Брэдбери Рэй Дуглас. Сборник сборников

   — Тебе нельзя смотреть на эти два рисунка, — сказала она.
   — Почему?
   — Ты можешь взглянуть на них, но только позже. На этих картинках — Будущее. Сейчас их нельзя увидеть, иначе ты их испортишь. Они еще не совсем закончены. Я нанесла краску на твою кожу, и пот, который она выделяет, доведет дело до конца. Картинка Будущего — это отражение твоих мыслей, а пот лишь поможет завершить ее.
   Она усмехнулась беззубым ртом.
   — В следующую субботу, вечером, ты можешь объявить: «Открытие Тайны! Смотрите, как Разрисованный открывает Тайну!» Таким образом ты сможешь зарабатывать деньги — ты будешь выставлять свою Тайну напоказ, как картину в Художественном музее, и брать за это деньги.
   Скажи им, что у тебя есть картина, которую даже ты сам никогда не видел, которую еще никто никогда не видел. Самая необычная из всех написанных картин. Почти живая. И к тому же, она предсказывает Будущее. Пусть бьют барабаны и играют трубы, а ты будешь стоять и открывать людям Тайну.
   — Это неплохая мысль, — сказал он.
   — Но приоткрой только картину на груди, — посоветовала она. — Она будет первой. А картинку на спине сохрани под липким пластырем до следующей недели. Понятно?
   — Сколько я за это должен?
   — Нисколько. Ты мне ничего не должен, — ответила она. — Если ты будешь ходить с этими картинками, я буду вознаграждена. Я буду сидеть здесь следующие две недели и думать о том, насколько умны мои создания, ибо я расписываю их так, чтобы они соответствовали каждому человеку и его внутреннему миру. А теперь иди и никогда сюда не возвращайся. Прощай.
   — Эй! Открытие Великой Тайны!
   Вечерний ветер раздувал написанную красным вывеску:
 
   "НЕОБЫЧНО РАЗРИСОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК!
   РОСПИСИ У ЧЕЛОВЕКА В КАРТИНКАХ БОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫ, ЧЕМ КАРТИНЫ МИКЕЛЬАНДЖЕЛО!
   СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!
   ПЛАТА ЗА ВХОД — ОДИН ШИЛЛИНГ!"
 
   И наступил тот час. Субботним вечером собралась волнующаяся толпа, переминающаяся на горячих, нагретых солнцем древесных опилках.
   — Через минуту, — ревел в мегафон хозяин, — в шатре, который находится позади меня, мы откроем Таинственный Портрет на груди у Разрисованного! В следующую субботу, в этот же час, и в этом же месте мы откроем Картину на спине Разрисованного! Приглашайте своих друзей!
   Послышался нестройный барабанный бой.
   Мистер Уильям Филиппус Фелпс вскочил и исчез; толпа хлынула в шатер, а оказавшись там, увидела, что он уже стоит на возвышении. Медные трубы оркестра заливались джазовой мелодией.
   Он поискал взглядом жену и увидел ее, затерянную в людской массе. Она все-таки пришла посмотреть на чудище, как она его назвала.
   Лицо ее выражало презрительное любопытство. Ведь, в конце концов, он был ее мужем. Но она ничего не знала о том, что он собирался показать.
   Настроение его было приподнятым. То, что он стал центром этого шумного сборища, этой огромной многоголосой ярмарки — придало ему чувство теплоты и легкости.
   Даже все остальные чудища, обычно выступавшие на арене — Скелет, Волшебник, Воздушный Шар — затерялись сейчас среди зрителей.
   — Дамы и господа, наступает великий момент!
   Вспыхнула огненными отблесками медь фанфар, возвещающих о начале важного события, наперебой застучали барабанные палочки по туго натянутой воловьей коже огромного барабана.
   Мистер Уильям Филиппус Фелпс сбросил с себя накидку. Динозавры, тролли, полуженщины-полузмеи извивались и корчились на его коже в свете ламп.
   — Ax! — выдохнула толпа и замерла. Затем раздался приглушенный шум голосов.
   Еще никто никогда не видел настолько разрисованного человека!
   Казалось, глаза животных горели яркими огнями, синими, красными, вращались, щурились и подмигивали. А розы на его пальцах будто источали нежный сладкий аромат. Динозавры поднимались на дыбы, и звук медной трубы в жарком душном шатре напоминал крик, испускаемый красной глоткой доисторического монстра.
   Мистер Уильям Филиппус Фелпс представлял собой целый музей, возвращенный к жизни.
   Рыба плавала в морях нежно голубого цвета. Под желтым солнцем сверкали брызги фонтана. Среди полей с колышущейся на ветру спелой пшеницей стояли старинные особняки. Движение мускулов и кожи поднимало ввысь ракету, и она взмывала в космос. Малейшее дыхание ставило всю Вселенную на грань хаоса.
   Казалось, он весь был охвачен пламенем, и крошечные существа разбегались от огня, прячась от зноя, исходящего от испытываемой им гордости, когда он стоял вот так перед толпой, а она восхищенно его созерцала.
   Хозяин приложил пальцы к липкому пластырю. Все ринулись вперед, молча, в ожидании чуда.
   — Вы еще ничего не видите, — воскликнул хозяин.
   Пластырь слетел с груди.
   Наступила мертвая тишина, как будто ничего не произошло. И в следующее мгновение Разрисованный подумал, что потерпел фиаско.
   Но толпа вдруг застонала.
   Хозяин ярмарки отпрянул назад с остановившимся взглядом. Он не мог выговорить ни слова.
   Где-то вдалеке заплакала женщина. Плач ее перешел в безудержное рыдание, и она никак не могла остановиться.
   Медленно Разрисованный опустил голову и посмотрел на свою обнаженную грудь.
   То, что он увидел, заставило розы на его руке поблекнуть и увянуть.
   Казалось, все живое скорчилось, сморщилось, съежилось от ледяного холода, исходящего из его сердца, чтобы заморозить и погубить их. Он стоял, объятый дрожью.
   Руки его стали медленно подниматься, чтобы прикоснуться к этой невероятной и страшной картине, которая жила, двигалась, менялась. Как будто он глазел в чужую комнату, подсматривая за жизнью ее обитателей, настолько интимной, настолько непостижимой, что и смотреть-то долго нельзя без того, чтобы не отвернуться.
   На картинке были они — его жена, Лизабет, и он сам.
   И он убивал ее.
   На глазах тысячи людей в темном шатре посреди поросшей лесом земли он убивал свою собственную жену.
   Его огромные, украшенные цветочным орнаментом руки лежали на ее горле, лицо ее темнело, а он душил и душил ее и никак не мог остановиться.
   Все было натурально. Пока все присутствующие с раскрытыми ртами наблюдали за происходящим, она умерла, а он почувствовал себя плохо. Вот-вот рухнет со своего возвышения прямо на землю.
   Все закружилось у него перед глазами. Шатер был похож на исполинскую летучую мышь, гротескно взмахивающую крыльями.
   Последнее, что он услышал, были рыдания женщины где-то в дальнем углу шатра.
   Женщина эта была не кто иная, как Лизабет, его жена.
   Ночью постель его была влажной от пота. Стих, растворился в воздухе ярмарочный шум, и жена его, лежа в своей кровати, сейчас тоже успокоилась. Он пощупал свою грудь. Пальцы его коснулись гладкого пластыря. Они заставили его положить пластырь на место.
   Ему стало плохо. Он упал в обморок, а когда пришел в сознание, хозяин накричал на него.
   — Почему ты не сказал, что было на этой картинке?
   — Но я и сам не знал, не знал, — ответил Разрисованный.
   — О, Боже праведный, — сказал хозяин. — Ты же всех перепугал до смерти: и Лиззи, и меня. Где ты только сумел откопать эту чертову татуировку?
   Он содрогнулся, вспомнив о картинке.
   Над ним склонилась жена.
   — Прости меня, Лизабет, — сказал он чуть слышно слабым голосом. Веки его отяжелели. Он был не в состоянии открыть глаза. — Я ничего не знал.
   — Ты сделал это специально? — сказала она. — С целью запугать меня?
   — Прости, пожалуйста.
   — Или ты избавишься от этого или я уйду, — ответила она сердито.
   — Но, Лизабет…
   — Ты слышал, что я сказала. Либо ты отделаешься от этой дурацкой картинки, либо я ухожу из шоу.
   — Да, Фил, — подтвердил хозяин. — Она верно говорит. Именно так обстоят дела.
   — Вы понесли убытки? Или люди потребовали возврата денег?
   — Дело не в деньгах, Фил. Раз уж об этом стало известно во всей округе, люди теперь будут идти толпами, чтобы посмотреть на все собственными глазами. А ведь наше шоу пользовалось хорошей репутацией. Избавься ты от этой татуировки! Сознайся, Фил, ты собирался пошутить таким образом?
   Он повернулся на бок в теплой и влажной от пота постели. Нет, это не шутка. Это вовсе не шутка. Он тоже испытал ужас от неожиданности, как и все присутствующие. Какая уж тут шутка! Ах, эта маленькая старая колдунья! Что она с ним сделала? И как у нее это получилось? Она просто нарисовала картинку? Но, нет. Ведь она сказала, что рисунок еще не завершен, и что он сам с помощью своих мыслей и своего пота закончит его. Ну что ж, он справился с этой работой.
   Но в чем же, если на то пошло, заключался ее смысл? Он не намеревался никого убивать. И в мыслях такого не было. И зачем ему убивать Лизабет? Он совсем этого не хотел. Так зачем же эта глупая картинка должна оставаться на нем? Она жгла его всего, как огнем.
   Он медленно, мягко провел по ней пальцами, осторожно касаясь вибрирующего мелкой дрожью места, где была спрятана картинка. Он нажал посильнее и почувствовал, что температура в этом месте тела высокая.
   Он просто осязал, как эта маленькая дьявольская картинка убивает его жену всю ночь напролет.
   Я не хочу убивать ее, настойчиво заклинал он, поглядывая на кровать, где лежала жена. А затем, через несколько минут, он произнес громким шепотом:
   — Или хочу?
   — Что? — вздрогнула она спросонья.
   — Ничего, — ответил он, помолчав. — Спи.
 
   Мужчина склонился над ним. В руках у него был какой-то издающий легкое жужжание инструмент.
   — Это будет стоить два фунта за дюйм. Счистить татуировку стоит дороже, чем нанести ее на кожу. Ну, сдирайте ваш пластырь.
   Разрисованный повиновался.
   Мужчина отпрянул от него.
   — О, Боже! Не удивительно, что вы хотите от нее избавиться! Как отвратительно! Даже смотреть противно!
   Он включил свой инструмент.
   — Вы готовы? Это не больно.
   Хозяин балагана стоял тут же, в шатре, наблюдая за происходящим со стороны. Через пять минут мужчина, проклиная все на свете, сменил головку на инструменте. Десять минут спустя он с шумом отодвинул стул и почесал в затылке. Через полчаса он поднялся, велел мистеру Уильяму Филиппусу Фелпсу одеваться и начал укладывать свой инструмент.
   — Минуту, — попытался остановить его хозяин. — Вы еще не закончили работу.
   — И не собираюсь этого делать, — ответил мужчина.
   — Но ведь я прилично вам плачу. В чем дело?
   — Ни в чем, кроме того, что эта чертова картинка и не думает исчезать. Должно быть, она проникла очень глубоко, до самых костей.
   — Да вы с ума сошли.
   — Мистер, я занимаюсь своим делом тридцать лет, но в жизни не видел ничего подобного. Не меньше дюйма в глубину, если не больше.
   — Но мне надо от нее избавиться во что бы то ни стало! — закричал Разрисованный.
   Мужчина покачал головой.
   — От этого можно избавиться только одним путем.
   — Как?
   — Взять нож и срезать ее с груди. Вы долго не проживете, но картинка исчезнет.
   — Вернитесь!
   Но мужчина ушел.
   В понедельник вечером они услышали гул толпы, жаждущей зрелища.
   — Народу собралось много, — заметил Разрисованный.
   — Но они не увидят того, ради чего пришли, — решительно сказал хозяин ярмарки. — Ты не выйдешь к ним без пластыря. И успокойся. Любопытно все же посмотреть, что у тебя на той картинке, что на спине. Мы сможем показать им тот рисунок.
   — Но она сказала, что это можно будет сделать только через неделю или что-то в этом роде. Старушка сказала, что надо подождать.
   Хозяин оттянул в сторону пластырь со спины Разрисованного.
   — Что там? — тяжело дыша от волнения, спросил мистер Фелпс, смирившись.
   Хозяин приклеил пластырь на место.
   — Фелпс, ты неудачник. Почему ты позволил этой старухе так раскрасить себя?
   — Я не знал, кто она.
   — Без сомнения, она обманула тебя с этой картинкой. Там ничего нет. Совсем. Никакого рисунка.
   — Она проявится. Надо подождать.
   Хозяин рассмеялся.
   — Ну хорошо. Я подожду. Пойдем. Так или иначе, мы покажем тебя этому сборищу. Но только частично.
   Они вышли к публике под взрыв оркестра.
   Поздно ночью он стоял со своим чудовищным видом, выставив вперед руки, как это делает слепой, чтобы сохранить равновесие, почувствовать себя в этом мире, который устремляется на тебя, крутит и вертит и вот-вот свалит с ног. У зеркала он поднял руки.
   На плоской, тускло освещенной поверхности стола лежали склянки с перекисью, кислотой, серебряные бритвы и квадратные листочки наждачной бумаги. Он брал каждый из этих предметов один за другим. Он смачивал ужасный рисунок на груди и тер его. Он работал час, не прерываясь.
   Вдруг ему показалось, что кто-то стоит позади в дверях его домика на колесах. Было три часа утра. Он ощутил слабый запах пива. Она вернулась домой из города.
   Фелпс не повернулся.
   — Лизабет? — спросил он.
   — Лучше тебе избавиться от нее, — сказала она, следя за движением его рук, в которых он держал наждачную бумагу. С порога она шагнула в комнату.
   — Мне бы и самому не хотелось, чтобы у меня была такая картинка, — ответил он.
   — Нет, хотелось, — настаивала она. — Ты все продумал заранее.
   — Да нет же.
   — Знаю я тебя, — ухмыляясь, сказала она. — О, я знаю, как ты меня ненавидишь. Ну да, ничего. Я тоже тебя ненавижу. И уже давно. Ты располнел и покрылся жиром, ты думаешь, тебя такого можно любить? Я могла бы рассказать тебе, что такое ненависть — это чувство мне знакомо. Почему ты не спросишь меня об этом?
   — Оставь меня в покое, — попросил он.
   — И перед всей этой толпой ты устраиваешь спектакль, в котором я поневоле участвую, ничего об этом не подозревая!
   — Я не знал, что у меня там, под пластырем.
   Она обошла вокруг стола, держа руки на бедрах, обращаясь к кроватям, стенам, стульям, выплескивая все, что у нее накопилось, а он подумал:
   «Или я знал? Кто же создал эту картинку — я или колдунья? Кто из нас двоих? И как? Неужели я действительно хочу, чтобы она умерла? Нет! И все-таки…»
   Он наблюдал, как жена подходила к нему все ближе и ближе, он видел, как напрягаются ее горловые мускулы, откликаясь на ее крики.
   Это, и это, и это он делал не так! То, и то, и то было просто отвратительным! Он был лгуном, прирожденным интриганом, жирным, ленивым и безобразным. Неужели он считает, что может сравниться с хозяином? Или он легок и подвижен, как эльф? Или он достоин кисти Эль Греко? Да Винчи?! Или Микельанджело?! Она дошла до истошного вопля. Она бросала ему в лицо упрек за упреком.
   — Ты не запугаешь меня настолько, чтобы я осталась с тобой и позволила тебе касаться меня своими грязными лапами! — заявила она с торжествующим видом.
   — Лизабет, — произнес он.
   — И не называй меня больше Лизабет! — пронзительно закричала она. — Я разгадала твои планы. Ты заимел эту картинку, чтобы запугать меня. Ты подумал, что я не осмелюсь оставить тебя. Как бы не так!
   — В следующую субботу, вечером, мы откроем вторую картинку, и ты будешь мной гордиться, — сказал он.
   — Гордиться! Как ты глуп и жалок! Ты похож на кита. Ты видел когда-нибудь выброшенного на берег кита? А я видела, когда была маленькой. Они пришли и пристрелили его. Его застрелила береговая охрана. Ты — кит!
   — Лизабет.
   — Я ухожу, вот и все. И беру развод.
   — Не делай этого.
   — Я собираюсь выйти замуж за мужчину, а не за жирную бабу, как ты. На тебе столько жира — никакой сексуальной привлекательности!
   — Ты не можешь уйти от меня, — сказал он.
   — Посмотрим.
   — Я люблю тебя, — сказал он.
   — О, — сказала она. — Иди и любуйся своими картинками.
   Он потянулся к ней.
   — Убери свои руки, — закричала она.
   — Лизабет.
   — Не приближайся ко мне. Меня тошнит от твоего вида.
   — Лизабет…
   Казалось, засверкали огнем все глаза на его рисунках, пришли в движение все змеи, все монстры, широко раскрылись их глотки, изрыгающие пламя. Он пошел к ней — не человек, а целая толпа.
   Он почувствовал прилив крови во всем теле, забился пульс на запястьях, на ногах, бешено заколотилось сердце. Более того, океаны горчицы и острых приправ и миллионы напитков, которые он влил в себя за последний год, закипели в нем; лицо приобрело цвет нагретого до кипения пива.
   А розы на руке напоминали плотоядные цветы, выросшие в жарких джунглях, а теперь вырвавшиеся на свободу, чтобы обрести новую жизнь в прохладном ночном воздухе.
   Он схватил ее, как может схватить огромный зверь сопротивляющуюся жертву. Это был неистовый жест любви, возбуждающий и требовательный, ожесточавшийся по мере того, как она прилагала все усилия, чтобы оттолкнуть его. Она била и царапала картинку на его груди.
   — Ты должна полюбить меня, Лизабет.
   — Пусти! — пронзительно кричала она. Она изо всех сил била по картинке, которая пылала огнем под ее кулаками. Она глубоко поцарапала его ногтями.
   — О, Лизабет, — проговорил он, его руки подвинулись к ее плечам, затем — к шее. — Не уходи.
   — Помогите, — громко закричала она. Кровь текла из его груди.
   Он обхватил пальцами ее шею и сильно сжал.
   И замер ее сдавленный крик.
   А за стенами домика шуршала сухая, выжженная солнцем трава. Донесся топот бегущих ног.
   Мистер Уильям Филиппус Фелпс открыл дверь.
   Они поджидали его: Скелет, Волшебник, Воздушный Шар, Электра, Карлик, Пучеглазый. Чудища, расположившиеся ночью на сухой траве.
   Он направился им навстречу.
   Он шел и понимал, что ему надо уйти отсюда; эти люди ничего не поймут, ибо никогда ни над чем не задумывались. Постольку поскольку он не спасался бегством, а спокойно шел между шатрами, оглушенный случившимся, чудища медленно расступились, чтобы пропустить его.
   Они молча наблюдали за ним, потому что надеялись, что он не убежит.
   Он шел через черный луг, и ночные бабочки, взмахивая крыльями, били его по лицу. Он твердо шел до тех пор, пока не скрылся из виду, сам не ведая, куда идет. Они следили за ним, пока он был виден, а потом повернулись к безмолвному домику и распахнули настежь дверь…
   Разрисованный уверенно шагал по высохшему лугу, оставив город позади.
   — Он пошел этой дорогой! — услышал он слабо доносящийся голос. Факелы и фонари отбрасывали слабые отблески света на придорожные холмы. Были видны расплывчатые фигуры бегущих.
   Мистер Уильям Филиппус Фелпс помахал им рукой. Он очень устал. И сейчас ему хотелось только, чтобы его нашли. Он устал от преследования.
   — Вот он! — Факелы изменили направление. — Сюда! Мы поймаем этого негодяя!
   И наступил момент, когда Разрисованный вновь побежал. Он старался бежать медленно и даже намеренно дважды упал. Оглядываясь назад, он увидел, что в руках они держали колы, поддерживающие шатровые опоры.
   Он побежал по направлению к уличному фонарю на далеком перекрестке, где, казалось, сгустилась летняя ночь; будто все вокруг устремилось к этому яркому пятну в окружающей тьме — кружащиеся в затейливых каруселях жуки-светляки, распевающие свои бесконечные трели сверчки — всех притягивала к себе эта высоко висящая лампа.
   И Разрисованный, и остальные, бежавшие за ним следом, не были исключением.
   Когда, наконец, он добрался до этого места и прошел несколько ярдов, ему уже не надо было оглядываться назад.
   На дороге прямо перед ним неожиданно выросли колья от шатров, яростно взметнувшиеся вверх, выше, выше, а затем так же яростно опустившиеся вниз.
   Прошла минута.
   В ложбинах, окруживших город, пели неугомонные сверчки.
   Чудища стояли над распростертым Разрисованным, держа в руках свои колья. Потом они перевернули его. Кровь побежала из его рта тихой струйкой.
   Они содрали с его спины липкий пластырь. Уставившись, они долго всматривались в только что возникшую картинку. Послышался чей-то невнятный шепот. Кто-то тихо выругался. Скелет протолкнулся сквозь толпу, не в состоянии лицезреть увиденное.
   Чудища глазели на изображение с дрожащими губами и один за другим исчезали, оставив Разрисованного на пустынной дороге в луже крови.
   В тусклом свете можно было без труда рассмотреть живую картинку.
   На ней была толпа чудищ, склонившихся над умирающим толстым человеком на темной безлюдной дороге и рассматривающих картинку на его спине, на которой была видна толпа чудищ, склонившихся над умирающим толстым человеком на…

Превращение

Chrysalis 1946 год Переводчик: Н. Галь

 
   «Ну и запах тут,» — подумал Рокуэл. От Макгайра несет пивом, от Хартли — усталой, давно не мытой плотью, но хуже всего острый, будто от насекомого, запах, исходящий от Смита, чье обнаженное тело, обтянутое зеленой кожей, застыло на столе. И ко всему еще тянет бензином и смазкой от непонятного механизма, поблескивающего в углу тесной комнатушки.
   Этот Смит — уже труп. Рокуэл с досадой поднялся, спрятал стетоскоп.
   — Мне надо вернуться в госпиталь. Война, работы по горло. Сам понимаешь, Хартли. Смит мертв уже восемь часов. Если хочешь еще что-то выяснить, вызови прозектора, пускай вскроют…
   Он не договорил — Хартли поднял руку. Костлявой трясущейся рукой показал на тело Смита — на тело, сплошь покрытое жесткой зеленой скорлупой.
   — Возьми стетоскоп, Рокуэл, и послушай еще раз. Еще только раз. Пожалуйста.
   Рокуэл хотел было отказаться, но раздумал, снова сел и достал стетоскоп. Собратьям-врачам надо уступать. Прижимаешь стетоскоп к зеленому окоченелому телу, притворяешься, будто слушаешь…
   Тесная полутемная комнатушка вокруг него взорвалась. Взорвалась единственным зеленым холодным содроганием. Словно по барабанным перепонкам ударили кулаки. Его ударило. И пальцы сами собой отдернулись от распростертого тела.
   Он услышал дрожь жизни.
   В глубине этого темного тела один только раз ударило сердце. Будто отдалось далекое эхо в морской пучине.
   Смит мертв, не дышит, закостенел. Но внутри этой мумии сердце живет. Живет, встрепенулось, будто еще не рожденный младенец.
   Пальцы Рокуэла, искусные пальцы хирурга, старательно ощупывают мумию. Он наклонил голову. В неярком свете волосы кажутся совсем темными, кое-где поблескивает седина. Славное лицо, открытое, спокойное. Ему около тридцати пяти. Он слушает опять и опять, на гладко выбритых щеках проступает холодный пот. Невозможно поверить такой работе сердца.
   Один удар за тридцать пять секунд.
   А дыхание Смита — как этому поверить? — один вздох за четыре минуты. Движение грудной клетки неуловимо. Ну а температура?
   Шестьдесят.13
   Хартли засмеялся. Не очень-то приятный смех. Больше похожий на заблудшее эхо. Сказал устало:
   — Он жив. Да, жив. Несколько раз он меня едва не одурачил. Я вводил ему адреналин, пытался ускорить пульс, но это не помогало. Уже три месяца он в таком состоянии. Больше я не в силах это скрывать. Потому я тебе и позвонил, Рокуэл. Он… это что-то противоестественное.
   Да, это просто невозможно, — и как раз поэтому Рокуэла охватило непонятное волнение. Он попытался поднять веки Смита. Безуспешно. Их затянуло кожей. И губы срослись. И ноздри. Воздуху нет доступа…
   — И все-таки он дышит…
   Рокуэл и сам не узнал своего голоса. Выронил стетоскоп, поднял и тут заметил, как дрожат руки.
   Хартли встал над столом — высокий, тощий, измученный.
   — Смит совсем не хотел, чтобы я тебя вызвал. А я не послушался. Смит предупредил, чтобы я тебя не вызывал. Всего час назад.
   Темные глаза Рокуэла вспыхнули, округлились от изумления.
   — Как он мог предупредить? Он же недвижим.
   Исхудалое лицо Хартли — заострившиеся черты, упрямый подбородок, сощуренные в щелку глаза — болезненно передернулось.
   — Смит… думает. Я знаю его мысли. Он боится, как бы ты его не разоблачил. Он меня ненавидит. За что? Я хочу его убить, вот за что. Смотри. — Он неуклюже полез в карман своего мятого, покрытого пятнами пиджака, вытащил блеснувший вороненой сталью револьвер.
   — На, Мэрфи. Возьми. Возьми, пока я не продырявил этот гнусный полутруп!
   Макгайр попятился, на круглом красном лице — испуг.
   — Терпеть не могу оружие. Возьми ты, Рокуэл.
   Рокуэл приказал резко, голосом беспощадным, как скальпель:
   — Убери револьвер, Хартли. Ты три месяца проторчал возле этого больного, вот и дошел до психического срыва. Выспись, это помогает. — Он провел языком по пересохшим губам. — Что за болезнь подхватил Смит?
   Хартли пошатнулся. Пошевелил непослушными губами. Засыпает стоя, понял Рокуэл. Не сразу Хартли удалось выговорить:
   — Он не болен. Не знаю, что это такое. Только я на него зол, как мальчишка злится, когда в семье родился еще ребенок. Он не такой… неправильный. Помоги мне. Ты мне поможешь, а?
   — Да, конечно, — Рокуэл улыбнулся. — У меня в пустыне санаторий, самое подходящее место, там его можно основательно исследовать. Ведь Смит… это же самый невероятный случай за всю историю медицины. С человеческим организмом такого просто не бывает!
   Он не договорил. Хартли прицелился из револьвера ему в живот.
   — Стоп. Стоп. Ты… ты не просто упрячешь Смита подальше, это не годится! Я думал, ты мне поможешь. Он зловредный. Его надо убить. Он опасен! Я знаю, он опасен!
   Рокуэл прищурился. У Хартли явно неладно с психикой. Сам не знает что говорит. Рокуэл расправил плечи, теперь он холоден и спокоен.
   — Попробуй выстрелить в Смита, и я отдам тебя под суд за убийство. Ты надорвался умственно и физически. Убери револьвер.
   Они в упор смотрели друг на друга.