Брайдер Юрий Михайлович. Гвоздь в башке

   В полуденный зной, когда в дремоту впадают даже непоседы-суслики, скакать так резво могли только верховые лошади, понукаемые хозяевами, – это я осознал через восприятие предка, в подобных делах весьма искушенного.
   Было бы глупо надеяться, что неизвестные всадники спешат сюда, дабы выразить мне свое глубокое почтение и заодно одарить хлебом-солью. Намерения у них были явно недружелюбные. Еще хорошо, если только ограбят, а то, глядишь, и жизни ненароком лишат. Нет, надо сматываться, пока не поздно.
   Я немедленно самоустранился, дав предку полную волю, и он во весь опор погнал косяк на северо-восток, где в случае удачи можно было затеряться в колючих зарослях акации. Вслед нам раздались визгливые вопли, и в небо взлетели стрелы, выпущенные скорее для острастки. Все это окончательно прояснило намерения чужаков.
   Уж и не помню, сколько времени длилась эта бешеная скачка. Всем хорош был верный Буся, вот только особой резвостью не отличался, а пересаживаться на свежую кобылицу не имело смысла – все они были необъезженными.
   Преследователи тем временем постепенно приближались. На их стороне было немало козырей, а один из самых главных – прекрасное знание местности. Вскоре отряд разделился – пока одна часть продолжала гнать нас вдоль кромки оврага, другая пустилась наперерез.
   В этой почти безвыходной ситуации Шлыг повел себя весьма здраво. Бросив косяк на произвол судьбы (не до жиру, быть бы живу), он заставил Бусю нырнуть в овраг.
   Скорее всего это была единственная возможность спастись, но увы – нас преследовали опытные охотники, истинные мастера своего дела. Причем поднаторевшие не только в ловле зверей, но и людей. Вдоволь погоняв по изгибам оврага, меня окружили со всех сторон. Сопротивляться не имело смысла – с таким количеством врагов мог, наверное, справиться только легендарный киммериец Конан-варвар.
   Меня даже не стали спешивать, а лишь обезоружили и взяли на аркан. Другой аркан накинули на Бусю, уже едва державшегося на ногах.
   Всадники, окружившие меня, были чернобородыми и смуглолицыми, чем-то похожими на цыган. Несмотря на жару, они носили длинные кожаные куртки, обшитые на груди и плечах бронзовыми бляхами. Вооружение их состояло из длинных мечей, двурогих луков и копий.
   Но больше всего меня поразили кони разбойников, вернее, их сбруя, состоявшая из намордника, бронзовых удил с двумя поводьями, деревянных стремян и толстой попоны, заменявшей одновременно и седло, и потник. Это был уже совершенно другой уровень цивилизации.
   Некоторое время мы оставались на месте, дожидаясь, пока посланные во все стороны всадники соберут разбежавшихся кобылиц, а потом отряд шагом тронулся на юг. Я оказался в самых последних рядах, то есть там, где от пыли нельзя было продохнуть. Чихал не только я, но и Буся. Где вы, родимые степи, обильные холодными ручьями и сочными травами.
   Реплики, которыми изредка обменивались смуглолицые разбойники, звучали для меня полнейшей абракадаброй, однако злобные косые взгляды были красноречивее любых слов.
   Дабы не нарваться на лишние неприятности, приходилось помалкивать и всем своим видом изображать покорность. Так начался мой плен.
 

ШЛЫГ, НЕВОЛЬНИК

   Существует такое расхожее мнение: все, что ни случается на свете, – к лучшему.
   Не хочу делать никаких далеко идущих обобщений, но по отношению ко мне эта, в общем-то, весьма спорная мысль оказалась абсолютно справедливой. Утратив свободу, я заполучил то, чего так долго и упорно добивался – возможность отправиться в заморские страны (пусть даже и не пассажиром первого класса).
   Но все по порядку…
   Уже на следующее после пленения утро меня разлучили с Бусей, наверное, предназначенным на колбасу (селезенка его все время екала, а глаза затянулись мутной пленкой), и прямо в степи продали меня перекупщикам, имевшим вид куда более злодейский, чем самые отчаянные разбойники.
   Торг длился недолго, и я наконец-то узнал свою истинную цену. Со скидкой на варварское происхождение и отсутствие многих зубов, она соответствовала серебряному кубку среднего размера, украшенному орнаментом из львиных морд и цветов лотоса.
   Дальше я двигался в скрипучей повозке, запряженной быками. Ее огромные, сплошные колеса внушали невольный ужас предку, никогда еще не видевшему подобного чуда. Стоит ли говорить о том, что перекупщики всю дорогу не спускали с меня глаз, а для пущей надежности еще и скрутили по рукам и ногам пеньковой веревкой.
   Путешествие не обещало ни комфорта, ни экзотических впечатлений (скорее наоборот), а потому я на время отключился от всех внешних ощущений, оставив на всякий случай лишь чуток зрения и слуха. Если я что-то и видел, то словно сквозь дымку, а если слышал, то как через вату. Пусть предок пока отдувается за нас обоих. В случившемся несчастье он, конечно, не виноват, но ведь тело-то принадлежит лично ему. Пусть заботится. А я себе, если надо, и другое подберу, получше.
 
   Не могу сказать, сколько времени длилось это скорбное путешествие, но следующие пять или шесть суток я провел в яме, накрытой сверху ветхой камышовой крышей, не спасавшей ни от палящих лучей солнца, ни от проливного дождя. Место было омерзительнейшее, зато сюда доносился равномерный и несмолкаемый шум прибоя.
   Когда меня сажали в этот первобытный острог, там находилось около десятка узников, а когда вместе со всеми вывели на поверхность, нас насчитывалось уже свыше полусотни.
   Я вернулся к действительности с некоторым запозданием, и потому едва не проморгал процедуру прощания с родиной. Мне-то эти каменистые берега и заросшие лесом горы были до фени, но многие пленники повели себя чересчур эмоционально – рыдали, вопили и даже бросались на конвой, норовя лягнуть или укусить кого-либо (руки у всех нас были крепко связаны).
   Буйствующих хлестали бичами, но не сильно, а скорее для проформы. Кому охота портить ценный товар.
   Я окончательно очухался только на палубе неуклюжего, широкого, как корыто, судна. Его мачта с единственной реей напоминала букву Т, а с каждого борта торчало по дюжине весел, чьи лопасти формой были похожи на рыбьи хвосты. Форштевень посудины украшала грубо вырезанная лошадиная голова. Члены экипажа, за редким исключением, имели ярко выраженную семитскую внешность.
   Сопоставив все эти факты между собой, я пришел к выводу, что нахожусь на борту финикийского торгового судна. Ничего удивительного – в древности финикийцы слыли такими же заправскими мореходами, как в пятнадцатом веке испанцы, а чуть позднее англичане и голландцы. Вот только куда они собираются нас отвезти? У этого легкого на подъем народа имелись торговые интересы не только по всему Средиземноморью, но даже в Африке и в далекой стране гипербореев. Не хватало еще, чтобы меня сменяли на пучок страусиных перьев или пригоршню янтаря.
   Впрочем, долго околачиваться на палубе нам не позволили. Всех пленников загнали в трюм и там освободили от пут. Бежать было некуда – судно уже быстро удалялось от берега, о чем свидетельствовало равномерное плюханье весел и сразу усилившаяся качка.
   (Забыл сказать, что время для выхода из гавани моряки выбрали не самое удобное – серая мгла заволокла небо, и ветер гнал с востока довольно приличную волну.)
   Никаких лежаков или гамаков нам, конечно же, не полагалось, но я успел захватить плацкартное место в носу судна, где были сложены запасные паруса, да и качало меньше. Сразу скажу, что в смысле бытовых удобств трюм не шел ни в какое сравнение с земляной тюрьмой, которую мы недавно покинули. Здесь было прохладно и сравнительно сухо, от дощатой обивки шел приятный смолистый запах, а в корме помещался вместительный глиняный сосуд со свежей водой. Спутники у меня оказались все как на подбор – сплошь молодые парни крепкого телосложения. Ни женщин, ни детей. На мои вопросы, заданные по-киммерийски, никто не отозвался. Стало быть, общества соплеменников я лишился надолго, а может быть – навсегда.
   На первых порах кормежка нам почти не требовалась – море продолжало штормить, и от интенсивной килевой качки выворачивало нутро даже у кочевников, привычных к постоянной тряске.
   В финикийском языке я был ни бум-бум (очередное упущение профессора Мордасова), но однажды в присутствии носатого и брюхатого моряка, чаше других посещавшего трюм, решился на такой эксперимент – ткнул себя пальцем в грудь и с вопросительной интонацией молвил по-древнеегипетски:
   – Хемуу? – что означало «раб».
   Финикиец не то чтобы удивился, а как-то сразу насторожился однако произнес в ответ короткую фразу, из которой я понял только одно слово «шерден», то бишь «чужеземец, состоящий на военной службе фараона».
   Вот, оказывается, какая участь нам уготована – участь наемников, солдат удачи, гвардейцев фараона, которым тот доверяет куда больше, чем собственным соотечественникам.
   Ну что же – и на том спасибо! Лично меня такая перспектива вполне устраивает. А то ведь могли сделать и евнухом в гареме.
   Буря трепала судно вплоть до следующей гавани, где запасы воды и продовольствия были пополнены. В этот день вместо опостылевших сухарей и вяленой рыбы нам довелось отведать свежих лепешек с медом и винограда.
   Все бы хорошо, но я никак не мог забыть несчастного Бусю. Ведь это было единственное живое существо, к которому я успел здесь по-настоящему привязаться…
 
   Не знаю, сколько времени занимает переход из Черного моря к берегам Египта в двадцатом веке, но мы провели в пути больше месяца.
   За этот срок случилось несколько примечательных событий, каждое из которых могло круто изменить мою судьбу.
   Сначала где-то в Эгейском море (дабы не засорять текст сносками, я стараюсь везде употреблять современные географические названия) за нами увязались пираты.
   Стоял штиль, а это означало, что исход погони зависит не от сноровки матросов, управляющих парусом, и не от искусства кормчего, а исключительно от силы и выносливости гребцов. Пиратский корабль был крупнее и тяжелее нашего, особенно за счет носового тарана, зато и весел имел чуть ли не вдвое больше. На каждом гребке он выигрывал у нас чуть ли не полкорпуса.
   Однако когда на палубу высыпали отъевшиеся и отоспавшиеся в трюме пленники, ситуация изменилась кардинальным образом. К полусотне гребцов добавилось еще столько же, и наше судно стало быстро увеличивать дистанцию. Скоро чужая мачта, на которой тряпкой болтался парус, и чужая носовая фигура, изображавшая грифона, исчезли за горизонтом.
   Это был идеальный момент для захвата судна – вряд ли пузатые торгаши и хилая матросня устояли бы против сплоченной массы молодых и сильных пленников. Однако среди нас не нашлось сильного и решительного вожака, да и моря эти дети степей боялись куда больше, чем будущей подневольной службы…
   По пути мы еще трижды заходили в порты, где невольничьи рынки были столь же обычным атрибутом повседневной жизни, как маяки или храмы. Скоро в трюме стало тесновато. Новоселы принадлежали к самым разным расам и народам. Появилась даже парочка негров, чьи плоские носы так и хотелось вытянуть до надлежащего размера.
   Пленники уже не чурались друг друга, как прежде, а старались наладить хоть какие-то, пусть и самые элементарные взаимоотношения. Общение происходило на невообразимом жаргоне, состоявшем из египетских, греческих, финикийских и еще неведомо каких слов. На этом языке можно было попросить об одолжении или, наоборот, пригрозить, но рассуждать на отвлеченные темы он не позволял.
   Скученность еще никогда не приводила ни к чему хорошему, смею вас уверить. Пословицу «в тесноте, да не в обиде» мог придумать только какой-нибудь садомазохист. Куда ближе к истине другая пословица – «коли тесно, так и курицу с насеста спихнешь».
   Самое занятное, что враждовали не только люди, вынужденные пробиваться за водой и пищей чуть ли не по головам соседей, но и паразитирующие на их телах насекомые. (Об этом я сужу потому, что шестиногие квартиранты, досель спокойно обитавшие в складках моего платья, вдруг словно взбесились.)
   Вполне вероятно, что киммерийские вши издревле презирали вшей ахейских, а те, в свою очередь, ненавидели собратьев-шумер.
   Мрачные предчувствия подсказывали мне, что добром это вавилонское столпотворение не кончится. Так оно в итоге и оказалось.
   В одно не слишком прекрасное утро в трюме началось смятение – кто-то из будущих шерденов (кстати сказать, попавший на судно сравнительно недавно) был найден мертвым. Внешний вид покойника не оставлял никаких сомнений в том, что он стал жертвой какой-то заразы, всегда таившейся в портовых трущобах юга и временами принимавшей масштабы эпидемии. Его распухшее лицо покрывали багровые нарывы, а изо рта и носа истекал зловонный гной.
   Позвали трюмного надсмотрщика, но тот, едва взглянув на мертвеца, пробкой вылетел наружу.
   Между тем двое соплеменников усопшего принялись обмывать его, черпая воду ладонями прямо из сосуда. Зазвучала заунывная молитва, предназначенная неизвестно какому богу..
   В этот день я не притронулся ни к воде, ни к пище, которую нам теперь швыряли через верхний люк.
   Спустя сутки умер один из тех, кто принимал участие в поминальном обряде. Болезнь, погубившая его, имела аналогичные симптомы, к которым, правда, добавилась мучительная кровавая рвота.
   Ошалевшие от животного ужаса пленники непрерывно колотили в палубу и борта судна, но команда выносить покойников последовала лишь после того, как число таковых достигло полудюжины, а от трупного запаха нельзя было продохнуть.
   Я сделал все возможное, чтобы попасть в состав похоронной команды (впрочем, особой конкуренции тут не было). Трупы извлекались наружу крючьями и безо всяких церемоний выбрасывались в море. Когда с этими скорбными хлопотами было покончено, нас силой оружия стали загонять обратно в трюм. Поднялся ропот – люди, вдохнувшие свежего воздуха, не хотели возвращаться обратно в зловонную могилу. Несколько пленников – по виду греков – сигануло через борт (им-то что, плавают, как дельфины). Кто-то попытался вырвать меч у надсмотрщика и был заколот на месте (завидная смерть, легкая и быстрая). Я же успел кинуться на колени перед тем самым носатым финикийцем, который недавно просветил меня насчет грядущих жизненных перспектив.
 
   Иногда, правда редко, я умею говорить очень убедительно. Даже не говорить, а вещать. Эта способность просыпается во мне чисто случайно и всегда под воздействием какого-нибудь сильного возбудителя – страха, восторга, вожделения, в крайнем случае, алкоголя.
   Главное тут вовсе не слова, а эмоциональная энергия, с которой они произносятся. Истрепанная банальность, сказанная, что называется, «от души», впечатляет слушателя куда больше, чем чьи-нибудь оригинальнейшие, но сухие тезисы. В общем, лучше Александра Сергеевича Пушкина не сформулируешь: «Глаголом жги сердца людей».
   Еще будучи в выпускном классе, я однажды едва не склонил к прелюбодеянию учительницу литературы (известную ханжу и рутинершу), вместе с которой готовил после уроков экстренный выпуск школьной стенгазеты. Можно сказать, что этим подвигом любострастия я превзошел известные деяния Дон Жуана (куда субтильной и слабодушной Донне Анне против стойкого партийца Марии Матвеевны Коноваловой!). Дело не было доведено до логической развязки только в силу моей постыдной неопытности и одного чисто физиологического обстоятельства, которое в телевизионной рекламе скромно именуется «критическими днями».
   В другой раз я до слез напугал соседа-пенсионера (между прочим, человека отнюдь не слабонервного, а уж тем более не сентиментального), неосмотрительно угостившего меня самогоном собственного изготовления. Распалившись после второго стакана, я поведал ему наспех придуманную историю о том, что в высших судебных инстанциях якобы готовится громкий процесс над лицами, подрывающими государственную монополию на производство горячительных напитков, и что одним из главных обвиняемых по этому делу будет проходить именно он, мой сосед, которого я самым бессовестным образом сдал компетентным органам, вместе со всеми потрохами и двумя кассетами видеозаписи, сделанными скрытой камерой. Бред сивой кобылы, скажете вы? Да, но зато как это было преподнесено! Как изложено! В какой-то момент я даже сам поверил в эту идиотскую байку. Теперь из светлого настоящего вернемся в мрачное прошлое, на борт финикийского невольничьего судна, живой груз которого (а возможно, и экипаж) был обречен стать жертвой страшного божества, называемого в просторечии Моровой Язвой.
   Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы заинтриговать носатого морехода. Уж и не помню, как мне это удалось, а главное – на каком языке мы общались.
   Мой визави мало что решал здесь, но благодаря его протекции я был представлен самому капитану, весьма импозантному брюнету, внешностью очень напоминавшему киноактера Мкртчяна, но размерами чрева и нюхалки даже превосходившему последнего.
   Теперь все зависело только от этого перекормленного борова. И я не пожалел на него своих душевных сил! Думаю, что сейчас я мог бы склонить его к чему угодно – к содомскому греху, к попранию веры отцов, в отречению от мирских благ, даже к людоедству.
   Мои запросы были куда скромнее, но их смысл с трудом доходил до простого финикийца, при рождении возложенного на алтарь грозного бога Баал-Зебула (позже несправедливо названного Вельзевулом), и считавшего древний Сидон прекраснейшим городом на свете.
   И все же он уступил! Я таки убедил его, хотя нас разделяла пропасть в тридцать три века, плохое знание языка (это еще слабо сказано!) и разница в побуждениях (он хотел спасти товар, в который вложил немалые средства, а я – всего лишь жизнь своего дальнего предка).
   Все дальнейшее свершалось, словно в приступе массового психоза, когда люди, окрыленные какой-либо очередной безумной идеей, уже не способны отличить добро от зла. Никто не понимал смысла происходящего, но делал свое дело быстро и усердно.
   Немедленно зажглись жаровни, на которых грелись котлы с водой. Из пифосов с вином, которое предполагалось использовать исключительно в целях дезинфекции, вышибали засмоленные пробки.
   Крепко связанных пленников по одному приводили на корму, где я проводил медосмотр, не забывая при этом все время споласкивать вином лицо и руки.
   Позднюю стадию губительной болезни можно было легко распознать даже на взгляд – сыпь по всему телу, горячка, тяжкое дыхание, мутный взор.
   К этим несчастным я даже не прикасался, а вот у всех остальных пациентов тщательно ощупывал подмышечные впадины, отыскивая так называемые «бубоны» – распухшие лимфатические узлы (уж и не помню точно, где я прочитал про такой метод диагностики заразных болезней, не то в «Чуме» Камю, не то в «Я жгу Париж» Ясенского).
   Горько говорить об этом, но вынесенный мной вердикт был равносилен смертному приговору. Пленников, имевших хотя бы самые ничтожные признаки заболевания, ударом тяжелой дубины сбрасывали в море. А те, кто благополучно прошел проверку, лишались всего своего тряпья, всех волос, а затем оказывались в котле с горячей водой, где под угрозой палки вынуждены были соскребать с тела грязь и жир, накопленный за всю предыдущую жизнь. Напоследок пленников протирали вином и, вновь связав, отводили на нос судна, под надзор палубной команды.
   Кое– как разобравшись с людьми, приступили к дезинфекции трюма -хорошенько проветрили его, перебили всех крыс и дважды промыли каждую доску обшивки, сначала кипятком, а потом уксусом. К полуночи, если судить по положению звезд Большой Медведицы, наши тяжкие труды завершились.
   Места в трюме мне уже не было. Пленники, не понимавшие своей пользы и искренне полагавшие, что все гигиенические процедуры, которым они подвергались, есть не что иное, как особо изощренный вид пытки (того же мнения, наверное, придерживалась и большая часть команды), растерзали бы меня на куски. Поэтому ночь я провел на палубе, пьяный в стельку.
   Наутро капитан соизволил о чем-то переговорить со мной, но на сей раз мы не нашли общего языка. Вчерашний запал пропал, и я чувствовал себя устрицей, которую извлекли из раковины, побрызгали лимонным соком, но забыли съесть.
   Никакой награды за свое подвижничество я не получил, да и не претендовал на это – зачем лишнее имущество рабу, который не волен распоряжаться даже собственным телом? Спасибо и за то, что разрешили вдоволь попользоваться вином.
   Спустя сутки медосмотр был повторен. Симптомы заразы обнаружились только у одного пленника, причем симптомы весьма спорные (что, впрочем, не спасло его от печальной участи).
   Через пять дней можно было смело констатировать, что мор побежден. На шестой день мы увидели впереди полоску низкого, заросшего тростником берега, скользящие во всех направлениях парусные лодки весьма забавного вида и стены кирпичной крепости, охранявшей вход в один из судоходных рукавов Дельты.
   Нам не позволили причалить к берегу (да и подходящего причала нигде не было видно) и под конвоем нескольких военных кораблей повели вверх по рукотворному каналу, глубины в котором только и хватало, чтобы не утюжить килем жирный нильский ил.
   Корабли у египтян были курам на смех – этакие плетеные папирусные матрасы с задранными краями, которые удерживались в таком положении туго натянутыми канатами. Не корабли, а арбузные корки, плавающие в помойной яме (последнее сравнение полностью соответствовало цвету и запаху вод, наполнявших канал). Сенкевич с Туром Хейердалом рискнули однажды выйти в море на похожей посудине, так едва не утопли. Об этом потом в «Клубе кинопутешествий» рассказывали. Не годится, дескать, папирус для серьезного мореходства. Воду впитывает, как губка, и все такое.
   Впрочем, меня интересовали вовсе не папирусные корабли, а те, кто на них плавал, то есть сами египтяне.
   Ведь это вам не какие-то киммерийцы, бесследно сгинувшие во мраке веков и даже порядочного менгира после себя не оставившие, а великий народ, без которого нельзя представить нашу цивилизацию.
   Кто изобрел колодезный журавель, презерватив и табурет? Кто первым стал изготавливать бумагу? Кто ввел в обычай употребление пива? Откуда пошла мода на макияж? Чьи мумии украшают лучшие музеи мира? Кто научил уму-разуму сыновей Израилевых? Кто придумал всех этих бесчисленных богов с симпатичными звериными мордами? Про великие пирамиды, загадочного сфинкса и Суэцкий канал (не нынешний, построенный французскими буржуями в девятнадцатом веке, а другой, древний, существовавший еще три тысячи лет назад) я уже здесь и не упоминаю.
   Короче, народ-предтеча. Народ-избранник. Лучше и не скажешь. Да только известно о нем не так уж много. Ведь даже Геродот, описывавший историю Древнего Египта, пользовался в основном непроверенными слухами. Ну а его эпигоны вплоть до самого последнего времени вообще дурью маялись. Вместо того чтобы искать истину, напускали туман.
   Сразу признаюсь, что египтяне произвели на меня весьма благоприятное впечатление. Люди как люди – не арийцы, конечно, но и не азиаты. Сухощавые, стройные, безбородые, со смуглой кожей, действительно имевшей красноватый оттенок. Никакого сравнения с финикийцами, каждый второй из которых был, кстати, если не боров, так тюлень. И одеты просто, без причуд. Гребцы, честно говоря, вообще почти не одеты, хорошо еще, что срам прикрыт. Зато воины щеголяют в бронзовых шлемах, защищающих не только голову, но и шею, а их чресла прикрывают кожаные передники. Роль панцирей выполняют широкие перевязи, перекрещенные на груди.
   Что касается вооружения египтян, то оно состояло из серповидных мечей с длинными рукоятками, боевых дубинок и метательных палок, по сути дела являвшихся одной из разновидностей бумеранга. Копья, щиты и луки имелись у немногих.
   В отличие от киммерийцев, этот народ нельзя было назвать малоразговорчивым. Гребцы покрикивали на крокодилов, нагло мешавших судоходству, воины – на гребцов и друг на друга, а командиры, которых можно было легко отличить по богатым украшениям на груди и пышным плюмажам, – те вообще обкладывали древнеегипетским матом всех подряд, начиная от крокодилов и кончая нашим многоуважаемым капитаном.
   Сильно выражались ребята, это у них не отнимешь. И слов много знали, недаром ведь считались самым цивилизованным народом своего времени.
   Но что это были за слова! Шипение и цоканье, гортанный клекот и скрипучее ворчание. Прямо не язык, а какая-то модернистская симфония. Нет, нормальному человеку такой язык освоить невозможно! У меня-то и с английским всегда были проблемы…
 
   Навстречу нам выплыл еще один папирусный матрас, но на сей раз такой огромный, что с ним невозможно было разминуться.
   Воины на конвойных кораблях заорали пуще прежнего. Даже флегматичных крокодилов напугали. Некоторые (не крокодилы, а воины) с грозным видом целились в нас из луков.
   Тут уж финикийцы засуетились. Гребцы подняли вверх весла, а все, кто был на юте, включая капитана, налегли на кормило, направляя судно к берегу.
   Мы причалили к широкой дамбе, за которой начинались бескрайние болота, пестреющие водяными лилиями. Никогда бы не подумал, что Древний Египет так похож на наше Васюганье. Или это только здесь, в Дельте.
   Встречный корабль тоже остановился, и его высоко задранный нос, имевший форму полумесяца, почти соприкоснулся с конской головой, побелевшей от морской соли.
   Вскоре к нам пожаловала весьма представительная делегация – вельможи в париках и треугольных передниках, целиком состоявших из всяких золотых побрякушек и сердоликовых бусин, писцы с развернутыми свитками и кисточками в руках, лакеи, державшие опахала, кравчие, толмачи, глашатаи и еще много всякой другой шушеры, явно не имевшей никакого отношения ни к ремеслу, ни к сельскому хозяйству, ни к военному делу. Слуги народа, одним словом. Захребетники.