Страница:
– А ты перевесь кошель на грудь, под одежду, – посоветовал Клеодем. – Я уже давно так сделал.
– И то правда… – было слышно, как Диномах шевелится под овчиной и шуршит одеждой. – Надо было сразу догадаться…
Скоро оба грека захрапели. Уснул и я, утомленный не столько тяготами пути, сколько бременем невеселых дум.
Очнулся я на исходе ночи, когда все зажженные еще с вечера костры успели погаснуть.
Очнулся – и сначала ничего не понял.
Почему мои зубы сжимают соленый от крови нож? Почему я сижу верхом на человеке, который дышит так тяжко, так взахлеб, словно бы в рот ему непрерывной струей вливают воду? Почему мои руки шарят у него за пазухой?
Но ведь это же не мои зубы! Это не мои руки! Это не я!
Только когда пальцы Хишама нащупали увесистый кожаный мешочек, набитый всякими золотыми штучками, я понял, что случилось непредвиденное – мой падкий на чужое добро предок зарезал одного из своих спасителей.
Как должен отреагировать на такое злодеяние порядочный человек? Самое меньшее – пощечиной. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но нельзя же ударить самого себя, тем более что эти окровавленные лапы не повинуются мне. Закричать, поднять тревогу? Наверное, это возможно… И что тогда? Кого изрубят мечами, вскинут на копья или живьем зароют в землю? Хишама? Меня? Или нас обоих, поскольку волею случая мы делим одно и то же тело? А мне так надоело умирать…
Что же остается – потворствовать убийце?
Но и это не самое страшное. Я стал невольным соучастником преступления, потому что только благодаря мне Хишам сумел понять, о чем именно говорят между собой греческие купцы. Он же по-ихнему – ни бум-бум! Зато неким загадочным образом вхож в мое сознание. Такая промашка, скажем прямо, со мной случается впервые.
Хишам тем временем уже завладел кошелем и, перехватив нож в правую руку, стал подползать к Клеодему, спокойно похрапывающему по другую сторону еле-еле мерцающего кострища (оказывается, первым был прирезан Диномах).
Тут уж сторонним наблюдателем никак не останешься! Тут надо действовать! Нельзя позволить этому гаду даже замахнуться ножом.
Хишам мужик, конечно, крепкий, но надо проверить, как он держит удар. В особенности – направленный изнутри.
Как и планировалось заранее, первым объектом моей атаки стали его органы чувств – зрение, обоняние, слух. Ослепить, оглушить, ошарашить – это очень даже немало. Хотелось, конечно, чтобы первый удар стал и последним (в смысле – решающим), ведь если схватка затянется, мои шансы на успех могут растаять, как лед под южным солнцем.
Несмотря на все сомнения, атака удалась (главным образом, благодаря тишине и мраку ночи, помешавшим Хишаму понять, что же это такое случилось с его глазами и ушами), хотя, к сожалению, капитуляцией противника не завершилась.
У этого чудовища была железная воля и прямо-таки звериное упорство. Даже лишившись контакта с внешним миром, он продолжал гнуть свое – подбирался к жертве все ближе и ближе.
Спасла ничего не ведающего Клеодема только случайность – немного отклонившись в сторону, слепой и глухой Хишам угодил в кострище, где под слоем пепла еще вовсю тлели угли.
Боль от ожогов он воспринял как упреждающий удар, и сразу же метнулся в сторону. Инстинкты предка действовали мгновенно и безотказно – еще не осознав до конца, какая такая беда случилась с ним, он сообразил, что задуманное злодейство не удалось и нужно спешно уносить ноги.
Особым свистом он подозвал заранее оседланного скакуна, на ощупь нашел стремя и рванул с места в карьер.
Стража, ожидавшая опасность извне, а отнюдь не изнутри лагеря, среагировала с запозданием – пустила вслед беглецу несколько стрел, чем и ограничилась. Впрочем, возгласы на аккадском языке, соответствующие нашему: «Ату его!» – звучали еще долго.
Хишам скакал, полагаясь главным образом на здравый смысл коня, и, несмотря на все мои старания, больше не дал потеснить свое сознание ни на йоту. Я контролировал зрение, слух и обоняние, он – все остальное. Более того – временами мой рассудок как-то странно туманился, словно после доброй рюмки. Наверное, предок инстинктивно пытался избавиться от злых чар, неизвестно кем наведенных на него.
Едва только рассвело, как Хишам остановил скакуна и попытался сориентироваться (солнца он видеть не мог, зато ощущал его тепло кожей).
Определив стороны света, он помчался на восток, желая опередить попутчиков, наверняка жаждавших праведной мести.
Как ни странно, но никто из разбойников, постоянно вившихся вокруг каравана, не заступил ему путь. То ли одиночные всадники не интересовали сухопутных пиратов, то ли рассветные часы они посвящали каким-то иным занятиям.
Умный конь вскоре отыскал торную дорогу и продолжал резво скакать навстречу восходящему солнцу, не прося у хозяина ни отдыха, ни пропитания.
Первую остановку Хишам позволил себе только ближе к полудню, когда на его пути попалась мелководная речка, чьи прибрежные травы могли насытить не только одного-единственного коня, но и целую отару овец. Даже не знаю, каким чутьем он отыскал столь удачное место – ведь журчание воды и запах трав были недоступны его восприятию в той же мере, что и зрительные образы.
Ослабив упряжь, Хишам отпустил коня пастись, а сам уставился в пространство и заговорил каким-то замогильным голосом:
– Раньше я не верил в россказни про демонов, вселяющихся в людей и подчиняющих их своей воле. Но это оказалось правдой. Только ты не на того напал, глупый демон. Я не боюсь ни людей, ни богов. Не устрашусь и тебя. Ты ослепил и оглушил меня но овладеть телом так и не сумел. Это у тебя никогда не получится, можешь быть уверен. Скоро я доберусь до моря, где найду колдунов, изгоняющих из людей нечистую силу. Ради этого я не пожалею золота. И тогда ты испытаешь то, что испытывает брошенная в огонь гадюка. Вот тогда я порадуюсь! Поэтому будет лучше, если мы договоримся сейчас. Можешь взять половину моих сокровищ, только верни то, что отнял. Если тебе угодно, можешь оставаться со мной. Обещаю беспрекословное послушание и долю в любой добыче. Но кое-какие уступки потребуются и от тебя. Научи меня летать по воздуху и становиться невидимым.
Как мне следовало реагировать на более чем сомнительное предложение? Отмолчаться? Или завести с предком хитроумную игру?
Первый вариант не обещал никаких перспектив – мои духовные ресурсы были на пределе. О завоевании новых позиций даже говорить не приходилось, тут хотя бы старые удержать. Второй, наоборот, выглядел многообещающим, зато и весьма рискованным. Получив обратно утраченные чувства, Хишам мог запросто добить меня, вытеснив из своего сознания, причем со значительным уроном.
Какой же вариант поведения избрать? Пока ясно только одно – верить этому подлецу нельзя. Но ведь я не замуж за него собираюсь. Общими усилиями ухайдакаем Минотавра и разбежимся. При определенной сноровке можно поладить даже с диким зверем. Пример тому – цирковые дрессировщики. Главное – постоянно демонстрировать свое превосходство, пусть и мнимое, да не терять бдительности. А шрамы (даже душевные) потом заживут.
Все пожелания Хишама я, конечно, выполнять не собираюсь, много он хочет, но некоторый компромисс возможен.
Связываться с предком напрямую, через структуры мозга, не хотелось, и я овладел речевым аппаратом, который он уступил мне без всякого сопротивления. Не знаю, способен ли глухой слышать собственную речь, а потому я вернул Хишаму слух; правда, только на одно ухо.
Затем я заговорил тем же самым замогильным голосом, который предок использовал для общения с потусторонними силами.
– Человек, ты смешон и жалок, – вещал я, завывая, как осенний ветер в трубе. – Кому ты угрожаешь? Я бессмертное создание, и понять мою природу тебе не дано. Не обольщайся своими возможностями. Я могу погубить тебя в любой момент, но это пока не входит в мои планы. Впрочем, в твоих речах есть некоторый резон. Особенно в обещании беспрекословного подчинения. Это меня устраивает. В знак благодарности я возвращаю тебе половину слуха. Будь доволен и этим. Зрение твое останется в моем распоряжении. Ты не прогадал бы, доверив мне все тело. Я опытный воин и знаю толк в боевых искусствах. О полетах по воздуху и о невидимости даже не мечтай. Знаю, для чего это нужно тебе. Но я демон добра, а не зла. Отныне ты не посмеешь приносить вред безвинным людям. Мы будем защищать добро и справедливость. Я помогу тебе переправиться через море, научу многим полезным вещам, сделаю богатым и знаменитым. Взамен ты будешь искоренять зло, на которое я тебе укажу.
– Пока ты не вернешь мне зрение, ни о каком союзе не может быть и речи, – отрезал Хишам.
– Ты не в том положении, чтобы диктовать условия. Я ведь могу вселиться в этого благородного скакуна и умчаться прочь, а ты останешься здесь один, слепой и глухой. Если тебя не растерзают хищные звери, то подберет караван, идущий следом. Купец Клеодем очень обрадуется встрече с тобой.
Прежде Хишам вел себя не то что самоуверенно, а даже дерзко, но упоминание о брате зарезанного Диномаха почему-то подкосило его. Наверное, он решил, что с демоном, вникающим в такие подробности, тягаться трудно. С этой минуты его былая заносчивость пошла на убыль, хотя душонка осталась корыстолюбивой, лживой и жестокой.
Этот странный торг длился еще долго, но в конце концов мы сошлись на следующих условиях. Хишаму возвращается левый глаз, а я взамен получаю контроль над правой рукой. Решения, не требующие спешки, мы принимаем сообща. В случае внезапной опасности инициативу берет на себя тот, кто первым эту опасность обнаружит.
Вдобавок я хотел отспорить для себя еще и одну из ног, но вовремя одумался – где это видано, чтобы ногами человека распоряжались разные личности. К примеру, может сложиться такая ситуация, когда Хишам бросится вперед, а я поспешу назад. Так ведь и пополам разорваться недолго.
Спустя неделю, поменяв в пути нескольких лошадей, мы пересекли Сирийскую степь и достигли гавани Сидона, откуда можно было доплыть куда угодно, хоть до Геркулесовых столпов которые заносчивые финикийцы называли по-своему – Мелькартовыми.
Конечно, хотелось бы сразу отправиться на Крит, но я помнил предупреждение покойного Диномаха о нелюбви островитян к чужестранцам, а кроме того, столь опасная и важная миссия требовала некоторой предварительной подготовки. К примеру, нужно было загодя заказать меч с соответствующим клеймом.
Да и историческую правду не мешало бы соблюсти – совершить все подвиги, приписываемые Тесею, хорошенько засветиться в Афинах, втереться в доверие к царю Эгею, снискать популярность у народа, пресечь козни коварной Медеи, а уж потом в качестве законного наследника с помпой отплыть к берегам Крита.
Пришлось напроситься на судно, направлявшееся в Грецию (правда, не в Афины, а в Аргос). Оговоренную плату Хишам передал капитану левой рукой – я не желал даже прикасаться к этому злополучному золоту.
В пути мы старательно демонстрировали взаимную лояльность, хотя каждый втайне старался выгадать для себя какое-нибудь преимущество. Не знаю, преуспел ли на этом поприще Хишам, но я втихаря добился контроля над его нижней челюстью и теперь в случае необходимости мог действовать не только правой рукой, но и зубами.
Иногда нам приходилось обсуждать между собой некоторые неотложные дела, и тогда матросы подозрительно косились на богатого, но безумного «вавилонского купца» (именно так отрекомендовался Хишам).
По прибытии в Аргос, на фоне Вавилона или Сидона казавшегося нищей рыбацкой деревенькой, я заставил Хишама сбрить буйную бороду и максимально укоротить затейливую прическу (впоследствии такая стрижка повсеместно вошла в моду и стала называться «Тесеевой»).
Походить на коренного грека он после этого, конечно, не стал, но хотя бы перестал пугать простоватых аргосцев своей экзотической внешностью.
В первой же портовой харчевне Хишам напрочь забыл все предыдущие клятвы и левой рукой срезал с одежды захмелевшего скототорговца драгоценную пряжку.
Пришлось правой рукой выкручивать левую, а потом долго и витиевато извиняться перед пострадавшим за допущенную неловкость.
Хишам с подозрительной покорностью покаялся, объяснив свой позорный поступок глубоко укоренившейся привычкой. Дескать, ваш Гермес начал воровать еще в пеленках, а он, Хишам, – в утробе матери.
Однако я ощущал всю фальшь и неискренность его слов, составлявших разительный контраст с мятущимся состоянием души. Уж лучше бы он взорвался, закатил скандал, перебил посуду, а не таил в себе эту бурю мрачных страстей, которые могли выплеснуться наружу в самый неподходящий момент.
На ночлег мы остались в той самой харчевне, где чужеземным купцам и мореплавателям за немалую плату сдавались задние комнаты.
Хозяин самолично подал ужин – вино, козий сыр и жареную кабанину. Девица, явившаяся стелить постель, выглядела типичной шлюхой, каковой и оказалась в действительности. Являясь полиглоткой, как и все портовые жрицы любви, она на ломаном аккадском языке быстро столковалась с Хишамом.
Я предку не перечил. Во-первых, против природы не попрешь, а во-вторых, существовала надежда, что любовные забавы как-то разрядят его, настроив на более благостный лад. Что другое, а конфликт с ним был мне сейчас ой как не нужен.
Вручая девице какую-то золотую побрякушку, Хишам произнес довольно загадочную фразу, которая, к сожалению, в тот момент не насторожила меня:
– Я плачу сверх того, что ты стоишь на самом деле, а потому поклянись исполнить любое мое пожелание, каким бы странным оно ни казалось.
– Клянусь Афродитой Всенародной! – хихикнула легкомысленная девица. – Да только ты зря беспокоишься, красавчик. Мужики еще не придумали таких пожеланий, которые я не сумела бы исполнить.
– Это мы скоро увидим, – буркнул Хишам и, резко взмахнув ножом, которым до этого разделывал кабанину, пригвоздил свою правую ладонь (а на самом деле – мою!) к столешнице.
Девица взвизгнула, но скорее от неожиданности, чем от испуга. Чувствовалось, что на своем веку ей пришлось повидать и не такое.
– Возьми веревку и крепко-накрепко перетяни мою руку выше локтя, – кривясь от боли, приказал Хишам.
Вот что он задумал! Хочет избавиться от правой руки. Согласен стать инвалидом, лишь бы только допечь меня.
Веревки поблизости не оказалось, и девице пришлось заменить ее обрывками собственной одежды. Когда тугой жгут был наложен, Хишам опорожнил кружку вина и высказал очередное пожелание, еще более бредовое:
– А сейчас принеси острый топор и отруби руку в суставе. Да поторапливайся, я хорошо заплачу.
Но не тут-то было! Подвела девица. Подкачала. Слабонервной оказалась. Не смогла-таки выполнить скромное мужское пожелание. Рубить по живому – это вам не задницей подмахивать.
Когда крик улепетывающей потаскухи затих где-то в дальних покоях, Хишам допил вино и пробормотал:
– Дура… Да и я хорош. О топоре надо было заранее позаботиться. Хотя нет, демон не позволил бы. Ну ничего, обойдемся и без топора. Сейчас размозжу пальцы, – он потянулся за увесистым бронзовым блюдом. – В кашу их превращу. Такими пальцами демон даже шевелить не сможет. Может, хоть тогда угомонится.
Боль меня не пугала, я умел от нее защищаться. Пугало другое – перспектива потерять руку, так необходимую мне в предстоящей схватке с Минотавром.
Нельзя было позволить Хишаму осуществить этот садистский замысел. Однако правой рукой я даже кукиш сложить не мог, а единственный глаз и одно ухо, оставшиеся в моем распоряжении, для конкретных действий не годились.
Но ведь есть еще и зубы, про которые я в последнее время как-то подзабыл. А это иногда посильнее, чем волчий капкан.
Вот тебе, предок! Получай сюрпризец!
Представляю удивление хозяина харчевни, заставшего заморского купца в тот момент, когда он жадно грыз свою левую руку. При этом его правая рука была крепко-накрепко прибита ножом к столу, а остекленевшие глаза глядели в разные стороны.
Диагноз, как говорится, был налицо.
Хозяин слыл человеком простым, но бывалым (в порту других не держат). Поэтому он не стал цацкаться с припадочным гостем, а просто огрел его дубиной по голове – так здесь поступали со всеми, кто упился вином или впал в чрезмерный раж. Здоровью это не вредило, зато на некоторое время успокаивало.
Из нас двоих первым отключился Хишам (пусть и всего на секунду), но этого краткого мига вполне хватило мне на то, чтобы замутить его разум, охолостить чувства и исказить память.
Чудом уцелевшие остатки чужой личности я загнал в мрачную темницу подсознания – туда, где до поры до времени дремлют наши самые примитивные инстинкты и самые зверские побуждения…
Вот так я стал полным хозяином этого тела. В наследство от Хишама мне досталось знание аккадского языка, излишняя вспыльчивость, ловкость рук, которую я старался никогда не использовать во вред людям, и немалые средства, состоявшие из драгоценных камней и золотых украшений.
Часть сокровищ я раздал нищим, а на другую часть нанял певцов-аэдов, из тех, кто поголосистей. Они должны были сопровождать мнимого Тесея до самых Афин и восхвалять его подвиги, как действительные, так и воображаемые.
В Эпидавре я отобрал дубину у какого-то пьяного бродяги, смеха ради пугавшего путников. Неправда, что она была железная и я прихватил ее с собой в качестве трофея. Только дубин мне еще не хватало.
На Истре я отколотил плотника Синида, прозванного «Сгибателем сосен». Вопреки канонической легенде он не убивал людей, а только отправлял их на лесоповал, поскольку в то время на Пелопоннесе ощущалась нехватка рабочей силы. Что касается его дочери, то клянусь, я ее не насиловал и детей от нее не имел.
В Кроммионе я ославил хозяйку придорожной харчевни «Кабан», где путников кормили сущей отравой, а вдобавок еще безбожно обсчитывали. Не знаю, откуда потом взялась небылица про кроммионского вепря Фея, убитого мной в жестокой схватке.
Истории про умерщвление разбойника Скириона, садиста Дамаста Растягивателя и маньяка Керкиона я придумал самостоятельно, а уж аэды навели на эту неловкую ложь поэтический глянец. Увы, служители муз отличались продажностью даже в те далекие времена.
Впрочем, это не важно. Главное, что они создали мне соответствующую рекламу.
В Афины я вступил, находясь в зените славы. Очаровать Эгея, на которого я был похож, как ворон на гуся, не составило никакого труда. Выстарившийся царек давно мечтал о наследнике, пусть и самозваном.
Были, конечно, и недовольные, не хочу их всех здесь перечислять, но в конце концов страсти улеглись. Медею с позором изгнали, мятеж сыновей Пелланта подавили малой кровью, а остальных заставили замолчать.
Ропот возник снова, когда пришла пора платить Кипру очередную дань, в которую, среди всего прочего, действительно входило семь отроков и столько же отроковиц. Афиняне обвиняли Эгея в том, что он не щадит их невинных детей, а сам назначил преемником неизвестно откуда взявшегося чужеземца.
Пришлось совершить еще один героический поступок – добровольно обречь себя на растерзание кровожадному Минотавру. Эгей, успевший привязаться ко мне, безутешно рыдал, но я был непреклонен и в назначенный день взошел на палубу чернопарусного корабля, отправлявшегося на Крит.
В успехе своего предприятия я не сомневался и все свободное время посвящал фехтованию на мечах.
Но потом все почему-то пошло наперекосяк. Царя Миноса я вообще не видел, Ариадна оказалась коварной стервой, а Минотавр без долгих околичностей убил меня.
Что– то здесь не так, думал я, покидая бездыханное тело Тесея. Или легенды врут, или история вовсе не застывший монолит, как мы считали раньше, а изменчивый и прихотливый поток…
Часть III
Мое задание вновь оказалось невыполненным, и сейчас нужно было срочно решать – как действовать дальше. Вернуться ли за советом к Мордасову с Котярой или, воспользовавшись какой-то иной родственной линией, вновь напасть на Минотавра?
Естественно, что я предпочел второй вариант. С телом Олега Наметкина меня уже почти ничего не связывало (по крайней мере, куда меньше, чем с телами Хишама или Шлыга, в которых я провел по нескольку лет сознательной, а главное, деятельной жизни), зато удел вольного скитальца по векам и пространствам привлекал меня все больше и больше.
Пока я рассуждал так, неведомые силы, циркулирующие в корнях и побегах моего генеалогического древа, давно уже превратившегося в дремучий лес, утащили вашего покорного слугу аж на десять поколений в прошлое.
Имея приличный опыт «душеходств», я умел уже многое, вот только разворот в ментальном пространстве так и не освоил (а возможно, этот загадочный мир просто не давал такой возможности). В каждом отдельном случае приходилось вновь возвращаться в реальный мир, вживаясь, хоть и ненадолго, в чужую шкуру, часто чесоточную и блохастую.
На сей раз я оказался в какой-то вонючей берлоге, куда лунный свет проникал сквозь отверстие в потолке, а мужчины, женщины и дети спали вповалку, не видя в инцесте, педофилии и свальном грехе ничего предосудительного.
Задерживаться здесь я не собирался и, отыскав среди спящих самого здоровенного и буйного на вид мужика, врезал ему по сопатке. Тот, еще даже окончательно не проснувшись, немедленно выдал мне сдачи, да так, что посыпались не только искры из глаз, но и зубы изо рта.
Воя от боли, я вылетел туда, откуда только что явился – в ментальное пространство. Все произошло так быстро, что я даже не понял, в какое тело вселился – в мужское или женское.
Теперь дело было за малым. Миновав в обратном порядке десять поколений, я вновь окажусь современником Минотавра, но появлюсь уже не из Вавилона, а, скажем, из Ливии или Иберии.
И звать меня будут вовсе не Тесеем. Глупая выдумка про детей, обреченных на смерть в Лабиринте, про сурового, но справедливого царя Миноса, его влюбчивую дочь Ариадну и страдающего от собственной исключительности человекобыка на сей раз не пройдет.
Я знаю, с кем имею дело, и буду действовать соответствующим образом. Опыт, слава богу, имеется. Единственное условие, которое останется неизменным, это меч с моими инициалами – весточка, посланная из минойской эпохи в двадцатый век.
Внезапно всем своим существом я ощутил тревогу, бездонную, как пропасть, в которую мы иногда падаем в кошмарном сне.
Что– то не ладилось со мной. Что-то не ладилось и с ментальным пространством.
Даже не знаю, с чем сравнить эти не по-хорошему новые ощущения… Бывает, скажем, что ты едешь в лифте. В десять тысяч сто первый раз едешь, привык к нему, как к собственному сортиру, а он вдруг резко останавливается, застревает между этажами, и все твои планы на ближайшее будущее летят к черту. Мало того, ты остаешься в душном, тесном и темном ящике один на один со своими самыми мрачными мыслями.
Но ведь ментальное пространство – это вам не коммунальный лифт. Здесь не сошлешься на нерадивого механика, случайное отключение электроэнергии или отказ какого-нибудь реле. Здесь правят высшие силы, могущество которых не знает предела.
Так в чем же тогда дело? Почему я завис между прошлым и будущим? Почему уподобился рыбине, поднявшейся из зимовальной ямы к поверхности воды, но беспомощно ткнувшейся мордой в лед. Почему во время этого последнего, так и не завершившегося «душеходства», почти не ощущались толчки, для всевидящих ангелов небесных означавшие зарождение новой жизни, а лично для меня – возможность выхода в реальный мир.
Долго все это может продолжаться? Несколько минут, месяц, год? Или целую вечность, ведь смерть не совместима с ментальным пространством хотя бы потому, что моей нематериальной сущности не грозит ни голод, ни удушье, ни процессы энтропии?
Ладно, думать об этом рано. Главное сейчас – не паниковать. Попробую спокойно разобраться в случившемся. Раньше верхним пределом всех «душеходств» являлась моя законная телесная оболочка, продолжавшая жить не только в памяти ментального пространства, но и в реальных координатах пространства-времени. Из нее я уходил, в нее я и возвращался. Если применительно к понятию «генеалогическое древо» использовать биологические термины, то нужно говорить о так называемом апексе, или точке роста.
Теперь кем-то создана преграда, в моем конкретном случае находящаяся примерно на уровне пятнадцатого – шестнадцатого веков до нашей эры.
Естественно, сразу напрашивается мысль – это козни Минотавра, а лучше сказать, Астерия, потому что минотаврами я отныне буду называть всех существ данной породы.
Впрочем, эта скоропалительная догадка не выдерживает никакой критики. Над такими вещами, как ментальное пространство, не властны ни люди, ни сверхлюди, ни даже боги, если бы они существовали. Это явление абсолютно иного, не познаваемого для нас порядка.
Астерия, конечно, дураком не назовешь, но он сын своего времени, и вся подноготная, связанная с моим проникновением в тот мир, не доступна его пониманию. Хотя «путь Мнемозины» – выражение довольно удачное. При определенной натяжке этот термин, придуманный оракулом, можно считать синонимом «душеходства».
Короче, любые внешние причины нужно исключить в связи с их малозначительностью. Крик петуха не может повлиять на восход солнца. Остаются причины внутренние, порожденные какими-то естественными (или форс-мажорными) процессами, проходящими в самом ментальном пространстве.
– И то правда… – было слышно, как Диномах шевелится под овчиной и шуршит одеждой. – Надо было сразу догадаться…
Скоро оба грека захрапели. Уснул и я, утомленный не столько тяготами пути, сколько бременем невеселых дум.
Очнулся я на исходе ночи, когда все зажженные еще с вечера костры успели погаснуть.
Очнулся – и сначала ничего не понял.
Почему мои зубы сжимают соленый от крови нож? Почему я сижу верхом на человеке, который дышит так тяжко, так взахлеб, словно бы в рот ему непрерывной струей вливают воду? Почему мои руки шарят у него за пазухой?
Но ведь это же не мои зубы! Это не мои руки! Это не я!
Только когда пальцы Хишама нащупали увесистый кожаный мешочек, набитый всякими золотыми штучками, я понял, что случилось непредвиденное – мой падкий на чужое добро предок зарезал одного из своих спасителей.
Как должен отреагировать на такое злодеяние порядочный человек? Самое меньшее – пощечиной. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но нельзя же ударить самого себя, тем более что эти окровавленные лапы не повинуются мне. Закричать, поднять тревогу? Наверное, это возможно… И что тогда? Кого изрубят мечами, вскинут на копья или живьем зароют в землю? Хишама? Меня? Или нас обоих, поскольку волею случая мы делим одно и то же тело? А мне так надоело умирать…
Что же остается – потворствовать убийце?
Но и это не самое страшное. Я стал невольным соучастником преступления, потому что только благодаря мне Хишам сумел понять, о чем именно говорят между собой греческие купцы. Он же по-ихнему – ни бум-бум! Зато неким загадочным образом вхож в мое сознание. Такая промашка, скажем прямо, со мной случается впервые.
Хишам тем временем уже завладел кошелем и, перехватив нож в правую руку, стал подползать к Клеодему, спокойно похрапывающему по другую сторону еле-еле мерцающего кострища (оказывается, первым был прирезан Диномах).
Тут уж сторонним наблюдателем никак не останешься! Тут надо действовать! Нельзя позволить этому гаду даже замахнуться ножом.
Хишам мужик, конечно, крепкий, но надо проверить, как он держит удар. В особенности – направленный изнутри.
Как и планировалось заранее, первым объектом моей атаки стали его органы чувств – зрение, обоняние, слух. Ослепить, оглушить, ошарашить – это очень даже немало. Хотелось, конечно, чтобы первый удар стал и последним (в смысле – решающим), ведь если схватка затянется, мои шансы на успех могут растаять, как лед под южным солнцем.
Несмотря на все сомнения, атака удалась (главным образом, благодаря тишине и мраку ночи, помешавшим Хишаму понять, что же это такое случилось с его глазами и ушами), хотя, к сожалению, капитуляцией противника не завершилась.
У этого чудовища была железная воля и прямо-таки звериное упорство. Даже лишившись контакта с внешним миром, он продолжал гнуть свое – подбирался к жертве все ближе и ближе.
Спасла ничего не ведающего Клеодема только случайность – немного отклонившись в сторону, слепой и глухой Хишам угодил в кострище, где под слоем пепла еще вовсю тлели угли.
Боль от ожогов он воспринял как упреждающий удар, и сразу же метнулся в сторону. Инстинкты предка действовали мгновенно и безотказно – еще не осознав до конца, какая такая беда случилась с ним, он сообразил, что задуманное злодейство не удалось и нужно спешно уносить ноги.
Особым свистом он подозвал заранее оседланного скакуна, на ощупь нашел стремя и рванул с места в карьер.
Стража, ожидавшая опасность извне, а отнюдь не изнутри лагеря, среагировала с запозданием – пустила вслед беглецу несколько стрел, чем и ограничилась. Впрочем, возгласы на аккадском языке, соответствующие нашему: «Ату его!» – звучали еще долго.
Хишам скакал, полагаясь главным образом на здравый смысл коня, и, несмотря на все мои старания, больше не дал потеснить свое сознание ни на йоту. Я контролировал зрение, слух и обоняние, он – все остальное. Более того – временами мой рассудок как-то странно туманился, словно после доброй рюмки. Наверное, предок инстинктивно пытался избавиться от злых чар, неизвестно кем наведенных на него.
Едва только рассвело, как Хишам остановил скакуна и попытался сориентироваться (солнца он видеть не мог, зато ощущал его тепло кожей).
Определив стороны света, он помчался на восток, желая опередить попутчиков, наверняка жаждавших праведной мести.
Как ни странно, но никто из разбойников, постоянно вившихся вокруг каравана, не заступил ему путь. То ли одиночные всадники не интересовали сухопутных пиратов, то ли рассветные часы они посвящали каким-то иным занятиям.
Умный конь вскоре отыскал торную дорогу и продолжал резво скакать навстречу восходящему солнцу, не прося у хозяина ни отдыха, ни пропитания.
Первую остановку Хишам позволил себе только ближе к полудню, когда на его пути попалась мелководная речка, чьи прибрежные травы могли насытить не только одного-единственного коня, но и целую отару овец. Даже не знаю, каким чутьем он отыскал столь удачное место – ведь журчание воды и запах трав были недоступны его восприятию в той же мере, что и зрительные образы.
Ослабив упряжь, Хишам отпустил коня пастись, а сам уставился в пространство и заговорил каким-то замогильным голосом:
– Раньше я не верил в россказни про демонов, вселяющихся в людей и подчиняющих их своей воле. Но это оказалось правдой. Только ты не на того напал, глупый демон. Я не боюсь ни людей, ни богов. Не устрашусь и тебя. Ты ослепил и оглушил меня но овладеть телом так и не сумел. Это у тебя никогда не получится, можешь быть уверен. Скоро я доберусь до моря, где найду колдунов, изгоняющих из людей нечистую силу. Ради этого я не пожалею золота. И тогда ты испытаешь то, что испытывает брошенная в огонь гадюка. Вот тогда я порадуюсь! Поэтому будет лучше, если мы договоримся сейчас. Можешь взять половину моих сокровищ, только верни то, что отнял. Если тебе угодно, можешь оставаться со мной. Обещаю беспрекословное послушание и долю в любой добыче. Но кое-какие уступки потребуются и от тебя. Научи меня летать по воздуху и становиться невидимым.
Как мне следовало реагировать на более чем сомнительное предложение? Отмолчаться? Или завести с предком хитроумную игру?
Первый вариант не обещал никаких перспектив – мои духовные ресурсы были на пределе. О завоевании новых позиций даже говорить не приходилось, тут хотя бы старые удержать. Второй, наоборот, выглядел многообещающим, зато и весьма рискованным. Получив обратно утраченные чувства, Хишам мог запросто добить меня, вытеснив из своего сознания, причем со значительным уроном.
Какой же вариант поведения избрать? Пока ясно только одно – верить этому подлецу нельзя. Но ведь я не замуж за него собираюсь. Общими усилиями ухайдакаем Минотавра и разбежимся. При определенной сноровке можно поладить даже с диким зверем. Пример тому – цирковые дрессировщики. Главное – постоянно демонстрировать свое превосходство, пусть и мнимое, да не терять бдительности. А шрамы (даже душевные) потом заживут.
Все пожелания Хишама я, конечно, выполнять не собираюсь, много он хочет, но некоторый компромисс возможен.
Связываться с предком напрямую, через структуры мозга, не хотелось, и я овладел речевым аппаратом, который он уступил мне без всякого сопротивления. Не знаю, способен ли глухой слышать собственную речь, а потому я вернул Хишаму слух; правда, только на одно ухо.
Затем я заговорил тем же самым замогильным голосом, который предок использовал для общения с потусторонними силами.
– Человек, ты смешон и жалок, – вещал я, завывая, как осенний ветер в трубе. – Кому ты угрожаешь? Я бессмертное создание, и понять мою природу тебе не дано. Не обольщайся своими возможностями. Я могу погубить тебя в любой момент, но это пока не входит в мои планы. Впрочем, в твоих речах есть некоторый резон. Особенно в обещании беспрекословного подчинения. Это меня устраивает. В знак благодарности я возвращаю тебе половину слуха. Будь доволен и этим. Зрение твое останется в моем распоряжении. Ты не прогадал бы, доверив мне все тело. Я опытный воин и знаю толк в боевых искусствах. О полетах по воздуху и о невидимости даже не мечтай. Знаю, для чего это нужно тебе. Но я демон добра, а не зла. Отныне ты не посмеешь приносить вред безвинным людям. Мы будем защищать добро и справедливость. Я помогу тебе переправиться через море, научу многим полезным вещам, сделаю богатым и знаменитым. Взамен ты будешь искоренять зло, на которое я тебе укажу.
– Пока ты не вернешь мне зрение, ни о каком союзе не может быть и речи, – отрезал Хишам.
– Ты не в том положении, чтобы диктовать условия. Я ведь могу вселиться в этого благородного скакуна и умчаться прочь, а ты останешься здесь один, слепой и глухой. Если тебя не растерзают хищные звери, то подберет караван, идущий следом. Купец Клеодем очень обрадуется встрече с тобой.
Прежде Хишам вел себя не то что самоуверенно, а даже дерзко, но упоминание о брате зарезанного Диномаха почему-то подкосило его. Наверное, он решил, что с демоном, вникающим в такие подробности, тягаться трудно. С этой минуты его былая заносчивость пошла на убыль, хотя душонка осталась корыстолюбивой, лживой и жестокой.
Этот странный торг длился еще долго, но в конце концов мы сошлись на следующих условиях. Хишаму возвращается левый глаз, а я взамен получаю контроль над правой рукой. Решения, не требующие спешки, мы принимаем сообща. В случае внезапной опасности инициативу берет на себя тот, кто первым эту опасность обнаружит.
Вдобавок я хотел отспорить для себя еще и одну из ног, но вовремя одумался – где это видано, чтобы ногами человека распоряжались разные личности. К примеру, может сложиться такая ситуация, когда Хишам бросится вперед, а я поспешу назад. Так ведь и пополам разорваться недолго.
Спустя неделю, поменяв в пути нескольких лошадей, мы пересекли Сирийскую степь и достигли гавани Сидона, откуда можно было доплыть куда угодно, хоть до Геркулесовых столпов которые заносчивые финикийцы называли по-своему – Мелькартовыми.
Конечно, хотелось бы сразу отправиться на Крит, но я помнил предупреждение покойного Диномаха о нелюбви островитян к чужестранцам, а кроме того, столь опасная и важная миссия требовала некоторой предварительной подготовки. К примеру, нужно было загодя заказать меч с соответствующим клеймом.
Да и историческую правду не мешало бы соблюсти – совершить все подвиги, приписываемые Тесею, хорошенько засветиться в Афинах, втереться в доверие к царю Эгею, снискать популярность у народа, пресечь козни коварной Медеи, а уж потом в качестве законного наследника с помпой отплыть к берегам Крита.
Пришлось напроситься на судно, направлявшееся в Грецию (правда, не в Афины, а в Аргос). Оговоренную плату Хишам передал капитану левой рукой – я не желал даже прикасаться к этому злополучному золоту.
В пути мы старательно демонстрировали взаимную лояльность, хотя каждый втайне старался выгадать для себя какое-нибудь преимущество. Не знаю, преуспел ли на этом поприще Хишам, но я втихаря добился контроля над его нижней челюстью и теперь в случае необходимости мог действовать не только правой рукой, но и зубами.
Иногда нам приходилось обсуждать между собой некоторые неотложные дела, и тогда матросы подозрительно косились на богатого, но безумного «вавилонского купца» (именно так отрекомендовался Хишам).
По прибытии в Аргос, на фоне Вавилона или Сидона казавшегося нищей рыбацкой деревенькой, я заставил Хишама сбрить буйную бороду и максимально укоротить затейливую прическу (впоследствии такая стрижка повсеместно вошла в моду и стала называться «Тесеевой»).
Походить на коренного грека он после этого, конечно, не стал, но хотя бы перестал пугать простоватых аргосцев своей экзотической внешностью.
В первой же портовой харчевне Хишам напрочь забыл все предыдущие клятвы и левой рукой срезал с одежды захмелевшего скототорговца драгоценную пряжку.
Пришлось правой рукой выкручивать левую, а потом долго и витиевато извиняться перед пострадавшим за допущенную неловкость.
Хишам с подозрительной покорностью покаялся, объяснив свой позорный поступок глубоко укоренившейся привычкой. Дескать, ваш Гермес начал воровать еще в пеленках, а он, Хишам, – в утробе матери.
Однако я ощущал всю фальшь и неискренность его слов, составлявших разительный контраст с мятущимся состоянием души. Уж лучше бы он взорвался, закатил скандал, перебил посуду, а не таил в себе эту бурю мрачных страстей, которые могли выплеснуться наружу в самый неподходящий момент.
На ночлег мы остались в той самой харчевне, где чужеземным купцам и мореплавателям за немалую плату сдавались задние комнаты.
Хозяин самолично подал ужин – вино, козий сыр и жареную кабанину. Девица, явившаяся стелить постель, выглядела типичной шлюхой, каковой и оказалась в действительности. Являясь полиглоткой, как и все портовые жрицы любви, она на ломаном аккадском языке быстро столковалась с Хишамом.
Я предку не перечил. Во-первых, против природы не попрешь, а во-вторых, существовала надежда, что любовные забавы как-то разрядят его, настроив на более благостный лад. Что другое, а конфликт с ним был мне сейчас ой как не нужен.
Вручая девице какую-то золотую побрякушку, Хишам произнес довольно загадочную фразу, которая, к сожалению, в тот момент не насторожила меня:
– Я плачу сверх того, что ты стоишь на самом деле, а потому поклянись исполнить любое мое пожелание, каким бы странным оно ни казалось.
– Клянусь Афродитой Всенародной! – хихикнула легкомысленная девица. – Да только ты зря беспокоишься, красавчик. Мужики еще не придумали таких пожеланий, которые я не сумела бы исполнить.
– Это мы скоро увидим, – буркнул Хишам и, резко взмахнув ножом, которым до этого разделывал кабанину, пригвоздил свою правую ладонь (а на самом деле – мою!) к столешнице.
Девица взвизгнула, но скорее от неожиданности, чем от испуга. Чувствовалось, что на своем веку ей пришлось повидать и не такое.
– Возьми веревку и крепко-накрепко перетяни мою руку выше локтя, – кривясь от боли, приказал Хишам.
Вот что он задумал! Хочет избавиться от правой руки. Согласен стать инвалидом, лишь бы только допечь меня.
Веревки поблизости не оказалось, и девице пришлось заменить ее обрывками собственной одежды. Когда тугой жгут был наложен, Хишам опорожнил кружку вина и высказал очередное пожелание, еще более бредовое:
– А сейчас принеси острый топор и отруби руку в суставе. Да поторапливайся, я хорошо заплачу.
Но не тут-то было! Подвела девица. Подкачала. Слабонервной оказалась. Не смогла-таки выполнить скромное мужское пожелание. Рубить по живому – это вам не задницей подмахивать.
Когда крик улепетывающей потаскухи затих где-то в дальних покоях, Хишам допил вино и пробормотал:
– Дура… Да и я хорош. О топоре надо было заранее позаботиться. Хотя нет, демон не позволил бы. Ну ничего, обойдемся и без топора. Сейчас размозжу пальцы, – он потянулся за увесистым бронзовым блюдом. – В кашу их превращу. Такими пальцами демон даже шевелить не сможет. Может, хоть тогда угомонится.
Боль меня не пугала, я умел от нее защищаться. Пугало другое – перспектива потерять руку, так необходимую мне в предстоящей схватке с Минотавром.
Нельзя было позволить Хишаму осуществить этот садистский замысел. Однако правой рукой я даже кукиш сложить не мог, а единственный глаз и одно ухо, оставшиеся в моем распоряжении, для конкретных действий не годились.
Но ведь есть еще и зубы, про которые я в последнее время как-то подзабыл. А это иногда посильнее, чем волчий капкан.
Вот тебе, предок! Получай сюрпризец!
Представляю удивление хозяина харчевни, заставшего заморского купца в тот момент, когда он жадно грыз свою левую руку. При этом его правая рука была крепко-накрепко прибита ножом к столу, а остекленевшие глаза глядели в разные стороны.
Диагноз, как говорится, был налицо.
Хозяин слыл человеком простым, но бывалым (в порту других не держат). Поэтому он не стал цацкаться с припадочным гостем, а просто огрел его дубиной по голове – так здесь поступали со всеми, кто упился вином или впал в чрезмерный раж. Здоровью это не вредило, зато на некоторое время успокаивало.
Из нас двоих первым отключился Хишам (пусть и всего на секунду), но этого краткого мига вполне хватило мне на то, чтобы замутить его разум, охолостить чувства и исказить память.
Чудом уцелевшие остатки чужой личности я загнал в мрачную темницу подсознания – туда, где до поры до времени дремлют наши самые примитивные инстинкты и самые зверские побуждения…
Вот так я стал полным хозяином этого тела. В наследство от Хишама мне досталось знание аккадского языка, излишняя вспыльчивость, ловкость рук, которую я старался никогда не использовать во вред людям, и немалые средства, состоявшие из драгоценных камней и золотых украшений.
Часть сокровищ я раздал нищим, а на другую часть нанял певцов-аэдов, из тех, кто поголосистей. Они должны были сопровождать мнимого Тесея до самых Афин и восхвалять его подвиги, как действительные, так и воображаемые.
В Эпидавре я отобрал дубину у какого-то пьяного бродяги, смеха ради пугавшего путников. Неправда, что она была железная и я прихватил ее с собой в качестве трофея. Только дубин мне еще не хватало.
На Истре я отколотил плотника Синида, прозванного «Сгибателем сосен». Вопреки канонической легенде он не убивал людей, а только отправлял их на лесоповал, поскольку в то время на Пелопоннесе ощущалась нехватка рабочей силы. Что касается его дочери, то клянусь, я ее не насиловал и детей от нее не имел.
В Кроммионе я ославил хозяйку придорожной харчевни «Кабан», где путников кормили сущей отравой, а вдобавок еще безбожно обсчитывали. Не знаю, откуда потом взялась небылица про кроммионского вепря Фея, убитого мной в жестокой схватке.
Истории про умерщвление разбойника Скириона, садиста Дамаста Растягивателя и маньяка Керкиона я придумал самостоятельно, а уж аэды навели на эту неловкую ложь поэтический глянец. Увы, служители муз отличались продажностью даже в те далекие времена.
Впрочем, это не важно. Главное, что они создали мне соответствующую рекламу.
В Афины я вступил, находясь в зените славы. Очаровать Эгея, на которого я был похож, как ворон на гуся, не составило никакого труда. Выстарившийся царек давно мечтал о наследнике, пусть и самозваном.
Были, конечно, и недовольные, не хочу их всех здесь перечислять, но в конце концов страсти улеглись. Медею с позором изгнали, мятеж сыновей Пелланта подавили малой кровью, а остальных заставили замолчать.
Ропот возник снова, когда пришла пора платить Кипру очередную дань, в которую, среди всего прочего, действительно входило семь отроков и столько же отроковиц. Афиняне обвиняли Эгея в том, что он не щадит их невинных детей, а сам назначил преемником неизвестно откуда взявшегося чужеземца.
Пришлось совершить еще один героический поступок – добровольно обречь себя на растерзание кровожадному Минотавру. Эгей, успевший привязаться ко мне, безутешно рыдал, но я был непреклонен и в назначенный день взошел на палубу чернопарусного корабля, отправлявшегося на Крит.
В успехе своего предприятия я не сомневался и все свободное время посвящал фехтованию на мечах.
Но потом все почему-то пошло наперекосяк. Царя Миноса я вообще не видел, Ариадна оказалась коварной стервой, а Минотавр без долгих околичностей убил меня.
Что– то здесь не так, думал я, покидая бездыханное тело Тесея. Или легенды врут, или история вовсе не застывший монолит, как мы считали раньше, а изменчивый и прихотливый поток…
Часть III
АЛЕКСАНДР ДВУРОГИЙ, МИНОТАВР
Не скрою, я был разочарован как никогда, но ментальное пространство совсем не то место, где можно предаваться радостям или печалям.Мое задание вновь оказалось невыполненным, и сейчас нужно было срочно решать – как действовать дальше. Вернуться ли за советом к Мордасову с Котярой или, воспользовавшись какой-то иной родственной линией, вновь напасть на Минотавра?
Естественно, что я предпочел второй вариант. С телом Олега Наметкина меня уже почти ничего не связывало (по крайней мере, куда меньше, чем с телами Хишама или Шлыга, в которых я провел по нескольку лет сознательной, а главное, деятельной жизни), зато удел вольного скитальца по векам и пространствам привлекал меня все больше и больше.
Пока я рассуждал так, неведомые силы, циркулирующие в корнях и побегах моего генеалогического древа, давно уже превратившегося в дремучий лес, утащили вашего покорного слугу аж на десять поколений в прошлое.
Имея приличный опыт «душеходств», я умел уже многое, вот только разворот в ментальном пространстве так и не освоил (а возможно, этот загадочный мир просто не давал такой возможности). В каждом отдельном случае приходилось вновь возвращаться в реальный мир, вживаясь, хоть и ненадолго, в чужую шкуру, часто чесоточную и блохастую.
На сей раз я оказался в какой-то вонючей берлоге, куда лунный свет проникал сквозь отверстие в потолке, а мужчины, женщины и дети спали вповалку, не видя в инцесте, педофилии и свальном грехе ничего предосудительного.
Задерживаться здесь я не собирался и, отыскав среди спящих самого здоровенного и буйного на вид мужика, врезал ему по сопатке. Тот, еще даже окончательно не проснувшись, немедленно выдал мне сдачи, да так, что посыпались не только искры из глаз, но и зубы изо рта.
Воя от боли, я вылетел туда, откуда только что явился – в ментальное пространство. Все произошло так быстро, что я даже не понял, в какое тело вселился – в мужское или женское.
Теперь дело было за малым. Миновав в обратном порядке десять поколений, я вновь окажусь современником Минотавра, но появлюсь уже не из Вавилона, а, скажем, из Ливии или Иберии.
И звать меня будут вовсе не Тесеем. Глупая выдумка про детей, обреченных на смерть в Лабиринте, про сурового, но справедливого царя Миноса, его влюбчивую дочь Ариадну и страдающего от собственной исключительности человекобыка на сей раз не пройдет.
Я знаю, с кем имею дело, и буду действовать соответствующим образом. Опыт, слава богу, имеется. Единственное условие, которое останется неизменным, это меч с моими инициалами – весточка, посланная из минойской эпохи в двадцатый век.
Внезапно всем своим существом я ощутил тревогу, бездонную, как пропасть, в которую мы иногда падаем в кошмарном сне.
Что– то не ладилось со мной. Что-то не ладилось и с ментальным пространством.
Даже не знаю, с чем сравнить эти не по-хорошему новые ощущения… Бывает, скажем, что ты едешь в лифте. В десять тысяч сто первый раз едешь, привык к нему, как к собственному сортиру, а он вдруг резко останавливается, застревает между этажами, и все твои планы на ближайшее будущее летят к черту. Мало того, ты остаешься в душном, тесном и темном ящике один на один со своими самыми мрачными мыслями.
Но ведь ментальное пространство – это вам не коммунальный лифт. Здесь не сошлешься на нерадивого механика, случайное отключение электроэнергии или отказ какого-нибудь реле. Здесь правят высшие силы, могущество которых не знает предела.
Так в чем же тогда дело? Почему я завис между прошлым и будущим? Почему уподобился рыбине, поднявшейся из зимовальной ямы к поверхности воды, но беспомощно ткнувшейся мордой в лед. Почему во время этого последнего, так и не завершившегося «душеходства», почти не ощущались толчки, для всевидящих ангелов небесных означавшие зарождение новой жизни, а лично для меня – возможность выхода в реальный мир.
Долго все это может продолжаться? Несколько минут, месяц, год? Или целую вечность, ведь смерть не совместима с ментальным пространством хотя бы потому, что моей нематериальной сущности не грозит ни голод, ни удушье, ни процессы энтропии?
Ладно, думать об этом рано. Главное сейчас – не паниковать. Попробую спокойно разобраться в случившемся. Раньше верхним пределом всех «душеходств» являлась моя законная телесная оболочка, продолжавшая жить не только в памяти ментального пространства, но и в реальных координатах пространства-времени. Из нее я уходил, в нее я и возвращался. Если применительно к понятию «генеалогическое древо» использовать биологические термины, то нужно говорить о так называемом апексе, или точке роста.
Теперь кем-то создана преграда, в моем конкретном случае находящаяся примерно на уровне пятнадцатого – шестнадцатого веков до нашей эры.
Естественно, сразу напрашивается мысль – это козни Минотавра, а лучше сказать, Астерия, потому что минотаврами я отныне буду называть всех существ данной породы.
Впрочем, эта скоропалительная догадка не выдерживает никакой критики. Над такими вещами, как ментальное пространство, не властны ни люди, ни сверхлюди, ни даже боги, если бы они существовали. Это явление абсолютно иного, не познаваемого для нас порядка.
Астерия, конечно, дураком не назовешь, но он сын своего времени, и вся подноготная, связанная с моим проникновением в тот мир, не доступна его пониманию. Хотя «путь Мнемозины» – выражение довольно удачное. При определенной натяжке этот термин, придуманный оракулом, можно считать синонимом «душеходства».
Короче, любые внешние причины нужно исключить в связи с их малозначительностью. Крик петуха не может повлиять на восход солнца. Остаются причины внутренние, порожденные какими-то естественными (или форс-мажорными) процессами, проходящими в самом ментальном пространстве.