побуждаемый скорее ленью, чем прагматизмом.
– Не знаю, – пожал плечами Мордасов. – Но во вред это вам не пойдет.
– Теория – это хорошо, – с глубокомысленным видом кивнул Котяра. – Но вот вам один практический совет. Если проскочите мимо нужной эпохи и окажетесь, скажем, в двадцатом веке до нашей эры, старайтесь почаще совокупляться с гречанками, египтянками, илларийками, иберийками и вообще жительницами Средиземноморского бассейна. Умножайте своих потомков, которые впоследствии окажутся вашими предками. Возможно, при следующем визите в прошлое это обеспечит вам более точное попадание.
Мысль занятная, но спорная, – так прокомментировал эти слова Мордасов.
И откуда только в человеке берется столько занудства и въедливости? Нет, займусь я при случае его предками, обязательно займусь!
К тому времени, когда Котяра произнес долгожданное «Начнем благословись», я мог поименно назвать всех фараонов девятнадцатой династии, разбирался в тонкостях внешней политики хеттского царя Суппилулиума, умел по внешнему облику отличить фракийца от хуррита, через пень-колоду понимал критское линейное письмо, египетские иероглифы и вавилонскую клинопись, наизусть цитировал не только Гомера, но и Мусея с Линном, а кроме того, держал в своей дырявой башке множество иных премудростей, совершенно бесполезных для нормального человека.
Опять меня опутали десятками проводов, опять по экранам дисплеев поползли загадочные ломаные линии, опять за угловой столик уселась страховидная Марья Ильинична, на которую возлагалась обязанность вышибить душу из моего многострадального тела – но на сей раз не угрозой смерти, а воздействием боли.
Все зловещие пыточные инструменты, хорошо запомнившиеся мне с прошлого сеанса, ныне отсутствовали. Ножи, клещи и шприцы заменял небольшой пульт управления, провода которого терялись в хитросплетении многих других проводов, тянувшихся к моему телу наподобие щупальцев кровожадного спрута.
– Если вдруг промахнетесь очень сильно, то сразу возвращайтесь, – посоветовал мне Мордасов на прощание. – К чему зря тратить время.
– А это уж как мне самому захочется! – мстительно посулил я. – Честно сказать, профессор, вы так извели меня своими науками, что лучше я пару годочков отдохну среди дикарей. Желательно, еще не овладевших членораздельной речью.
Мордасов натянуто улыбнулся, давая понять, что оценил эту незамысловатую шутку, а затем уступил место у моего изголовья Котяре.
– Приготовьтесь, – сказал тот. – Сразу предупреждаю, что ощущения будут не из приятных. Но вы сами этого захотели. Марья Ильинична, приступайте.
Старая стерва, все это время пялившаяся на меня, как сова на мышонка, немедленно нажала кнопку на своем пульте. Не берусь утверждать категорически, но мне показалось, что сладострастная улыбка скривила ее бледные уста. Ух, чтоб тебя…
Конечно, я ожидал боли. Но не такой же!
Все мои нервы, причем не только живые, но и давно умершие, казалось, вспыхнули, словно бикфордовы шнуры – и это пламя отовсюду шибануло в мозг. Я ощутил себя по меньшей мере раком, которого живьем опустили в кипяток.
Да, уж если профессор Котяра берется за что-то, то делает это на славу. Молодец, ничего не скажешь! Только в следующий раз я в его лапы не дамся. Наверное, лучше угодить на завтрак к Минотавру. Меньше придется мучиться…
И кого, спрашивается, надо винить в том, что под воздействием тисков нестерпимой боли из моего тела изверглась не только душа, но и некоторая толика желудочных газов? Впрочем, это, в общем-то, досадное происшествие можно было расценить как последний привет, посланный миру живых из разверзающейся бездны мира теней…
Возможно, когда-нибудь я научусь спускаться по лестнице поколений легким и непринужденным шагом, по собственному усмотрению заворачивая в одни коридоры жизни, любезные моей душе, и сторонясь других, в которых эта душа только зря растрачивается.
Все возможно… Но пока по этой иллюзорной лестнице приходилось лететь чуть ли не кувырком, если только такое сравнение можно употребить в отношении бестелесного существа, каковым в настоящий момент являлся я.
Впрочем, это как раз и не важно. Важно другое – не сбиться со счета ступенек, то бишь поколений предков. Три поколения – век. Тридцать – тысячелетие. И так далее, вплоть до загадочного прародителя, сто тысяч лет назад неведомо откуда появившегося на земле, заселенной саблезубыми тиграми и обезьяноподобными неандертальцами, которые, как недавно выяснилось, нам не братья и даже не дальние родственники.
Другой вопрос, сумею ли я остановить этот стремительный спуск в заранее определенном месте, ведь до сих пор все, связанное с «душеходством», происходило чисто спонтанно, вне зависимости от моей воли. Зацепился за что-то – скорее всего за психологическое сходство натуры, – и вот ты уже обретаешься в шкуре несчастной Антониды Мороз или бравого Васьки Лодырева.
Ну ничего, будем надеяться, что инерция в ментальном пространстве отсутствует, как отсутствует время и все другие физические атрибуты моего родного мира.
Когда число пройденных поколений перевалило за шестьдесят, я не на шутку разволновался. Минуло то, что мы привыкли называть «нашей эрой». Возродилась чужая эра. Понятно, что все установленные людьми даты условны, но ведь позади меня остались деяния апостолов и казнь Спасителя, крестовые походы и эпоха Возрождения, злодеяния инквизиции и духовный подвиг Данте. Наступило время других героев и других ценностей.
Восемьдесят. Девяносто. Девяносто пять.
Пора останавливаться!
Но как? За что можно уцепиться в мире, где изначально нет ни времени, ни пространства, ни материи, ни пустоты? Да и чем, спрашивается, уцепиться, если я сейчас всего лишь бесплотная субстанция, лишенная не только конечностей, но даже электрического заряда?
Чем же я тогда могу воспользоваться? Наверное, только разумом и волей. В ментальном пространстве имеют значение лишь одни они.
Ну что же – попробуем!
Вот и очередная ступенька, даже и не скажу, какая по счету – сбился. Я напряг волю и обострил разум. Сейчас я представлял себя пробкой, которую загоняют в горлышко бутылки, тормозной колодкой, прижавшейся к ободу колеса, пыжом, забитым в ружейный ствол, тампаксом, в критический момент увеличивающим свой объем чуть ли не вдвое.
Я действовал чисто интуитивно, но не прогадал (вполне возможно, что интуиция имеет в ментальном пространстве куда большее значение, чем вне его). Что-то вроде вихря подхватило меня и швырнуло в реальный мир, в телесную оболочку сотого или сто первого предка по нисходящей линии.
Стоял ясный день, и женщина, в лоне которой при моем активном участии только что зародилось новое человеческое существо, уже уходила прочь плоской травянистой равниной, похожей одновременно и на казахскую ковыльную степь, и на венгерскую пушту, и на африканскую саванну.
Она не оборачивалась. Оборачивался только ребенок, притороченный к ее спине широкой полосой облысевшей звериной шкуры.
Чей это был ребенок? Определенно не мой, поскольку я не испытывал к нему никаких нежных чувств. Да и уходящая женщина совсем не трогала мое сердце. Скорее всего мы даже не были с ней прежде знакомы. Встреча наша, закончившаяся соитием, была делом случая. Оно и понятно – секса в столь давние времена еще не существовало. Был лишь инстинкт продолжения рода, как у животных.
Наверное, мы поняли друг друга без слов. Я самец, которому от природы положено брюхатить всех подряд особ противоположного пола. У нее недавно иссякло молоко, а для женщины это служит сигналом того, что можно зачать нового ребенка. Чем их больше, тем лучше, ведь выживает только один из трех-четырех.
Но хватит о бабах. Пора заняться самим собой, вернее – доставшейся мне телесной оболочкой.
Похоже, что мне повезло. Я был мужчиной, причем довольно моложавым, и принадлежал к европеоидной расе. Все, что положено, было у меня на месте. Вот только сильно болели зубы, саднило в боку, словно там созревал огромный фурункул, да чесалось тело, по которому шустро странствовали полчища насекомых. Ладони мои были мозолистыми, как копыта, а черные ногти можно было привести в порядок только с помощью рашпиля.
Одежда моя состояла из сыромятных шкур и грубых домотканых тряпок. За кожаный пояс засунут бронзовый топорик, видом своим очень напоминавший индейский томагавк. У археологов такой тип оружия, кажется, принято называть «кельт-топором». Кстати, мне от этого открытия пользы никакой – похожие топоры в свое время были распространены по всей территории Евразии, от Скандинавии до Тибета.
На левом запястье у меня имелось еще одно бронзовое изделие – браслет-змейка с сердоликовыми вставками. Будем надеяться, что простолюдинам, а тем более рабам, такие вещи носить не позволено.
В сознание предка, довольно неразвитое и мутное, я пока не лез. Мы существовали как бы порознь, хотя и в одном теле. Для знакомства еще будет время. Сначала надо разобраться, в какое место, а главное, в какое время я попал. Ох, чую, нелегко мне будет!
Привычно почесавшись, предок дико гикнул (честно признаться, я и не предполагал даже, что человеческие голосовые связки способны издавать такие звуки), и со стороны балки, по дну которой струился ручей, раздался стук копыт.
Неоседланный серый конь быстро приближался ко мне, выкидывая ноги накрест.
Рысью идет, с одобрением подумал я. (Надо полагать, что это во мне проснулась память страстного лошадника Васьки Лодырева, осколки которой я унес с собой, как изгнанники уносят на башмаках пыль родной страны.)
Скакун, прямо скажем, выглядел неказисто – короткие ноги, раздутое брюхо, клочковатая шерсть, хвост-помело, сплошь покрытый репьями. И тем не менее для меня он был куда милее женщины, фигура которой все еще мелькала среди высоких трав.
Да и конь явно симпатизировал мне, хотя и выражал это весьма своеобразно. Подскакав почти вплотную, он пронзительно заржал и попытался куснуть меня за плечо огромными желтыми зубами. Получив за эту вольность кулаком по морде, конь вскинулся на дыбы, и я заметил, что он не кован.
Что же такое получается? С одной стороны – в ходу бронзовое оружие, а это означает, что неолит давно канул в прошлое. С другой стороны – полная архаика в конном деле, столь важном для степняков-кочевников.
Ни тебе удил со стременами, ни подков! Впрочем, какие-либо далеко идущие выводы делать рано. Ирокезы и апачи гарцевали на некованых мустангах даже в конце девятнадцатого века.
Предок тем временем ухватился за жесткую гриву и ловко вскочил на коня, вдоль всей спины которого шла темная полоса, как это было у диких тарпанов.
Теперь я мог созерцать степь, так сказать, с галерки. Женщина, уносившая в себе мое семя, уже скрылась из вида, зато у горизонта я заметил табун лошадей, пасшихся по обеим сторонам балки, там, где трава была посвежее. Чуть в сторонке к небу поднимался прозрачный дымок.
Туда я и поскакал, пришпоривая коня пятками. Вскоре наперерез мне выскочило несколько гнуснейшего вида собак, больше похожих на облезлых шакалов. Впрочем, узнав своего, они сразу же отстали.
На дне балки горел костер, над которым жарились нанизанные на ивовый прут куски мяса. Двое давно не стриженных мужиков, одетых примерно тем же манером, что и я, сидели у огня. Тот, который был постарше, со стертыми до самых десен зубами, при помощи кривой бронзовой иглы чинил свою незамысловатую обувку. Дратвой ему служили чьи-то тонкие, прочные сухожилия (будем надеяться, что не человеческие). Другой, еще безбородый, следил за тем, чтобы мясо не подгорело.
– Представьте себе – нет. Хотя это была первая мысль, посетившая Грегерсона. Скелет принадлежал вовсе не человеку-быку, что было бы нонсенсом, а именно человеку, пусть и человеку иной биологической формации. Куда более мощному и, если судить по отпечаткам коры головного мозга, оставшимся на внутренней поверхности черепа, куда более сообразительному, чем мы с вами… Находка, несомненно, была сенсационной, но, дабы греческие власти не наложили на нее лапу, Грегерсон решил не поднимать лишнего шума. Землекоп, так и не понявший, какое открытие он совершил, спешно получил расчет, а сверх того бутылку виски. Грегерсон, опасаясь прибегнуть к услугам местного фотографа, самолично зарисовал свои трофеи и тщательно упаковал их в заранее припасенный ящик. Спустя сутки он покинул остров на английском пароходе. Так уж совпало, что в течение следующей недели Германия последовательно объявила войну всем странам Антанты. Началась неограниченная подводная война. Пароход, на котором плыл Грегерсон, был торпедирован в Бискайском заливе. Его груз, естественно, погиб, а пассажиров и экипаж подобрали португальские рыбаки. Военное время Грегерсон пересидел в Лиссабоне, где сначала поправлял здоровье, а впоследствии торговал сукном, скорее всего контрабандным. Интерес к археологии он утратил, как тогда казалось – навсегда. После возвращения домой наш герой приумножил свои капиталы и даже основал небольшой банк. Романтическое прошлое забылось. О своем открытии Грегерсон вспомнил только на закате жизни, заболев тяжелой формой костного туберкулеза и целиком отойдя от дел. Вот тогда-то и был написан его единственный научный труд, снабженный сделанными по памяти рисунками. Автор прямо указывал, что не может поручиться за их точность, и тем не менее гравировка, якобы имевшаяся на лезвии бронзового меча, весьма напоминает избранный вами символ. Вот полюбуйтесь.
Мордасов подал мне пару листков, отпечатанных на ксероксе. С точки зрения современной эргономики древнегреческий меч имел чересчур вычурную форму. На клинке, у самой рукоятки, просматривался неясный рисунок, в котором если что и узнавалось, так только начальное О.
На другом листке тот же самый рисунок приводился в увеличенном виде. Из курса металловедения, прослушанного в институте, я помнил, что бронза отличается редкими антикоррозийными свойствами, недаром ведь из нее изготовляют водопроводные краны. Однако двадцать пять веков пребывания в сырой могиле наложили свой отпечаток даже на этот сверхстойкий металл. Естественно, что пострадала и гравировка.
О по– прежнему не вызывало никаких сомнений, а вот Н скорее походило на римскую цифру II. Что касается даты «1977», то ее можно было читать как угодно -и как единицу с тремя кривыми нулями, и как замысловатый китайский иероглиф. Вот вам и палата мер и весов!
– Можете не сомневаться, – заверил меня Котяра. – Графологическая экспертиза дала положительный результат. Все основные элементы вашего символа совпадают с рисунком, сделанным Иоганном Грегерсоном. Случайное сходство исключается.
И все же тождественность не абсолютная, – задумчиво произнес Мордасов.
– Разве девяносто процентов вам мало? – нахмурился Котяра. – Перестраховщик! Это как раз тот случай, когда излишний скепсис только вредит.
– Ну хорошо! – вмешался я. – Сказано уже предостаточно. Но что из этого всего следует? Кто возьмется сформулировать окончательный вывод?
– Позвольте мне. – Котяра отставил в сторону опустевшую бутылку. – Двадцать пять веков назад вы посетили остров Крит и убили выродка, чье дальнейшее существование угрожало местному населению, а возможно – и всему роду человеческому. Для удобства будем придерживаться его общепринятого имени – Минотавр. Акция сия была не спонтанной, а заранее спланированной, о чем свидетельствует предварительно помеченное оружие. Память об этом драматическом событии сохранилась в форме легенды о злобном полубыке-получеловеке Минотавре и бесстрашном Тесее. С чем вас и поздравляю. – Котяра с чувством пожал мою правую руку
– А если все было иначе? – возразил Мордасов. – Наш юный друг, вселившийся в сознание своего дальнего предка, по собственному неразумению прикончил существо, благодаря наследственным качествам которого люди могли стать более сильными, живучими, сообразительными, а главное – более миролюбивыми и милосердными. Недаром ведь жертвой схватки стал силач и умница Минотавр, а не заурядный, но коварный человечишко.
– Это вы обо мне? – я не преминул обидеться.
– Нет, это я про афинянина Тесея, погубившего не только уникальный экземпляр сверхчеловека, но и великую цивилизацию, которую несомненно создали бы его потомки… Только не надо защищать Тесея с точки зрения мифологии. Мелкая была душонка. Вспомните, как он обошелся с несчастной Ариадной. А гибель его отца Эгея? Тут не ошибкой пахнет, а преднамеренным доведением до самоубийства. Что касается мрачной сказки о людоеде Минотавре, то ее придумали позже, дабы оправдать преступления Тесея, к тому времени ставшего властелином Афин.
– Все это ваши домыслы, коллега, – отрезал Котяра. – Плод, так сказать, горячечного воображения. Кто сейчас живет на земле? Потомки людей или потомки этого рогатого урода? История выбрала свой путь. Раз и навсегда. И мы не вправе осуждать существующую реальность, а тем более – пытаться ее изменить.
– Погодите, отцы! – Спор достиг такого накала, что я просто вынужден был вмешаться. – Зачем зря грузить друг друга! Давайте разберемся беспристрастно. Я убил Минотавра или нет?
– Конечно, убили, – сказал Котяра. – Факт, безусловно, имел место. Налицо все улики, включая останки потерпевшего и орудие убийства. То, что все это хозяйство покоится на дне Бискайского залива, принципиального значения не имеет.
– И да, и нет, – сказал Мордасов. – В тринадцатом веке до нашей эры убийство свершилось. Не возражаю. Но ведь убийца еще даже не собирается посетить место преступления. Следствия не бывает без причины. Пока ваши руки не замараны кровью Минотавра, вас нельзя назвать убийцей.
– Не пытайтесь запутать нас своими парадоксами, – ухмыльнулся Котяра. – Все и так яснее ясного. Законы логики верны только для обычного мира. При малейшем соприкосновении с явлениями, порождаемыми ментальным пространством, они превращаются в свою противоположность или вообще рассыпаются в прах. Поэтому не будем дурить друг другу головы. С завтрашнего дня начинается подготовка к путешествию во времена царя Миноса. И вам, коллега, придется принять в ней самое непосредственное участие. Так что отбросьте лишнюю фанаберию.
– Минотавр должен умереть! – патетически воскликнул я.
– Вот именно, – кивнул Котяра. – В этом заключается наш долг перед человечеством. И отвертеться от него не удастся.
А я бы предпочел родиться Минотавром, – вздохнул Мордасов.
Шутки шутками, но когда мы занялись осуществлением задуманного меропрятия всерьез, то немедленно столкнулись с массой самых разных проблем.
Раньше, к примеру, я отправлялся в прошлое наудачу. Куда попаду, там и пригожусь. А на сей раз мне нужно угодить во вполне определенную эпоху.
Вот и попробуй тут подгадать, тем более что даже специалисты продолжают спорить о реальности таких личностей, как Минос, Эгей и Тесей.
Наиболее точными свидетельствами о той эпохе можно считать труды античного хронографа Эратосфена и историка Диодора Сицилийского или Плутарха, а также сведения, дошедшие до нас благодаря так называемому «Паросскому мрамору» – мраморной плите, на которой изложены основные события истории Греции, начиная с древнейших времен и вплоть до походов Александра Македонского.
На основании анализа всех этих исторических сведений, часто весьма противоречивых, можно сделать вывод, что в разное время на Крите правили два разных царя Миноса – один в пятнадцатом веке до нашей эры, другой два века спустя. Последний как раз и интересует нас, поскольку является современником царя Эгея, упомянутого и «Поросским мрамором», и такими корифеями античной историографии, как Диодор, Страбон и Плутарх.
Конечно, неплохо было бы иметь в своем распоряжении кости Минотавра. Радиоуглеродный анализ дал бы более или менее точную дату его смерти. Да только где они теперь, эти кости? Наверное, давно растворились в соленой морской воде.
После долгих споров мы все же решили взять за ориентир тринадцатый век. Да и какая разница – с первой попытки туда, куда нужно, вряд ли попадешь. Это, наверное, то же самое, что с крыши ГУМа угодить камнем в одну из уцелевших Кремлевских звезд (в двуглавого орла бросать камень не хочется – еще клюнет в ответ). В общем, как ни верти, а придется делать несколько заходов.
Дальше – больше. Допустим, мне повезло, и я угодил именно в тринадцатый век до рождества Христова. Как я сам об этом узнаю? По расположению созвездий? Но для этого нужны специальные приборы, а я с собой даже булавку захватить не могу. По годовым кольцам на заранее присмотренном дереве? Но свыше двух тысяч лет живут только калифорнийские секвойи.
Хорошо хоть, что в ментальном пространстве можно ориентироваться по количеству пройденных поколений, ведь каждая развилка на генеалогическом древе, возвещающая о зарождении нового эмбриона – а значит, и новой души, – ощущается достаточно определенно. Только успевай считать! Условно приравняем один век к трем поколениям и в итоге получим кругленькую цифру – сто. Мама родная, сколько же у меня там имеется родни! Даже подумать страшно.
Кроме того, неизвестно, в какие такие края меня занесет. Разбежка тут может быть колоссальная – от тайги до Британских морей. Есть во мне однозначно славянские корни, есть кельтские, есть тюркские – а это чуть ли не половина Евразии. Вот только с эллинами никакой связи пока не прослеживается.
(Да и не было тридцать три века тому назад никаких эллинов. Ахейцы были, аргивяне были, даже какие-то данайцы были, а эллинами и не пахло. И вообще сам термин «Эллада» появился много позже, после окончательного слияния дорийских и ахейских племен.)
Вот и получается, что занесет меня скорее всего куда-нибудь в ирландские болота или в забайкальскую степь. Топай потом оттуда к самому Эгейскому морю и спрашивай у всех встречных-поперечных: правит ли уже на Крите царь Минос, известный своей справедливостью не меньше, чем распутствами законной жены. Просто кошмар какой-то!
Однако и руки умывать ни в коем случае нельзя. Кем бы ни был Минотавр – врагом человечества или его спасителем, – он должен умереть. Динозавры, возможно, были милейшими созданиями, да вот только не могли ужиться с млекопитающими. Есть приговоры, которые выносятся на таком высоком уровне, что им не смеют перечить даже боги. Динозавров, говорят, убила комета. Палачом Минотавра история избрала меня. И тут уже ничего не попишешь.
Конечно, одолеть такое чудовище будет не просто. Это вам не тупоголовый Хродгейр Подкова. Силой его, конечно, не возьмешь, поэтому придется использовать другие качества человеческой натуры, весьма непопулярные у джентльменов. Что бы ни говорили упертые гуманисты, а на свете есть цели, оправдывающие любые средства. Пусть и немного, но есть. И слеза ребенка – не очень дорогая плата за спасение многих тысяч невинных душ.
Одно лишь успокаивает – моя победа есть свершившийся исторический факт, а значит, для сомнений не может быть и места. Сколько я ни провожусь с этим делом, в каких только веках не побываю, сколько шкур ни сменю – но своего добьюсь. Иного не дано.
Оба профессора, в общем-то, разделяли мою точку зрения на громадье грядущих проблем. Но если Котяра никогда не терял оптимизма, то Мордасов придерживался позиций умеренного пессимизма.
Особенно его беспокоил вопрос моей адаптации в столь далеко отстоящих от нас веках. Конечно, я во многом мог положиться на предка, в сознание которого вселюсь. Уж он-то должен знать, что почем в его мирке. Однако это преимущество теряет значение вне зоны обитания предка – степи, леса или морского побережья. Лягушка неминуемо пропадет в пустыне, а мартышка недолго протянет в тундре. Тут и разум не поможет.
А ведь скорее всего придется тащиться на остров Крит за тридевять земель. Без знания языков, не имея никакого представления о нравах окрестных народов… Затея самоубийственная. Как тут не посочувствовать Марко Поло или Афанасию Никитину.
Внимательно выслушав доводы Мордасова, я сказал:
– Так в чем же дело! Тащите сюда словари, справочники, монографии. Все, что касается того времени и тех стран. Буду изучать.
– К сожалению, достоверные сведения об интересующей нас эпохе весьма скудны, – ответил он. – И если, к примеру, мы довольно подробно изучили образ жизни древних египтян, то о микенских греках знаем очень мало. У них к тому времени даже общий язык не сложился. И тем не менее вам придется проштудировать все, что имеется сейчас в распоряжении современной эллинистики: архаическую мифологию, поэмы Гомера, песни аэдов и рапсодов, античные гимны. Параллельно нужно заняться историей Древнего Египта, Ассирии, Вавилона, Митании и Финикии.
– А польза от этого будет? – засомневался я, побуждаемый скорее ленью, чем прагматизмом.
– Не знаю, – пожал плечами Мордасов. – Но во вред это вам не пойдет.
– Теория – это хорошо, – с глубокомысленным видом кивнул Котяра. – Но вот вам один практический совет. Если проскочите мимо нужной эпохи и окажетесь, скажем, в двадцатом веке до нашей эры, старайтесь почаще совокупляться с гречанками, египтянками, илларийками, иберийками и вообще жительницами Средиземноморского бассейна. Умножайте своих потомков, которые впоследствии окажутся вашими предками. Возможно, при следующем визите в прошлое это обеспечит вам более точное попадание.
Мысль занятная, но спорная, – так прокомментировал эти слова Мордасов.
ШЛЫГ, КЕММЕРИЕЦ
Короче говоря, подготовка к очередному «душеходству» (термин, на мой вкус, куда более удачный, чем маловразумительное «путешествие в ментальном пространстве») потребовала от меня таких интеллектуальных усилий, что я успел возненавидеть не только давно откинувшего копыта Минотавра, но и пребывающего в добром здравии Мордасова.И откуда только в человеке берется столько занудства и въедливости? Нет, займусь я при случае его предками, обязательно займусь!
К тому времени, когда Котяра произнес долгожданное «Начнем благословись», я мог поименно назвать всех фараонов девятнадцатой династии, разбирался в тонкостях внешней политики хеттского царя Суппилулиума, умел по внешнему облику отличить фракийца от хуррита, через пень-колоду понимал критское линейное письмо, египетские иероглифы и вавилонскую клинопись, наизусть цитировал не только Гомера, но и Мусея с Линном, а кроме того, держал в своей дырявой башке множество иных премудростей, совершенно бесполезных для нормального человека.
Опять меня опутали десятками проводов, опять по экранам дисплеев поползли загадочные ломаные линии, опять за угловой столик уселась страховидная Марья Ильинична, на которую возлагалась обязанность вышибить душу из моего многострадального тела – но на сей раз не угрозой смерти, а воздействием боли.
Все зловещие пыточные инструменты, хорошо запомнившиеся мне с прошлого сеанса, ныне отсутствовали. Ножи, клещи и шприцы заменял небольшой пульт управления, провода которого терялись в хитросплетении многих других проводов, тянувшихся к моему телу наподобие щупальцев кровожадного спрута.
– Если вдруг промахнетесь очень сильно, то сразу возвращайтесь, – посоветовал мне Мордасов на прощание. – К чему зря тратить время.
– А это уж как мне самому захочется! – мстительно посулил я. – Честно сказать, профессор, вы так извели меня своими науками, что лучше я пару годочков отдохну среди дикарей. Желательно, еще не овладевших членораздельной речью.
Мордасов натянуто улыбнулся, давая понять, что оценил эту незамысловатую шутку, а затем уступил место у моего изголовья Котяре.
– Приготовьтесь, – сказал тот. – Сразу предупреждаю, что ощущения будут не из приятных. Но вы сами этого захотели. Марья Ильинична, приступайте.
Старая стерва, все это время пялившаяся на меня, как сова на мышонка, немедленно нажала кнопку на своем пульте. Не берусь утверждать категорически, но мне показалось, что сладострастная улыбка скривила ее бледные уста. Ух, чтоб тебя…
Конечно, я ожидал боли. Но не такой же!
Все мои нервы, причем не только живые, но и давно умершие, казалось, вспыхнули, словно бикфордовы шнуры – и это пламя отовсюду шибануло в мозг. Я ощутил себя по меньшей мере раком, которого живьем опустили в кипяток.
Да, уж если профессор Котяра берется за что-то, то делает это на славу. Молодец, ничего не скажешь! Только в следующий раз я в его лапы не дамся. Наверное, лучше угодить на завтрак к Минотавру. Меньше придется мучиться…
И кого, спрашивается, надо винить в том, что под воздействием тисков нестерпимой боли из моего тела изверглась не только душа, но и некоторая толика желудочных газов? Впрочем, это, в общем-то, досадное происшествие можно было расценить как последний привет, посланный миру живых из разверзающейся бездны мира теней…
Возможно, когда-нибудь я научусь спускаться по лестнице поколений легким и непринужденным шагом, по собственному усмотрению заворачивая в одни коридоры жизни, любезные моей душе, и сторонясь других, в которых эта душа только зря растрачивается.
Все возможно… Но пока по этой иллюзорной лестнице приходилось лететь чуть ли не кувырком, если только такое сравнение можно употребить в отношении бестелесного существа, каковым в настоящий момент являлся я.
Впрочем, это как раз и не важно. Важно другое – не сбиться со счета ступенек, то бишь поколений предков. Три поколения – век. Тридцать – тысячелетие. И так далее, вплоть до загадочного прародителя, сто тысяч лет назад неведомо откуда появившегося на земле, заселенной саблезубыми тиграми и обезьяноподобными неандертальцами, которые, как недавно выяснилось, нам не братья и даже не дальние родственники.
Другой вопрос, сумею ли я остановить этот стремительный спуск в заранее определенном месте, ведь до сих пор все, связанное с «душеходством», происходило чисто спонтанно, вне зависимости от моей воли. Зацепился за что-то – скорее всего за психологическое сходство натуры, – и вот ты уже обретаешься в шкуре несчастной Антониды Мороз или бравого Васьки Лодырева.
Ну ничего, будем надеяться, что инерция в ментальном пространстве отсутствует, как отсутствует время и все другие физические атрибуты моего родного мира.
Когда число пройденных поколений перевалило за шестьдесят, я не на шутку разволновался. Минуло то, что мы привыкли называть «нашей эрой». Возродилась чужая эра. Понятно, что все установленные людьми даты условны, но ведь позади меня остались деяния апостолов и казнь Спасителя, крестовые походы и эпоха Возрождения, злодеяния инквизиции и духовный подвиг Данте. Наступило время других героев и других ценностей.
Восемьдесят. Девяносто. Девяносто пять.
Пора останавливаться!
Но как? За что можно уцепиться в мире, где изначально нет ни времени, ни пространства, ни материи, ни пустоты? Да и чем, спрашивается, уцепиться, если я сейчас всего лишь бесплотная субстанция, лишенная не только конечностей, но даже электрического заряда?
Чем же я тогда могу воспользоваться? Наверное, только разумом и волей. В ментальном пространстве имеют значение лишь одни они.
Ну что же – попробуем!
Вот и очередная ступенька, даже и не скажу, какая по счету – сбился. Я напряг волю и обострил разум. Сейчас я представлял себя пробкой, которую загоняют в горлышко бутылки, тормозной колодкой, прижавшейся к ободу колеса, пыжом, забитым в ружейный ствол, тампаксом, в критический момент увеличивающим свой объем чуть ли не вдвое.
Я действовал чисто интуитивно, но не прогадал (вполне возможно, что интуиция имеет в ментальном пространстве куда большее значение, чем вне его). Что-то вроде вихря подхватило меня и швырнуло в реальный мир, в телесную оболочку сотого или сто первого предка по нисходящей линии.
Стоял ясный день, и женщина, в лоне которой при моем активном участии только что зародилось новое человеческое существо, уже уходила прочь плоской травянистой равниной, похожей одновременно и на казахскую ковыльную степь, и на венгерскую пушту, и на африканскую саванну.
Она не оборачивалась. Оборачивался только ребенок, притороченный к ее спине широкой полосой облысевшей звериной шкуры.
Чей это был ребенок? Определенно не мой, поскольку я не испытывал к нему никаких нежных чувств. Да и уходящая женщина совсем не трогала мое сердце. Скорее всего мы даже не были с ней прежде знакомы. Встреча наша, закончившаяся соитием, была делом случая. Оно и понятно – секса в столь давние времена еще не существовало. Был лишь инстинкт продолжения рода, как у животных.
Наверное, мы поняли друг друга без слов. Я самец, которому от природы положено брюхатить всех подряд особ противоположного пола. У нее недавно иссякло молоко, а для женщины это служит сигналом того, что можно зачать нового ребенка. Чем их больше, тем лучше, ведь выживает только один из трех-четырех.
Но хватит о бабах. Пора заняться самим собой, вернее – доставшейся мне телесной оболочкой.
Похоже, что мне повезло. Я был мужчиной, причем довольно моложавым, и принадлежал к европеоидной расе. Все, что положено, было у меня на месте. Вот только сильно болели зубы, саднило в боку, словно там созревал огромный фурункул, да чесалось тело, по которому шустро странствовали полчища насекомых. Ладони мои были мозолистыми, как копыта, а черные ногти можно было привести в порядок только с помощью рашпиля.
Одежда моя состояла из сыромятных шкур и грубых домотканых тряпок. За кожаный пояс засунут бронзовый топорик, видом своим очень напоминавший индейский томагавк. У археологов такой тип оружия, кажется, принято называть «кельт-топором». Кстати, мне от этого открытия пользы никакой – похожие топоры в свое время были распространены по всей территории Евразии, от Скандинавии до Тибета.
На левом запястье у меня имелось еще одно бронзовое изделие – браслет-змейка с сердоликовыми вставками. Будем надеяться, что простолюдинам, а тем более рабам, такие вещи носить не позволено.
В сознание предка, довольно неразвитое и мутное, я пока не лез. Мы существовали как бы порознь, хотя и в одном теле. Для знакомства еще будет время. Сначала надо разобраться, в какое место, а главное, в какое время я попал. Ох, чую, нелегко мне будет!
Привычно почесавшись, предок дико гикнул (честно признаться, я и не предполагал даже, что человеческие голосовые связки способны издавать такие звуки), и со стороны балки, по дну которой струился ручей, раздался стук копыт.
Неоседланный серый конь быстро приближался ко мне, выкидывая ноги накрест.
Рысью идет, с одобрением подумал я. (Надо полагать, что это во мне проснулась память страстного лошадника Васьки Лодырева, осколки которой я унес с собой, как изгнанники уносят на башмаках пыль родной страны.)
Скакун, прямо скажем, выглядел неказисто – короткие ноги, раздутое брюхо, клочковатая шерсть, хвост-помело, сплошь покрытый репьями. И тем не менее для меня он был куда милее женщины, фигура которой все еще мелькала среди высоких трав.
Да и конь явно симпатизировал мне, хотя и выражал это весьма своеобразно. Подскакав почти вплотную, он пронзительно заржал и попытался куснуть меня за плечо огромными желтыми зубами. Получив за эту вольность кулаком по морде, конь вскинулся на дыбы, и я заметил, что он не кован.
Что же такое получается? С одной стороны – в ходу бронзовое оружие, а это означает, что неолит давно канул в прошлое. С другой стороны – полная архаика в конном деле, столь важном для степняков-кочевников.
Ни тебе удил со стременами, ни подков! Впрочем, какие-либо далеко идущие выводы делать рано. Ирокезы и апачи гарцевали на некованых мустангах даже в конце девятнадцатого века.
Предок тем временем ухватился за жесткую гриву и ловко вскочил на коня, вдоль всей спины которого шла темная полоса, как это было у диких тарпанов.
Теперь я мог созерцать степь, так сказать, с галерки. Женщина, уносившая в себе мое семя, уже скрылась из вида, зато у горизонта я заметил табун лошадей, пасшихся по обеим сторонам балки, там, где трава была посвежее. Чуть в сторонке к небу поднимался прозрачный дымок.
Туда я и поскакал, пришпоривая коня пятками. Вскоре наперерез мне выскочило несколько гнуснейшего вида собак, больше похожих на облезлых шакалов. Впрочем, узнав своего, они сразу же отстали.
На дне балки горел костер, над которым жарились нанизанные на ивовый прут куски мяса. Двое давно не стриженных мужиков, одетых примерно тем же манером, что и я, сидели у огня. Тот, который был постарше, со стертыми до самых десен зубами, при помощи кривой бронзовой иглы чинил свою незамысловатую обувку. Дратвой ему служили чьи-то тонкие, прочные сухожилия (будем надеяться, что не человеческие). Другой, еще безбородый, следил за тем, чтобы мясо не подгорело.