Страница:
Адам был взбешен, но тем не менее сумел взять себя в руки. Открыв газету, он уже готовился снова погрузиться в чтение, как вдруг Эдвин, почувствовавший состояние отца и решивший рассеять его беспокойство, спросил:
– Папа, а ты был знаком с Китченером, когда служил в армии?
– Нет, Эдвин. А почему собственно ты спрашиваешь? – в свою очередь спросил Адам, в чьем голосе прозвучало нетерпение.
Отложив газету в сторону, отец с удивлением взглянул на сына.
– Просто я читал вчера статью, где описывалось, как он спорил с лордом Керзоном в Индии. Ты разве не видел этой истории в „Таймс”? Меня заинтересовал вопрос, почему они все время враждуют друг с другом? Ты не знаешь?
– Да, я читал эту статью, Эдвин. А причина, по которой эти двое постоянно между собой враждуют, заключается в следующем: когда Китченер отправился в Индию в качестве главнокомандующего британской армией, то единолично занялся передислокацией воинских частей. Довольно быстро он сумел добиться гораздо большего административного влияния над армией, чем имел генерал-губернатор, которому это, естественно, не слишком нравилось. И тогда, и теперь. Могу добавить к этому, что лорд Керзон столкнулся там с достойным соперником. Китченер, боюсь, не тот человек, которого можно переспорить. Что бы ни случилось, он всегда будет стоять на своем и не сдвинется с места.
– Я вижу, тебе Китченер не особенно нравится, да? – предположил Эдвин.
– Нет, мой мальчик, я бы так не сказал. А почему ты так решил?
– Когда я был еще маленьким, ты сам говорил мне, что Гордона убили в Хартуме по вине Китченера.
Адам пристально посмотрел на сына.
– У тебя потрясающая память. Я восхищен. Но все-таки говорил я не совсем то, что ты мне приписываешь. Насколько я помню, я тогда говорил, что экспедиция Китченера прибыла слишком поздно, чтобы можно было спасти генерала Гордона и его войска. Махдисты к тому времени уже штурмовали Хартум, и Гордон был зверски убит. Нельзя сказать, что это произошло по вине Китченера. В сущности, скорей всего это вина Гладстона, так как именно он задержал отправку экспедиции, которая должна была прийти на выручку Гордону. В свое время эта история вызвала много шума. Фактически из-за возмущения, охватившего тогда общество, в связи с тем, что Гордон был брошен на произвол судьбы, и пал кабинет Гладстона. Так что в смерти Гордона я не мог винить Китченера. Никак не могу. Вот тебе ответ на твой вопрос. Что же касается самого Китченера, то он прекрасный солдат, до конца преданный своему долгу.
– Так-так, – задумчиво заметил Эдвин, на самом деле весьма довольный, что отец как будто успокоился.
– Тебя вообще-то интересует больше армия или все же политика, Эдвин? Сдается мне, что тебя увлекает и то, и другое.
Адам был отходчив и не умел долго сердиться. Чувствовалось, что его злость против Джеральда улеглась.
– Нет, папа. Я вообще-то собираюсь стать адвокатом, – объявил Эдвин с горящими глазами, но едва он увидел нахмурившееся лицо отца, как глаза его стали тускнеть. – А что, тебе это не нравится? – спросил он упавшим голосом.
Адам тут же улыбнулся, почувствовав разочарование сына:
– С чего это ты взял? Я одобряю все, что нравится тебе, старина. Просто меня это несколько удивило. Я не ожидал подобного выбора, поскольку не считал, что тебя привлекает юриспруденция. Вот собственно и все. Впрочем, мне всегда было ясно, что для деловой карьеры ты не создан. А вот Джеральд чувствует себя на фабрике как рыба в воде. – Он бросил быстрый взгляд на старшего сына и обратился к нему, сразу посуровев: – Надеюсь, это так, Джеральд?
– Совершенно верно. Уверен, что Вильсон еще расскажет тебе о моих успехах. – Сделав паузу, он с хитринкой улыбнулся младшему брату. – К тому же Эдвину не по душе пришлась бы работа на текстильном производстве, да и здоровье не позволит. Слишком уж он изнеженный, а условия на фабрике не из легких. Одно время мне казалось, что его заинтересует газета, но поскольку это не так, я лично от души приветствую его стремление изучать закон. А почему бы и нет в самом деле? Разве нашей семье помешает, если у нас будут и свои юридические мозги?
Все это произносилось медоточивым тоном, и слова подбирались таким образом, чтобы за ними не видна была его всегдашняя хитрость. Помимо всего прочего он еще безумно ревниво относился к младшему брату и меньше всего хотел бы, чтобы тот составил ему конкуренцию, занявшись бизнесом. По праву старшего сына в семье делами должен был заниматься именно он, поскольку являлся наследником. В свой заповедник пускать посторонних он решительно не собирался.
Адам внимательно присматривался к старшему сыну. Притворство Джеральда не могло его обмануть. Единственное, чему он радовался, так это тому, что Эдвин, к счастью, не строил никаких честолюбивых планов, связанных с ведением семейных дел. Адам понимал, что в мире бизнеса Джеральд может быть весьма жестким противником, если того потребуют обстоятельства, а до семьи его лучше не допускать.
– Ну что ж, Эдвин, тогда можно считать вопрос решенным. Раз и Джеральд одобряет такой выбор... – и он легонько забарабанил пальцами по столу, – то значит, можно не беспокоиться.
Эдвин лучезарно улыбнулся сперва Джеральду, потом отцу.
– Я так рад, что вы оба одобряете мое решение! – воскликнул он торжественно и добавил: – А я боялся, папа, что ты станешь возражать.
– Да нет, что ты! – запротестовал Адам, доставая номер „Йоркшир морнинг газет”, его интересовал раздел Брэдфордского шерстяного рынка, осмотрев его, он тут же обернулся к Джеральду. – Прекрасно. Цены на шерсть более или менее стабильны. Экспорт увеличился. Мы по-прежнему имеем возможность диктовать на мировом рынке свои условия. Англия вывозит в год в среднем двадцать семь миллионов ярдов шерстяных тканей. Такой уровень держится уже третий год подряд – неплохо!
Алчные глаза Джеральда мрачно блеснули, его вялое лицо оживилось.
– Вильсон вчера сказал мне, что для нас этот год тоже будет вполне приличным. Деловой бум продолжается. Между прочим, ты собираешься встречаться с этим торговцем шерстью из Австралии, папа? Это же как будто сегодня утром? Его, если не ошибаюсь, зовут Брюс Макгилл. Ты же знаешь, что он должен появиться на нашей фабрике.
– Проклятие! Я совсем забыл! – вскрикнул Адам, злясь на самого себя. – У меня ничего не получится. Придется Вильсону заняться им.
– Хорошо, папа. А мне пора, пожалуй, отправляться на фабрику. – И Джеральд, шумно поднявшись из-за стола, удалился.
Адам проводил его хмурым взглядом, а затем обратился к Эдвину:
– Я поговорю насчет тебя с моим юрисконсультом. Мы должны встречаться с ним на будущей неделе. У него могут быть кое-какие соображение насчет твоей дальнейшей учебы, мой мальчик, когда ты кончишь государственную школу. Надо будет решить, какой университет тебе стоит выбрать для продолжения образования.
– Конечно, папа. И большое спасибо за все, что ты для меня делаешь. Я так тебе благодарен! – воскликнул Эдвин с подкупающей искренностью: он действительно любил и уважал своего отца.
В этот момент в дверь гостиной постучали и на пороге появилась Эмма. В руках у нее был большой поднос. Холодно посмотрев на сквайра, она быстро отвела глаза и перевела взгляд на серебряный чайник.
– Мне Мергатройд сказал, чтобы я начинала убирать со стола. Если вы, конечно, уже позавтракали. – Голос ее звучал жестко, она крепко сжимала руками поднос и стояла, не шевелясь.
– Да, Эмма. Пожалуйста. Мы уже закончили. Можешь забрать все, кроме чайника. Возможно, я еще выпью чашечку чая на дорогу, – с мягкой улыбкой ответил Адам, ласково взглянув на прислугу.
Стоявшая вполоборота Эмма, после этих слов тут же отвернулась и не смогла видеть той доброты и сочувствия, которыми искрилось красивое лицо сквайра.
– Слушаюсь, сэр, – ответила она каменным голосом и направилась к буфету. Оставив там поднос, она подошла к столу, чтобы убрать грязную посуду.
Вздохнув, Адам продолжил свой разговор с сыном, прислушивавшимся к каждому его слову.
Эмма бесшумно двигалась вокруг стола, собирая серебряные приборы и тарелки и стараясь не мешать их беседе. Кроме того, она всегда старалась быть на людях как можно незаметнее; своего рода самозащита, к которой она прибегала, желая избавить себя от возможных неприятностей. К несчастью, молодой хозяин, Джеральд, постоянно задирал ее, и это было ужасно. Ему же все это доставляло явное удовольствие. Вот сейчас, перед тем как она вошла в гостиную, он в коридоре пребольно ущипнул ее за ляжку, так, что она чуть не выронила поднос. При мысли об этом унижении сердце девушки наполнилось гневом.
Собрав посуду и устанавливая ее на поднос, она с горечью думала, сколько же еще терпеть эту жизнь, когда вокруг такие злые и страшные люди. Господи, убежать бы ей вместе с Уинстоном, но, она знала, это невозможно. Ведь в Королевский флот девушек не берут. Куда же убежать? Похоже, что некуда. И потом, думала она, мать не сможет без нее обойтись. Да и маленький Фрэнк, и отец. Тут ею овладела паника – пот мелким бисером выступил у нее на лбу. Бежать! Бежать из этого дома! Никогда больше не видеть Фарли-Холл. Бежать, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Паника превратилась в настоящий кошмар наяву. Она понимала, что кошмар этот не имеет под собой основания – что это вдруг на нее нашло такое? В чем дело? И тут с ледяной ясностью Эмма осознала, в чем дело. Здесь, в этом доме, она была совершенно бессильна. Так, как могут быть бессильны и бесправны бедные перед лицом богатых. И с ней могут тут поступить, поняла она, леденея от страха, самым ужасным образом. Деньги! Она должна раздобыть их во что бы то ни стало! И не те жалкие несколько шиллингов, которые ей удавалось получить в деревне за штопку и шитье. Нет, у нее должно быть много денег! И это был ответ на все. Она всегда это чувствовала. Необходимо найти способ, как стать богатой. Но как? Где? Тут-то на память ей пришел Блэки О'Нил и его рассказы о Лидсе. Город, где улицы вымощены золотом. Вот где отгадка: там, в Лидсе, ей должен открыться секрет, как делать деньги! Много денег, чтобы никогда в жизни больше не опасаться, что ты снова можешь оказаться бессильной. Чтобы можно было отплатить этим Фарли их же монетой... Мало-помалу страх, сковывавший ее, начал отступать.
Поднос между тем был заставлен грязной посудой до краев: бедная Эмма чуть не упала под его тяжестью, когда стала выходить. Собрав последние силы и стиснув зубы, она молча удалилась из гостиной с высоко поднятой головой. Вся ее фигурка была исполнена достоинства, и даже спина выражала твердую решимость оставаться независимой. В ее осанке, несмотря на еще подростковую угловатость и отсутствие манер, угадывалась определенная – не по годам – величавость.
Эдвин, заметил отец, начал к этому времени беспокойно ерзать на стуле. Наконец он решился на объяснение:
– Можно мне уже идти, папа? Я еще не делал уроков, а у меня семинар, и неудобно, если я буду подготовлен хуже всех в классе.
– Конечно, мой мальчик, – ответил Адам, одобрительно улыбаясь. – Хорошо, что ты проявляешь такое прилежание. Давай, старина, занимайся. Но не забудь немного подышать днем свежим воздухом. Договорились?
– Хорошо, – и Эдвин направился к двери своей обычной изящной и легкой походкой.
– Да, Эдвин, – остановил его отец.
– Что, папа? – обернулся он к отцу, держась за ручку двери.
– Было бы прекрасно, если бы сегодня вечером ты смог поужинать вместе с тетей Оливией, ну и со мной, конечно.
– О чем ты говоришь, папа! – воскликнул Эдвин, заранее предвкушая удовольствие, которое сулило ему это неожиданное приглашение. – Огромное спасибо!
От избытка чувств Эдвин, выходя, даже позволил себе хлопнуть дверью – да еще с такой силой, что на стене даже затряслись мелкой дрожью газовые рожки.
Адам понимающе усмехнулся. Мальчик взрослел и явно обещал стать в будущем юношей с характером. Слава Богу, он каким-то образом избежал влияния матери. Адель... Надо бы зайти к ней сегодня. У них накопилось столько вопросов, которые необходимо обсудить. По обыкновению он все откладывал и откладывал их – неделя за неделей. Да и сейчас, если уж быть честным до конца, он все равно пытается сделать то же самое. Хрупкая, миловидная, взбалмошная, худенькая... Его Адель. С этой ее нежной улыбкой. Вечной улыбкой, от которой его порой бросало в дрожь. С радужной красотой, какая бывает только у блондинок. О, эта красота, жертвой красоты которой он пал много лет назад, когда впервые познакомился со своей будущей женой. Как мало времени ему понадобилось, чтобы понять: красота Адели была холодной как лед, это был своего рода камуфляж, надежно прикрывавший ее эгоизм и сердце, словно сделанное из мрамора. Но не только их: за ледяным панцирем скрывалась глубокая психическая болезнь. Уже много лет как Адам не поддерживал с ней никаких отношений. По крайней мере, десять – именно с тех самых пор, как его жена, предпочла окружить себя туманной пеленой отчужденности и болезненной изоляции: нежная, с обычно ангельской улыбкой на устах, как что-то само собой разумеющееся плотно прикрыла дверь своей спальни. Отныне для него она заперта навсегда. Помнится, в то время он даже сам поразился, как спокойно воспринял он конец их супружеских отношений, – это было чувство глубокого облегчения.
Уже давно Адам Фарли понял, что его женитьба, в которой не было ни страсти, ни любви, никоим образом не являлась уникальной. Многие из его друзей, как выяснилось потом, оказались точно так же связанными унылыми и бесплодными узами, хотя он и сомневался, что они, подобно ему, должны были мириться еще и с психическим расстройством. Его друзья, не горюя ни минуты и не мучаясь угрызениями совести, очень скоро нашли утешения в объятиях других женщин. В отличие от них сквайр, с его разборчивостью и безупречным вкусом, не позволял себе случайных связей с женщинами легкого поведения. Несмотря на чувственную натуру, Адам Фарли не ставил плотские утехи так высоко, как его друзья: в женщине, помимо красоты лица и тела, его привлекали и другие качества. Так что за эти годы безбрачие стало как бы его второй натурой, превратившись почти в аскетизм. Однако он не понимал, что для женщин, с которыми он сталкивался в обществе, его качества были особенно привлекательны, делая „этого аскета” в их глазах поистине неотразимым. Погруженный в собственные мысли о загубленной жизни, он был слеп и не видел, с каким повышенным интересом относилась к нему женская половина; впрочем, Даже прозрей он, ему в сущности было бы все равно.
Подойдя к окну, Адам раздвинул занавеси и выглянул во двор. Темные тучи развеялись, и небо сейчас было ясным и светло-синим: казалось, что это не просто небосвод, а перевернутая эмалированная чаша, настолько интенсивным выглядел цвет, северная ясность которого еще больше подчеркивалась лучами бледного, но уже яркого солнца. Черные холмы на горизонте были, как всегда, угрюмы и голы, но глаз Адама различал в них покоряющую загадочную красоту. Они стояли здесь, на том же самом месте, задолго до того, как он родился, и будут стоять здесь, когда его самого уже давным-давно не станет на свете. Земля вечна – неизменяемая, неубывающая, источник того могущества, которым держится семейство Фарли, источник их непреходящей силы. Он, Адам, всего лишь крупица в огромной вселенной, подумалось ему. И тут же собственные горести показались вдруг не имеющими значения, даже просто ничтожными. Кто он такой? Червь на этой богатой и прекрасной земле – смертный, как все живущие на земле. Придет день – и его не станет. И что будут тогда значить все его проблемы и то, чем они вызваны? И кому будет до них дело?..
Его раздумья прервал стук копыт: это Джеральд на своей двуколке быстро проехал по конному двору, спеша на фабрику. Мысли Адама переключились на двух его сыновей. За одно лишь сегодняшнее утро ему открылось множество совершенно новых вещей – не только о самом себе, но и о своих детях. По праву старшего Джеральд унаследует все земли Фарли, их усадьбу, фабрику и прочую недвижимость – с обязательством заботиться всю жизнь о своем младшем брате. Однако Эдвин не получит в наследство ничего стоящего и будет целиком зависеть от милости Джеральда. „Не очень-то, – печально вздохнул Адам, – заманчивая перспектива. Надо будет, – решил он, – обязательно предусмотреть в завещании кое-что и для Эдвина. Необходимо как можно быстрее повидаться со своим юрисконсультом".
Он не доверял Джеральду. Ни на йоту!
12
– Папа, а ты был знаком с Китченером, когда служил в армии?
– Нет, Эдвин. А почему собственно ты спрашиваешь? – в свою очередь спросил Адам, в чьем голосе прозвучало нетерпение.
Отложив газету в сторону, отец с удивлением взглянул на сына.
– Просто я читал вчера статью, где описывалось, как он спорил с лордом Керзоном в Индии. Ты разве не видел этой истории в „Таймс”? Меня заинтересовал вопрос, почему они все время враждуют друг с другом? Ты не знаешь?
– Да, я читал эту статью, Эдвин. А причина, по которой эти двое постоянно между собой враждуют, заключается в следующем: когда Китченер отправился в Индию в качестве главнокомандующего британской армией, то единолично занялся передислокацией воинских частей. Довольно быстро он сумел добиться гораздо большего административного влияния над армией, чем имел генерал-губернатор, которому это, естественно, не слишком нравилось. И тогда, и теперь. Могу добавить к этому, что лорд Керзон столкнулся там с достойным соперником. Китченер, боюсь, не тот человек, которого можно переспорить. Что бы ни случилось, он всегда будет стоять на своем и не сдвинется с места.
– Я вижу, тебе Китченер не особенно нравится, да? – предположил Эдвин.
– Нет, мой мальчик, я бы так не сказал. А почему ты так решил?
– Когда я был еще маленьким, ты сам говорил мне, что Гордона убили в Хартуме по вине Китченера.
Адам пристально посмотрел на сына.
– У тебя потрясающая память. Я восхищен. Но все-таки говорил я не совсем то, что ты мне приписываешь. Насколько я помню, я тогда говорил, что экспедиция Китченера прибыла слишком поздно, чтобы можно было спасти генерала Гордона и его войска. Махдисты к тому времени уже штурмовали Хартум, и Гордон был зверски убит. Нельзя сказать, что это произошло по вине Китченера. В сущности, скорей всего это вина Гладстона, так как именно он задержал отправку экспедиции, которая должна была прийти на выручку Гордону. В свое время эта история вызвала много шума. Фактически из-за возмущения, охватившего тогда общество, в связи с тем, что Гордон был брошен на произвол судьбы, и пал кабинет Гладстона. Так что в смерти Гордона я не мог винить Китченера. Никак не могу. Вот тебе ответ на твой вопрос. Что же касается самого Китченера, то он прекрасный солдат, до конца преданный своему долгу.
– Так-так, – задумчиво заметил Эдвин, на самом деле весьма довольный, что отец как будто успокоился.
– Тебя вообще-то интересует больше армия или все же политика, Эдвин? Сдается мне, что тебя увлекает и то, и другое.
Адам был отходчив и не умел долго сердиться. Чувствовалось, что его злость против Джеральда улеглась.
– Нет, папа. Я вообще-то собираюсь стать адвокатом, – объявил Эдвин с горящими глазами, но едва он увидел нахмурившееся лицо отца, как глаза его стали тускнеть. – А что, тебе это не нравится? – спросил он упавшим голосом.
Адам тут же улыбнулся, почувствовав разочарование сына:
– С чего это ты взял? Я одобряю все, что нравится тебе, старина. Просто меня это несколько удивило. Я не ожидал подобного выбора, поскольку не считал, что тебя привлекает юриспруденция. Вот собственно и все. Впрочем, мне всегда было ясно, что для деловой карьеры ты не создан. А вот Джеральд чувствует себя на фабрике как рыба в воде. – Он бросил быстрый взгляд на старшего сына и обратился к нему, сразу посуровев: – Надеюсь, это так, Джеральд?
– Совершенно верно. Уверен, что Вильсон еще расскажет тебе о моих успехах. – Сделав паузу, он с хитринкой улыбнулся младшему брату. – К тому же Эдвину не по душе пришлась бы работа на текстильном производстве, да и здоровье не позволит. Слишком уж он изнеженный, а условия на фабрике не из легких. Одно время мне казалось, что его заинтересует газета, но поскольку это не так, я лично от души приветствую его стремление изучать закон. А почему бы и нет в самом деле? Разве нашей семье помешает, если у нас будут и свои юридические мозги?
Все это произносилось медоточивым тоном, и слова подбирались таким образом, чтобы за ними не видна была его всегдашняя хитрость. Помимо всего прочего он еще безумно ревниво относился к младшему брату и меньше всего хотел бы, чтобы тот составил ему конкуренцию, занявшись бизнесом. По праву старшего сына в семье делами должен был заниматься именно он, поскольку являлся наследником. В свой заповедник пускать посторонних он решительно не собирался.
Адам внимательно присматривался к старшему сыну. Притворство Джеральда не могло его обмануть. Единственное, чему он радовался, так это тому, что Эдвин, к счастью, не строил никаких честолюбивых планов, связанных с ведением семейных дел. Адам понимал, что в мире бизнеса Джеральд может быть весьма жестким противником, если того потребуют обстоятельства, а до семьи его лучше не допускать.
– Ну что ж, Эдвин, тогда можно считать вопрос решенным. Раз и Джеральд одобряет такой выбор... – и он легонько забарабанил пальцами по столу, – то значит, можно не беспокоиться.
Эдвин лучезарно улыбнулся сперва Джеральду, потом отцу.
– Я так рад, что вы оба одобряете мое решение! – воскликнул он торжественно и добавил: – А я боялся, папа, что ты станешь возражать.
– Да нет, что ты! – запротестовал Адам, доставая номер „Йоркшир морнинг газет”, его интересовал раздел Брэдфордского шерстяного рынка, осмотрев его, он тут же обернулся к Джеральду. – Прекрасно. Цены на шерсть более или менее стабильны. Экспорт увеличился. Мы по-прежнему имеем возможность диктовать на мировом рынке свои условия. Англия вывозит в год в среднем двадцать семь миллионов ярдов шерстяных тканей. Такой уровень держится уже третий год подряд – неплохо!
Алчные глаза Джеральда мрачно блеснули, его вялое лицо оживилось.
– Вильсон вчера сказал мне, что для нас этот год тоже будет вполне приличным. Деловой бум продолжается. Между прочим, ты собираешься встречаться с этим торговцем шерстью из Австралии, папа? Это же как будто сегодня утром? Его, если не ошибаюсь, зовут Брюс Макгилл. Ты же знаешь, что он должен появиться на нашей фабрике.
– Проклятие! Я совсем забыл! – вскрикнул Адам, злясь на самого себя. – У меня ничего не получится. Придется Вильсону заняться им.
– Хорошо, папа. А мне пора, пожалуй, отправляться на фабрику. – И Джеральд, шумно поднявшись из-за стола, удалился.
Адам проводил его хмурым взглядом, а затем обратился к Эдвину:
– Я поговорю насчет тебя с моим юрисконсультом. Мы должны встречаться с ним на будущей неделе. У него могут быть кое-какие соображение насчет твоей дальнейшей учебы, мой мальчик, когда ты кончишь государственную школу. Надо будет решить, какой университет тебе стоит выбрать для продолжения образования.
– Конечно, папа. И большое спасибо за все, что ты для меня делаешь. Я так тебе благодарен! – воскликнул Эдвин с подкупающей искренностью: он действительно любил и уважал своего отца.
В этот момент в дверь гостиной постучали и на пороге появилась Эмма. В руках у нее был большой поднос. Холодно посмотрев на сквайра, она быстро отвела глаза и перевела взгляд на серебряный чайник.
– Мне Мергатройд сказал, чтобы я начинала убирать со стола. Если вы, конечно, уже позавтракали. – Голос ее звучал жестко, она крепко сжимала руками поднос и стояла, не шевелясь.
– Да, Эмма. Пожалуйста. Мы уже закончили. Можешь забрать все, кроме чайника. Возможно, я еще выпью чашечку чая на дорогу, – с мягкой улыбкой ответил Адам, ласково взглянув на прислугу.
Стоявшая вполоборота Эмма, после этих слов тут же отвернулась и не смогла видеть той доброты и сочувствия, которыми искрилось красивое лицо сквайра.
– Слушаюсь, сэр, – ответила она каменным голосом и направилась к буфету. Оставив там поднос, она подошла к столу, чтобы убрать грязную посуду.
Вздохнув, Адам продолжил свой разговор с сыном, прислушивавшимся к каждому его слову.
Эмма бесшумно двигалась вокруг стола, собирая серебряные приборы и тарелки и стараясь не мешать их беседе. Кроме того, она всегда старалась быть на людях как можно незаметнее; своего рода самозащита, к которой она прибегала, желая избавить себя от возможных неприятностей. К несчастью, молодой хозяин, Джеральд, постоянно задирал ее, и это было ужасно. Ему же все это доставляло явное удовольствие. Вот сейчас, перед тем как она вошла в гостиную, он в коридоре пребольно ущипнул ее за ляжку, так, что она чуть не выронила поднос. При мысли об этом унижении сердце девушки наполнилось гневом.
Собрав посуду и устанавливая ее на поднос, она с горечью думала, сколько же еще терпеть эту жизнь, когда вокруг такие злые и страшные люди. Господи, убежать бы ей вместе с Уинстоном, но, она знала, это невозможно. Ведь в Королевский флот девушек не берут. Куда же убежать? Похоже, что некуда. И потом, думала она, мать не сможет без нее обойтись. Да и маленький Фрэнк, и отец. Тут ею овладела паника – пот мелким бисером выступил у нее на лбу. Бежать! Бежать из этого дома! Никогда больше не видеть Фарли-Холл. Бежать, пока не случилось чего-нибудь ужасного. Паника превратилась в настоящий кошмар наяву. Она понимала, что кошмар этот не имеет под собой основания – что это вдруг на нее нашло такое? В чем дело? И тут с ледяной ясностью Эмма осознала, в чем дело. Здесь, в этом доме, она была совершенно бессильна. Так, как могут быть бессильны и бесправны бедные перед лицом богатых. И с ней могут тут поступить, поняла она, леденея от страха, самым ужасным образом. Деньги! Она должна раздобыть их во что бы то ни стало! И не те жалкие несколько шиллингов, которые ей удавалось получить в деревне за штопку и шитье. Нет, у нее должно быть много денег! И это был ответ на все. Она всегда это чувствовала. Необходимо найти способ, как стать богатой. Но как? Где? Тут-то на память ей пришел Блэки О'Нил и его рассказы о Лидсе. Город, где улицы вымощены золотом. Вот где отгадка: там, в Лидсе, ей должен открыться секрет, как делать деньги! Много денег, чтобы никогда в жизни больше не опасаться, что ты снова можешь оказаться бессильной. Чтобы можно было отплатить этим Фарли их же монетой... Мало-помалу страх, сковывавший ее, начал отступать.
Поднос между тем был заставлен грязной посудой до краев: бедная Эмма чуть не упала под его тяжестью, когда стала выходить. Собрав последние силы и стиснув зубы, она молча удалилась из гостиной с высоко поднятой головой. Вся ее фигурка была исполнена достоинства, и даже спина выражала твердую решимость оставаться независимой. В ее осанке, несмотря на еще подростковую угловатость и отсутствие манер, угадывалась определенная – не по годам – величавость.
Эдвин, заметил отец, начал к этому времени беспокойно ерзать на стуле. Наконец он решился на объяснение:
– Можно мне уже идти, папа? Я еще не делал уроков, а у меня семинар, и неудобно, если я буду подготовлен хуже всех в классе.
– Конечно, мой мальчик, – ответил Адам, одобрительно улыбаясь. – Хорошо, что ты проявляешь такое прилежание. Давай, старина, занимайся. Но не забудь немного подышать днем свежим воздухом. Договорились?
– Хорошо, – и Эдвин направился к двери своей обычной изящной и легкой походкой.
– Да, Эдвин, – остановил его отец.
– Что, папа? – обернулся он к отцу, держась за ручку двери.
– Было бы прекрасно, если бы сегодня вечером ты смог поужинать вместе с тетей Оливией, ну и со мной, конечно.
– О чем ты говоришь, папа! – воскликнул Эдвин, заранее предвкушая удовольствие, которое сулило ему это неожиданное приглашение. – Огромное спасибо!
От избытка чувств Эдвин, выходя, даже позволил себе хлопнуть дверью – да еще с такой силой, что на стене даже затряслись мелкой дрожью газовые рожки.
Адам понимающе усмехнулся. Мальчик взрослел и явно обещал стать в будущем юношей с характером. Слава Богу, он каким-то образом избежал влияния матери. Адель... Надо бы зайти к ней сегодня. У них накопилось столько вопросов, которые необходимо обсудить. По обыкновению он все откладывал и откладывал их – неделя за неделей. Да и сейчас, если уж быть честным до конца, он все равно пытается сделать то же самое. Хрупкая, миловидная, взбалмошная, худенькая... Его Адель. С этой ее нежной улыбкой. Вечной улыбкой, от которой его порой бросало в дрожь. С радужной красотой, какая бывает только у блондинок. О, эта красота, жертвой красоты которой он пал много лет назад, когда впервые познакомился со своей будущей женой. Как мало времени ему понадобилось, чтобы понять: красота Адели была холодной как лед, это был своего рода камуфляж, надежно прикрывавший ее эгоизм и сердце, словно сделанное из мрамора. Но не только их: за ледяным панцирем скрывалась глубокая психическая болезнь. Уже много лет как Адам не поддерживал с ней никаких отношений. По крайней мере, десять – именно с тех самых пор, как его жена, предпочла окружить себя туманной пеленой отчужденности и болезненной изоляции: нежная, с обычно ангельской улыбкой на устах, как что-то само собой разумеющееся плотно прикрыла дверь своей спальни. Отныне для него она заперта навсегда. Помнится, в то время он даже сам поразился, как спокойно воспринял он конец их супружеских отношений, – это было чувство глубокого облегчения.
Уже давно Адам Фарли понял, что его женитьба, в которой не было ни страсти, ни любви, никоим образом не являлась уникальной. Многие из его друзей, как выяснилось потом, оказались точно так же связанными унылыми и бесплодными узами, хотя он и сомневался, что они, подобно ему, должны были мириться еще и с психическим расстройством. Его друзья, не горюя ни минуты и не мучаясь угрызениями совести, очень скоро нашли утешения в объятиях других женщин. В отличие от них сквайр, с его разборчивостью и безупречным вкусом, не позволял себе случайных связей с женщинами легкого поведения. Несмотря на чувственную натуру, Адам Фарли не ставил плотские утехи так высоко, как его друзья: в женщине, помимо красоты лица и тела, его привлекали и другие качества. Так что за эти годы безбрачие стало как бы его второй натурой, превратившись почти в аскетизм. Однако он не понимал, что для женщин, с которыми он сталкивался в обществе, его качества были особенно привлекательны, делая „этого аскета” в их глазах поистине неотразимым. Погруженный в собственные мысли о загубленной жизни, он был слеп и не видел, с каким повышенным интересом относилась к нему женская половина; впрочем, Даже прозрей он, ему в сущности было бы все равно.
Подойдя к окну, Адам раздвинул занавеси и выглянул во двор. Темные тучи развеялись, и небо сейчас было ясным и светло-синим: казалось, что это не просто небосвод, а перевернутая эмалированная чаша, настолько интенсивным выглядел цвет, северная ясность которого еще больше подчеркивалась лучами бледного, но уже яркого солнца. Черные холмы на горизонте были, как всегда, угрюмы и голы, но глаз Адама различал в них покоряющую загадочную красоту. Они стояли здесь, на том же самом месте, задолго до того, как он родился, и будут стоять здесь, когда его самого уже давным-давно не станет на свете. Земля вечна – неизменяемая, неубывающая, источник того могущества, которым держится семейство Фарли, источник их непреходящей силы. Он, Адам, всего лишь крупица в огромной вселенной, подумалось ему. И тут же собственные горести показались вдруг не имеющими значения, даже просто ничтожными. Кто он такой? Червь на этой богатой и прекрасной земле – смертный, как все живущие на земле. Придет день – и его не станет. И что будут тогда значить все его проблемы и то, чем они вызваны? И кому будет до них дело?..
Его раздумья прервал стук копыт: это Джеральд на своей двуколке быстро проехал по конному двору, спеша на фабрику. Мысли Адама переключились на двух его сыновей. За одно лишь сегодняшнее утро ему открылось множество совершенно новых вещей – не только о самом себе, но и о своих детях. По праву старшего Джеральд унаследует все земли Фарли, их усадьбу, фабрику и прочую недвижимость – с обязательством заботиться всю жизнь о своем младшем брате. Однако Эдвин не получит в наследство ничего стоящего и будет целиком зависеть от милости Джеральда. „Не очень-то, – печально вздохнул Адам, – заманчивая перспектива. Надо будет, – решил он, – обязательно предусмотреть в завещании кое-что и для Эдвина. Необходимо как можно быстрее повидаться со своим юрисконсультом".
Он не доверял Джеральду. Ни на йоту!
12
Состояние семьи Фарли, которым сейчас по праву старшего распоряжался Адам, основывалось на двух „китах” – приобретении земли и производстве сукна. Земля стояла на первом месте.
Адам Фарли прослеживал свое происхождение начиная с двенадцатого века. Составленный в 1155 году документ, хранившийся в подлиннике в одном из подвалов Фарли-Холл, свидетельствовал, что некто Хьюберт Фарли получил от короля во владение земли в округе Арквит и Рамсден Западного райдинга графства Йоркшир. Сия бумага, как говорилось в ней, была написана в присутствии Генриха II и подписана восемнадцатью свидетелями в Понтефрактском замке, где он обычно останавливался, бывая в Йоркшире. Учитывая состоятельность Хьюберта и его известность как одного из „людей короля", округ Арквит стали называть Фарли – по его фамилии. Именно он построил первый фамильный особняк на том месте, где сейчас находился Фарли-Холл.
Потомки Хьюберта увеличили земельные наделы семьи, получая их, как и другие знаки внимания со стороны королевской власти, за верную службу своим сюзеренам. Ярые роялисты, все они получали от британской короны щедрые дары. Генрих VIII пожаловал Джону Фарли Рамсденские луга – это случилось во время роспуска монастырей, когда Фарли оказал королю ценные услуги при проведении церковных реформ. Позднее дочь короля Генриха Елизавета Тюдор продала „долину Кирктон по берегам реки Эр Уильяму Фарли, сквайру, владельцу особняка Фарли и деревни”. Елизавета I, всегда стремившаяся пополнить королевскую казну, уже давно ввела в практику распродажу королевских угодий. Что касается Уильяма Фарли, то она относилась к последнему с покровительством, учитывая, что его сын служил капитаном в Королевском флоте и в свое время плавал вместе с Фрэнсисом Дрейком в Вест-Индию. Позже его судно входило в состав английского Королевского флота под командованием неустрашимого адмирала Дрейка, сумевшего в 1588 году нанести поражение испанской „Непобедимой арманде” в Кадисском заливе. Понятно, что королева продала Кирктон по весьма умеренной цене. Приобретение этого участка земли вдоль реки Эр явилось решающим моментом в увеличении состояния семьи Фарли, поскольку именно этой реке суждено было стать источником энергии для первой текстильной фабрики.
Сын Роберта, Фрэнсис Фарли, свое имя получил в честь знаменитого флотоводца, не пошел по стопам отца и не стал ни мореплавателем, ни вообще военным. Кстати, с этого времени среди Фарли уже не было больше никаких военных, если не считать, правда, непродолжительной службы Адама Фарли в Четвертом гусарском полку. Фрэнсис, старательный, упорный, но не наделенный от природы особым воображением, обладал тем не менее достаточной коммерческой интуицией, чтобы предвидеть растущее значение такого важного товара, как сукно. В конце шестнадцатого века он начал развивать у себя шерстяное производство. Собственно говоря, мануфактуры у него еще не было: местные деревенские жители по-прежнему, у себя на дому, изготовляли шерсть, но то, что раньше прялось и ткалось для собственного потребления, теперь шло на продажу. Отсюда вели свое начало знаменитые предприятия Фарли, сделавшие потомков Фрэнсиса не только самыми богатыми, но и самыми могущественными фабрикантами шерсти в Западном райдинге графства Йоркшир. К началу семнадцатого столетия деревня Фарли превратилась в процветающее фабричное поселение, жители которого занимались производством шерсти. Здесь была своя хлебная лавка, сукновальная фабрика на берегу реки и водохранилище.
Таким образом Фрэнсис Фарли присоединил к земле, которой владел их клан, еще и сукно.
Но без земли не было бы никакого сукна. Расположение фамильных угодий в Западном райдинге графства, геологические особенности и климат – все это в значительной степени способствовало успеху семейного шерстяного производства, сделав Фарли некоронованными королями шерсти далеко за пределами их округа.
Деревня Фарли находится у подножия Пеннинской гряды, этой цепи скалистых отрогов, проходящих по центру Англии – от Чевиот-Хилс на границе с Шотландией до Скалистого края, живописных холмов на северо-западе графства Дербишир. Гряду эту называют еще „позвоночником Англии” – такое название она получила от местных жителей. Геологическое строение Пеннинских гор неоднородно. На севере Йоркшира это белый известняк, на котором растут травы. Но ключи, которые здесь бьют, естественно, выносят на поверхность известняк; богатая известью вода особенно вредна для овечьей шерсти.
Южнее неожиданно известняк пропадает – это так называемый Провал Эр, – через него река Эр течет к Лидсу. К югу от Скиптона и Провала Эр и начинается Западный райдинг графства Йоркшир. Тут Пеннинские горы сложены из твердого темного песчаника, или „мельничного камня”, с примесью угля и с покрытием из торфа и глины. На „мельничном камне” почти ничего не растет – разве что овес и жесткая трава. Однако как раз их-то и любят больше всего короткошерстные овцы. В этих краях множество никогда не пересыхающих ручьев: насыщенные влагой ветры с Атлантики приносят с собой к подножию гор постоянные дожди. Вода в тамошних горных ручьях совсем не содержит извести – вода тут мягкая и способствует отличному качеству овечьей шерсти. Вода и овечья шерсть – вот два главных условия для производства сукна и оба эти компонента в Западном райдинге Йоркшира в избытке.
Располагая подобными природными резервами, шерстяное производство, которым занималось семейство Фарли, быстро росло, особенно в восемнадцатом веке. Впрочем, этому бурному росту во многом способствовали предприимчивость и прогрессивные методы, применявшиеся тремя Фарли: дедом, отцом и внуком – Джошуа, Персивалем и Дэвидом. Все трое были в сущности пионерами шерстяного бизнеса: обладая незаурядным чутьем, они осознавали важность новых изобретений, которые, как они справедливо полагали, способны обеспечить наиболее эффективный рост производства. И это происходило в то время, когда многие их конкуренты-производители шерсти не видели никакого прока в использовании технологических новинок, которым в конечном счете суждено было изменить всю социальную и экономическую структуру не только в Йоркшире, но и во всей Англии. Фарли с удовольствием приобретали „новомодное оборудование”, как презрительно именовали появлявшиеся на рынке все более хитроумные станки не слишком просвещенные фабриканты, и получали от их применения замечательные результаты.
Джеральд в качестве предполагаемого наследника должен был впоследствии вступить во владение всем огромным состоянием Фарли, которое сейчас находилось в руках Адама Фарли, его отца. От своих предков молодой наследник взял кое-какие немаловажные качества, начисто отсутствовавшие у Фарли-старшего. Прежде всего он просто любил сам процесс производства шерсти, как в свое время любили его они. Процесс этот вызывал в душе Джеральда такую же страсть, какую пробуждали в ней деньги и еда. Бывая на фабрике и находясь рядом с работавшими с оглушительным шумом станками, он действительно чувствовал себя в своей родной стихии. Только тогда он ощущал подлинное биение пульса жизни, все его тело наполнялось необыкновенной силой. Оглушавший Адама шум ткацких станков для Джеральда был настоящей музыкой, услаждавшей его слух. А вонючий запах сальной шерсти, который с трудом переносил Адам, казался Джеральду милее любых духов. Всякий раз, когда на глаза старшему сыну Адама попадались тюки с шерстью, их вид приводил семнадцатилетнего Фарли в такой неописуемый восторг, какого он не испытывал ни от чего другого.
В это утро, пока Джеральд ехал по нижней дороге через долину, все его мысли были о фабрике, вернее об отце и Эдвине и их отношении к фабрике, столь отличном от его собственного. Он совсем не ощущал холода, не замечал ни окружающего ландшафта, ни красоты разгоравшегося дня, полностью погрузившись в лабиринт сложных расчетов. Итак, в результате предпринятого им за завтраком демарша Эдвин полностью устранен из игры в качестве конкурента. И как ловко и аккуратно ему удалось провести всю эту операцию. И с какой молниеносной быстротой! Раньше ему казалось, что подобное просто немыслимо. Во сне такое не приснится. Конечно, Эдвин не был ему настоящим соперником. Ведь наследником-то является он, Джеральд – право первородства, защищенное законом, давало ему все. В последнее время, однако, он все чаще и чаще начинал опасаться, что Эдвин может тоже захотеть заниматься шерстяным бизнесом и помешать ему сделать это было бы невозможно. Но иметь его рядом с собой совершенно незачем. Теперь, похоже, ему больше нет нужды беспокоиться о подобном варианте. Эдвин оказался вышибленным из седла – причем не по чьей-либо, а по своей собственной воле. А что касается отца, то... В душе Джеральда был, должно быть, какой-то изъян: она буквально разрывалась от лютой ненависти к отцу. Не слишком-то склонный разбираться в собственных чувствах, Джеральд мало задумывался о причинах подобного отношения, весьма туманно полагая, что причина, по-видимому, кроется в страшной и всепоглощающей зависти. В мыслях своих он неизменно стремился принизить отца, цепляясь к какой-нибудь черте его характера, пусть самой нетипичной, и раздувая ее до грандиозных размеров, пока она не становилась убийственной, непростительной слабостью. Бережливый до такой степени, что это переходило в скаредность, ограниченный, провинциально мыслящий, Джеральд кипел от злобы, видя, сколько денег отец тратит на дорогие одежды, поездки в Лондон и за границу. А сколько средств вкладывает отец в эту никому не нужную газету? Джеральд не мог спокойно об этом думать – его душила злоба, даже ярость: наличные деньги уплывают из рук!
Адам Фарли прослеживал свое происхождение начиная с двенадцатого века. Составленный в 1155 году документ, хранившийся в подлиннике в одном из подвалов Фарли-Холл, свидетельствовал, что некто Хьюберт Фарли получил от короля во владение земли в округе Арквит и Рамсден Западного райдинга графства Йоркшир. Сия бумага, как говорилось в ней, была написана в присутствии Генриха II и подписана восемнадцатью свидетелями в Понтефрактском замке, где он обычно останавливался, бывая в Йоркшире. Учитывая состоятельность Хьюберта и его известность как одного из „людей короля", округ Арквит стали называть Фарли – по его фамилии. Именно он построил первый фамильный особняк на том месте, где сейчас находился Фарли-Холл.
Потомки Хьюберта увеличили земельные наделы семьи, получая их, как и другие знаки внимания со стороны королевской власти, за верную службу своим сюзеренам. Ярые роялисты, все они получали от британской короны щедрые дары. Генрих VIII пожаловал Джону Фарли Рамсденские луга – это случилось во время роспуска монастырей, когда Фарли оказал королю ценные услуги при проведении церковных реформ. Позднее дочь короля Генриха Елизавета Тюдор продала „долину Кирктон по берегам реки Эр Уильяму Фарли, сквайру, владельцу особняка Фарли и деревни”. Елизавета I, всегда стремившаяся пополнить королевскую казну, уже давно ввела в практику распродажу королевских угодий. Что касается Уильяма Фарли, то она относилась к последнему с покровительством, учитывая, что его сын служил капитаном в Королевском флоте и в свое время плавал вместе с Фрэнсисом Дрейком в Вест-Индию. Позже его судно входило в состав английского Королевского флота под командованием неустрашимого адмирала Дрейка, сумевшего в 1588 году нанести поражение испанской „Непобедимой арманде” в Кадисском заливе. Понятно, что королева продала Кирктон по весьма умеренной цене. Приобретение этого участка земли вдоль реки Эр явилось решающим моментом в увеличении состояния семьи Фарли, поскольку именно этой реке суждено было стать источником энергии для первой текстильной фабрики.
Сын Роберта, Фрэнсис Фарли, свое имя получил в честь знаменитого флотоводца, не пошел по стопам отца и не стал ни мореплавателем, ни вообще военным. Кстати, с этого времени среди Фарли уже не было больше никаких военных, если не считать, правда, непродолжительной службы Адама Фарли в Четвертом гусарском полку. Фрэнсис, старательный, упорный, но не наделенный от природы особым воображением, обладал тем не менее достаточной коммерческой интуицией, чтобы предвидеть растущее значение такого важного товара, как сукно. В конце шестнадцатого века он начал развивать у себя шерстяное производство. Собственно говоря, мануфактуры у него еще не было: местные деревенские жители по-прежнему, у себя на дому, изготовляли шерсть, но то, что раньше прялось и ткалось для собственного потребления, теперь шло на продажу. Отсюда вели свое начало знаменитые предприятия Фарли, сделавшие потомков Фрэнсиса не только самыми богатыми, но и самыми могущественными фабрикантами шерсти в Западном райдинге графства Йоркшир. К началу семнадцатого столетия деревня Фарли превратилась в процветающее фабричное поселение, жители которого занимались производством шерсти. Здесь была своя хлебная лавка, сукновальная фабрика на берегу реки и водохранилище.
Таким образом Фрэнсис Фарли присоединил к земле, которой владел их клан, еще и сукно.
Но без земли не было бы никакого сукна. Расположение фамильных угодий в Западном райдинге графства, геологические особенности и климат – все это в значительной степени способствовало успеху семейного шерстяного производства, сделав Фарли некоронованными королями шерсти далеко за пределами их округа.
Деревня Фарли находится у подножия Пеннинской гряды, этой цепи скалистых отрогов, проходящих по центру Англии – от Чевиот-Хилс на границе с Шотландией до Скалистого края, живописных холмов на северо-западе графства Дербишир. Гряду эту называют еще „позвоночником Англии” – такое название она получила от местных жителей. Геологическое строение Пеннинских гор неоднородно. На севере Йоркшира это белый известняк, на котором растут травы. Но ключи, которые здесь бьют, естественно, выносят на поверхность известняк; богатая известью вода особенно вредна для овечьей шерсти.
Южнее неожиданно известняк пропадает – это так называемый Провал Эр, – через него река Эр течет к Лидсу. К югу от Скиптона и Провала Эр и начинается Западный райдинг графства Йоркшир. Тут Пеннинские горы сложены из твердого темного песчаника, или „мельничного камня”, с примесью угля и с покрытием из торфа и глины. На „мельничном камне” почти ничего не растет – разве что овес и жесткая трава. Однако как раз их-то и любят больше всего короткошерстные овцы. В этих краях множество никогда не пересыхающих ручьев: насыщенные влагой ветры с Атлантики приносят с собой к подножию гор постоянные дожди. Вода в тамошних горных ручьях совсем не содержит извести – вода тут мягкая и способствует отличному качеству овечьей шерсти. Вода и овечья шерсть – вот два главных условия для производства сукна и оба эти компонента в Западном райдинге Йоркшира в избытке.
Располагая подобными природными резервами, шерстяное производство, которым занималось семейство Фарли, быстро росло, особенно в восемнадцатом веке. Впрочем, этому бурному росту во многом способствовали предприимчивость и прогрессивные методы, применявшиеся тремя Фарли: дедом, отцом и внуком – Джошуа, Персивалем и Дэвидом. Все трое были в сущности пионерами шерстяного бизнеса: обладая незаурядным чутьем, они осознавали важность новых изобретений, которые, как они справедливо полагали, способны обеспечить наиболее эффективный рост производства. И это происходило в то время, когда многие их конкуренты-производители шерсти не видели никакого прока в использовании технологических новинок, которым в конечном счете суждено было изменить всю социальную и экономическую структуру не только в Йоркшире, но и во всей Англии. Фарли с удовольствием приобретали „новомодное оборудование”, как презрительно именовали появлявшиеся на рынке все более хитроумные станки не слишком просвещенные фабриканты, и получали от их применения замечательные результаты.
Джеральд в качестве предполагаемого наследника должен был впоследствии вступить во владение всем огромным состоянием Фарли, которое сейчас находилось в руках Адама Фарли, его отца. От своих предков молодой наследник взял кое-какие немаловажные качества, начисто отсутствовавшие у Фарли-старшего. Прежде всего он просто любил сам процесс производства шерсти, как в свое время любили его они. Процесс этот вызывал в душе Джеральда такую же страсть, какую пробуждали в ней деньги и еда. Бывая на фабрике и находясь рядом с работавшими с оглушительным шумом станками, он действительно чувствовал себя в своей родной стихии. Только тогда он ощущал подлинное биение пульса жизни, все его тело наполнялось необыкновенной силой. Оглушавший Адама шум ткацких станков для Джеральда был настоящей музыкой, услаждавшей его слух. А вонючий запах сальной шерсти, который с трудом переносил Адам, казался Джеральду милее любых духов. Всякий раз, когда на глаза старшему сыну Адама попадались тюки с шерстью, их вид приводил семнадцатилетнего Фарли в такой неописуемый восторг, какого он не испытывал ни от чего другого.
В это утро, пока Джеральд ехал по нижней дороге через долину, все его мысли были о фабрике, вернее об отце и Эдвине и их отношении к фабрике, столь отличном от его собственного. Он совсем не ощущал холода, не замечал ни окружающего ландшафта, ни красоты разгоравшегося дня, полностью погрузившись в лабиринт сложных расчетов. Итак, в результате предпринятого им за завтраком демарша Эдвин полностью устранен из игры в качестве конкурента. И как ловко и аккуратно ему удалось провести всю эту операцию. И с какой молниеносной быстротой! Раньше ему казалось, что подобное просто немыслимо. Во сне такое не приснится. Конечно, Эдвин не был ему настоящим соперником. Ведь наследником-то является он, Джеральд – право первородства, защищенное законом, давало ему все. В последнее время, однако, он все чаще и чаще начинал опасаться, что Эдвин может тоже захотеть заниматься шерстяным бизнесом и помешать ему сделать это было бы невозможно. Но иметь его рядом с собой совершенно незачем. Теперь, похоже, ему больше нет нужды беспокоиться о подобном варианте. Эдвин оказался вышибленным из седла – причем не по чьей-либо, а по своей собственной воле. А что касается отца, то... В душе Джеральда был, должно быть, какой-то изъян: она буквально разрывалась от лютой ненависти к отцу. Не слишком-то склонный разбираться в собственных чувствах, Джеральд мало задумывался о причинах подобного отношения, весьма туманно полагая, что причина, по-видимому, кроется в страшной и всепоглощающей зависти. В мыслях своих он неизменно стремился принизить отца, цепляясь к какой-нибудь черте его характера, пусть самой нетипичной, и раздувая ее до грандиозных размеров, пока она не становилась убийственной, непростительной слабостью. Бережливый до такой степени, что это переходило в скаредность, ограниченный, провинциально мыслящий, Джеральд кипел от злобы, видя, сколько денег отец тратит на дорогие одежды, поездки в Лондон и за границу. А сколько средств вкладывает отец в эту никому не нужную газету? Джеральд не мог спокойно об этом думать – его душила злоба, даже ярость: наличные деньги уплывают из рук!