Страница:
Адель засомневалась и тяжело опустилась на стоящий рядом стул, обтянутый зеленым сатином. Брови ее были нахмурены. Она нервно покусывала нижнюю губу. Эмма подлетела к туалетному столику, схватила маникюрные ножницы и, не обращая внимания на протестующие возгласы Адели, быстрыми ловкими движениями принялась отпарывать розы.
– Вот поглядите, какое оно элегантное, миссис Фарли! – закричала Эмма возбужденно, бестрепетно срывая одну розу за другой. И она с видом победительницы подняла платье, демонстрируя его хозяйке.
Адель была вне себя от гнева:
– Ты все испортила! – задыхаясь, произнесла она срывающимся голосом. – Я же говорила, что получится безликое. – Глаза Адели горели от ярости: она по-настоящему была сердита на Эмму.
– Примерьте и увидите, как оно вам к лицу. Да еще с вашими чудесными украшениями, – отвечала Эмма твердо, не обращая ни малейшего внимания на взрыв хозяйкиного гнева. – А если пожелаете, могу потом пришить эти дурацкие розы обратно. Только сначала давайте примерим так, как есть. Без них. Пожалуйста, миссис Фарли! – взмолилась Эмма.
Адель молча посмотрела на Эмму с обиженным видом, лицо ее было мрачно как туча, опустив руки на колени, она нервно теребила пальцы.
– Если хотите, я пришью эти розы обратно – и оглянуться не успеете. Буду вас одевать и пришью. Выкиньте это из головы, миссис Фарли, – заметила Эмма успокоительным тоном.
– Ну... хорошо, – ответила Адель с неохотой: чувствовалось, что она немного успокоилась, но все еще дуется.
Эмма удовлетворенно улыбнулась.
– Пока повешу его в шкаф. Не беспокойтесь, миссис Фарли. Сегодня вечером вы будете выглядеть что надо. Уж помяните мое слово. Сейчас пойду и приготовлю вам ванну, мэм.
– Спасибо, Эмма, – ответила Адель вяло. Теперь ее волновал сам предстоящий ужин.
Эмма повесила платье обратно в шкаф и поспешила в ванную.
Адель подошла к туалетному столику и взяла красную бархатную шкатулку, где хранились ее бриллиантовое ожерелье, браслеты и серьги из того же комплекта. Она вытащила ожерелье и приложила его к горлу: сверкающее великолепие заставило ее затаить дыхание. Поразительно! Она совсем забыла, до чего оно прекрасно. Да, теперь она видит: черное бархатное платье будет идеально сочетаться с этим ожерельем. Вероятно, Эмма все-таки была права, выбрав именно его. Адель в восхищении улыбнулась. Сегодня вечером она будет такой неотразимой, что даже Адам лишится дара речи.
15
– Вот поглядите, какое оно элегантное, миссис Фарли! – закричала Эмма возбужденно, бестрепетно срывая одну розу за другой. И она с видом победительницы подняла платье, демонстрируя его хозяйке.
Адель была вне себя от гнева:
– Ты все испортила! – задыхаясь, произнесла она срывающимся голосом. – Я же говорила, что получится безликое. – Глаза Адели горели от ярости: она по-настоящему была сердита на Эмму.
– Примерьте и увидите, как оно вам к лицу. Да еще с вашими чудесными украшениями, – отвечала Эмма твердо, не обращая ни малейшего внимания на взрыв хозяйкиного гнева. – А если пожелаете, могу потом пришить эти дурацкие розы обратно. Только сначала давайте примерим так, как есть. Без них. Пожалуйста, миссис Фарли! – взмолилась Эмма.
Адель молча посмотрела на Эмму с обиженным видом, лицо ее было мрачно как туча, опустив руки на колени, она нервно теребила пальцы.
– Если хотите, я пришью эти розы обратно – и оглянуться не успеете. Буду вас одевать и пришью. Выкиньте это из головы, миссис Фарли, – заметила Эмма успокоительным тоном.
– Ну... хорошо, – ответила Адель с неохотой: чувствовалось, что она немного успокоилась, но все еще дуется.
Эмма удовлетворенно улыбнулась.
– Пока повешу его в шкаф. Не беспокойтесь, миссис Фарли. Сегодня вечером вы будете выглядеть что надо. Уж помяните мое слово. Сейчас пойду и приготовлю вам ванну, мэм.
– Спасибо, Эмма, – ответила Адель вяло. Теперь ее волновал сам предстоящий ужин.
Эмма повесила платье обратно в шкаф и поспешила в ванную.
Адель подошла к туалетному столику и взяла красную бархатную шкатулку, где хранились ее бриллиантовое ожерелье, браслеты и серьги из того же комплекта. Она вытащила ожерелье и приложила его к горлу: сверкающее великолепие заставило ее затаить дыхание. Поразительно! Она совсем забыла, до чего оно прекрасно. Да, теперь она видит: черное бархатное платье будет идеально сочетаться с этим ожерельем. Вероятно, Эмма все-таки была права, выбрав именно его. Адель в восхищении улыбнулась. Сегодня вечером она будет такой неотразимой, что даже Адам лишится дара речи.
15
Уже после полудня, когда Эмма покончила со своими неотложными обязанностями по дому, она вернулась в малую верхнюю гостиную с подносом, уставленным всем тем, что требовалось Адели для дневного чая. Миссис Фарли объявила, что не сможет спуститься к ланчу из-за сильной головной боли и общей усталости. Поэтому Эмма постаралась принести к чаю на этот раз закуску поосновательнее, чтобы госпожа могла подкрепить свои силы перед предстоящим ей вечером важным мероприятием. После того как Эмма стала невольной свидетельницей разговора между сквайром и его женой, она сама увидела, как обеспокоена Адель выбором вечернего платья, и интуитивно почувствовала, насколько опасается хозяйка Фарли-Холл встречи за ужином. Теперь, когда их добрые отношения с Аделью восстановились, Эмма стала считать себя ответственной за состояние своей хозяйки и как могла старалась развеять все страхи и успокоить ее. Адель любила, когда ее балуют, и Эмма намеревалась воспользоваться этой ее слабостью.
Хотя работы у нее в этот субботний день из-за подготовки к торжественному ужину было немало, Эмма все же выкроила время для того, чтобы Адель смогла полакомиться некоторыми из своих любимых блюд, – иначе она попросту не стала бы ничего есть, сославшись на плохой аппетит. На подносе, который Эмма принесла госпоже, лежали сэндвичи с огурцами и крутыми яйцами, сливочные крекеры с пастой из креветок, горячие ячменные лепешки с маслом, вишневый джем домашнего приготовления, бисквиты (кухарка готовила их просто восхитительно) и эклсские слойки. Что касается самого чая, то Эмма заварила любимый хозяйкин сорт. Честно говоря, она не понимала, как его вообще можно пить: ей самой он больше всего напоминал копченую... воду, хотя стоил бешеных денег и специально выписывался из фешенебельного лондонского универсального магазина „Фортнум энд Мейсон”. „Но разве, – думала Эмма, – поднимаясь по лестнице с тяжелым подносом, у этих богатых что-нибудь поймешь? Едят и пьют такое, что просто уму непостижимо”. Сама она любила только простую обычную пищу и не находила ничего привлекательного в замысловатых кушаньях, густых соусах и разных деликатесах. Богатые, как она считала, едят слишком много и в их рационе чересчур много блюд. Ей казалось, что они нажираются, как свиньи. Что же после этого удивляться, что многие из них страдают от несварения желудка, болезни печени и постоянной хандры. Ясно как день, что во всех этих недугах виновато их питание. Она тут же дала себе слово: „Когда я стану богатой, то все равно буду продолжать есть только простую пищу”. И, успокоившись в отношении себя, вошла в покои миссис Фарли.
После полудня Адель все время отдыхала. Она и сейчас по-прежнему лежала на широкой кровати с пологом на четырех столбиках, опершись головой на гору бледно-зеленых подушек, и рассеянно читала свежий номер „Йоркшир морнинг газет”. В этом положении ее и застала Эмма, войдя в спальню со своим подносом. При виде горничной Адель еле заметно улыбнулась.
– Я очень тебе признательна за твое предложение. Это ведь ты посоветовала мне немного отдохнуть, не так ли? – заметила Адель, устраиваясь поудобнее. – Несколько часов я спала и теперь чувствую себя почти совсем отдохнувшей и готовой к предстоящему ужину сегодня вечером. Как ты и предсказывала, Эмма, – заключила она, благодарно улыбаясь девушке.
Эмма внимательно оглядела свою хозяйку. Морщины вокруг рта, обычно беспокоившие ее, сейчас почти исчезли. Лицо казалось спокойным и беззаботным, а глаза – такими ясными и яркими, что их можно было бы назвать даже веселыми. Даже набрякшие красные веки стали почти нормальными, а лицо порозовело и неплохо гармонировало с ее розовым пеньюаром.
„Да она просто красавица!” – мелькнуло в голове у Эммы.
– Я тут вам кое-что принесла поесть, – обратилась она к Адели. – Вам обязательно надо подкрепиться, миссис Фарли. Вы наверняка проголодались. С утра ничего не есть! Тут немного, но вы должны все попробовать. – И она поставила поднос на кровать совсем рядом с хозяйкой, заметив: – Я даже заварила этот ваш странный чай, который вы так обожаете.
Засмеявшись в ответ, Адель весело уточнила:
– Ты хочешь сказать, что это „Лэпсанг Сушонг”, Эмма? Спасибо.
– Да, он самый. „Лэпсанг Сушонг”, – повторила Эмма медленно, и в ее голосе прозвучало сомнение. Затем она тут же переспросила: – Правильно я произношу, мэм?
– Совершенно правильно, – подтвердила Адель – это ее явно забавляло.
Эмма едва заметно улыбнулась, увидев, как Адель наливает себе чай. И как это можно такое пить?! Его название она тем не менее решила запомнить. Так, на всякий случай. Может пригодиться в будущем. Тогда, когда она переедет в Лидс, чтобы сделать там состояние. О, ей нужно будет знать великое множество разных вещей. Откашлявшись, Эмма произнесла:
– Прошу прощения, миссис Фарли, но я хотела бы еще раз посмотреть ваше вечернее платье, если вы не против. Мне надо проверить, все ли там в порядке. Вдруг что-нибудь придется переделать. Так хочется, чтобы оно сидело на вас идеально. Я вам сейчас не помешаю?
– Да что ты, Эмма! К тому же у тебя должно остаться достаточно времени, чтобы что-то исправить, если будет нужно. Ты могла бы посидеть здесь и поработать. Тебе вовсе не надо подниматься к себе в комнату. Но я уверена: с ним все в порядке. Оно же совсем новое. Практически я его одевала раз или два, – ответила Адель.
Пока Адель пила чай, Эмма вытащила из шкафа черное бархатное платье, чтобы проверить, в полном ли оно порядке. Платье было в прекрасном состоянии, кроме одного полуоторванного крючка и слегка разъехавшегося шва на шлейфе – миссис Фарли должно быть зацепилась за него каблуком. Наметанный глаз Эммы не пропустил и торчащих ниток в тех местах, где она отпорола розы по краю платья. Их придется аккуратно выдернуть, решила она, но так, чтобы при этом не испортить дорогую материю.
Эмма взяла платье, присела и с величайшей осторожностью принялась за работу: будучи по природе максималисткой, она всегда стремилась к совершенству, уделяя каждому делу, которым она в данный момент занималась, все свое внимание. Безраздельно. По правде говоря, она была даже рада, что может немного посидеть. К этому времени она уже успела изрядно набегаться, и ноги ее буквально-таки отваливались от усталости. А ведь ей предстоял еще длинный и изнурительный вечер – она должна была помогать Мергатройду обслуживать гостей за ужином. За работой Эмма расслабилась, и вся ее дневная усталость постепенно начала понемногу отступать.
За последние несколько месяцев между нею и миссис Фарли установились неплохие отношения. Хотя они и находились на разных полюсах – и по возрасту и по социальному положению, – им было на редкость легко друг с другом. Пусть это и не выражалось в словах, но тем не менее ощущалось вполне реально. Девушка интуитивно чувствовала душевное смятение своей хозяйки, осознавая, несмотря на молодость и неопытность, всю трагичность положения Адели. Опять-таки полагаясь лишь на свою интуицию, Эмма почти автоматически вела себя так, чтобы не усугублять страданий госпожи и, наоборот, акцентировать внимание лишь на том, что могло ее от них отвлечь. Адель, со своей стороны, привязалась к Эмме, находя свою горничную терпеливой, ласковой и деликатной. Презирая все уродливое, Адель с удовольствием любовалась миловидным лицом горничной. Вот и сейчас, когда обе женщины находились вдвоем, в комнате ощущалась атмосфера удовлетворенности: Эмма спокойно шила, а ее хозяйка – попивала чай.
Вся спальня была пронизана удивительно мягким светом, лившимся из высоких окон; в камине весело потрескивал огонь, бросая живые блики и согревая своим теплом находившихся в комнате женщин. Зеленоватый, в разводах, шелк, которым были обтянуты стены, обрамлял окна и образовывал балдахин, каскадом ниспадая с четырех сторон кровати резного дуба. Это создавало освежающий эффект и приятно радовало глаз: Эмма чувствовала себя здесь на редкость спокойно – в отличие от соседней гостиной спальня не была так загромождена мебелью и всякого рода безделушками, что нравилось Эмме гораздо больше, не подавляя и не раздражая ее.
А уж по сравнению с кухней, где она только что была, с ее вечной суетой и духотой, постоянными ссорами и перепалками, здесь, в спальне, Эмма чувствовала себя на верху блаженства. Сегодня на кухне было особенно тяжело находиться: кроме Энни, девушки, нанятой миссис Уэйнрайт в помощь Эмме, в подготовке к ужину принимала участие и мать девушки, так что суеты было хоть отбавляй. Меню, составленное Оливией, было просто великолепным. Это признавали они все, включая даже кухарку, которая не уставала ворчать, что, по ее мнению, слишком уж все тут с выкрутасами. Эмма подозревала, что это брюзжание объясняется нервозностью кухарки, боявшейся не справиться с приготовлением столь изысканных блюд. Хотя миссис Тернер всегда утверждала, что ее конек – настоящая йоркширская кухня, Эмма давно догадывалась, что ничего другого та попросту делать не умела.
Выдергивая нитки, Эмма думала сейчас о меню сегодняшнего ужина и беззвучно смеялась, припоминая выражение лица миссис Тернер, когда та поутру впервые знакомилась с перечнем блюд. Глаза ее буквально вылезли из орбит, и добрый час она пыхтела и сопела от возмущения. Эмма легко представляла себе, что делается внизу на кухне в эту минуту. Бедная кухарка, которой за все годы работы в Фарли-Холл ни разу не поручалось готовить столь грандиозный пир, наверняка выходит сейчас из себя, ворча и негодуя.
Гостям предполагалось сначала подать охлажденную икру, посыпанную рубленым крутым яйцом, свежим луком и кусочками лимона с сухариками „мелба". После этого должны были следовать раки в соусе, черепаховый суп с добавлением шерри („Только смотрите, чтобы шерри не было слишком уж много! – предупредила их миссис Уэйнрайт. – Его нужно ровно столько, чтобы придать пикантность, не больше”). Далее предполагалась дуврская камбала под белым винным соусом с грибами и особым сортом лука. Основным блюдом являлся ростбиф с соусом, куда щедро добавили хрен, картофель, запеченный на противне вместе с мясом, морковь и горошек в мясной подливке.
Кроме того гостям собирались подать целый набор сыров – от стилтонского белого, до „Чеширского” и уэйнслидейлского рокфора с разными сортами крекеров и легких бисквитов. Последней точкой всей этой трапезы, которую кухарка именовала „проклятой”, должен был стать десерт: консервированное фруктовое ассорти (на это ушли чуть не все прошлогодние кухаркины заготовки, хранившиеся на полках в ее кладовой и сейчас настаивающиеся в шерри), пирог со свежим лимоном и густыми взбитыми сливками и, наконец, шоколадный мусс – по словам миссис Уэйнрайт, для полного совершенства ему надлежало быть легким и воздушным.
Эмма знала, что для приготовления многих из этих блюд кухарке пришлось работать на пределе своих возможностей. Никогда раньше той не доводилось создавать ничего подобного. Да и сама Эмма еле-еле справилась со всеми бесчисленными проблемами, возникающими одна за другой. Она должна была, к примеру, отвечать за суп и подливу для рыбы и участвовать в приготовлении мясных блюд, не говоря уже о том, что ей поручили сделать мусс и залить ликером фруктовое ассорти, так, как наказала миссис Уэйнрайт.
Неудивительно поэтому, что Эмма радовалась внезапной возможности хоть на миг вырваться из этого круговорота. В последний час на кухне началось настоящее светопреставление. Кухарка настолько вымоталась, что стала накидываться на всех, кто находился рядом, не исключая даже мать Энни. Сидя в спальне госпожи, Эмма снова улыбнулась. Уж ей-то не знать, как легко может выходить из себя миссис Тернер, если обычный распорядок на кухне почему-либо давал сбой. К тому же сквайр давно не устраивал подобных званых ужинов, так что паникой были охвачены все, пожалуй, кроме миссис Уэйнрайт. „И меня! – гордо возликовала Эмма, вспомнив похвалы миссис Уэйнрайт в свой адрес. – Недаром она говорила, что у меня хорошая выдержка, сноровка и легкая рука, если надо сделать хороший мусс или соус”.
Хотя сама Эмма не любила разных деликатесов и предпочитала простую пищу, готовить она любила и воспринимала приготовление каждого изысканного блюда как испытание своих возможностей. С приездом Оливии меню в Фарли-Холл несколько усложнилось, и Эмме все чаще приходилось помогать миссис Тернер с готовкой. Кроме этого она смогла многому научиться от миссис Уэйнрайт, которая имела обыкновение писать подробные инструкции по каждому новому блюду, которое включалось в меню, и к тому же, как правило, сама являлась на кухню, чтобы присутствовать при наиболее ответственных моментах, когда могла понадобиться ее помощь. Эмма собирала все меню и вместе с инструкциями вклеивала их в старую школьную тетрадку для домашних упражнений. Интуиция и здравый смысл подсказывали ей, что в один прекрасный день все это может пригодиться.
„Да, – подумала она сейчас, – надо будет обязательно записать название этого странного сорта чая в своей тетрадке: „Лэпсанг Сушонг”. И не забыть еще те вина, которые миссис Оливия Уэйнрайт вместе с Мергатройдом отбирали в погребе, – каждый сорт к какому-нибудь одному определенному блюду”. Эмма с большим вниманием прислушалась к тому, что рассказывала утром миссис Уэйнрайт: так, она впервые узнала, что красное вино подают всегда к мясу, в то время как белое – идет с рыбой, а шампанское – к десерту. Этикетки на бутылках были какие-то странные. „Хренцузские” – так называла их миссис Тернер с презрительной гримасой. Мергатройд в ответ даже вспылил:
– Это самые лучшие французские вина, к вашему сведению! – огрызнулся он. – Выдержанные, их сам старый хозяин отбирал давным-давно. Таких днем с огнем не сыщешь, даже в самом Лондоне, – закончил он торжественно.
„Да, нужно не забыть правильно записать названия вин, ничего не перепутать,” – продолжала размышлять Эмма, наказывая себе обязательно взять у миссис Тернер сегодняшнее меню на ужин. Отмотав кусок черной нитки, Эмма послюнявила его конец, вдела в иголку и принялась подшивать подол платья, думая при этом, однако, по-прежнему о своей заветной школьной тетрадке. Все, что могло представлять хотя бы какую-то ценность, неизменно попадало туда. Она не знала толком, какого рода информация понадобится ей в Лидсе, когда она приступит к выполнению своего Плана, – она должна быть к этому готова в любой момент. Истрепанная, старая тетрадка содержала меню на все случаи жизни, бесчисленные рецепты, советы домашней хозяйке, инструкции по шитью, выкройки платьев и шляп, сделанные самой Эммой, и некоторые из откровений миссис Фарли, касавшихся ухода за кожей лица – секрета вечной красоты. Теперь в тетрадке появился список вин, с гордостью констатировала Эмма. Так она неторопливо шила, лелея свои честолюбивые планы и время от времени поднимая взгляд на миссис Фарли. За ней, Эмма знала это, нужен глаз да глаз, чтобы убедиться: перед ужином с ней ничего не произошло и не потревожило ее покоя. Ведь до вечерней трапезы оставалось так много времени. Гости собирались к четверти девятого, а подавать на стол надо было ровно в восемь тридцать. К этому часу, как назидательно поучал ее сегодня утром Мергатройд, она должна быть в парадной форме и свеженакрахмаленном переднике. Можно подумать, она сама этого не знает.
К счастью, Адель Фарли была на редкость спокойной – покончив с чаем, она снова принялась за газету. Боязнь, что Адам разозлится, если она будет вести себя за ужином не так, как положено, заставила ее подавить свой порыв и не посылать за Мергатройдом, чтобы он принес ей виски – единственную вещь, которая теперь была в состоянии заглушить боль.
Искать забвения в алкоголе она начала лишь в прошлом году, и привычка не стала настолько сильной, чтобы Адель не могла отказаться от спиртного, когда того требовали обстоятельства. Алкоголь еще не пропитал ее организм, и законченной алкоголичкой она пока не сделалась. Вот и сегодня, в преддверии предстоящего ужина, она весь день успешно противостояла искушению напиться, оставаясь в постели. Пусть подобное поведение было трусливым, но свои плоды оно тем не менее приносило. К тому же Адель не вполне отдавала себе отчет в том, насколько она измотана, – большую часть времени она продремала, впав в какое-то сонное оцепенение. Проснувшись, она на самом деле почувствовала себя значительно лучше. Главное, однако, заключалось в том, что, к своему большому удивлению, Адель обнаружила: многие из ее прежних тревог исчезли и больше ее не мучают.
Все свое внимание она сосредоточила теперь на чтении газеты: то была еще одна уловка, призванная переключить ее мысли, заставить себя не думать ни о выпивке, ни о предстоящей вечером церемонии, которая так ее страшила. Перевернув несколько страниц, Адель начала просматривать раздел „Из жизни двора”, где печатались новости из Букингемского дворца. Ее серебристого оттенка глаза скользили по мелкому шрифту заметок, из которых она узнала, к примеру, что короля Эдуарда посетили вчера послы России и Франции; что маркизу Лондондеррийскому была дана аудиенция после заседания совета, а королева и принцесса Виктория посетили выставку живописи. Не слишком-то захватывающе! Адель, скучая, долистала номер до последней страницы, где ее взгляд случайно натолкнулся на новости с Брэдфордской биржи. Вот интересно! Это подумать только, сообщения о конъюнктуре на рынке шерсти. Она поспешно продолжила чтение о шерсти она и так знала предостаточно, чтобы не нуждаться в новой информации до конца своих дней.
После этого на глаза ей попалась реклама эля – “Джон Смит” и „Тэдкастер”. С эля ее мысль сразу переметнулась на виски – во рту тотчас же пересохло. Она облизала губы и, занервничав, снова начала листать страницы газеты. Сложив ее вдвое, Адель принялась бегло знакомиться с длиннющей статьей, посвященной описанию охоты лорда Фритцуильяма в Клифтоне возле Донкастера. Надо было постараться сконцентрировать на ней все свое внимание без остатка, чтобы не видеть перед глазами рюмки с восхитительной янтарной жидкостью. Рюмки, нагло влезшей на самую середину газетной страницы и не желавшей оттуда удаляться ни при каких условиях.
В этот момент тишину в комнате буквально взорвали ворвавшиеся снаружи звуки цокающих копыт, лошадиного ржания и возбужденных людских голосов. Вместе с тишиной ушел и господствовавший в спальне дух умиротворения.
– Да что же это такое у нас стряслось? – воскликнула Адель. – Откуда взялся весь этот шум и гам?
В глазах своей госпожи Эмма увидела величайшее недоумение, разгоравшееся по мере того, как голоса делались все более громкими и сердитыми.
Девушка в ответ покачала головой и пожала плечами: она и сама не могла понять, в чем дело. Отложив шитье, которым до сих пор занималась, она бросилась к окну, раздвинула белые занавеси и выглянула во двор.
– О, это ваши дети, мэм, – тихо проговорила она, прикусив губу и повернувшись к миссис Фарли. – Джеральд чем-то недоволен и кричит на Эдвина.
Эмма заколебалась, не зная, надо ли продолжать, но, увидев выжидающий взгляд Адели, решилась.
– О, миссис Фарли, мне кажется, Эдвин плачет. Бедный мальчик!
– Эдвин! – вскрикнула Адель, оттолкнув от себя поднос с такой силой, что Эмма подумала: сейчас что-нибудь обязательно упадет и разобьется.
Между тем Адель спрыгнула с кровати и метнулась к окну, подобно валькирии – с распущенными волосами, струившимися ей вслед. Движения ее были столь порывистыми, что Эмма, не привыкшая к подобной прыти своей госпожи, отступила в сторону, когда та подлетела к окну и раздернула кружевные занавеси одним резким рывком.
То, что она увидала, выглянув в окно, заставило ее горло судорожно сжаться. Лицо Адели сразу сделалось мертвенно-бледным.
Оба юноши еще оставались в седле после верховой езды, и старший, Джеральд, с раскрасневшимся от езды и гнева заплывшим лицом, орал на младшего, Эдвина. Утирая слезы, тот тем не менее пытался мужественно защищаться от нападок, которые обрушивал на него брат. Адель распахнула окно, чтобы прикрикнуть на Джеральда. Но тут он, не слезая с лошади, приблизился к Эдвину – и Адель, вся съежившись, затаила дыхание. Джеральд между тем с силой поддал носком сапога под брюхо гнедому жеребцу по кличке Рассвет, на котором сидел Эдвин. От неожиданного удара лошадь в испуге взвилась на дыбы с раздутыми ноздрями и резко скакнула перед. Юноша наверняка свалился бы на булыжник двора, не будь он столь же искусным наездником, как его отец. В этой ситуации Эдвин не потерял присутствия духа, а заодно и седла (!) и сумел успокоить лошадь.
Адель пришла в ужас, что ее сын мог разбиться из-за злобной выходки брата, – ее всю стало трясти, в горле застрял ком. Внезапно страх сменился яростью. Уже давно Адель призналась себе, что боится Джеральда. В ее глазах он был олицетворением грубой силы. Но сейчас тревога за Эдвина и охватившая ее безудержная ярость напрочь смели этот живший в ней и зачастую парализовавший ее волю страх.
Неожиданно во дворе наступила мертвая тишина. Джеральда, судя по выражению его лица, нисколько не огорчило все происшедшее – он даже ухмылялся, находя его забавным. Эдвин тыльной стороной ладони стирал со щек следы слез. Воспользовавшись затишьем, Адель высунулась из окна и грозно (Эмма ни разу не слышала, чтобы она разговаривала таким тоном) крикнула:
– Что там у вас стряслось, Джеральд? Почему поднялся весь этот ужасный шум? Кто дал тебе право так безобразно себя вести? Я запрещаю тебе это!
Взглянув вверх, Джеральд от неожиданности заморгал глазами: меньше всего он рассчитывал увидеть в окне свою мать, да к тому же разговаривавшую с ним столь решительно. Всю жизнь, сколько он себя помнил, Джеральд презирал мать, привыкнув считать ее глупой и тщеславной, а у нее за спиной подсмеиваться над нею.
После ее внезапного окрика Джеральд заерзал в седле, прокашлялся и громко сказал:
– Да ничего особенного не произошло, мама. Твой дорогой сынуля вполне в состоянии сам о себе позаботиться, хотя ты и балуешь его как маленького. – В его голосе явно прозвучало презрение. – Так что ты можешь ни о чем не беспокоиться и продолжать спать, мама. Мы уж тут сами как-нибудь разберемся, и судьи нам не нужны.
– Послушай, Джеральд, откуда у тебя этот дерзкий тон? – воскликнула Адель ледяным тоном, наглость Джеральда возмущала ее до глубины души. – Я хочу, нет, я требую, чтобы ты объяснил мне свое поведение. Иначе, предупреждаю, тебе придется иметь дело с отцом! Сейчас же поднимайся в библиотеку. И сними свои отвратительные сапоги, прежде чем войдешь туда!
Джеральд был настолько ошарашен необычным поведением матери, всегда отличавшейся мягкостью в сочетании с рассеянностью, что у него в буквальном смысле слова отвисла челюсть и он не нашел слов для обычного в подобных ситуациях презрительного ответа. Что касается Эдвина, то он, в отличие от старшего брата, ни капельки не удивился, но на его подвижном лице появилось озабоченное выражение: ему стало страшно за мать.
Хотя работы у нее в этот субботний день из-за подготовки к торжественному ужину было немало, Эмма все же выкроила время для того, чтобы Адель смогла полакомиться некоторыми из своих любимых блюд, – иначе она попросту не стала бы ничего есть, сославшись на плохой аппетит. На подносе, который Эмма принесла госпоже, лежали сэндвичи с огурцами и крутыми яйцами, сливочные крекеры с пастой из креветок, горячие ячменные лепешки с маслом, вишневый джем домашнего приготовления, бисквиты (кухарка готовила их просто восхитительно) и эклсские слойки. Что касается самого чая, то Эмма заварила любимый хозяйкин сорт. Честно говоря, она не понимала, как его вообще можно пить: ей самой он больше всего напоминал копченую... воду, хотя стоил бешеных денег и специально выписывался из фешенебельного лондонского универсального магазина „Фортнум энд Мейсон”. „Но разве, – думала Эмма, – поднимаясь по лестнице с тяжелым подносом, у этих богатых что-нибудь поймешь? Едят и пьют такое, что просто уму непостижимо”. Сама она любила только простую обычную пищу и не находила ничего привлекательного в замысловатых кушаньях, густых соусах и разных деликатесах. Богатые, как она считала, едят слишком много и в их рационе чересчур много блюд. Ей казалось, что они нажираются, как свиньи. Что же после этого удивляться, что многие из них страдают от несварения желудка, болезни печени и постоянной хандры. Ясно как день, что во всех этих недугах виновато их питание. Она тут же дала себе слово: „Когда я стану богатой, то все равно буду продолжать есть только простую пищу”. И, успокоившись в отношении себя, вошла в покои миссис Фарли.
После полудня Адель все время отдыхала. Она и сейчас по-прежнему лежала на широкой кровати с пологом на четырех столбиках, опершись головой на гору бледно-зеленых подушек, и рассеянно читала свежий номер „Йоркшир морнинг газет”. В этом положении ее и застала Эмма, войдя в спальню со своим подносом. При виде горничной Адель еле заметно улыбнулась.
– Я очень тебе признательна за твое предложение. Это ведь ты посоветовала мне немного отдохнуть, не так ли? – заметила Адель, устраиваясь поудобнее. – Несколько часов я спала и теперь чувствую себя почти совсем отдохнувшей и готовой к предстоящему ужину сегодня вечером. Как ты и предсказывала, Эмма, – заключила она, благодарно улыбаясь девушке.
Эмма внимательно оглядела свою хозяйку. Морщины вокруг рта, обычно беспокоившие ее, сейчас почти исчезли. Лицо казалось спокойным и беззаботным, а глаза – такими ясными и яркими, что их можно было бы назвать даже веселыми. Даже набрякшие красные веки стали почти нормальными, а лицо порозовело и неплохо гармонировало с ее розовым пеньюаром.
„Да она просто красавица!” – мелькнуло в голове у Эммы.
– Я тут вам кое-что принесла поесть, – обратилась она к Адели. – Вам обязательно надо подкрепиться, миссис Фарли. Вы наверняка проголодались. С утра ничего не есть! Тут немного, но вы должны все попробовать. – И она поставила поднос на кровать совсем рядом с хозяйкой, заметив: – Я даже заварила этот ваш странный чай, который вы так обожаете.
Засмеявшись в ответ, Адель весело уточнила:
– Ты хочешь сказать, что это „Лэпсанг Сушонг”, Эмма? Спасибо.
– Да, он самый. „Лэпсанг Сушонг”, – повторила Эмма медленно, и в ее голосе прозвучало сомнение. Затем она тут же переспросила: – Правильно я произношу, мэм?
– Совершенно правильно, – подтвердила Адель – это ее явно забавляло.
Эмма едва заметно улыбнулась, увидев, как Адель наливает себе чай. И как это можно такое пить?! Его название она тем не менее решила запомнить. Так, на всякий случай. Может пригодиться в будущем. Тогда, когда она переедет в Лидс, чтобы сделать там состояние. О, ей нужно будет знать великое множество разных вещей. Откашлявшись, Эмма произнесла:
– Прошу прощения, миссис Фарли, но я хотела бы еще раз посмотреть ваше вечернее платье, если вы не против. Мне надо проверить, все ли там в порядке. Вдруг что-нибудь придется переделать. Так хочется, чтобы оно сидело на вас идеально. Я вам сейчас не помешаю?
– Да что ты, Эмма! К тому же у тебя должно остаться достаточно времени, чтобы что-то исправить, если будет нужно. Ты могла бы посидеть здесь и поработать. Тебе вовсе не надо подниматься к себе в комнату. Но я уверена: с ним все в порядке. Оно же совсем новое. Практически я его одевала раз или два, – ответила Адель.
Пока Адель пила чай, Эмма вытащила из шкафа черное бархатное платье, чтобы проверить, в полном ли оно порядке. Платье было в прекрасном состоянии, кроме одного полуоторванного крючка и слегка разъехавшегося шва на шлейфе – миссис Фарли должно быть зацепилась за него каблуком. Наметанный глаз Эммы не пропустил и торчащих ниток в тех местах, где она отпорола розы по краю платья. Их придется аккуратно выдернуть, решила она, но так, чтобы при этом не испортить дорогую материю.
Эмма взяла платье, присела и с величайшей осторожностью принялась за работу: будучи по природе максималисткой, она всегда стремилась к совершенству, уделяя каждому делу, которым она в данный момент занималась, все свое внимание. Безраздельно. По правде говоря, она была даже рада, что может немного посидеть. К этому времени она уже успела изрядно набегаться, и ноги ее буквально-таки отваливались от усталости. А ведь ей предстоял еще длинный и изнурительный вечер – она должна была помогать Мергатройду обслуживать гостей за ужином. За работой Эмма расслабилась, и вся ее дневная усталость постепенно начала понемногу отступать.
За последние несколько месяцев между нею и миссис Фарли установились неплохие отношения. Хотя они и находились на разных полюсах – и по возрасту и по социальному положению, – им было на редкость легко друг с другом. Пусть это и не выражалось в словах, но тем не менее ощущалось вполне реально. Девушка интуитивно чувствовала душевное смятение своей хозяйки, осознавая, несмотря на молодость и неопытность, всю трагичность положения Адели. Опять-таки полагаясь лишь на свою интуицию, Эмма почти автоматически вела себя так, чтобы не усугублять страданий госпожи и, наоборот, акцентировать внимание лишь на том, что могло ее от них отвлечь. Адель, со своей стороны, привязалась к Эмме, находя свою горничную терпеливой, ласковой и деликатной. Презирая все уродливое, Адель с удовольствием любовалась миловидным лицом горничной. Вот и сейчас, когда обе женщины находились вдвоем, в комнате ощущалась атмосфера удовлетворенности: Эмма спокойно шила, а ее хозяйка – попивала чай.
Вся спальня была пронизана удивительно мягким светом, лившимся из высоких окон; в камине весело потрескивал огонь, бросая живые блики и согревая своим теплом находившихся в комнате женщин. Зеленоватый, в разводах, шелк, которым были обтянуты стены, обрамлял окна и образовывал балдахин, каскадом ниспадая с четырех сторон кровати резного дуба. Это создавало освежающий эффект и приятно радовало глаз: Эмма чувствовала себя здесь на редкость спокойно – в отличие от соседней гостиной спальня не была так загромождена мебелью и всякого рода безделушками, что нравилось Эмме гораздо больше, не подавляя и не раздражая ее.
А уж по сравнению с кухней, где она только что была, с ее вечной суетой и духотой, постоянными ссорами и перепалками, здесь, в спальне, Эмма чувствовала себя на верху блаженства. Сегодня на кухне было особенно тяжело находиться: кроме Энни, девушки, нанятой миссис Уэйнрайт в помощь Эмме, в подготовке к ужину принимала участие и мать девушки, так что суеты было хоть отбавляй. Меню, составленное Оливией, было просто великолепным. Это признавали они все, включая даже кухарку, которая не уставала ворчать, что, по ее мнению, слишком уж все тут с выкрутасами. Эмма подозревала, что это брюзжание объясняется нервозностью кухарки, боявшейся не справиться с приготовлением столь изысканных блюд. Хотя миссис Тернер всегда утверждала, что ее конек – настоящая йоркширская кухня, Эмма давно догадывалась, что ничего другого та попросту делать не умела.
Выдергивая нитки, Эмма думала сейчас о меню сегодняшнего ужина и беззвучно смеялась, припоминая выражение лица миссис Тернер, когда та поутру впервые знакомилась с перечнем блюд. Глаза ее буквально вылезли из орбит, и добрый час она пыхтела и сопела от возмущения. Эмма легко представляла себе, что делается внизу на кухне в эту минуту. Бедная кухарка, которой за все годы работы в Фарли-Холл ни разу не поручалось готовить столь грандиозный пир, наверняка выходит сейчас из себя, ворча и негодуя.
Гостям предполагалось сначала подать охлажденную икру, посыпанную рубленым крутым яйцом, свежим луком и кусочками лимона с сухариками „мелба". После этого должны были следовать раки в соусе, черепаховый суп с добавлением шерри („Только смотрите, чтобы шерри не было слишком уж много! – предупредила их миссис Уэйнрайт. – Его нужно ровно столько, чтобы придать пикантность, не больше”). Далее предполагалась дуврская камбала под белым винным соусом с грибами и особым сортом лука. Основным блюдом являлся ростбиф с соусом, куда щедро добавили хрен, картофель, запеченный на противне вместе с мясом, морковь и горошек в мясной подливке.
Кроме того гостям собирались подать целый набор сыров – от стилтонского белого, до „Чеширского” и уэйнслидейлского рокфора с разными сортами крекеров и легких бисквитов. Последней точкой всей этой трапезы, которую кухарка именовала „проклятой”, должен был стать десерт: консервированное фруктовое ассорти (на это ушли чуть не все прошлогодние кухаркины заготовки, хранившиеся на полках в ее кладовой и сейчас настаивающиеся в шерри), пирог со свежим лимоном и густыми взбитыми сливками и, наконец, шоколадный мусс – по словам миссис Уэйнрайт, для полного совершенства ему надлежало быть легким и воздушным.
Эмма знала, что для приготовления многих из этих блюд кухарке пришлось работать на пределе своих возможностей. Никогда раньше той не доводилось создавать ничего подобного. Да и сама Эмма еле-еле справилась со всеми бесчисленными проблемами, возникающими одна за другой. Она должна была, к примеру, отвечать за суп и подливу для рыбы и участвовать в приготовлении мясных блюд, не говоря уже о том, что ей поручили сделать мусс и залить ликером фруктовое ассорти, так, как наказала миссис Уэйнрайт.
Неудивительно поэтому, что Эмма радовалась внезапной возможности хоть на миг вырваться из этого круговорота. В последний час на кухне началось настоящее светопреставление. Кухарка настолько вымоталась, что стала накидываться на всех, кто находился рядом, не исключая даже мать Энни. Сидя в спальне госпожи, Эмма снова улыбнулась. Уж ей-то не знать, как легко может выходить из себя миссис Тернер, если обычный распорядок на кухне почему-либо давал сбой. К тому же сквайр давно не устраивал подобных званых ужинов, так что паникой были охвачены все, пожалуй, кроме миссис Уэйнрайт. „И меня! – гордо возликовала Эмма, вспомнив похвалы миссис Уэйнрайт в свой адрес. – Недаром она говорила, что у меня хорошая выдержка, сноровка и легкая рука, если надо сделать хороший мусс или соус”.
Хотя сама Эмма не любила разных деликатесов и предпочитала простую пищу, готовить она любила и воспринимала приготовление каждого изысканного блюда как испытание своих возможностей. С приездом Оливии меню в Фарли-Холл несколько усложнилось, и Эмме все чаще приходилось помогать миссис Тернер с готовкой. Кроме этого она смогла многому научиться от миссис Уэйнрайт, которая имела обыкновение писать подробные инструкции по каждому новому блюду, которое включалось в меню, и к тому же, как правило, сама являлась на кухню, чтобы присутствовать при наиболее ответственных моментах, когда могла понадобиться ее помощь. Эмма собирала все меню и вместе с инструкциями вклеивала их в старую школьную тетрадку для домашних упражнений. Интуиция и здравый смысл подсказывали ей, что в один прекрасный день все это может пригодиться.
„Да, – подумала она сейчас, – надо будет обязательно записать название этого странного сорта чая в своей тетрадке: „Лэпсанг Сушонг”. И не забыть еще те вина, которые миссис Оливия Уэйнрайт вместе с Мергатройдом отбирали в погребе, – каждый сорт к какому-нибудь одному определенному блюду”. Эмма с большим вниманием прислушалась к тому, что рассказывала утром миссис Уэйнрайт: так, она впервые узнала, что красное вино подают всегда к мясу, в то время как белое – идет с рыбой, а шампанское – к десерту. Этикетки на бутылках были какие-то странные. „Хренцузские” – так называла их миссис Тернер с презрительной гримасой. Мергатройд в ответ даже вспылил:
– Это самые лучшие французские вина, к вашему сведению! – огрызнулся он. – Выдержанные, их сам старый хозяин отбирал давным-давно. Таких днем с огнем не сыщешь, даже в самом Лондоне, – закончил он торжественно.
„Да, нужно не забыть правильно записать названия вин, ничего не перепутать,” – продолжала размышлять Эмма, наказывая себе обязательно взять у миссис Тернер сегодняшнее меню на ужин. Отмотав кусок черной нитки, Эмма послюнявила его конец, вдела в иголку и принялась подшивать подол платья, думая при этом, однако, по-прежнему о своей заветной школьной тетрадке. Все, что могло представлять хотя бы какую-то ценность, неизменно попадало туда. Она не знала толком, какого рода информация понадобится ей в Лидсе, когда она приступит к выполнению своего Плана, – она должна быть к этому готова в любой момент. Истрепанная, старая тетрадка содержала меню на все случаи жизни, бесчисленные рецепты, советы домашней хозяйке, инструкции по шитью, выкройки платьев и шляп, сделанные самой Эммой, и некоторые из откровений миссис Фарли, касавшихся ухода за кожей лица – секрета вечной красоты. Теперь в тетрадке появился список вин, с гордостью констатировала Эмма. Так она неторопливо шила, лелея свои честолюбивые планы и время от времени поднимая взгляд на миссис Фарли. За ней, Эмма знала это, нужен глаз да глаз, чтобы убедиться: перед ужином с ней ничего не произошло и не потревожило ее покоя. Ведь до вечерней трапезы оставалось так много времени. Гости собирались к четверти девятого, а подавать на стол надо было ровно в восемь тридцать. К этому часу, как назидательно поучал ее сегодня утром Мергатройд, она должна быть в парадной форме и свеженакрахмаленном переднике. Можно подумать, она сама этого не знает.
К счастью, Адель Фарли была на редкость спокойной – покончив с чаем, она снова принялась за газету. Боязнь, что Адам разозлится, если она будет вести себя за ужином не так, как положено, заставила ее подавить свой порыв и не посылать за Мергатройдом, чтобы он принес ей виски – единственную вещь, которая теперь была в состоянии заглушить боль.
Искать забвения в алкоголе она начала лишь в прошлом году, и привычка не стала настолько сильной, чтобы Адель не могла отказаться от спиртного, когда того требовали обстоятельства. Алкоголь еще не пропитал ее организм, и законченной алкоголичкой она пока не сделалась. Вот и сегодня, в преддверии предстоящего ужина, она весь день успешно противостояла искушению напиться, оставаясь в постели. Пусть подобное поведение было трусливым, но свои плоды оно тем не менее приносило. К тому же Адель не вполне отдавала себе отчет в том, насколько она измотана, – большую часть времени она продремала, впав в какое-то сонное оцепенение. Проснувшись, она на самом деле почувствовала себя значительно лучше. Главное, однако, заключалось в том, что, к своему большому удивлению, Адель обнаружила: многие из ее прежних тревог исчезли и больше ее не мучают.
Все свое внимание она сосредоточила теперь на чтении газеты: то была еще одна уловка, призванная переключить ее мысли, заставить себя не думать ни о выпивке, ни о предстоящей вечером церемонии, которая так ее страшила. Перевернув несколько страниц, Адель начала просматривать раздел „Из жизни двора”, где печатались новости из Букингемского дворца. Ее серебристого оттенка глаза скользили по мелкому шрифту заметок, из которых она узнала, к примеру, что короля Эдуарда посетили вчера послы России и Франции; что маркизу Лондондеррийскому была дана аудиенция после заседания совета, а королева и принцесса Виктория посетили выставку живописи. Не слишком-то захватывающе! Адель, скучая, долистала номер до последней страницы, где ее взгляд случайно натолкнулся на новости с Брэдфордской биржи. Вот интересно! Это подумать только, сообщения о конъюнктуре на рынке шерсти. Она поспешно продолжила чтение о шерсти она и так знала предостаточно, чтобы не нуждаться в новой информации до конца своих дней.
После этого на глаза ей попалась реклама эля – “Джон Смит” и „Тэдкастер”. С эля ее мысль сразу переметнулась на виски – во рту тотчас же пересохло. Она облизала губы и, занервничав, снова начала листать страницы газеты. Сложив ее вдвое, Адель принялась бегло знакомиться с длиннющей статьей, посвященной описанию охоты лорда Фритцуильяма в Клифтоне возле Донкастера. Надо было постараться сконцентрировать на ней все свое внимание без остатка, чтобы не видеть перед глазами рюмки с восхитительной янтарной жидкостью. Рюмки, нагло влезшей на самую середину газетной страницы и не желавшей оттуда удаляться ни при каких условиях.
В этот момент тишину в комнате буквально взорвали ворвавшиеся снаружи звуки цокающих копыт, лошадиного ржания и возбужденных людских голосов. Вместе с тишиной ушел и господствовавший в спальне дух умиротворения.
– Да что же это такое у нас стряслось? – воскликнула Адель. – Откуда взялся весь этот шум и гам?
В глазах своей госпожи Эмма увидела величайшее недоумение, разгоравшееся по мере того, как голоса делались все более громкими и сердитыми.
Девушка в ответ покачала головой и пожала плечами: она и сама не могла понять, в чем дело. Отложив шитье, которым до сих пор занималась, она бросилась к окну, раздвинула белые занавеси и выглянула во двор.
– О, это ваши дети, мэм, – тихо проговорила она, прикусив губу и повернувшись к миссис Фарли. – Джеральд чем-то недоволен и кричит на Эдвина.
Эмма заколебалась, не зная, надо ли продолжать, но, увидев выжидающий взгляд Адели, решилась.
– О, миссис Фарли, мне кажется, Эдвин плачет. Бедный мальчик!
– Эдвин! – вскрикнула Адель, оттолкнув от себя поднос с такой силой, что Эмма подумала: сейчас что-нибудь обязательно упадет и разобьется.
Между тем Адель спрыгнула с кровати и метнулась к окну, подобно валькирии – с распущенными волосами, струившимися ей вслед. Движения ее были столь порывистыми, что Эмма, не привыкшая к подобной прыти своей госпожи, отступила в сторону, когда та подлетела к окну и раздернула кружевные занавеси одним резким рывком.
То, что она увидала, выглянув в окно, заставило ее горло судорожно сжаться. Лицо Адели сразу сделалось мертвенно-бледным.
Оба юноши еще оставались в седле после верховой езды, и старший, Джеральд, с раскрасневшимся от езды и гнева заплывшим лицом, орал на младшего, Эдвина. Утирая слезы, тот тем не менее пытался мужественно защищаться от нападок, которые обрушивал на него брат. Адель распахнула окно, чтобы прикрикнуть на Джеральда. Но тут он, не слезая с лошади, приблизился к Эдвину – и Адель, вся съежившись, затаила дыхание. Джеральд между тем с силой поддал носком сапога под брюхо гнедому жеребцу по кличке Рассвет, на котором сидел Эдвин. От неожиданного удара лошадь в испуге взвилась на дыбы с раздутыми ноздрями и резко скакнула перед. Юноша наверняка свалился бы на булыжник двора, не будь он столь же искусным наездником, как его отец. В этой ситуации Эдвин не потерял присутствия духа, а заодно и седла (!) и сумел успокоить лошадь.
Адель пришла в ужас, что ее сын мог разбиться из-за злобной выходки брата, – ее всю стало трясти, в горле застрял ком. Внезапно страх сменился яростью. Уже давно Адель призналась себе, что боится Джеральда. В ее глазах он был олицетворением грубой силы. Но сейчас тревога за Эдвина и охватившая ее безудержная ярость напрочь смели этот живший в ней и зачастую парализовавший ее волю страх.
Неожиданно во дворе наступила мертвая тишина. Джеральда, судя по выражению его лица, нисколько не огорчило все происшедшее – он даже ухмылялся, находя его забавным. Эдвин тыльной стороной ладони стирал со щек следы слез. Воспользовавшись затишьем, Адель высунулась из окна и грозно (Эмма ни разу не слышала, чтобы она разговаривала таким тоном) крикнула:
– Что там у вас стряслось, Джеральд? Почему поднялся весь этот ужасный шум? Кто дал тебе право так безобразно себя вести? Я запрещаю тебе это!
Взглянув вверх, Джеральд от неожиданности заморгал глазами: меньше всего он рассчитывал увидеть в окне свою мать, да к тому же разговаривавшую с ним столь решительно. Всю жизнь, сколько он себя помнил, Джеральд презирал мать, привыкнув считать ее глупой и тщеславной, а у нее за спиной подсмеиваться над нею.
После ее внезапного окрика Джеральд заерзал в седле, прокашлялся и громко сказал:
– Да ничего особенного не произошло, мама. Твой дорогой сынуля вполне в состоянии сам о себе позаботиться, хотя ты и балуешь его как маленького. – В его голосе явно прозвучало презрение. – Так что ты можешь ни о чем не беспокоиться и продолжать спать, мама. Мы уж тут сами как-нибудь разберемся, и судьи нам не нужны.
– Послушай, Джеральд, откуда у тебя этот дерзкий тон? – воскликнула Адель ледяным тоном, наглость Джеральда возмущала ее до глубины души. – Я хочу, нет, я требую, чтобы ты объяснил мне свое поведение. Иначе, предупреждаю, тебе придется иметь дело с отцом! Сейчас же поднимайся в библиотеку. И сними свои отвратительные сапоги, прежде чем войдешь туда!
Джеральд был настолько ошарашен необычным поведением матери, всегда отличавшейся мягкостью в сочетании с рассеянностью, что у него в буквальном смысле слова отвисла челюсть и он не нашел слов для обычного в подобных ситуациях презрительного ответа. Что касается Эдвина, то он, в отличие от старшего брата, ни капельки не удивился, но на его подвижном лице появилось озабоченное выражение: ему стало страшно за мать.