Страница:
Макклайр встал за кресло. Мысль о бегстве по-прежнему была чужда ему. Она только начинала появляться у него, и у Лэнтри еще был шанс.
— Ого! — сказал Макклайр, заслоняясь креслом от напирающего мертвеца. — Вы хотите меня убить. Это странно, но это так. Я не могу этого понять. Вы хотите искалечить меня этим ножом или что-нибудь в этом роде, а мне нужно помешать вам сделать такую странную вещь.
— Я убью тебя! — вырвалось у Лэнтри, но он тут же прикусил язык. Это было самое худшее, что он мог сказать.
Наваливаясь грудью на кресло, Лэнтри пытался схватить Макклайра.
Макклайр рассуждал очень логично:
— Моя смерть ничего вам не даст, вы же знаете это.
Они продолжали борьбу.
— Вы помните, что произошло в морге?
— Какая разница?! — рявкнул Лэнтри.
— Вы ведь не воскресили погибших, правда?
— Ну и наплевать! — крикнул Лэнтри.
— Послушайте, — рассудительно сказал Макклайр, — уже никогда больше не будет таких, как вы, никогда, никогда.
— Тогда я уничтожу вас, всех до единого! — закричал Лэнтри.
— И что тогда? Вы все равно будете одиноки.
— Я полечу на Марс. Там есть могилы. Я найду таких, как я!
— Нет, — сказал Макклайр, — вчера и там вышло постановление. Из всех могил извлекают трупы. Они будут сожжены на будущей неделе.
Они упали на пол, и Лэнтри схватил Макклайра за горло.
— Видите, — сказал Макклайр, — вы умрете.
— Как это?! — крикнул Лэнтри.
— Когда вы убьете всех нас и останетесь один, вы умрете! Умрет ненависть, которая вами движет! Это зависть заставляет вас двигаться, зависть и ничего больше! Вы умрете, вы же не бессмертны. Вы даже не живы, вы всего лишь ходячая ненависть.
— Ну и наплевать! — заорал Лэнтри и начал душить его, бить кулаками по голове. Макклайр смотрел на него тускнеющими глазами.
Открылись двери, в комнату вошли двое мужчин.
— Что здесь происходит? — спросил один из них. — Какая-то новая игра?
Лэнтри вскочил и бросился наутек.
— Да, новая игра, — сказал Макклайр, с трудом поднимаясь. — Схватите его и вы выиграете!
Мужчины схватили Лэнтри.
— Мы выиграли! — сказали они.
— Пустите! — Лэнтри, стараясь вырваться, начал бить их по лицам. Брызнула кровь.
— Держите его крепче! — крикнул Макклайр.
Они придержали его.
— Какая грубая игра, — сказал один из мужчин. — А что дальше?
Макклайр спокойно и логично говорил о жизни и движении, о смерти и неподвижности, о солнце и о большом солнечном крематории, и об опустошенном кладбище, о ненависти, о том, как ненависть жила и сделала так, что один из мертвецов ожил и начал ходить, и как нелогично было это все, все, все. Если кто-то мертв, мертв, мертв, это конец, конец, конец. Тихо шурша, машине ехала дорогой, стелющейся под колеса. На ветровом стекле мягко растекались капли дождя. Мужчины на заднем сиденье тихо разговаривали. Куда они ехали, ехали, ехали? Конечно, в крематорий. В воздухе лениво расплывался табачный дым, образуя серые волнующиеся спирали и петли. Если кто-то умер, то он должен с этим смириться.
Лэнтри не двигался. Он был похож на марионетку, у которой перерезали шнурки. В сердце и в глазах, напоминающих два уголька, у него осталась еще капля ненависти — слабая, едва видная, еле тлеющая.
"Я — По, — подумал он. — Я все, что осталось от Эдгара Аллана По, и все, что осталось от Амброза Бирса, и все, что осталось от Говарда Лавкрафта. Я старый ночной нетопырь, с острыми зубами и черными крыльями. Я Осирис, Ваал и Сет. Я книга смерти и стоящий в языках пламени дом Эшеров. Я Красная Смерть и человек, замурованный в катакомбах с бутылкой амонтильядо… Я танцующий скелет, гроб, саван, молния, отражающаяся в окне старого дома. Я сухое осеннее дерево и раскаты дальнего грома. Я пожелтевшая книга, чьи страницы переворачивает костлявая рука, и фисгармония, в полночь играющая на чердаке. Я маска, маска смерти, выглядывающая из-за дуба в последний день октября. Я варящееся в котле отравленное яблоко и черная свеча, горящая перед перевернутым крестом. Я крышка гроба, простыня с глазами, шаги на темной лестнице. Я легенда о Спящей Долине, Обезьянья Лапка и Рикша-Призрак. Я Кот и Канарейка, Горилла и Нетопырь, я Дух отца Гамлета на стенах Эльсинора.
И это все — я. И все это будет сейчас сожжено. Когда я жил, все они тоже были еще живы. Когда я двигался, ненавидел, существовал — они существовали. Только я их помню. Я все, что осталось от них, но исчезнет сегодня. Сегодня мы сгорим все вместе: и По, и Бирс, и отец Гамлета. Нас уложат в огромный штабель и подожгут, как фейерверк в день Гая Фокса — с веселой пиротехникой, факелами, криками и прочим.
А какой мы поднимем крик! Мир будет свободен от нас, но уходя, мы еще скажем: на что похож мир, лишенный страха? Где таинственные фантазии загадочных времен? Куда исчезли угроза, страх, неуверенность? Все это пропало и никогда не вернется, сглаженное, разбитое и сожженное людьми из ракет и крематориев, уничтоженное и замазанное, замененное дверями, которые открываются и закрываются, огнями, которые зажигаются и гаснут, не вызывая страха. Если бы они хоть помнили, как жили когда-то, чем был для них праздник Всех Святых, кем был По и как мы гордились нашими темными фантазиями. Ну, дорогие друзья, тогда еще один глоток амонтильядо перед сожжением! Это все существует, но в последнем мозгу на земле. Сегодня умрет целый мир. Еще один глоток, умоляю!"
— Приехали, — сказал Макклайр.
Крематорий был ярко освещен. Играла тихая музыка. Макклайр вышел из жука, подошел к двери и открыл ее. Лэнтри просто лежал. Беспощадно логичные слова выпили из него жизнь. Сейчас он был только восковой куклой с тусклой искрой в глазах. Ах, этот мир будущего, ах, эти люди и способ их мышления — как логично они доказали, что он не должен жить. Они не хотели в него поверить, и это неверие заморозило его. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, мог только бормотать что-то бессмысленное.
Макклайр и его помощники помогли ему выйти из машины, уложили его в золотой ящик и на столе с колесиками, ввезли в лучащийся теплом крематорий.
— Я Эдгар Аллан По, Амброз Бирс, праздник Всех Святых, гроб, саван, Обезьянья Лапка, упырь, вампир…
— Да, да, — тихо сказал над ним Макклайр. — Я знаю.
Стол двигался вперед. Стены вокруг раскачивались. Музыка играла: «Ты мертв. Ты мертв по всем законам логики».
— Никогда уже я не буду Эшером, Мальстремом, не буду Рукописью, найденной в Бутылке, Колодцем и Маятником, Сердцем-Обличителем, Вороном, никогда, никогда.
— Никогда, — сказал Макклайр. — Я знаю.
— Я в подземельях! — крикнул Лэнтри.
— Да, в подземельях, — сказал один из мужчин.
— Меня прикуют цепью к стене, а здесь нет бутылки амонтильядо, — слабым голосом сказал Лэнтри; он лежал с закрытыми глазами.
— Я знаю, — ответили ему.
Что-то сдвинулось. Открылись огнеупорные двери.
— А теперь кто-то закрывает камеру. Меня замуровывают!
— Да.
Шорох. Золотой саркофаг скользнул в огненный шлюз.
— Меня замуровывают!!! Ну и штука! Мы гибнем! — дикий крик и взрыв смеха.
Открылись внутренние двери, и золотой саркофаг рухнул в огонь.
— Ради всего святого, Монтрезор! Ради всего святого!
Время, вот твой полет
Долгие годы пронеслись ветром мимо их разгоряченных лиц.
Машина Времени остановилась.
— Год тысяча девятьсот двадцать восьмой, — сказала Джанет.
Оба мальчика смотрели на то, что было за ней.
Мистер Филдс вышел из состояния неподвижности.
— Помните, вы прибыли сюда наблюдать жизнь этих древних людей. Всем интересуйтесь, обо всем размышляйте, все наблюдайте.
— Хорошо, — ответили девочка и два мальчика, все трое в новенькой, защитного цвета форме. У детей все было одинаковое — стрижка, наручные часы, сандалии и, хотя они не были родственниками, цвет волос, глаз, зубов и кожи.
— Ш-шш! — сказал мистер Филдс.
Это был городок в штате Иллинойс. Было раннее весеннее утро, и по улицам стелился холодный туман.
В дальнем конце улицы появился мальчик, он бежал по направлению к ним, и на него светила последним светом мраморно-кремовая луна. Где-то вдалеке пробили пять раз часы. Почти неслышно, оставляя на тихих газонах следы теннисных туфель, мальчик пробежал мимо невидимой для него Машины Времени, остановился и, глядя на самое высокое окно темного дома, кого-то позвал.
Окно открылось. По крыше сполз и спрыгнул на землю другой мальчик. Оба, с набитыми бананом ртами, убежали в темное холодное утро.
— Бегите за ними, — прошептал мистер Филдс. — Изучайте их поведение. Ну, быстрей!
Джанет, Уильям и Роберт помчались, доступные теперь постороннему взгляду, по холодным весенним мостовым, через еще спящий крепким сном городок, а потом через парк. Повсюду загорался и гас свет, негромко хлопали двери, и другие дети бросались поодиночке или задыхающимися от спешки парами вниз по склону холма, к каким-то поблескивающим голубоватым рельсам.
— Вот он, идет!
Рассвет еще не наступил, а здесь уже водоворотом кружились дети. Несколько мгновений — и небольшой огонек вдали, на блестящих рельсах, стал громом, извергающим пар.
— Что это? — завизжала Джанет.
— Поезд, глупышка, ты же такие видела на картинках! — прокричал Роберт.
И дети, прибывшие из будущего, увидели, как с поезда сходят, заливая могучими дымящимися водами мостовую, поднимая в холодное утреннее небо вопросительные знаки хоботов, огромные серые слоны. С длинных платформ, красные и золотые, скатывались неуклюжие фургоны. В заколоченной в ящики тьме ревели, меряя ее шагами, львы.
— Ой! Да ведь это цирк! — задрожала Джанет.
— Цирк, по-твоему? А куда он делся?
— Туда же, куда и Рождество, наверно. Просто исчез давным-давно.
Джанет окинула взглядом все вокруг.
— Какой он ужасный, правда?
Мальчик стоял ошеломленный.
— Уж это точно.
В первых слабых лучах зари раздавались громкие мужские голоса. Подтянули спальные вагоны, из окон на детей смотрели, моргая, заспанные лица. Как дождь камней, простучали по улице лошадиные копыта.
За спиной у детей вырос мистер Филдс.
— Мерзость, варварство держать зверей в клетках. Знай я, что вы такое здесь увидите, ни за что бы с вами сюда не отправился. Это действо буквально леденит кровь.
— Да, конечно. — Однако взгляд у Джанет был отсутствующий. — И в то же время, мистер Филдс, это напоминает чем-то гнездо червей. Мне хочется изучить его.
— Не знаю, — сказал Роберт; глаза его бегали, а руки дрожали. — Все это похоже на сумасшествие. Может быть, если мистер Филдс разрешит, мы бы попробовали написать сочинение…
Мистер Филдс кивнул.
— Рад, что вижу серьезное отношение, что вы смотрите в корень, хотите по-настоящему понять этот ужас. Хорошо — сегодня после полудня мы посмотрим цирковое представление.
— Меня, кажется, стошнит, — сказала Джанет.
Машина Времени зажужжала.
— Так вот что такое цирк, — продолжала она сумрачно.
Тромбоны оркестра умерли в их ушах. Последним, что они видели, были леденцово-розовые гимнасты, вихрем крутящиеся на трапеции, между тем как на арене кричали и подпрыгивали обсыпанные мукой клоуны.
— Нет, конечно, психовидение лучше, — медленно проговорил Роберт.
— Эти ужасные запахи, это волнение… — Джанет заморгала. — Очень вредно для детей, правда? И рядом с детьми сидят взрослые. Матери, отцы — вот как называли их дети. Все так странно!
Мистер Филдс стал записывать что-то в классный журнал.
Словно сбрасывая оцепенение, Джанет тряхнула головой.
— Мне нужно все это увидеть снова. Я не разобралась в их побуждениях. Мне нужно снова пробежать через городок в то раннее утро. Холодный ветер в лицо… тротуар под ногами… прибывающий поезд с цирком. Может, это воздух и ранний час побудили детей подняться и побежать смотреть, как прибывает поезд? Или же причиной было что-то другое? Мне нужно еще раз увидеть события в их последовательности. Почему дети были так взволнованы? Я что-то упустила.
— Они все так улыбались, — сказал Уильям.
— Что такое летние каникулы? Я слышала, как дети о них говорили. — Джанет посмотрела на мистера Филдса.
— Все лето дети носились как безумные, избивали друг друга — вот что такое летние каникулы, — ответил ей мистер Филдс.
— Лучше Государственного Трудового Детского Лета ничего быть не может, — проговорил ослабевшим голосом, глядя в пустоту, Роберт.
Машина Времени остановилась опять.
— Четвертое Июля14, — объявил мистер Филдс. — Год тысяча девятьсот двадцать восьмой. Древний праздник, когда люди устраивали взрывы, чтобы отрывать друг другу пальцы.
Они стояли перед тем же самым домом, на той же улице, но только ласковым летним вечером. В воздухе шипели и крутились огненные колеса, на каждом крыльце смеющиеся дети что-то бросали вверх, и слышалось: бах, бах!
— Не убегайте! — закричал мистер Филдс. — Не пугайтесь, это не война!
Но лица у Джанет, Роберта и Уильяма становились от фонтанов холодного огня то белыми, то розовыми, то голубыми.
— Мы и не испугались, — стоя неподвижно, сказала Джанет.
— К счастью, — заявил мистер Филдс, — сто лет назад фейерверки запретили, положили конец всем этим взрывам.
Дети танцевали, придумывая свои танцы на ходу, белым бенгальским огнем писали на ночном летнем воздухе свои имена и заветные мечты.
— Мне бы тоже хотелось так делать, — сказала Джанет негромко. — Писать в воздухе свое имя. Посмотрите на них! Мне бы тоже этого хотелось.
— Что, что? — Мистер Филдс не расслышал.
— Ничего, — сказала Джанет.
— Бах! — шептали Уильям и Роберт, стоя под ласковыми летними деревьями, в темноте не отрывая взгляда от красных, белых, зеленых огоньков на чудесных летних газонах. — Бах!
Октябрь.
В последний раз Машина Времени остановилась в месяце горящих листьев. Люди с тыквами и кукурузными стеблями в руках спешили в сливающиеся с темнотой дома. Танцевали скелеты, носились летучие мыши, пылали свечи, а в пустых передних за открытыми дверями домов раскачивались подвешенные яблоки.
— Халлоуин, — сказал мистер Филдс. — Апогей ужаса. Это был век суеверий, как вы знаете. Потом сказки братьев Гримм, призраки, скелеты и вся прочая чушь были запрещены. Вы, дети, слава богу, выросли в очищенном от заразы мире, где нет ни теней, ни призраков. У вас другие, достойные праздники — День Рождения Уильяма К. Чаттертона, День Труда, День Машин.
Стояла октябрьская ночь, на улице уже не было ни души, а они прохаживались возле того же дома, всматривались в темноте в пустые тыквы с вырезанными в них треугольными глазами, в маски, выглядывающие из темных чердаков и сырых подвалов. А внутри дома, подумать только, собрались дети и, сидя на корточках, смеялись, рассказывали друг другу разные истории!
— Я хочу быть с ними, — сказала наконец Джанет.
— Конечно, как социолог, — сказали мальчики.
— Нет, — сказала она.
— Что? — спросил мистер Филдс.
— Нет, просто хочу быть в этом доме, хочу здесь остаться, хочу видеть все это и быть здесь и больше нигде, хочу, чтобы были хлопушки, и тыквы, и цирк, хочу, чтобы было Рождество, был день святого Валентина, было Четвертое Июля — такие, какими мы их здесь видели.
— Это переходит все границы… — начал мистер Филдс.
Но внезапно Джанет сорвалась с места.
— Роберт, Уильям, бежим!
Мальчики бросились за ней.
— Стойте! — закричал мистер Филдс. — Роберт! Ага, Уильям, ты попался! — Он успел схватить Уильяма, но другой ускользнул. — Джанет, Роберт, сейчас же вернитесь! Вас не переведут в седьмой класс! Вы провалитесь, Джанет, Роберт — Роберт!
Бешеный порыв октябрьского ветра пронесся по улице и исчез вместе с двумя детьми среди стонущих деревьев.
Уильям вырывался и пинал мистера Филдса ногами.
— И ты за ними, Уильям? Нет, ты вернешься со мной домой! А те двое еще очень пожалеют. Захотели остаться в прошлом? — Мистер Филдс кричал уже во весь голос. — Ну что ж, Джанет и Роберт, оставайтесь в этом ужасе, хаосе! Пройдет всего лишь несколько недель, и вы, плача, прибежите сюда, ко мне. Но меня здесь не будет! Я покидаю вас в этом мире — и сходите здесь с ума, если вам так хочется.
Он потащил Уильяма к Машине Времени. Мальчик рыдал.
— Пожалуйста, мистер Филдс, ну пожалуйста, не берите меня больше сюда на экскурсии…
— Замолчи!
Мгновение — и Машина Времени унеслась назад, в будущее, к подземным городам-ульям, к металлическим зданиям, металлической траве, металлическим цветам.
— Прощайте, Джанет, Боб!
Словно вода, заливал улицы городка холодный октябрьский ветер. И когда он стих, за всеми детьми, приглашенными и неприглашенными, в масках или без масок, уже затворились двери домов, к которым принесло их его могучее течение. Ни одного бегущего ребенка не видно было в ночи. Ветер причитал в верхушках голых деревьев.
А внутри просторного дома, при свечах, кто-то наливал всем холодный яблочный сидр, наливал каждому, не спрашивая, кто он и откуда.
Кричащая женщина
Меня зовут Маргарет Лири. Мне десять лет, и я учусь в последнем классе начальной школы. У меня нет братьев и сестер, но есть прекрасные папа и мама, правда, они не могут уделять мне много внимания. Как бы то ни было, никто из нас даже не предполагал, что придется столкнуться с убитой женщиной. Или почти не предполагал. Когда живешь на улице, подобной нашей, и не подумаешь, что может произойти что-нибудь ужасное, скажем, перестрелка, убийство или погребение человека заживо, чуть ли не у вас в саду. А когда такое случается, просто не веришь. Продолжаешь как ни в чем не бывало намазывать масло на хлеб или же печь пирог.
Я расскажу вам, как это произошло. Была середина июля. Мама сказала мне:
— Маргарет, сходи в магазин и купи мороженое. Сегодня суббота, папа придет обедать домой. Мы должны его угостить чем-нибудь вкусненьким.
Я побежала через пустырь позади нашего дома, где мы обычно играем с ребятами. Когда я шла обратно из магазина и думала о чем-то своем, это все вдруг и произошло.
Я услышала крик женщины, остановилась и прислушалась. Звук шел из-под земли. Женщина была погребена под камнями, стеклами и мусором. Она ужасно кричала, умоляла вытащить ее.
Я стояла, оцепенев от ужаса, а она продолжала приглушенно кричать.
Я бросилась бежать, споткнулась и упала, вновь вскочила и побежала.
Открыв дверь нашего дома, я увидела маму, спокойную, как всегда, даже не подозревавшую, что позади нашего дома, всего в каких-то сотне ярдов, погребена в земле живая женщина, которая кричит и просит о помощи.
— Мам… — произнесла я.
— Не стой там. Видишь, мороженое тает, — прервала она меня.
— Но, ма…
— Положи его в холодильник.
— Послушай, ма, там кричит какая-то женщина…
— И вымой руки, — продолжала мама.
— Она кричит и кричит.
— Давай-ка посмотрим, где соль и перец.
— Послушай меня, — сказала я громко. — Мы должны ее выкопать. Она похоронена под тоннами земли, и, если мы ее не выкопаем, она задохнется и умрет.
— Я уверена, что она может подождать, пока мы пообедаем, — ответила мама.
— Ма, ты что, не веришь мне?
— Конечно, верю, дорогая. А теперь вымой руки и отнеси эту тарелку отцу.
— Я даже не знаю, кто она и как туда попала. Но мы должны помочь ей, пока не поздно.
— О Боже! — воскликнула мама. — Посмотри на мороженое. Ты что? Просто стояла на солнце и ждала, пока оно растает?
— Ну, на пустыре…
— Иди, иди, егоза.
Я пошла в столовую.
— Па, там на пустыре кричит какая-то женщина.
— Мне еще не встречались женщины, которые не кричат.
— Я серьезно.
— Да, ты выглядишь очень серьезной, — произнес папа.
— Мы должны достать кирки и лопаты и откопать ее, как египетскую мумию.
— Я не археолог, Маргарет. И потом слишком жарко. А вот в какой-нибудь прохладный октябрьский день мы примемся с тобой за дело.
— Но так долго ждать нельзя.
Сердце колотилось в груди. Я была возбуждена, испугана, а папа как ни в чем не бывало положил себе на тарелку мясо и принялся за еду, не обращая на меня никакого внимания.
— Па?
— Мм?
— Па, ты должен после обеда пойти со мной и помочь, — умоляла я. — Па, ну па, я отдам тебе все деньги, которые у меня есть в копилке.
— Ну, — сказал папа, — это деловое предложение. Видимо, очень важное для тебя, раз ты предлагаешь свои деньги. И сколько ты будешь мне платить в час?
— У меня десять шиллингов. Я собирала их целый год, и все они твои.
— Я тронут. — Папа коснулся моей руки. — Очень тронут. Ты хочешь поиграть со мной и готова платить за это деньги. Откровенно говоря, Маргарет, ты заставила своего старого папу почувствовать себя настоящим негодяем. Я слишком мало уделяю тебе времени. Вот что скажу: после обеда я пойду с тобой и послушаю крики женщины. И сделаю это бесплатно.
— Да? Ты действительно пойдешь?
— Да, только обещай мне…
— Что?
— Если хочешь, чтобы я пошел, ты должна сперва съесть весь свой обед.
— Обещаю.
В комнату вошла мама и села за стол. Мы стали обедать.
— Не так быстро, — заметила мама.
Я стала есть медленнее, а затем вновь заторопилась.
— Ты слышала, что сказала мама? — обратился ко мне папа.
— Но кричащая женщина… Мы должны поторопиться.
— А я, — заметил папа, — собираюсь есть спокойно. Сперва я со всем необходимым вниманием съем бифштекс, затем мороженое и, если ты не возражаешь, выпью холодного пива. Это у меня займет по крайней мере час. И вот что, моя маленькая леди, если ты еще раз за столом во время обеда упомянешь об этой, как ее, кричащей… я не пойду с тобой слушать ее концерт. Ты все поняла?
— Да, папа, — произнесла я.
Обед длился целую вечность. Все действия родителей были замедленными, как в некоторых фильмах. Мама медленно вставала и так же медленно садилась. Вилки, ножи, ложки тоже двигались медленно. Даже полет мух по комнате и тот замедлился. Все было так медленно, что мне хотелось крикнуть: «Поторопитесь! Пожалуйста, побыстрее! Давайте быстро встанем и побежим!» Но нет, я должна была сидеть. И пока мы все сидели и медленно поглощали обед, пока весь мир обедал, там, на улице, кричала женщина. Она была совсем одна. Солнце пекло, а на пустыре никого.
— Ну, вот и все, — сказал наконец папа.
— Мы сейчас пойдем искать эту женщину? — спросила я.
— Сперва немного холодного пива.
— Кстати, о кричащих женщинах, — вмешалась мама. — Чарли Несбитт вчера вечером вновь подрался с женой.
— Ничего удивительного, — хмыкнул папа. — Они всегда дерутся.
— Чарли — негодяй, — заметила мама, — Впрочем, она не лучше.
— Не знаю, но, мне кажется, она вполне порядочная женщина.
— Просто ты к ней хорошо относишься. Помнишь, как чуть было не женился?
— Опять ты за старое? В конце концов я был помолвлен с ней всего шесть недель.
— Ты проявил здравый смысл, разорвав помолвку.
— Хелен помешалась на сцене. А у меня не было времени на подобные развлечения. Это и привело к разрыву. Хотя она была очень мила. Мила и добра.
— И что ей это дало? Ужасного грубияна в мужья — Чарли.
— Я согласен с тобой. У Чарли ужасный характер. Помнишь, как Хелен играла в школьной пьесе? Она была хороша как картинка и сама написала несколько песен, а одну — именно для меня.
— Ха… — засмеялась мама.
— Не смейся. Это была хорошая песня.
— Ты мне не рассказывал.
— Это касается только нас с Хелен. Как же она начиналась?
— Па… — перебила его я.
— Ты бы лучше пошел с дочкой на пустырь, — заметила мама, — а то она в обморок упадет. Можешь и потом спеть эту прекрасную песню.
— Хорошо, пошли, — сказал папа, и я потащила его на улицу.
На пустыре никого не было. Солнце пекло. Битые бутылки отливали всеми цветами радуги.
— Ну, и где твоя кричащая женщина? — смеясь, спросил папа.
— Мы забыли лопаты! — воскликнула я.
— Возьмем потом, когда услышим солистку.
Я повела его к тому месту.
— Послушай.
Мы прислушались.
— Я ничего не слышу, — наконец произнеспапа.
— Шш… подождем. — Эй, кричащая женщина, где ты? — закричала я.
Мы слышали, как движется солнце по небу. Слышали очень спокойное дуновение ветра среди листвы. Слышали, как где-то вдали шел дождь. Слышали, как прошла какая-то машина. Но: только и всего.
— Маргарет, — сказал папа, — думаю, тебе нужно лечь в постель и положить на лоб мокрую тряпку.
— Но она была здесь. Она кричала, кричала и кричала! — воскликнула я. — Посмотрри, здесь копали. Ты стоишь прямо на этом месте!
— Маргарет, вчера именно здесь мистер Келли выкопал большую яму для всякого хлама.
— А ночью кто-то воспользовался его ямой и заживо похоронил женщину, а потом забросал ее землей.
— Ну: я иду домой.
— Ты не поможешь мне копать?
— Долго не стой, жарко. — Папа ушел, а я затопала ногами, проклиная все на свете.
И вдруг крик раздался снова. Она кричала и кричала, призывая меня. Я побежала к дому и с шумом хлопнула дверью.
— Па, она снова кричит!
— Да, конечно, кричит. Пошли, — Он повел меня по лестнице в спальню. — Ну вот. — Он заставил меня лечь и положил на голову влажное полотенце. — Успокойся.
— Ого! — сказал Макклайр, заслоняясь креслом от напирающего мертвеца. — Вы хотите меня убить. Это странно, но это так. Я не могу этого понять. Вы хотите искалечить меня этим ножом или что-нибудь в этом роде, а мне нужно помешать вам сделать такую странную вещь.
— Я убью тебя! — вырвалось у Лэнтри, но он тут же прикусил язык. Это было самое худшее, что он мог сказать.
Наваливаясь грудью на кресло, Лэнтри пытался схватить Макклайра.
Макклайр рассуждал очень логично:
— Моя смерть ничего вам не даст, вы же знаете это.
Они продолжали борьбу.
— Вы помните, что произошло в морге?
— Какая разница?! — рявкнул Лэнтри.
— Вы ведь не воскресили погибших, правда?
— Ну и наплевать! — крикнул Лэнтри.
— Послушайте, — рассудительно сказал Макклайр, — уже никогда больше не будет таких, как вы, никогда, никогда.
— Тогда я уничтожу вас, всех до единого! — закричал Лэнтри.
— И что тогда? Вы все равно будете одиноки.
— Я полечу на Марс. Там есть могилы. Я найду таких, как я!
— Нет, — сказал Макклайр, — вчера и там вышло постановление. Из всех могил извлекают трупы. Они будут сожжены на будущей неделе.
Они упали на пол, и Лэнтри схватил Макклайра за горло.
— Видите, — сказал Макклайр, — вы умрете.
— Как это?! — крикнул Лэнтри.
— Когда вы убьете всех нас и останетесь один, вы умрете! Умрет ненависть, которая вами движет! Это зависть заставляет вас двигаться, зависть и ничего больше! Вы умрете, вы же не бессмертны. Вы даже не живы, вы всего лишь ходячая ненависть.
— Ну и наплевать! — заорал Лэнтри и начал душить его, бить кулаками по голове. Макклайр смотрел на него тускнеющими глазами.
Открылись двери, в комнату вошли двое мужчин.
— Что здесь происходит? — спросил один из них. — Какая-то новая игра?
Лэнтри вскочил и бросился наутек.
— Да, новая игра, — сказал Макклайр, с трудом поднимаясь. — Схватите его и вы выиграете!
Мужчины схватили Лэнтри.
— Мы выиграли! — сказали они.
— Пустите! — Лэнтри, стараясь вырваться, начал бить их по лицам. Брызнула кровь.
— Держите его крепче! — крикнул Макклайр.
Они придержали его.
— Какая грубая игра, — сказал один из мужчин. — А что дальше?
Макклайр спокойно и логично говорил о жизни и движении, о смерти и неподвижности, о солнце и о большом солнечном крематории, и об опустошенном кладбище, о ненависти, о том, как ненависть жила и сделала так, что один из мертвецов ожил и начал ходить, и как нелогично было это все, все, все. Если кто-то мертв, мертв, мертв, это конец, конец, конец. Тихо шурша, машине ехала дорогой, стелющейся под колеса. На ветровом стекле мягко растекались капли дождя. Мужчины на заднем сиденье тихо разговаривали. Куда они ехали, ехали, ехали? Конечно, в крематорий. В воздухе лениво расплывался табачный дым, образуя серые волнующиеся спирали и петли. Если кто-то умер, то он должен с этим смириться.
Лэнтри не двигался. Он был похож на марионетку, у которой перерезали шнурки. В сердце и в глазах, напоминающих два уголька, у него осталась еще капля ненависти — слабая, едва видная, еле тлеющая.
"Я — По, — подумал он. — Я все, что осталось от Эдгара Аллана По, и все, что осталось от Амброза Бирса, и все, что осталось от Говарда Лавкрафта. Я старый ночной нетопырь, с острыми зубами и черными крыльями. Я Осирис, Ваал и Сет. Я книга смерти и стоящий в языках пламени дом Эшеров. Я Красная Смерть и человек, замурованный в катакомбах с бутылкой амонтильядо… Я танцующий скелет, гроб, саван, молния, отражающаяся в окне старого дома. Я сухое осеннее дерево и раскаты дальнего грома. Я пожелтевшая книга, чьи страницы переворачивает костлявая рука, и фисгармония, в полночь играющая на чердаке. Я маска, маска смерти, выглядывающая из-за дуба в последний день октября. Я варящееся в котле отравленное яблоко и черная свеча, горящая перед перевернутым крестом. Я крышка гроба, простыня с глазами, шаги на темной лестнице. Я легенда о Спящей Долине, Обезьянья Лапка и Рикша-Призрак. Я Кот и Канарейка, Горилла и Нетопырь, я Дух отца Гамлета на стенах Эльсинора.
И это все — я. И все это будет сейчас сожжено. Когда я жил, все они тоже были еще живы. Когда я двигался, ненавидел, существовал — они существовали. Только я их помню. Я все, что осталось от них, но исчезнет сегодня. Сегодня мы сгорим все вместе: и По, и Бирс, и отец Гамлета. Нас уложат в огромный штабель и подожгут, как фейерверк в день Гая Фокса — с веселой пиротехникой, факелами, криками и прочим.
А какой мы поднимем крик! Мир будет свободен от нас, но уходя, мы еще скажем: на что похож мир, лишенный страха? Где таинственные фантазии загадочных времен? Куда исчезли угроза, страх, неуверенность? Все это пропало и никогда не вернется, сглаженное, разбитое и сожженное людьми из ракет и крематориев, уничтоженное и замазанное, замененное дверями, которые открываются и закрываются, огнями, которые зажигаются и гаснут, не вызывая страха. Если бы они хоть помнили, как жили когда-то, чем был для них праздник Всех Святых, кем был По и как мы гордились нашими темными фантазиями. Ну, дорогие друзья, тогда еще один глоток амонтильядо перед сожжением! Это все существует, но в последнем мозгу на земле. Сегодня умрет целый мир. Еще один глоток, умоляю!"
— Приехали, — сказал Макклайр.
Крематорий был ярко освещен. Играла тихая музыка. Макклайр вышел из жука, подошел к двери и открыл ее. Лэнтри просто лежал. Беспощадно логичные слова выпили из него жизнь. Сейчас он был только восковой куклой с тусклой искрой в глазах. Ах, этот мир будущего, ах, эти люди и способ их мышления — как логично они доказали, что он не должен жить. Они не хотели в него поверить, и это неверие заморозило его. Он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, мог только бормотать что-то бессмысленное.
Макклайр и его помощники помогли ему выйти из машины, уложили его в золотой ящик и на столе с колесиками, ввезли в лучащийся теплом крематорий.
— Я Эдгар Аллан По, Амброз Бирс, праздник Всех Святых, гроб, саван, Обезьянья Лапка, упырь, вампир…
— Да, да, — тихо сказал над ним Макклайр. — Я знаю.
Стол двигался вперед. Стены вокруг раскачивались. Музыка играла: «Ты мертв. Ты мертв по всем законам логики».
— Никогда уже я не буду Эшером, Мальстремом, не буду Рукописью, найденной в Бутылке, Колодцем и Маятником, Сердцем-Обличителем, Вороном, никогда, никогда.
— Никогда, — сказал Макклайр. — Я знаю.
— Я в подземельях! — крикнул Лэнтри.
— Да, в подземельях, — сказал один из мужчин.
— Меня прикуют цепью к стене, а здесь нет бутылки амонтильядо, — слабым голосом сказал Лэнтри; он лежал с закрытыми глазами.
— Я знаю, — ответили ему.
Что-то сдвинулось. Открылись огнеупорные двери.
— А теперь кто-то закрывает камеру. Меня замуровывают!
— Да.
Шорох. Золотой саркофаг скользнул в огненный шлюз.
— Меня замуровывают!!! Ну и штука! Мы гибнем! — дикий крик и взрыв смеха.
Открылись внутренние двери, и золотой саркофаг рухнул в огонь.
— Ради всего святого, Монтрезор! Ради всего святого!
Время, вот твой полет
Time in Thy Flight 1953 год Переводчик: Р. Рыбкин
Долгие годы пронеслись ветром мимо их разгоряченных лиц.
Машина Времени остановилась.
— Год тысяча девятьсот двадцать восьмой, — сказала Джанет.
Оба мальчика смотрели на то, что было за ней.
Мистер Филдс вышел из состояния неподвижности.
— Помните, вы прибыли сюда наблюдать жизнь этих древних людей. Всем интересуйтесь, обо всем размышляйте, все наблюдайте.
— Хорошо, — ответили девочка и два мальчика, все трое в новенькой, защитного цвета форме. У детей все было одинаковое — стрижка, наручные часы, сандалии и, хотя они не были родственниками, цвет волос, глаз, зубов и кожи.
— Ш-шш! — сказал мистер Филдс.
Это был городок в штате Иллинойс. Было раннее весеннее утро, и по улицам стелился холодный туман.
В дальнем конце улицы появился мальчик, он бежал по направлению к ним, и на него светила последним светом мраморно-кремовая луна. Где-то вдалеке пробили пять раз часы. Почти неслышно, оставляя на тихих газонах следы теннисных туфель, мальчик пробежал мимо невидимой для него Машины Времени, остановился и, глядя на самое высокое окно темного дома, кого-то позвал.
Окно открылось. По крыше сполз и спрыгнул на землю другой мальчик. Оба, с набитыми бананом ртами, убежали в темное холодное утро.
— Бегите за ними, — прошептал мистер Филдс. — Изучайте их поведение. Ну, быстрей!
Джанет, Уильям и Роберт помчались, доступные теперь постороннему взгляду, по холодным весенним мостовым, через еще спящий крепким сном городок, а потом через парк. Повсюду загорался и гас свет, негромко хлопали двери, и другие дети бросались поодиночке или задыхающимися от спешки парами вниз по склону холма, к каким-то поблескивающим голубоватым рельсам.
— Вот он, идет!
Рассвет еще не наступил, а здесь уже водоворотом кружились дети. Несколько мгновений — и небольшой огонек вдали, на блестящих рельсах, стал громом, извергающим пар.
— Что это? — завизжала Джанет.
— Поезд, глупышка, ты же такие видела на картинках! — прокричал Роберт.
И дети, прибывшие из будущего, увидели, как с поезда сходят, заливая могучими дымящимися водами мостовую, поднимая в холодное утреннее небо вопросительные знаки хоботов, огромные серые слоны. С длинных платформ, красные и золотые, скатывались неуклюжие фургоны. В заколоченной в ящики тьме ревели, меряя ее шагами, львы.
— Ой! Да ведь это цирк! — задрожала Джанет.
— Цирк, по-твоему? А куда он делся?
— Туда же, куда и Рождество, наверно. Просто исчез давным-давно.
Джанет окинула взглядом все вокруг.
— Какой он ужасный, правда?
Мальчик стоял ошеломленный.
— Уж это точно.
В первых слабых лучах зари раздавались громкие мужские голоса. Подтянули спальные вагоны, из окон на детей смотрели, моргая, заспанные лица. Как дождь камней, простучали по улице лошадиные копыта.
За спиной у детей вырос мистер Филдс.
— Мерзость, варварство держать зверей в клетках. Знай я, что вы такое здесь увидите, ни за что бы с вами сюда не отправился. Это действо буквально леденит кровь.
— Да, конечно. — Однако взгляд у Джанет был отсутствующий. — И в то же время, мистер Филдс, это напоминает чем-то гнездо червей. Мне хочется изучить его.
— Не знаю, — сказал Роберт; глаза его бегали, а руки дрожали. — Все это похоже на сумасшествие. Может быть, если мистер Филдс разрешит, мы бы попробовали написать сочинение…
Мистер Филдс кивнул.
— Рад, что вижу серьезное отношение, что вы смотрите в корень, хотите по-настоящему понять этот ужас. Хорошо — сегодня после полудня мы посмотрим цирковое представление.
— Меня, кажется, стошнит, — сказала Джанет.
Машина Времени зажужжала.
— Так вот что такое цирк, — продолжала она сумрачно.
Тромбоны оркестра умерли в их ушах. Последним, что они видели, были леденцово-розовые гимнасты, вихрем крутящиеся на трапеции, между тем как на арене кричали и подпрыгивали обсыпанные мукой клоуны.
— Нет, конечно, психовидение лучше, — медленно проговорил Роберт.
— Эти ужасные запахи, это волнение… — Джанет заморгала. — Очень вредно для детей, правда? И рядом с детьми сидят взрослые. Матери, отцы — вот как называли их дети. Все так странно!
Мистер Филдс стал записывать что-то в классный журнал.
Словно сбрасывая оцепенение, Джанет тряхнула головой.
— Мне нужно все это увидеть снова. Я не разобралась в их побуждениях. Мне нужно снова пробежать через городок в то раннее утро. Холодный ветер в лицо… тротуар под ногами… прибывающий поезд с цирком. Может, это воздух и ранний час побудили детей подняться и побежать смотреть, как прибывает поезд? Или же причиной было что-то другое? Мне нужно еще раз увидеть события в их последовательности. Почему дети были так взволнованы? Я что-то упустила.
— Они все так улыбались, — сказал Уильям.
— Что такое летние каникулы? Я слышала, как дети о них говорили. — Джанет посмотрела на мистера Филдса.
— Все лето дети носились как безумные, избивали друг друга — вот что такое летние каникулы, — ответил ей мистер Филдс.
— Лучше Государственного Трудового Детского Лета ничего быть не может, — проговорил ослабевшим голосом, глядя в пустоту, Роберт.
Машина Времени остановилась опять.
— Четвертое Июля14, — объявил мистер Филдс. — Год тысяча девятьсот двадцать восьмой. Древний праздник, когда люди устраивали взрывы, чтобы отрывать друг другу пальцы.
Они стояли перед тем же самым домом, на той же улице, но только ласковым летним вечером. В воздухе шипели и крутились огненные колеса, на каждом крыльце смеющиеся дети что-то бросали вверх, и слышалось: бах, бах!
— Не убегайте! — закричал мистер Филдс. — Не пугайтесь, это не война!
Но лица у Джанет, Роберта и Уильяма становились от фонтанов холодного огня то белыми, то розовыми, то голубыми.
— Мы и не испугались, — стоя неподвижно, сказала Джанет.
— К счастью, — заявил мистер Филдс, — сто лет назад фейерверки запретили, положили конец всем этим взрывам.
Дети танцевали, придумывая свои танцы на ходу, белым бенгальским огнем писали на ночном летнем воздухе свои имена и заветные мечты.
— Мне бы тоже хотелось так делать, — сказала Джанет негромко. — Писать в воздухе свое имя. Посмотрите на них! Мне бы тоже этого хотелось.
— Что, что? — Мистер Филдс не расслышал.
— Ничего, — сказала Джанет.
— Бах! — шептали Уильям и Роберт, стоя под ласковыми летними деревьями, в темноте не отрывая взгляда от красных, белых, зеленых огоньков на чудесных летних газонах. — Бах!
Октябрь.
В последний раз Машина Времени остановилась в месяце горящих листьев. Люди с тыквами и кукурузными стеблями в руках спешили в сливающиеся с темнотой дома. Танцевали скелеты, носились летучие мыши, пылали свечи, а в пустых передних за открытыми дверями домов раскачивались подвешенные яблоки.
— Халлоуин, — сказал мистер Филдс. — Апогей ужаса. Это был век суеверий, как вы знаете. Потом сказки братьев Гримм, призраки, скелеты и вся прочая чушь были запрещены. Вы, дети, слава богу, выросли в очищенном от заразы мире, где нет ни теней, ни призраков. У вас другие, достойные праздники — День Рождения Уильяма К. Чаттертона, День Труда, День Машин.
Стояла октябрьская ночь, на улице уже не было ни души, а они прохаживались возле того же дома, всматривались в темноте в пустые тыквы с вырезанными в них треугольными глазами, в маски, выглядывающие из темных чердаков и сырых подвалов. А внутри дома, подумать только, собрались дети и, сидя на корточках, смеялись, рассказывали друг другу разные истории!
— Я хочу быть с ними, — сказала наконец Джанет.
— Конечно, как социолог, — сказали мальчики.
— Нет, — сказала она.
— Что? — спросил мистер Филдс.
— Нет, просто хочу быть в этом доме, хочу здесь остаться, хочу видеть все это и быть здесь и больше нигде, хочу, чтобы были хлопушки, и тыквы, и цирк, хочу, чтобы было Рождество, был день святого Валентина, было Четвертое Июля — такие, какими мы их здесь видели.
— Это переходит все границы… — начал мистер Филдс.
Но внезапно Джанет сорвалась с места.
— Роберт, Уильям, бежим!
Мальчики бросились за ней.
— Стойте! — закричал мистер Филдс. — Роберт! Ага, Уильям, ты попался! — Он успел схватить Уильяма, но другой ускользнул. — Джанет, Роберт, сейчас же вернитесь! Вас не переведут в седьмой класс! Вы провалитесь, Джанет, Роберт — Роберт!
Бешеный порыв октябрьского ветра пронесся по улице и исчез вместе с двумя детьми среди стонущих деревьев.
Уильям вырывался и пинал мистера Филдса ногами.
— И ты за ними, Уильям? Нет, ты вернешься со мной домой! А те двое еще очень пожалеют. Захотели остаться в прошлом? — Мистер Филдс кричал уже во весь голос. — Ну что ж, Джанет и Роберт, оставайтесь в этом ужасе, хаосе! Пройдет всего лишь несколько недель, и вы, плача, прибежите сюда, ко мне. Но меня здесь не будет! Я покидаю вас в этом мире — и сходите здесь с ума, если вам так хочется.
Он потащил Уильяма к Машине Времени. Мальчик рыдал.
— Пожалуйста, мистер Филдс, ну пожалуйста, не берите меня больше сюда на экскурсии…
— Замолчи!
Мгновение — и Машина Времени унеслась назад, в будущее, к подземным городам-ульям, к металлическим зданиям, металлической траве, металлическим цветам.
— Прощайте, Джанет, Боб!
Словно вода, заливал улицы городка холодный октябрьский ветер. И когда он стих, за всеми детьми, приглашенными и неприглашенными, в масках или без масок, уже затворились двери домов, к которым принесло их его могучее течение. Ни одного бегущего ребенка не видно было в ночи. Ветер причитал в верхушках голых деревьев.
А внутри просторного дома, при свечах, кто-то наливал всем холодный яблочный сидр, наливал каждому, не спрашивая, кто он и откуда.
Кричащая женщина
The Screaming Woman 1951 год Переводчик: С. Шпак
Меня зовут Маргарет Лири. Мне десять лет, и я учусь в последнем классе начальной школы. У меня нет братьев и сестер, но есть прекрасные папа и мама, правда, они не могут уделять мне много внимания. Как бы то ни было, никто из нас даже не предполагал, что придется столкнуться с убитой женщиной. Или почти не предполагал. Когда живешь на улице, подобной нашей, и не подумаешь, что может произойти что-нибудь ужасное, скажем, перестрелка, убийство или погребение человека заживо, чуть ли не у вас в саду. А когда такое случается, просто не веришь. Продолжаешь как ни в чем не бывало намазывать масло на хлеб или же печь пирог.
Я расскажу вам, как это произошло. Была середина июля. Мама сказала мне:
— Маргарет, сходи в магазин и купи мороженое. Сегодня суббота, папа придет обедать домой. Мы должны его угостить чем-нибудь вкусненьким.
Я побежала через пустырь позади нашего дома, где мы обычно играем с ребятами. Когда я шла обратно из магазина и думала о чем-то своем, это все вдруг и произошло.
Я услышала крик женщины, остановилась и прислушалась. Звук шел из-под земли. Женщина была погребена под камнями, стеклами и мусором. Она ужасно кричала, умоляла вытащить ее.
Я стояла, оцепенев от ужаса, а она продолжала приглушенно кричать.
Я бросилась бежать, споткнулась и упала, вновь вскочила и побежала.
Открыв дверь нашего дома, я увидела маму, спокойную, как всегда, даже не подозревавшую, что позади нашего дома, всего в каких-то сотне ярдов, погребена в земле живая женщина, которая кричит и просит о помощи.
— Мам… — произнесла я.
— Не стой там. Видишь, мороженое тает, — прервала она меня.
— Но, ма…
— Положи его в холодильник.
— Послушай, ма, там кричит какая-то женщина…
— И вымой руки, — продолжала мама.
— Она кричит и кричит.
— Давай-ка посмотрим, где соль и перец.
— Послушай меня, — сказала я громко. — Мы должны ее выкопать. Она похоронена под тоннами земли, и, если мы ее не выкопаем, она задохнется и умрет.
— Я уверена, что она может подождать, пока мы пообедаем, — ответила мама.
— Ма, ты что, не веришь мне?
— Конечно, верю, дорогая. А теперь вымой руки и отнеси эту тарелку отцу.
— Я даже не знаю, кто она и как туда попала. Но мы должны помочь ей, пока не поздно.
— О Боже! — воскликнула мама. — Посмотри на мороженое. Ты что? Просто стояла на солнце и ждала, пока оно растает?
— Ну, на пустыре…
— Иди, иди, егоза.
Я пошла в столовую.
— Па, там на пустыре кричит какая-то женщина.
— Мне еще не встречались женщины, которые не кричат.
— Я серьезно.
— Да, ты выглядишь очень серьезной, — произнес папа.
— Мы должны достать кирки и лопаты и откопать ее, как египетскую мумию.
— Я не археолог, Маргарет. И потом слишком жарко. А вот в какой-нибудь прохладный октябрьский день мы примемся с тобой за дело.
— Но так долго ждать нельзя.
Сердце колотилось в груди. Я была возбуждена, испугана, а папа как ни в чем не бывало положил себе на тарелку мясо и принялся за еду, не обращая на меня никакого внимания.
— Па?
— Мм?
— Па, ты должен после обеда пойти со мной и помочь, — умоляла я. — Па, ну па, я отдам тебе все деньги, которые у меня есть в копилке.
— Ну, — сказал папа, — это деловое предложение. Видимо, очень важное для тебя, раз ты предлагаешь свои деньги. И сколько ты будешь мне платить в час?
— У меня десять шиллингов. Я собирала их целый год, и все они твои.
— Я тронут. — Папа коснулся моей руки. — Очень тронут. Ты хочешь поиграть со мной и готова платить за это деньги. Откровенно говоря, Маргарет, ты заставила своего старого папу почувствовать себя настоящим негодяем. Я слишком мало уделяю тебе времени. Вот что скажу: после обеда я пойду с тобой и послушаю крики женщины. И сделаю это бесплатно.
— Да? Ты действительно пойдешь?
— Да, только обещай мне…
— Что?
— Если хочешь, чтобы я пошел, ты должна сперва съесть весь свой обед.
— Обещаю.
В комнату вошла мама и села за стол. Мы стали обедать.
— Не так быстро, — заметила мама.
Я стала есть медленнее, а затем вновь заторопилась.
— Ты слышала, что сказала мама? — обратился ко мне папа.
— Но кричащая женщина… Мы должны поторопиться.
— А я, — заметил папа, — собираюсь есть спокойно. Сперва я со всем необходимым вниманием съем бифштекс, затем мороженое и, если ты не возражаешь, выпью холодного пива. Это у меня займет по крайней мере час. И вот что, моя маленькая леди, если ты еще раз за столом во время обеда упомянешь об этой, как ее, кричащей… я не пойду с тобой слушать ее концерт. Ты все поняла?
— Да, папа, — произнесла я.
Обед длился целую вечность. Все действия родителей были замедленными, как в некоторых фильмах. Мама медленно вставала и так же медленно садилась. Вилки, ножи, ложки тоже двигались медленно. Даже полет мух по комнате и тот замедлился. Все было так медленно, что мне хотелось крикнуть: «Поторопитесь! Пожалуйста, побыстрее! Давайте быстро встанем и побежим!» Но нет, я должна была сидеть. И пока мы все сидели и медленно поглощали обед, пока весь мир обедал, там, на улице, кричала женщина. Она была совсем одна. Солнце пекло, а на пустыре никого.
— Ну, вот и все, — сказал наконец папа.
— Мы сейчас пойдем искать эту женщину? — спросила я.
— Сперва немного холодного пива.
— Кстати, о кричащих женщинах, — вмешалась мама. — Чарли Несбитт вчера вечером вновь подрался с женой.
— Ничего удивительного, — хмыкнул папа. — Они всегда дерутся.
— Чарли — негодяй, — заметила мама, — Впрочем, она не лучше.
— Не знаю, но, мне кажется, она вполне порядочная женщина.
— Просто ты к ней хорошо относишься. Помнишь, как чуть было не женился?
— Опять ты за старое? В конце концов я был помолвлен с ней всего шесть недель.
— Ты проявил здравый смысл, разорвав помолвку.
— Хелен помешалась на сцене. А у меня не было времени на подобные развлечения. Это и привело к разрыву. Хотя она была очень мила. Мила и добра.
— И что ей это дало? Ужасного грубияна в мужья — Чарли.
— Я согласен с тобой. У Чарли ужасный характер. Помнишь, как Хелен играла в школьной пьесе? Она была хороша как картинка и сама написала несколько песен, а одну — именно для меня.
— Ха… — засмеялась мама.
— Не смейся. Это была хорошая песня.
— Ты мне не рассказывал.
— Это касается только нас с Хелен. Как же она начиналась?
— Па… — перебила его я.
— Ты бы лучше пошел с дочкой на пустырь, — заметила мама, — а то она в обморок упадет. Можешь и потом спеть эту прекрасную песню.
— Хорошо, пошли, — сказал папа, и я потащила его на улицу.
На пустыре никого не было. Солнце пекло. Битые бутылки отливали всеми цветами радуги.
— Ну, и где твоя кричащая женщина? — смеясь, спросил папа.
— Мы забыли лопаты! — воскликнула я.
— Возьмем потом, когда услышим солистку.
Я повела его к тому месту.
— Послушай.
Мы прислушались.
— Я ничего не слышу, — наконец произнеспапа.
— Шш… подождем. — Эй, кричащая женщина, где ты? — закричала я.
Мы слышали, как движется солнце по небу. Слышали очень спокойное дуновение ветра среди листвы. Слышали, как где-то вдали шел дождь. Слышали, как прошла какая-то машина. Но: только и всего.
— Маргарет, — сказал папа, — думаю, тебе нужно лечь в постель и положить на лоб мокрую тряпку.
— Но она была здесь. Она кричала, кричала и кричала! — воскликнула я. — Посмотрри, здесь копали. Ты стоишь прямо на этом месте!
— Маргарет, вчера именно здесь мистер Келли выкопал большую яму для всякого хлама.
— А ночью кто-то воспользовался его ямой и заживо похоронил женщину, а потом забросал ее землей.
— Ну: я иду домой.
— Ты не поможешь мне копать?
— Долго не стой, жарко. — Папа ушел, а я затопала ногами, проклиная все на свете.
И вдруг крик раздался снова. Она кричала и кричала, призывая меня. Я побежала к дому и с шумом хлопнула дверью.
— Па, она снова кричит!
— Да, конечно, кричит. Пошли, — Он повел меня по лестнице в спальню. — Ну вот. — Он заставил меня лечь и положил на голову влажное полотенце. — Успокойся.