Страница:
Был ли Рейнхард участником антигитлеровского сопротивления, спрашивал себя Зиги. Вполне возможно. Сознание того, какими опасностями для этих двоих чревато подобное участие, понимание, что каждый из них бесстрашен и борется доступными для него средствами, глубоко растрогало Зигмунда.
И пока в Германии существуют честные и гуманисты, Гитлер и его злодейский режим в конечном счете обречены на гибель.
Урсула метнула быстрый взгляд на вошедшего в библиотеку Зигмунда и в сердцах отбросила газету, которую читала.
– Понять не могу, почему у меня газеты до сих пор вызывают беспокойство! – воскликнула она, показав на ворох газет и журналов у своих ног. – В них нет ничего, кроме лживой и злобной гитлеровской пропаганды, любезной сердцу Геббельса!
Зигмунд присел рядом с ней на софу.
– Я полагаю, все мы продолжаем чтение газет в тщетной надежде получить хоть какую-то информацию о реальности.
– Да, ты прав, дорогой, – согласилась она. Зигмунд взял ее за руку и улыбнулся, глядя на осунувшееся лицо жены.
– У меня есть кое-какие новости, Урсула, – тихонько проговорил он. Он придвинулся ближе и поцеловал ее в щеку, затем прошептал ей в волосы: – Я только что виделся с одним агентом. План осуществляется. Мы выберемся отсюда. Будем надеяться. Если все пойдет благополучно, ждать осталось четыре или пять недель.
– Благодарение Господу! – вздохнула она с облегчением, крепко прижавшись к нему. – Максим будет в безопасности, Зиги. Наш мальчик будет спасен. И это самое главное.
12
13
И пока в Германии существуют честные и гуманисты, Гитлер и его злодейский режим в конечном счете обречены на гибель.
Урсула метнула быстрый взгляд на вошедшего в библиотеку Зигмунда и в сердцах отбросила газету, которую читала.
– Понять не могу, почему у меня газеты до сих пор вызывают беспокойство! – воскликнула она, показав на ворох газет и журналов у своих ног. – В них нет ничего, кроме лживой и злобной гитлеровской пропаганды, любезной сердцу Геббельса!
Зигмунд присел рядом с ней на софу.
– Я полагаю, все мы продолжаем чтение газет в тщетной надежде получить хоть какую-то информацию о реальности.
– Да, ты прав, дорогой, – согласилась она. Зигмунд взял ее за руку и улыбнулся, глядя на осунувшееся лицо жены.
– У меня есть кое-какие новости, Урсула, – тихонько проговорил он. Он придвинулся ближе и поцеловал ее в щеку, затем прошептал ей в волосы: – Я только что виделся с одним агентом. План осуществляется. Мы выберемся отсюда. Будем надеяться. Если все пойдет благополучно, ждать осталось четыре или пять недель.
– Благодарение Господу! – вздохнула она с облегчением, крепко прижавшись к нему. – Максим будет в безопасности, Зиги. Наш мальчик будет спасен. И это самое главное.
12
Максим стоял за дверьми библиотеки и слушал. Дверь была чуточку приоткрыта, и он заглядывал в щелку. Как он и предполагал, бабушка сидела на своем любимом стуле у камина: она всегда сидела на нем, когда приходила к ним. Она отдавала предпочтение этому стулу за его прямую спинку, она много раз говорила это Мутти и папе, Максим слыхал. Она сидела и смотрела на пылавший камин, возложив руки на полированный серебряный набалдашник черной трости, блестевший в отсветах огня.
Максиму нравилась ее палка, раньше принадлежавшая дедушке.
Дедушка Вестхейм умер два года назад. Максим его хорошо помнил и очень по нему скучал. Когда дедушка Вестхейм приходил к ним, он всегда сажал внука на колени и рассказывал ему разные истории, а иногда катал его на своем большом черном автомобиле с шофером Манфредом за рулем. Они сидели рядом на заднем сиденье и разговаривали о всяких Важных Вещах, таких, как банк, где он будет работать с папой, когда вырастет большой, и о том, что когда-нибудь этот банк будет принадлежать ему. После такой прогулки они всегда останавливались у дедушкиной любимой кондитерской и ели мороженое, а иногда – пирожное. Дедушка курил сигару и выпивал чашечку крепкого кофе, очень черного и очень сладкого, что ему делать не разрешалось.
Хорошо бы дедушка вернулся. Но мертвые не возвращаются. Никогда. Быть мертвым означало переселиться на Небо, чтобы жить с Богом, так сказал ему папа. И дедушка Нейман тоже умер. Он умер в прошлом году, и Мутти была очень грустная и много плакала, и он тоже плакал, отчасти потому, что плакала его мама, и от этого ему было еще грустнее. Но он любил дедушку Неймана так же, как дедушку Вестхейма.
Он стал думать о том, встречаются ли дедушки там на Небе и сидят ли вместе, попивая коньячок и покуривая сигары за беседой о Важных Мировых Вещах, как они это делали, когда еще не были мертвыми. Ему хотелось, чтобы они там встречались. Он не желал, чтобы им не было одиноко и скучно на Небе. Бабушка Нейман тоже была мертвым человеком, но ее он никогда не знал. Ему был всего один годик, когда она умерла, совсем еще малютка он был, не то что теперь, когда ему целых четыре, и потому ему просто нечего вспомнить о ней. Теперь у него осталась одна только бабушка Вестхейм. «Мы должны ценить и беречь ее», – всегда повторяла мама.
Максим нагнулся и подтянул носок, сползший на щиколотку.
Выпрямившись, он услышал шорох шелка и легкий вздох и улыбнулся, ожидая. И затем услышал это… тихий присвист, как птичка в Тиргартене, Он сложил губы трубочкой, и тоже тихонечко свистнул, и опять стал ждать. Ответный свист последовал незамедлительно. Он обеими руками распахнул высоченные двери и влетел в комнату, с хохотом бросившись к ней и воскликнув:
– Бабушка, я здесь! Вот я!
Она тоже рассмеялась, когда он остановился перед нею, и наклонилась вперед, подставляя щеку.
Он крепко поцеловал ее, затем почтительно отступил и стал раскачиваться на каблуках. Его бабушка была в черном с черными кружевами шелковом платье, которое она обычно носила с длинной ниткой белого жемчуга, блестевшего, как жирные горошины, и в ушах у нее были блестящие сережки.
Копна шелковистых седых волос, собранных на макушке и заколотых черепаховыми гребешками с обеих сторон, чтоб не свалилась, смешная кожа, вся сморщенная, как скомканная бумажка, но щеки гладкие, словно розовое яблочко, и глаза яркие, блестящие, будто круглые синие камушки, – вот какая была у него бабушка!
Он ее очень любил.
– Не делай этого, Максимилиан. Не надо так раскачиваться, – строго сказала бабушка, но голос все равно был ласковый.
– Прости, бабушка.
Она взяла лежавшую на коленях коробку и подала ему.
– Это тебе от тети Хеди. Она не смогла приехать сегодня сама, но послала тебе это и еще много, много поцелуев в придачу.
– Спасибо тебе, бабушка! – прокричал он, забирая коробку. Он торопливо сорвал нарядную цветную обертку, поднял крышку и заглянул внутрь. – Ого! – воскликнул он, завидев лежавших там шестерых марципановых поросят. Они были пухленькие и розовые, с глазами-бусинками и желтыми пятачками, и на вид они были изумительно вкусные. У него прямо слюнки потекли.
– Твой любимый марципан, – сказала бабушка улыбаясь. – Но до обеда тебе нельзя их есть. Ни одной штучки нельзя. Иначе твоя мама рассердится на нас обоих, если ты это сделаешь.
– Я не буду. Я обещаю,бабушка, – сказал Максим, памятуя о том, что он воспитанный и послушный мальчик, каким бабушка его себе представляла. Опустив крышку, он положил коробку на столик, подобрал с пола порванную обертку, скомкал ее и кинул в огонь. Затем подошел к бабушке поближе, положил пухлую ручонку ей на голову и стал гладить.
– Баба, – произнес он, употребив словцо из его младенческого лепета. – Можно, я что-то спрошу у тебя?
– Все, что угодно, Максим.
Он склонил голову набок и сморщил нос.
– А откуда ты знала, когда надо посвистеть?
– Что ты имеешь в виду?
– Как ты узнала, что я здесь, за дверью?
Ее губы дрогнули в полуулыбке, но она сохранила серьезный вид.
– Не могу сказать, что я точнознала о твоем присутствии. Я только надеялась;наверно, мне подсказало мое чутье.Это потому, что я люблю тебя.
Он несколько церемонно кивнул.
– Бабушка, мне нравитсянаша игра.
– И мне тоже.
Маргарете Вестхейм откинулась на спинку стула и с минуту изучала своего единственного внука. Она любила его так сильно, что иногда ей даже казалось, будто от ее любви однажды разорвется ее сердце. Сознание, что она будет вынуждена покинуть его, было для нее невыносимой мукой. Это единственное, что огорчало ее в раздумьях о смерти; ведь однажды придет день, когда она умрет, и он был не за горами; о, как она будет жалеть о том, что ей не суждено увидеть эти замечательные годы, когда будет расти и взрослеть ее внук! Он такой красивый мальчик, в нем столько жизни, смеха, проказ, и он был такой яркий, такой не по возрасту умница. Она ежевечерне молилась Богу, чтобы Зигмунду удалось вывезти ребенка из Германии. Так же, как ее сын и невестка, она страшно за него боялась. Чума поразила эту страну. Дрожь пробежала по телу Маргарете, и она стала думать, где у этого безбожного народа Бог. Ну а что Он мог поделать? Зло было изобретением человека, не Бога.
– У бабы что-нибудь болит?
Вспугнутая в краткой задумчивости свирелью детского голоса, Маргарете глянула на малыша.
– Нет. Почему ты спрашиваешь меня об этом, голубчик?
– Ты стала какая-то смешная; будто хочешь заплакать.
– Да нет, голубчик, все хорошо, – заверила она внука с мимолетной улыбкой, вдруг заметив озабоченность в детских глазах. Она раскрыла свою вечернюю бисерную сумочку, достала из нее что-то завернутое в серебряную бумагу и дала ему. – На, Максим, это твои карманные деньги на пятницу.
– Спасибо, бабушка, большое спасибо.
Он развернул серебряную бумажку – глазки его вспыхнули от радости. Четыре марки.И его баба теперь всякий раз давала ему по четыре. В прошлом году он получал по три. В будущем она будет давать по пять. Она ему уже пообещала. По одной марке за каждый год его жизни со дня рождения. Он наклонился к ней, поцеловал в щеку и счастливо улыбнулся, опустил деньги в карман и побренчал ими, довольный их звоном.
Открылась дверь, Максим обернулся и увидел стоявшего в дверях отца. Он подлетел к нему со счастливым воплем:
– Папа! Папа!
Отец взял его под мышки, подбросил в воздух, поймал, расцеловал и, держа сынишку на руках, прошел на середину комнаты.
– Добрый вечер, мать, – сказал Зигмунд.
– Добрый вечер, Зиги, – отозвалась она на приветствие, устремив вверх на сына ясный взгляд таких же синих, как у него, глаз. Он был ее младший сын, третий по счету. Оба его старших брата погибли более двадцати лет назад в окопах на Сомме в мировую войну. Двух сыновей пожертвовала она Фатерланду.
Зигмунд посадил Максима на диван и подошел к матери, чтобы поцеловать ее перед тем, как устроиться рядом с сынишкой.
– Как я понял из слов Урсулы, – заговорил он, – Хеди сегодня вечером к нам не приедет, ей нездоровится. Надеюсь, ничего серьезного? – Его темная бровь приподнялась.
– Она немного простыла, Зиги, только и всего, – вздохнула фрау Вестхейм. – В последнее время у Хеди постоянно что-то не славу Богу. Я уверена, что девочка чувствовала бы себя лучше, живи она в более теплом климате.
– Мы бы все не прочь, – проворчал Зигмунд и продолжал: – Она стала неважно выглядеть с тех пор, как отказала Паулю.
– Да, это верно, – согласилась фрау Вестхейм и вперила отсутствующий взгляд в огонь камина.
Наблюдая за ней, Максим думал, отчего баба такая грустная? Он взглянул на отца, на своего замечательного, обожаемого папу, и улыбнулся ему.
Зигмунд посмотрел на сияющее личико и улыбнулся в ответ.
– Ты помнишь, – обратился он к сыну, – что я тебе сказал в прошлую пятницу вечером? Когда говорил тебе про принципы, которые, мне хотелось, чтобы у тебя были, когда ты вырастешь, станешь большим мальчиком, когда станешь мужчиной?
– Да, папа. Ты сказал, что настоящий мужчина никогда не говорит неправду.
– Правильно, Максим, но сейчас, боюсь, я вынужден внести коррективы в это правило.
– Ага. – Максим был удивлен. Он не был уверен, что понимает смысл слова «корректив», но ему не хотелось в этом признаться, и потому он промолчал.
– По-моему, тебе непонятно, что такое «коррективы», я прав? – предположил Зигмунд, словно прочитав мысли сына.
– Да.
Зигмунд ласково взял руку ребенка в свою.
– Так я и думал. Это означает поправку или замену. Я хочу исправить то, что сказал тебе на прошлой неделе, изменить мое мнение… Я считаю, что настоящему мужчине вполне прилично говорить неправду в том случае, если это вопрос жизни и смерти… если это спасет ему жизнь. Или жизни других людей, разумеется.
Максим кивнул.
– Ты меня понимаешь?
– Наверное, понимаю, папа.
– Очень хорошо, Максим. Ты умница, я это знаю, и ты быстро все запоминаешь. А теперь хочу сказать тебе кое-что еще: настоящий мужчина должен быть храбрым, честным и благородным, если ему суждено стать великой личностью. Я хочу, чтобы ты, подрастая, помнил об этом.
– Да, папа, я запомню.
– У твоих дядьев Генриха и Петера, – пустилась в воспоминания бабушка, – храбрости было… они были очень смелыми… в мировую войну они пошли сражаться за свою страну, и им не было страшно. Вот что такое храбрость.
– Мои мертвые дяди были смелыми, – повторил Максим, посерьезнев.
– Да, такими они были, твои мертвые дяди, – подтвердила бабушка. – И оба твои деда были честными людьми, потому что никогда не бывали жестокими или грубыми, несправедливыми или бессовестными…
– Ужин готов, зову всех, – объявила Урсула, появившись в дверях. – Марта ждет, готова подавать на стол.
– Сию минуту идем, дорогая моя, – отозвался Зигмунд, сразу же встав. – Теперь, Максим, беги к маме, и ступайте с нею в столовую. Мы идем вслед за вами. – Он снял мальчика с дивана и поставил на пол, затем сунул руку в карман и достал листок бумаги. – Вот, держи Максим. Я написал для тебя новые слова и приписал их значения.
Максим взял листок и положил в карман. На протяжении последних недель он хранил все бумажки, которые давал ему отец.
– Спасибо, папа. Я будупомнить.
Зигмунд смотрел на мальчика, восхищенный его красотой и сообразительностью. По уму и развитию сын действительно был незаурядным для своего возраста ребенком. Он погладил малыша по светлой головке, затем помог матери подняться со стула и не спеша направился с ней к выходу.
Максим подбежал к стоявшей в дверях Урсуле. Она взяла сынишку за руку, они вместе прошли по мраморному холлу и направились в столовую.
– О чем, детка, тебе сегодня рассказывал папа?
– Он сказал, что, когда я вырасту, я должен быть храбрым, честным и благородным.
На что Урсула вполголоса сказала:
– В таком случае, ты будешь в точности таким, как твой папа.
Максим крепко зажмурил глаза и слушал, как мама благословляла свечи Субботы.
– Барух ата Адонай, – медленно начала она своим ясным и четким голосом, который ему всегда так нравилось слушать, в особенности когда она говорила по-еврейски. Слова у нее звучали, как музыка.
– Ами-инь, – пропел он, присоединяясь к остальным, когда она закончила чтение. И только тогда открыл глаза.
Все чинно сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью, с серебряным канделябром и хрустальными рюмками, искрившимися в трепетном свете свечей. Во главе стола сидел папа, напротив в другом конце стола – мама, а они с Теодорой сели напротив бабушки.
Теперь была очередь отца исполнить ритуал.
Он благословил красное вино в серебряной чашечке и прочел по-еврейски киддиш, [6]затем произнес шепотом другие благословения, на сей раз над халой, двумя ломтями витого хлеба в серебряной корзинке под вышитой льняной салфеткой.
Когда с благословением было покончено, его отец поднял салфетку, провел церемонию преломления хлеба и передал его по кругу сидевшим за столом. После чего Марте наконец было дозволено подавать еду, которую фрау Мюллер готовила весь день в большой кухне. По пятницам ужин всегда подавала Марта, потому что дворецкий Вальтер бывал вечером свободен и ходил навещать свою дочь и ее детей. Максим знал немало о внуках дворецкого. Вальтер рассказывал ему много всякой всячины, когда Максим украдкой приходил на кухню в день выпечки. Вальтер усаживал его на разделочный стол фрау Мюллер и давал ему берлинский блинчик,сочившийся желе, и стакан молока, и беседовал с ним, и, если никто не смотрел, то подсовывал ему еще и пончик с джемом. Но фрау Мюллер почему-то замечала все. «Ты портишь ребенка», – говорила она Вальтеру, который, к счастью, никогда не обращал на нее внимания. Вальтер и Максим были оченьбольшими друзьями.
Максим сполз на стуле в ожидании.
Сколько он себя помнил, все происходило по раз и навсегда заведенному порядку. «Субботний обряд для всех нас очень важен и должен строго соблюдаться», – часто говорила мама. Он любил обряды и всегда ждал их. В них как-никак было что-то особенное.
Вечер пятницы был для него самый любимый, притом по многим причинам. Прежде всего потому, что им с Теодорой разрешалось ужинать вместе с мамой и папой в большой столовой, а не в детской в обществе друг друга, как это обычно бывало, за исключением выходного дня Тедди. Во-вторых, потому что он бывал вместе с Мутти, папой, Тедди и бабушкой – с этими четырьмя людьми, самыми любимыми в целом огромном мире. И еще потому, что его допоздна не укладывали спать и на ужин подавали его любимые кушанья. Сперва куриный бульон, потом жареного цыпленка, золотистого, хрустящего снаружи и сочного внутри, или жареное мясо, или же тушеного карпа, а еще бывали картофельные оладьи с яблочным соусом или сладкая тертая морковка и картофельные клецки. А на десерт всегда бывало что-нибудь замечательное, вроде яблочного штруделя, который прямо-таки таял во рту.
Да, вечер пятницы был лучшимна неделе. Он бывал как начало праздника. В субботу и воскресенье папа не ходил в банк, и они делали массу всяких интересных вещей, и всем вместе им бывало очень весело.
Вечер в пятницу был… был… празднеством.Да, точно, таков он и был, вечер пятницы. Правда, сегодня никто почему-то не выглядел особенно празднично. Maмa сидела очень спокойная, такая совсем притихшая. Она была такая давно, и он не переставал удивляться, с чего бы? Позавчера он даже спросил у Тедди, не знает ли она причину маминой грусти. Вразумительного ответа он так и не получил. Единственное, что она сказала, это что у его мамы в голове были вещи.И хотя он еще долго приставал к Тедди, она так ничего больше ему и не объяснила.
Maмe его, казалось, было совсем не до смеха, и ее красивое лицо было печально, как тогда, когда умер дедушка Нейман. Он подумал, не сердится ли мама на него, но Тедди сказала, что нет, а он верил Тедди. Она всегда говорила ему правду. Да он и не был плохим мальчиком. А недавно он даже был ангелом или почти, сказала Тедди.
В воздухе соблазнительно повеяло куриным супчиком. У Максима сморщился нос и потекли слюнки, когда Марта поставила перед ним фарфоровую тарелку.
– Dапке schon,Марта, – сказал он и взял свою серебряную ложку. Он окунул ее в прозрачную золотистую жидкость, выловил кусочек морковки и завиток лапши и отправил в рот первую порцию. Вку-усно! Это был его самый любимый суп. Хорошо, если бы они ели его каждый день.
Папа с бабушкой без умолку разговаривали о том о сем, изредка вставляла словечко мама, но они с Тедди, как всегда, сидели тихо, словно мышки, говорили только, если их спрашивали и нужно было ответить на вопрос.
После того как все покончили с супом, Герда, вторая горничная, унесла глубокие тарелки, и Марта вплыла из кухни с серебряным подносом, на котором возлежал огромный тушеный карп.
Если сесть совсем прямо и как следует вытянуть шею, то можно увидеть всю рыбу целиком. Марта показала рыбу маме, та кивнула и сказала:
– Вид у нее изумительный, Марта. Мои комплименты фрау Мюллер. Будь добра, положи всем сама.
– Мне кажется, ради перемены обстановки вам было бы неплохо погостить несколько дней в замке у Ренаты, – сказал Зигмунд, глядя через длинный стол на Урсулу, когда подавали десерт. – Я уверен, что Максиму с Тедди тоже понравилось бы там.
При упоминании его имени Максим выпрямился на стуле и перевел настороженный взгляд с отца на мать. Темные глазки заблестели, и не успел он себя остановить, как у него вырвалось:
– Поедем, мамочка, давай поедем!
Урсула взглянула на него. Еле приметная улыбка коснулась ее губ.
– Тебе в самом деле хотелось бы там побывать, дорогой?
– Да, мамочка, и Тедди тоже. Правда, Тедди? – Он повернулся к Теодоре и умоляюще взглянул на нее.
– Я думаю, – сказала Тедди, – Максиму пошло бы на пользу побыть несколько дней на деревенском воздухе.
Зигмунд улыбнулся. Он был счастлив заполучить себе в союзники сына и Тедди, так как не сомневался, что Урсула станет возражать и не захочет никуда ехать. По его мнению, она действительно нуждалась в отдыхе от Берлина с его нервотрепкой. Горячая поддержка Максима явно повлияла на Урсулу, и теперь он был уверен в успехе.
Стоило Зигмунду так подумать, как Урсула кивком подтвердила свое согласие.
– Хорошо, Максим, мы отправимся в середине следующей недели, пусть это будет среда. – Она посмотрела на Зигмунда и добавила: – Но только в том случае, Зиги, если ты дашь слово присоединиться к нам в пятницу.
– Обещаю, – тотчас ответил Зигмунд. – Как я понял со слов Рейнхарда, если ты поедешь, Рената собирается пригласить также и Арабеллу с детьми, так что Максиму будет интересно побыть с ребятишками.
– Да, конечно, – согласилась Урсула. Мысль о поездке в Бранденбургское графство и о встрече с двумя своими лучшими подругами подняла ей настроение, и она почувствовала, как у нее отлегло с души.
– В графстве теперь идет снег, – ласково улыбаясь, сказала она Максиму. – Мы сможем там поиграть вместе с другими детьми. Будем кататься на санках, а может, даже покатаемся на коньках по озеру.
Максим возбужденно закивал головой. Перспектива поездки привела его в восторг, что живо отразилось на его мордашке. Он развеселился и закричал:
– И я вам сделаю красивого снеговика, и тебе, мамочка, тоже, и Тедди. – Он поочередно переводил взгляд с одного лица на другое, и мама улыбалась, и Тедди шептала слова благодарности, и от этого у него было приятно и светло на душе.
Когда он втыкал свою вилку в яблочный штрудель, ему показалось, что он, того гляди, лопнет от счастья. На этой неделе пятничный вечер был замечательный, как никогда. Они собирались пожить в большом старинном замке, где ему всегда бывало так весело с Гретхен, Дианой и Кристианом, и его мама опять улыбалась, а это было самым-самым важным в жизни.
Максиму нравилась ее палка, раньше принадлежавшая дедушке.
Дедушка Вестхейм умер два года назад. Максим его хорошо помнил и очень по нему скучал. Когда дедушка Вестхейм приходил к ним, он всегда сажал внука на колени и рассказывал ему разные истории, а иногда катал его на своем большом черном автомобиле с шофером Манфредом за рулем. Они сидели рядом на заднем сиденье и разговаривали о всяких Важных Вещах, таких, как банк, где он будет работать с папой, когда вырастет большой, и о том, что когда-нибудь этот банк будет принадлежать ему. После такой прогулки они всегда останавливались у дедушкиной любимой кондитерской и ели мороженое, а иногда – пирожное. Дедушка курил сигару и выпивал чашечку крепкого кофе, очень черного и очень сладкого, что ему делать не разрешалось.
Хорошо бы дедушка вернулся. Но мертвые не возвращаются. Никогда. Быть мертвым означало переселиться на Небо, чтобы жить с Богом, так сказал ему папа. И дедушка Нейман тоже умер. Он умер в прошлом году, и Мутти была очень грустная и много плакала, и он тоже плакал, отчасти потому, что плакала его мама, и от этого ему было еще грустнее. Но он любил дедушку Неймана так же, как дедушку Вестхейма.
Он стал думать о том, встречаются ли дедушки там на Небе и сидят ли вместе, попивая коньячок и покуривая сигары за беседой о Важных Мировых Вещах, как они это делали, когда еще не были мертвыми. Ему хотелось, чтобы они там встречались. Он не желал, чтобы им не было одиноко и скучно на Небе. Бабушка Нейман тоже была мертвым человеком, но ее он никогда не знал. Ему был всего один годик, когда она умерла, совсем еще малютка он был, не то что теперь, когда ему целых четыре, и потому ему просто нечего вспомнить о ней. Теперь у него осталась одна только бабушка Вестхейм. «Мы должны ценить и беречь ее», – всегда повторяла мама.
Максим нагнулся и подтянул носок, сползший на щиколотку.
Выпрямившись, он услышал шорох шелка и легкий вздох и улыбнулся, ожидая. И затем услышал это… тихий присвист, как птичка в Тиргартене, Он сложил губы трубочкой, и тоже тихонечко свистнул, и опять стал ждать. Ответный свист последовал незамедлительно. Он обеими руками распахнул высоченные двери и влетел в комнату, с хохотом бросившись к ней и воскликнув:
– Бабушка, я здесь! Вот я!
Она тоже рассмеялась, когда он остановился перед нею, и наклонилась вперед, подставляя щеку.
Он крепко поцеловал ее, затем почтительно отступил и стал раскачиваться на каблуках. Его бабушка была в черном с черными кружевами шелковом платье, которое она обычно носила с длинной ниткой белого жемчуга, блестевшего, как жирные горошины, и в ушах у нее были блестящие сережки.
Копна шелковистых седых волос, собранных на макушке и заколотых черепаховыми гребешками с обеих сторон, чтоб не свалилась, смешная кожа, вся сморщенная, как скомканная бумажка, но щеки гладкие, словно розовое яблочко, и глаза яркие, блестящие, будто круглые синие камушки, – вот какая была у него бабушка!
Он ее очень любил.
– Не делай этого, Максимилиан. Не надо так раскачиваться, – строго сказала бабушка, но голос все равно был ласковый.
– Прости, бабушка.
Она взяла лежавшую на коленях коробку и подала ему.
– Это тебе от тети Хеди. Она не смогла приехать сегодня сама, но послала тебе это и еще много, много поцелуев в придачу.
– Спасибо тебе, бабушка! – прокричал он, забирая коробку. Он торопливо сорвал нарядную цветную обертку, поднял крышку и заглянул внутрь. – Ого! – воскликнул он, завидев лежавших там шестерых марципановых поросят. Они были пухленькие и розовые, с глазами-бусинками и желтыми пятачками, и на вид они были изумительно вкусные. У него прямо слюнки потекли.
– Твой любимый марципан, – сказала бабушка улыбаясь. – Но до обеда тебе нельзя их есть. Ни одной штучки нельзя. Иначе твоя мама рассердится на нас обоих, если ты это сделаешь.
– Я не буду. Я обещаю,бабушка, – сказал Максим, памятуя о том, что он воспитанный и послушный мальчик, каким бабушка его себе представляла. Опустив крышку, он положил коробку на столик, подобрал с пола порванную обертку, скомкал ее и кинул в огонь. Затем подошел к бабушке поближе, положил пухлую ручонку ей на голову и стал гладить.
– Баба, – произнес он, употребив словцо из его младенческого лепета. – Можно, я что-то спрошу у тебя?
– Все, что угодно, Максим.
Он склонил голову набок и сморщил нос.
– А откуда ты знала, когда надо посвистеть?
– Что ты имеешь в виду?
– Как ты узнала, что я здесь, за дверью?
Ее губы дрогнули в полуулыбке, но она сохранила серьезный вид.
– Не могу сказать, что я точнознала о твоем присутствии. Я только надеялась;наверно, мне подсказало мое чутье.Это потому, что я люблю тебя.
Он несколько церемонно кивнул.
– Бабушка, мне нравитсянаша игра.
– И мне тоже.
Маргарете Вестхейм откинулась на спинку стула и с минуту изучала своего единственного внука. Она любила его так сильно, что иногда ей даже казалось, будто от ее любви однажды разорвется ее сердце. Сознание, что она будет вынуждена покинуть его, было для нее невыносимой мукой. Это единственное, что огорчало ее в раздумьях о смерти; ведь однажды придет день, когда она умрет, и он был не за горами; о, как она будет жалеть о том, что ей не суждено увидеть эти замечательные годы, когда будет расти и взрослеть ее внук! Он такой красивый мальчик, в нем столько жизни, смеха, проказ, и он был такой яркий, такой не по возрасту умница. Она ежевечерне молилась Богу, чтобы Зигмунду удалось вывезти ребенка из Германии. Так же, как ее сын и невестка, она страшно за него боялась. Чума поразила эту страну. Дрожь пробежала по телу Маргарете, и она стала думать, где у этого безбожного народа Бог. Ну а что Он мог поделать? Зло было изобретением человека, не Бога.
– У бабы что-нибудь болит?
Вспугнутая в краткой задумчивости свирелью детского голоса, Маргарете глянула на малыша.
– Нет. Почему ты спрашиваешь меня об этом, голубчик?
– Ты стала какая-то смешная; будто хочешь заплакать.
– Да нет, голубчик, все хорошо, – заверила она внука с мимолетной улыбкой, вдруг заметив озабоченность в детских глазах. Она раскрыла свою вечернюю бисерную сумочку, достала из нее что-то завернутое в серебряную бумагу и дала ему. – На, Максим, это твои карманные деньги на пятницу.
– Спасибо, бабушка, большое спасибо.
Он развернул серебряную бумажку – глазки его вспыхнули от радости. Четыре марки.И его баба теперь всякий раз давала ему по четыре. В прошлом году он получал по три. В будущем она будет давать по пять. Она ему уже пообещала. По одной марке за каждый год его жизни со дня рождения. Он наклонился к ней, поцеловал в щеку и счастливо улыбнулся, опустил деньги в карман и побренчал ими, довольный их звоном.
Открылась дверь, Максим обернулся и увидел стоявшего в дверях отца. Он подлетел к нему со счастливым воплем:
– Папа! Папа!
Отец взял его под мышки, подбросил в воздух, поймал, расцеловал и, держа сынишку на руках, прошел на середину комнаты.
– Добрый вечер, мать, – сказал Зигмунд.
– Добрый вечер, Зиги, – отозвалась она на приветствие, устремив вверх на сына ясный взгляд таких же синих, как у него, глаз. Он был ее младший сын, третий по счету. Оба его старших брата погибли более двадцати лет назад в окопах на Сомме в мировую войну. Двух сыновей пожертвовала она Фатерланду.
Зигмунд посадил Максима на диван и подошел к матери, чтобы поцеловать ее перед тем, как устроиться рядом с сынишкой.
– Как я понял из слов Урсулы, – заговорил он, – Хеди сегодня вечером к нам не приедет, ей нездоровится. Надеюсь, ничего серьезного? – Его темная бровь приподнялась.
– Она немного простыла, Зиги, только и всего, – вздохнула фрау Вестхейм. – В последнее время у Хеди постоянно что-то не славу Богу. Я уверена, что девочка чувствовала бы себя лучше, живи она в более теплом климате.
– Мы бы все не прочь, – проворчал Зигмунд и продолжал: – Она стала неважно выглядеть с тех пор, как отказала Паулю.
– Да, это верно, – согласилась фрау Вестхейм и вперила отсутствующий взгляд в огонь камина.
Наблюдая за ней, Максим думал, отчего баба такая грустная? Он взглянул на отца, на своего замечательного, обожаемого папу, и улыбнулся ему.
Зигмунд посмотрел на сияющее личико и улыбнулся в ответ.
– Ты помнишь, – обратился он к сыну, – что я тебе сказал в прошлую пятницу вечером? Когда говорил тебе про принципы, которые, мне хотелось, чтобы у тебя были, когда ты вырастешь, станешь большим мальчиком, когда станешь мужчиной?
– Да, папа. Ты сказал, что настоящий мужчина никогда не говорит неправду.
– Правильно, Максим, но сейчас, боюсь, я вынужден внести коррективы в это правило.
– Ага. – Максим был удивлен. Он не был уверен, что понимает смысл слова «корректив», но ему не хотелось в этом признаться, и потому он промолчал.
– По-моему, тебе непонятно, что такое «коррективы», я прав? – предположил Зигмунд, словно прочитав мысли сына.
– Да.
Зигмунд ласково взял руку ребенка в свою.
– Так я и думал. Это означает поправку или замену. Я хочу исправить то, что сказал тебе на прошлой неделе, изменить мое мнение… Я считаю, что настоящему мужчине вполне прилично говорить неправду в том случае, если это вопрос жизни и смерти… если это спасет ему жизнь. Или жизни других людей, разумеется.
Максим кивнул.
– Ты меня понимаешь?
– Наверное, понимаю, папа.
– Очень хорошо, Максим. Ты умница, я это знаю, и ты быстро все запоминаешь. А теперь хочу сказать тебе кое-что еще: настоящий мужчина должен быть храбрым, честным и благородным, если ему суждено стать великой личностью. Я хочу, чтобы ты, подрастая, помнил об этом.
– Да, папа, я запомню.
– У твоих дядьев Генриха и Петера, – пустилась в воспоминания бабушка, – храбрости было… они были очень смелыми… в мировую войну они пошли сражаться за свою страну, и им не было страшно. Вот что такое храбрость.
– Мои мертвые дяди были смелыми, – повторил Максим, посерьезнев.
– Да, такими они были, твои мертвые дяди, – подтвердила бабушка. – И оба твои деда были честными людьми, потому что никогда не бывали жестокими или грубыми, несправедливыми или бессовестными…
– Ужин готов, зову всех, – объявила Урсула, появившись в дверях. – Марта ждет, готова подавать на стол.
– Сию минуту идем, дорогая моя, – отозвался Зигмунд, сразу же встав. – Теперь, Максим, беги к маме, и ступайте с нею в столовую. Мы идем вслед за вами. – Он снял мальчика с дивана и поставил на пол, затем сунул руку в карман и достал листок бумаги. – Вот, держи Максим. Я написал для тебя новые слова и приписал их значения.
Максим взял листок и положил в карман. На протяжении последних недель он хранил все бумажки, которые давал ему отец.
– Спасибо, папа. Я будупомнить.
Зигмунд смотрел на мальчика, восхищенный его красотой и сообразительностью. По уму и развитию сын действительно был незаурядным для своего возраста ребенком. Он погладил малыша по светлой головке, затем помог матери подняться со стула и не спеша направился с ней к выходу.
Максим подбежал к стоявшей в дверях Урсуле. Она взяла сынишку за руку, они вместе прошли по мраморному холлу и направились в столовую.
– О чем, детка, тебе сегодня рассказывал папа?
– Он сказал, что, когда я вырасту, я должен быть храбрым, честным и благородным.
На что Урсула вполголоса сказала:
– В таком случае, ты будешь в точности таким, как твой папа.
Максим крепко зажмурил глаза и слушал, как мама благословляла свечи Субботы.
– Барух ата Адонай, – медленно начала она своим ясным и четким голосом, который ему всегда так нравилось слушать, в особенности когда она говорила по-еврейски. Слова у нее звучали, как музыка.
– Ами-инь, – пропел он, присоединяясь к остальным, когда она закончила чтение. И только тогда открыл глаза.
Все чинно сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью, с серебряным канделябром и хрустальными рюмками, искрившимися в трепетном свете свечей. Во главе стола сидел папа, напротив в другом конце стола – мама, а они с Теодорой сели напротив бабушки.
Теперь была очередь отца исполнить ритуал.
Он благословил красное вино в серебряной чашечке и прочел по-еврейски киддиш, [6]затем произнес шепотом другие благословения, на сей раз над халой, двумя ломтями витого хлеба в серебряной корзинке под вышитой льняной салфеткой.
Когда с благословением было покончено, его отец поднял салфетку, провел церемонию преломления хлеба и передал его по кругу сидевшим за столом. После чего Марте наконец было дозволено подавать еду, которую фрау Мюллер готовила весь день в большой кухне. По пятницам ужин всегда подавала Марта, потому что дворецкий Вальтер бывал вечером свободен и ходил навещать свою дочь и ее детей. Максим знал немало о внуках дворецкого. Вальтер рассказывал ему много всякой всячины, когда Максим украдкой приходил на кухню в день выпечки. Вальтер усаживал его на разделочный стол фрау Мюллер и давал ему берлинский блинчик,сочившийся желе, и стакан молока, и беседовал с ним, и, если никто не смотрел, то подсовывал ему еще и пончик с джемом. Но фрау Мюллер почему-то замечала все. «Ты портишь ребенка», – говорила она Вальтеру, который, к счастью, никогда не обращал на нее внимания. Вальтер и Максим были оченьбольшими друзьями.
Максим сполз на стуле в ожидании.
Сколько он себя помнил, все происходило по раз и навсегда заведенному порядку. «Субботний обряд для всех нас очень важен и должен строго соблюдаться», – часто говорила мама. Он любил обряды и всегда ждал их. В них как-никак было что-то особенное.
Вечер пятницы был для него самый любимый, притом по многим причинам. Прежде всего потому, что им с Теодорой разрешалось ужинать вместе с мамой и папой в большой столовой, а не в детской в обществе друг друга, как это обычно бывало, за исключением выходного дня Тедди. Во-вторых, потому что он бывал вместе с Мутти, папой, Тедди и бабушкой – с этими четырьмя людьми, самыми любимыми в целом огромном мире. И еще потому, что его допоздна не укладывали спать и на ужин подавали его любимые кушанья. Сперва куриный бульон, потом жареного цыпленка, золотистого, хрустящего снаружи и сочного внутри, или жареное мясо, или же тушеного карпа, а еще бывали картофельные оладьи с яблочным соусом или сладкая тертая морковка и картофельные клецки. А на десерт всегда бывало что-нибудь замечательное, вроде яблочного штруделя, который прямо-таки таял во рту.
Да, вечер пятницы был лучшимна неделе. Он бывал как начало праздника. В субботу и воскресенье папа не ходил в банк, и они делали массу всяких интересных вещей, и всем вместе им бывало очень весело.
Вечер в пятницу был… был… празднеством.Да, точно, таков он и был, вечер пятницы. Правда, сегодня никто почему-то не выглядел особенно празднично. Maмa сидела очень спокойная, такая совсем притихшая. Она была такая давно, и он не переставал удивляться, с чего бы? Позавчера он даже спросил у Тедди, не знает ли она причину маминой грусти. Вразумительного ответа он так и не получил. Единственное, что она сказала, это что у его мамы в голове были вещи.И хотя он еще долго приставал к Тедди, она так ничего больше ему и не объяснила.
Maмe его, казалось, было совсем не до смеха, и ее красивое лицо было печально, как тогда, когда умер дедушка Нейман. Он подумал, не сердится ли мама на него, но Тедди сказала, что нет, а он верил Тедди. Она всегда говорила ему правду. Да он и не был плохим мальчиком. А недавно он даже был ангелом или почти, сказала Тедди.
В воздухе соблазнительно повеяло куриным супчиком. У Максима сморщился нос и потекли слюнки, когда Марта поставила перед ним фарфоровую тарелку.
– Dапке schon,Марта, – сказал он и взял свою серебряную ложку. Он окунул ее в прозрачную золотистую жидкость, выловил кусочек морковки и завиток лапши и отправил в рот первую порцию. Вку-усно! Это был его самый любимый суп. Хорошо, если бы они ели его каждый день.
Папа с бабушкой без умолку разговаривали о том о сем, изредка вставляла словечко мама, но они с Тедди, как всегда, сидели тихо, словно мышки, говорили только, если их спрашивали и нужно было ответить на вопрос.
После того как все покончили с супом, Герда, вторая горничная, унесла глубокие тарелки, и Марта вплыла из кухни с серебряным подносом, на котором возлежал огромный тушеный карп.
Если сесть совсем прямо и как следует вытянуть шею, то можно увидеть всю рыбу целиком. Марта показала рыбу маме, та кивнула и сказала:
– Вид у нее изумительный, Марта. Мои комплименты фрау Мюллер. Будь добра, положи всем сама.
– Мне кажется, ради перемены обстановки вам было бы неплохо погостить несколько дней в замке у Ренаты, – сказал Зигмунд, глядя через длинный стол на Урсулу, когда подавали десерт. – Я уверен, что Максиму с Тедди тоже понравилось бы там.
При упоминании его имени Максим выпрямился на стуле и перевел настороженный взгляд с отца на мать. Темные глазки заблестели, и не успел он себя остановить, как у него вырвалось:
– Поедем, мамочка, давай поедем!
Урсула взглянула на него. Еле приметная улыбка коснулась ее губ.
– Тебе в самом деле хотелось бы там побывать, дорогой?
– Да, мамочка, и Тедди тоже. Правда, Тедди? – Он повернулся к Теодоре и умоляюще взглянул на нее.
– Я думаю, – сказала Тедди, – Максиму пошло бы на пользу побыть несколько дней на деревенском воздухе.
Зигмунд улыбнулся. Он был счастлив заполучить себе в союзники сына и Тедди, так как не сомневался, что Урсула станет возражать и не захочет никуда ехать. По его мнению, она действительно нуждалась в отдыхе от Берлина с его нервотрепкой. Горячая поддержка Максима явно повлияла на Урсулу, и теперь он был уверен в успехе.
Стоило Зигмунду так подумать, как Урсула кивком подтвердила свое согласие.
– Хорошо, Максим, мы отправимся в середине следующей недели, пусть это будет среда. – Она посмотрела на Зигмунда и добавила: – Но только в том случае, Зиги, если ты дашь слово присоединиться к нам в пятницу.
– Обещаю, – тотчас ответил Зигмунд. – Как я понял со слов Рейнхарда, если ты поедешь, Рената собирается пригласить также и Арабеллу с детьми, так что Максиму будет интересно побыть с ребятишками.
– Да, конечно, – согласилась Урсула. Мысль о поездке в Бранденбургское графство и о встрече с двумя своими лучшими подругами подняла ей настроение, и она почувствовала, как у нее отлегло с души.
– В графстве теперь идет снег, – ласково улыбаясь, сказала она Максиму. – Мы сможем там поиграть вместе с другими детьми. Будем кататься на санках, а может, даже покатаемся на коньках по озеру.
Максим возбужденно закивал головой. Перспектива поездки привела его в восторг, что живо отразилось на его мордашке. Он развеселился и закричал:
– И я вам сделаю красивого снеговика, и тебе, мамочка, тоже, и Тедди. – Он поочередно переводил взгляд с одного лица на другое, и мама улыбалась, и Тедди шептала слова благодарности, и от этого у него было приятно и светло на душе.
Когда он втыкал свою вилку в яблочный штрудель, ему показалось, что он, того гляди, лопнет от счастья. На этой неделе пятничный вечер был замечательный, как никогда. Они собирались пожить в большом старинном замке, где ему всегда бывало так весело с Гретхен, Дианой и Кристианом, и его мама опять улыбалась, а это было самым-самым важным в жизни.
13
Леса маркграфства Бранденбургского, некогда бывшие владениями тевтонских рыцарей-завоевателей, протянулись в болотистой части Пруссии на многие километры. Расположенные в бассейне трех рек – Хавела, Шпрее и Одера, здешние земли изобиловали множеством озер, были изрезаны бесчисленными каналами и протоками, связывавшими между собой живописные деревни этого края.
За околицей одной такой старой и очаровательной деревеньки возвышался громадный замок барона Рейнхарда фон Тигаля. Торцом этот древний и очень красивый дворец выходил на пологие зеленые склоны и парк, а за ними стеной стояли сосновые леса, составлявшие часть обширного угодья, которым семейство фон Тигаль владело с шестнадцатого века. В это воскресное утро начала января 1939 года лес был сказочно прекрасен в своем зимнем убранстве. Снег и льдинки отягощали ветви деревьев, под их сенью в сугробах вились тропинки. Золотые солнечные лучи косо проникали в прогалы между ветвями, все искрилось, сверкало, присыпанное морозным серебром.
Единственным звуком, нарушавшим это огромное белое безмолвие, был скрип тяжелых ботинок Зигмунда и Курта, совершавших утреннюю лесную прогулку. Они оба приехали на уик-энд в замок навестить своих жен; Зигмунд прикатил из Берлина вечером в пятницу, а Курт в субботу после полудня.
Несмотря на то что на них было много одежды – суконные зеленые шинели, заправленные в лыжные ботинки теплые брюки, шерстяные толстые шарфы, перчатки и тирольские шляпы, – они шагали весьма резво, подгоняемые жестким ледяным ветром.
Некоторое время они шли молча, погруженные в свои мысли, однако их нисколько не тяготило это вполне дружеское молчание, нередко возникающее в общении старых друзей.
Первым его нарушил Курт:
– У меня есть для тебя новость, Зиги.
Зигмунд мгновенно навострил уши.
– Правда? Ну, выкладывай скорее!
– Выездные визы для вас будут у меня завтра или во вторник. Однако вышла небольшая загвоздка. Я могу достать только три.
У Зигмунда оборвалось сердце. Он резко остановился и уставился на Курта, не в силах скрыть охватившее его отчаяние.
– Что случилось? В чем была ошибка?
– Да ничего не случилось.Все очень просто: мой человек считает, что ему следует действовать с максимальной осторожностью. Во всяком случае, пока. Чтобы не навлечь подозрения. – Курт взял Зигмунда под руку. – Ладно, пошли дальше. Мы же не хотим окоченеть тут до смерти. – Они двинулись вперед, и барон продолжал: – Получить сразу восемь виз – это слишком рискованно. К тому же мой агент неделю или две тому назад сумел помочь уехать большой семье после многочисленных оттяжек. Девятьчеловек. И потом, кроме того, что он сам соблюдает осторожность, его человек в министерстве иностранных дел именно сейчас чем-то напуган. Мой приятель тем не менее обещает через пару недель сделать для тебя еще три выездных, а остальные две – к концу месяца. Не позже. Ты, ради Бога, не беспокойся, все будет в порядке. Теперь нам необходимо знать, кто воспользуется первыми тремя. Я полагаю, ты захочешь прежде всего отправить Урсулу с Максимом. Ты поедешь вместе с ними?
– Урсула и Максим должныехать сразу же. А я не могу, – сказал Зигмунд, ни секунды не колеблясь. – Я уеду последним, когда будут переправлены все.
– Собственно, другого ответа я от тебя и не ждал, – вполголоса проговорил Курт. – Так кто же будет третьим с Урсулой и Максимом? Твоя мамаша?
Зигмунд покачал головой:
– Мама без моей сестры ехать не захочет. Она никогда не уехала бы, оставив своих дочерей, смею тебя заверить. Она станет говорить мне, что она, мол, старая женщина, свою жизнь уже прожила, и наверняка откажется. Потому я считаю наиболее правильным, если в путешествие с Урсулой и Максимом отправится Теодора. Через две недели, когда у нас будет второй комплект виз, уехать смогут Зигрид, ее муж и Хеди. Я заберу маму с собой в конце месяца.
За околицей одной такой старой и очаровательной деревеньки возвышался громадный замок барона Рейнхарда фон Тигаля. Торцом этот древний и очень красивый дворец выходил на пологие зеленые склоны и парк, а за ними стеной стояли сосновые леса, составлявшие часть обширного угодья, которым семейство фон Тигаль владело с шестнадцатого века. В это воскресное утро начала января 1939 года лес был сказочно прекрасен в своем зимнем убранстве. Снег и льдинки отягощали ветви деревьев, под их сенью в сугробах вились тропинки. Золотые солнечные лучи косо проникали в прогалы между ветвями, все искрилось, сверкало, присыпанное морозным серебром.
Единственным звуком, нарушавшим это огромное белое безмолвие, был скрип тяжелых ботинок Зигмунда и Курта, совершавших утреннюю лесную прогулку. Они оба приехали на уик-энд в замок навестить своих жен; Зигмунд прикатил из Берлина вечером в пятницу, а Курт в субботу после полудня.
Несмотря на то что на них было много одежды – суконные зеленые шинели, заправленные в лыжные ботинки теплые брюки, шерстяные толстые шарфы, перчатки и тирольские шляпы, – они шагали весьма резво, подгоняемые жестким ледяным ветром.
Некоторое время они шли молча, погруженные в свои мысли, однако их нисколько не тяготило это вполне дружеское молчание, нередко возникающее в общении старых друзей.
Первым его нарушил Курт:
– У меня есть для тебя новость, Зиги.
Зигмунд мгновенно навострил уши.
– Правда? Ну, выкладывай скорее!
– Выездные визы для вас будут у меня завтра или во вторник. Однако вышла небольшая загвоздка. Я могу достать только три.
У Зигмунда оборвалось сердце. Он резко остановился и уставился на Курта, не в силах скрыть охватившее его отчаяние.
– Что случилось? В чем была ошибка?
– Да ничего не случилось.Все очень просто: мой человек считает, что ему следует действовать с максимальной осторожностью. Во всяком случае, пока. Чтобы не навлечь подозрения. – Курт взял Зигмунда под руку. – Ладно, пошли дальше. Мы же не хотим окоченеть тут до смерти. – Они двинулись вперед, и барон продолжал: – Получить сразу восемь виз – это слишком рискованно. К тому же мой агент неделю или две тому назад сумел помочь уехать большой семье после многочисленных оттяжек. Девятьчеловек. И потом, кроме того, что он сам соблюдает осторожность, его человек в министерстве иностранных дел именно сейчас чем-то напуган. Мой приятель тем не менее обещает через пару недель сделать для тебя еще три выездных, а остальные две – к концу месяца. Не позже. Ты, ради Бога, не беспокойся, все будет в порядке. Теперь нам необходимо знать, кто воспользуется первыми тремя. Я полагаю, ты захочешь прежде всего отправить Урсулу с Максимом. Ты поедешь вместе с ними?
– Урсула и Максим должныехать сразу же. А я не могу, – сказал Зигмунд, ни секунды не колеблясь. – Я уеду последним, когда будут переправлены все.
– Собственно, другого ответа я от тебя и не ждал, – вполголоса проговорил Курт. – Так кто же будет третьим с Урсулой и Максимом? Твоя мамаша?
Зигмунд покачал головой:
– Мама без моей сестры ехать не захочет. Она никогда не уехала бы, оставив своих дочерей, смею тебя заверить. Она станет говорить мне, что она, мол, старая женщина, свою жизнь уже прожила, и наверняка откажется. Потому я считаю наиболее правильным, если в путешествие с Урсулой и Максимом отправится Теодора. Через две недели, когда у нас будет второй комплект виз, уехать смогут Зигрид, ее муж и Хеди. Я заберу маму с собой в конце месяца.