Страница:
Но теперь, после объяснений Игрейны, Гвенвифар недоумевала, отчего не подумала об этом прежде; усомниться в словах королевы ей и в голову не приходило. «Чародейство, — отчетливо звучало в сознании Гвенвифар, и тихий внутренний голос упрямо напоминал:
— Все эти ухищрения — от дьявола; нет им места в обители святых женщин. — Но иной голос возражал:
— Что дурного в том, чтобы сказать мне об этом?» Скорее тут уместно вспомнить об ангеле, посланном к Деве Марии, дабы возвестить ей о рождении сына… а в следующее мгновение Гвенвифар сама ужаснулась собственной дерзости; и тут же захихикала про себя, думая о том, сколь мало Игрейна, состарившаяся, на грани смерти, похожа на ангела Господня.
Тут зазвонили к мессе, и Гвенвифар — притом что как гостья от посещения служб вполне могла воздержаться — развернулась, и отправилась в часовню, и преклонила колена на своем обычном месте среди посетителей. Однако слов священника она почти не слышала; и сердце свое, и мысли она вложила в молитву — самую жаркую молитву всей ее жизни.
«Свершилось, вот он — отклик на все мои моления. О, благодарю тебя, Господи, и Христос, и Святая Дева! Артур ошибся. Это не он терпел неудачу. И вовсе не надо было…» И в который раз все члены ее сковал стыд: то же самое она чувствовала, когда Артур наговорил ей столько ужасного и только что не дал дозволения изменить ему… «И какой же я была порочной женщиной, если хотя бы на минуту могла допустить подобные мысли…» И при том, что она погрязла в бездне порока, Господь вознаградил ее; и ныне должно ей заслужить эту милость. Запрокинув голову, Гвенвифар запела славословие Богородице вместе с остальными, да с таким самозабвенным исступлением, что мать-настоятельница вскинула глаза и пристально воззрилась на нее.
«Они и не ведают, отчего меня переполняет благодарность… они и не ведают, за сколь многое мне должно благодарить…
Однако не знают они и того, как я была порочна, ибо здесь, в том священном месте, я думала о том, кого люблю…»
И тут, невзирая на всю ее радость, сердце вновь пронзила боль: «Вот теперь он увидит, что я ношу ребенка Артура, и сочтет меня безобразной и вульгарной и никогда больше не посмотрит на меня с тоской и любовью…» И даже при том, что сердце ее переполняло ликование, Гвенвифар вдруг показалась самой себе ничтожной, ограниченной и унылой.
«Артур сам дал мне дозволение, и мы могли бы обладать друг другом хотя бы однажды, а теперь… никогда… никогда… никогда…»
Гвенвифар закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала, уже не задумываясь, наблюдает за нею настоятельница или нет.
В ту ночь Игрейне дышалось так тяжко, что она даже не могла склонить голову и отдохнуть; ей приходилось сидеть прямо, облокачиваясь на подушки, а хрипы и кашель все не прекращались. Настоятельница принесла ей настоя для очистки легких, но Игрейна сказала, что от снадобья ее лишь тошнит, и допивать его отказалась.
Гвенвифар сидела рядом со свекровью, изредка задремывая, но, стоило больной пошевелиться, и она тут же просыпалась и подносила ей воды или поправляла подушки, устраивая Игрейну поудобнее. В комнате горел лишь крохотный светильник, но луна светила ослепительно-ярко, а ночь выдалась такой теплой, что дверь в сад закрывать не стали. Мир заполнял неумолчный глухой шум моря: то волны накатывали на скалы где-то за пределами сада.
— Странно, — отрешенно прошептала Игрейна наконец, — вот уж не думала, что вернусь сюда умирать… Помню, как одиноко, как безотрадно мне было, когда я впервые приехала в Тинтагель — словно вдруг оказалась на краю света. Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету…
— Цветы есть и здесь, — промолвила Гвенвифар.
— Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, — вздохнула она. — А ты бывала ли на Острове, дитя?
— Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.
— На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…
Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.
— Ты — доброе дитя, — промолвила Игрейна, — приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, — а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!
Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.
— Не утомляй себя разговорами, матушка.
С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.
— Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива — ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.
— Я… я этого не знала. Но почему?
Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?
— Я уж и не знаю… мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. — И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.
Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:
— Ни слова более, матушка… не позвать ли мне священника?
— К черту всех священников, — отчетливо произнесла Игрейна. — Рядом с собою я их не потерплю — ох, дитя, да не пугайся ты так! — Минуту-другую она лежала неподвижно. — Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса… Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель — точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это — единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла…
Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.
— Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне… — наконец выговорила она. — Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти…
Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:
— Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.
— Не знаю, не знаю… Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, — прошептала Игрейна. — Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она — воплощение порока и греха только потому, что женщина.
Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.
Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.
— А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?
— Я уже сказала тебе: нет, — отозвалась Игрейна, — иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю… Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти… — На больную вновь накатил приступ удушья. — Артур, — промолвила она наконец. — Никогда-то он не был моим сыном… он — дитя Утера… лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок… он умер вскорости после того, как перерезали пуповину… его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну… Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?
Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.
— Нет, он всегда был так добр ко мне… ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.
— Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, — отозвалась Игрейна, — и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше… Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка… Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера… где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?
— Моргейна наверняка не знает, что ты больна… — сочувственно отозвалась Гвенвифар.
— Но как же Зрение? — воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. — Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась… Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка — неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня… я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа… Покажи мне, где мое дитя, моя доченька…
Гвенвифар удержала ее на месте.
— Тише, матушка, успокойся… все в воле Господней. Не след тебе призывать здесь бесовскую Богиню…
Игрейна резко села на постели; невзирая на ее недужное, одутловатое лицо и посиневшие губы, она смерила сноху таким взглядом, что Гвенвифар вдруг вспомнила: «Ведь и она тоже — Верховная королева этой земли».
— Ты сама не знаешь, что говоришь, — промолвила Игрейна, и в голосе ее звучала гордость, и жалость, и толика презрения. — Богиня превыше всех ваших прочих богов. Религии приходят и уходят — как уже убедились римляне и, вне сомнения, убедятся христиане, но Богиня превыше их всех. — Больная позволила Гвенвифар уложить себя на подушки и застонала. — Кабы только согреть мне ноги… да, знаю, знаю, ты положила горячие кирпичи, вот только я их не чувствую. Когда-то прочла я в одной старинной книге, что дал мне Талиесин, про ученого, которого заставили выпить цикуту. Талиесин говорит, мудрецов всегда убивают. Жители далекого юга распяли Христа; вот так и этого святого и мудрого человека заставили выпить цикуту, потому что короли и чернь сказали, он, дескать, учит лживым доктринам. Так вот, умирая, он говорил, что холод поднимается вверх по его ногам; и так испустил дух… Я цикуты не пила, но чувствую то же… а теперь вот холод дошел до сердца… — Игрейна вздрогнула и застыла; и на миг Гвенвифар почудилось, будто она перестала дышать. Но нет, сердце еще билось — вяло и слабо. Однако Игрейне не суждено было заговорить снова; она лежала на подушках, хватая ртом воздух, и незадолго до рассвета хриплое, неровное дыхание оборвалось совсем.
Глава 11
— Все эти ухищрения — от дьявола; нет им места в обители святых женщин. — Но иной голос возражал:
— Что дурного в том, чтобы сказать мне об этом?» Скорее тут уместно вспомнить об ангеле, посланном к Деве Марии, дабы возвестить ей о рождении сына… а в следующее мгновение Гвенвифар сама ужаснулась собственной дерзости; и тут же захихикала про себя, думая о том, сколь мало Игрейна, состарившаяся, на грани смерти, похожа на ангела Господня.
Тут зазвонили к мессе, и Гвенвифар — притом что как гостья от посещения служб вполне могла воздержаться — развернулась, и отправилась в часовню, и преклонила колена на своем обычном месте среди посетителей. Однако слов священника она почти не слышала; и сердце свое, и мысли она вложила в молитву — самую жаркую молитву всей ее жизни.
«Свершилось, вот он — отклик на все мои моления. О, благодарю тебя, Господи, и Христос, и Святая Дева! Артур ошибся. Это не он терпел неудачу. И вовсе не надо было…» И в который раз все члены ее сковал стыд: то же самое она чувствовала, когда Артур наговорил ей столько ужасного и только что не дал дозволения изменить ему… «И какой же я была порочной женщиной, если хотя бы на минуту могла допустить подобные мысли…» И при том, что она погрязла в бездне порока, Господь вознаградил ее; и ныне должно ей заслужить эту милость. Запрокинув голову, Гвенвифар запела славословие Богородице вместе с остальными, да с таким самозабвенным исступлением, что мать-настоятельница вскинула глаза и пристально воззрилась на нее.
«Они и не ведают, отчего меня переполняет благодарность… они и не ведают, за сколь многое мне должно благодарить…
Однако не знают они и того, как я была порочна, ибо здесь, в том священном месте, я думала о том, кого люблю…»
И тут, невзирая на всю ее радость, сердце вновь пронзила боль: «Вот теперь он увидит, что я ношу ребенка Артура, и сочтет меня безобразной и вульгарной и никогда больше не посмотрит на меня с тоской и любовью…» И даже при том, что сердце ее переполняло ликование, Гвенвифар вдруг показалась самой себе ничтожной, ограниченной и унылой.
«Артур сам дал мне дозволение, и мы могли бы обладать друг другом хотя бы однажды, а теперь… никогда… никогда… никогда…»
Гвенвифар закрыла лицо руками и беззвучно зарыдала, уже не задумываясь, наблюдает за нею настоятельница или нет.
В ту ночь Игрейне дышалось так тяжко, что она даже не могла склонить голову и отдохнуть; ей приходилось сидеть прямо, облокачиваясь на подушки, а хрипы и кашель все не прекращались. Настоятельница принесла ей настоя для очистки легких, но Игрейна сказала, что от снадобья ее лишь тошнит, и допивать его отказалась.
Гвенвифар сидела рядом со свекровью, изредка задремывая, но, стоило больной пошевелиться, и она тут же просыпалась и подносила ей воды или поправляла подушки, устраивая Игрейну поудобнее. В комнате горел лишь крохотный светильник, но луна светила ослепительно-ярко, а ночь выдалась такой теплой, что дверь в сад закрывать не стали. Мир заполнял неумолчный глухой шум моря: то волны накатывали на скалы где-то за пределами сада.
— Странно, — отрешенно прошептала Игрейна наконец, — вот уж не думала, что вернусь сюда умирать… Помню, как одиноко, как безотрадно мне было, когда я впервые приехала в Тинтагель — словно вдруг оказалась на краю света. Авалон казался таким прекрасным и светлым, и весь в цвету…
— Цветы есть и здесь, — промолвила Гвенвифар.
— Но не такие, как у меня дома. Почва здесь уж больно бесплодная и каменистая, — вздохнула она. — А ты бывала ли на Острове, дитя?
— Я обучалась в обители на Инис Витрин, госпожа.
— На Острове чудо как красиво. А когда я приехала сюда через вересковые пустоши, здесь, среди высоких скал, было так пустынно и голо, что я испугалась…
Игрейна слабо потянулась к снохе, Гвенвифар взяла ее за руку и тут же встревожилась: рука была холодна как лед.
— Ты — доброе дитя, — промолвила Игрейна, — приехала в такую даль, в то время как родные мои дети прибыть не смогли. Я же помню, как ты страшишься путешествий, — а ведь отправилась на край земли, и притом беременная!
Гвенвифар принялась растирать заледеневшие руки в своих.
— Не утомляй себя разговорами, матушка.
С губ Игрейны сорвалось нечто похожее на смешок, но звук этот тут же потонул в хрипах.
— Да пустое, Гвенвифар, сейчас-то уже все равно! Я была к тебе несправедлива — ведь в самый день твоей свадьбы я пошла к Талиесину и спросила его, не сможет ли Артур каким-либо образом уклониться от этого брака, не запятнав себя при этом бесчестием.
— Я… я этого не знала. Но почему?
Молодой женщине почудилось, будто Игрейна на миг замялась, подбирая слова, хотя кто знает, может статься, у больной просто не хватало дыхания?
— Я уж и не знаю… мне, верно, подумалось, что ты не будешь счастлива с моим сыном. — И вновь забилась в приступе кашля настолько сильного, что казалось, она уже никогда не отдышится.
Но вот кашель утих, и Гвенвифар промолвила:
— Ни слова более, матушка… не позвать ли мне священника?
— К черту всех священников, — отчетливо произнесла Игрейна. — Рядом с собою я их не потерплю — ох, дитя, да не пугайся ты так! — Минуту-другую она лежала неподвижно. — Ты считала меня набожной да благочестивой: еще бы, на закате жизни я удалилась в монастырь! А что еще мне оставалось? Вивиана хотела, чтобы я возвратилась на Авалон, но я не могла забыть, что именно она выдала меня за Горлойса… Здесь, за садовой стеной, высится Тинтагель — точно тюрьма; воистину, мне он и был тюрьмой. Однако это — единственное место, что я могу назвать своим. И кажется мне, что право это я завоевала тем, что здесь вынесла…
Больная вновь надолго умолкла, хватая ртом воздух.
— Ах, если бы только Моргейна приехала ко мне… — наконец выговорила она. — Она же обладает Зрением, ей должно бы знать, что я при смерти…
Гвенвифар видела: в глазах Игрейны стоят слезы. Растирая ледяные руки, что вдруг затвердели, сделались жесткими, точно холодные птичьи когти, молодая женщина мягко проговорила:
— Я уверена, если бы она только знала, она бы непременно приехала, дорогая матушка.
— Не знаю, не знаю… Я отослала ее от себя, отдала в руки Вивианы. Хотя отлично знала, как жестока Вивиана порою и что она использует Моргейну столь же безжалостно, как использовала меня, ради благополучия здешней земли и во имя собственной жажды власти, — прошептала Игрейна. — Я отослала ее прочь, ибо мне казалось, что, если выбирать из двух зол, пусть лучше живет на Авалоне в воле Богини, нежели попадет в руки к чернорясым священникам, которые приучат ее к мысли о том, что она — воплощение порока и греха только потому, что женщина.
Гвенвифар, до глубины души потрясенная, растирала в ладонях ледяные руки больной, подкладывала в ноги горячие кирпичи; однако и ступни тоже сделались холодны как лед. Молодая женщина взялась было массировать и их, но Игрейна сказала, что ничего не чувствует.
Гвенвифар поняла, что должна попытаться еще раз.
— А теперь, на пороге смерти, не хочешь ли побеседовать с кем-нибудь из священников Христа, матушка?
— Я уже сказала тебе: нет, — отозвалась Игрейна, — иначе, спустя все эти годы, пока я молчала, чтобы сохранить мир в доме, я, чего доброго, наконец выложу им все, что на самом деле о них думаю… Я любила Моргейну, оттого и отослала ее к Вивиане, чтобы хотя бы она ускользнула от их власти… — На больную вновь накатил приступ удушья. — Артур, — промолвила она наконец. — Никогда-то он не был моим сыном… он — дитя Утера… лишь надежда наследования, не больше. Я всей душой любила Утера и рожала ему сыновей, потому что для него это так много значило: обзавестись сыном, который пойдет по его стопам. Наш второй сынок… он умер вскорости после того, как перерезали пуповину… его, кажется, я могла бы полюбить сама по себе, так, как я любила Моргейну… Скажи, Гвенвифар, мой сын упрекал ли тебя за то, что ты до сих пор не родила ему наследника?
Гвенвифар опустила голову, чувствуя, как на глазах вскипают жгучие слезы.
— Нет, он всегда был так добр ко мне… ни разу меня не упрекнул. А однажды даже сказал, что не зачал ребенка ни с одной женщиной, хотя знал многих, так что, возможно, вина здесь не моя.
— Если он любит тебя ради тебя самой, так он просто бесценное сокровище среди мужчин, — отозвалась Игрейна, — и если ты сумеешь сделать его счастливым, так тем лучше… Моргейну я любила, ибо кого, кроме нее, могла я любить? Я была совсем юна и так несчастна; ты и представить себе не можешь, как тяжко мне приходилось той зимой, когда я родила ее: одна-одинешенька, вдали от дома, еще совсем девочка… Я боялась, что она будет сущим чудовищем: я ведь весь мир ненавидела, пока ее носила; а она оказалась чудо какая хорошенькая: серьезная, разумная, дитя фэйри, да и только. За всю свою жизнь я любила только ее да Утера… где она, Гвенвифар? Где она, если не хочет приехать к умирающей матери?
— Моргейна наверняка не знает, что ты больна… — сочувственно отозвалась Гвенвифар.
— Но как же Зрение? — воскликнула Игрейна, беспокойно ворочалась. — Где же она есть, что не видит: я умираю? Ох, понимала же я, что она в серьезной беде, еще на коронации Артура понимала, и ведь не сказала ни слова, не хотелось мне ничего знать, казалось мне, я испила довольно горя, и ни слова не сказала я, когда она во мне так нуждалась… Гвенвифар, скажи мне правду! Что, Моргейна родила ребенка — неведомо где, в одиночестве, вдали от всех, кто ее любит? Говорила ли она с тобою об этом? Значит, она ненавидит меня, раз не приехала ко мне даже теперь, когда я при смерти, лишь потому, что я не высказала вслух все мои страхи о ней на Артуровой коронации? А, Богиня… я отреклась от Зрения, дабы сохранить мир в доме, ведь Утер был приверженцем Христа… Покажи мне, где мое дитя, моя доченька…
Гвенвифар удержала ее на месте.
— Тише, матушка, успокойся… все в воле Господней. Не след тебе призывать здесь бесовскую Богиню…
Игрейна резко села на постели; невзирая на ее недужное, одутловатое лицо и посиневшие губы, она смерила сноху таким взглядом, что Гвенвифар вдруг вспомнила: «Ведь и она тоже — Верховная королева этой земли».
— Ты сама не знаешь, что говоришь, — промолвила Игрейна, и в голосе ее звучала гордость, и жалость, и толика презрения. — Богиня превыше всех ваших прочих богов. Религии приходят и уходят — как уже убедились римляне и, вне сомнения, убедятся христиане, но Богиня превыше их всех. — Больная позволила Гвенвифар уложить себя на подушки и застонала. — Кабы только согреть мне ноги… да, знаю, знаю, ты положила горячие кирпичи, вот только я их не чувствую. Когда-то прочла я в одной старинной книге, что дал мне Талиесин, про ученого, которого заставили выпить цикуту. Талиесин говорит, мудрецов всегда убивают. Жители далекого юга распяли Христа; вот так и этого святого и мудрого человека заставили выпить цикуту, потому что короли и чернь сказали, он, дескать, учит лживым доктринам. Так вот, умирая, он говорил, что холод поднимается вверх по его ногам; и так испустил дух… Я цикуты не пила, но чувствую то же… а теперь вот холод дошел до сердца… — Игрейна вздрогнула и застыла; и на миг Гвенвифар почудилось, будто она перестала дышать. Но нет, сердце еще билось — вяло и слабо. Однако Игрейне не суждено было заговорить снова; она лежала на подушках, хватая ртом воздух, и незадолго до рассвета хриплое, неровное дыхание оборвалось совсем.
Глава 11
Похоронили Игрейну в полдень, по завершении торжественной погребальной службы; Гвенвифар стояла у могилы, глядя, как в землю опускают завернутое в саван тело, и по лицу ее струились слезы. Однако же оплакивать свекровь как должно она просто не могла. «Жизнь ее здесь была сплошной ложью; она лишь считалась доброй христианкой». Если все, чему ее учили — правда, уже сейчас Игрейна горит в аду. И мысль эта казалась Гвенвифар невыносимой, ведь свекровь всегда была к ней неизменно добра.
Глаза ее жгло как огнем: сказывались бессонная ночь и пролитые слезы. Низкое небо словно отражало в себе ее смутные страхи: тяжелое, набухшее, точно в любой момент прольется дождем. Здесь, под защитой монастырских стен, Гвенвифар ощущала себя в безопасности, но очень скоро ей предстоит покинуть надежное убежище и скакать целые дни напролет через вересковые пустоши, под бескрайним дткрытым небом, воплощением незримой угрозы, что нависает над нею и ее ребенком… Гвенвифар, поежившись, точно от холода, сцепила пальцы на животе, в тщетном желании защитить его крохотного обитателя от опасности неба.
«Ну, почему я вечно всего боюсь? Игрейна была язычницей, и стало быть — во власти дьявольских ухищрений, но я — в безопасности, я взываю к Христу, и Христос спасет меня. Чего ж мне страшиться под Господними Небесами?» И все равно Гвенвифар изнывала от страха — того самого беспричинного страха, что накатывал на нее то и дело. «Нельзя мне бояться. Я — Верховная королева всей Британии; и единственная женщина, носившая этот титул помимо меня, спит здесь, в земле… Верховная королева, будущая мать Артурова сына. Чего же бояться мне в мире Господнем?»
Псалмы смолкли; монахини отошли от могилы. Гвенвифар, по-прежнему дрожа, закуталась в плащ. Отныне ей должно хорошенько заботиться о себе, сытно есть, побольше отдыхать и как следует порадеть о том, чтобы теперь все прошло хорошо, не так, как прежде. Гвенвифар украдкой посчитала на пальцах. Если учесть тот, последний раз перед отъездом… нет-нет, месячные не случались вот уже более десяти воскресений, она просто не была уверена… В любом случае можно утверждать наверняка, что сын ее родится где-нибудь на пасхальной неделе. Да, время самое подходящее; Гвенвифар вспомнила, что, когда Мелеас, дама из ее свиты, родила сына, стояли самые темные дни зимы, а снаружи завывал ветер, точно все демоны, сколько есть, только и ждали, чтобы исхитить душу новорожденного, так что Мелеас, ничего не желая слушать, требовала, чтобы в женский покой явился священник и окрестил ее младенца, не успел тот закричать толком. Нет уж, Гвенвифар радовалась про себя, что в непроглядно-темную зимнюю пору мучиться схватками ей не придется. Однако она бы и в день середины зимы рожала, лишь бы только заполучить долгожданное дитя!
Зазвонил колокол, и к Гвенвифар приблизилась настоятельница. Кланяться она не стала — не она ли сказала однажды, что мирская власть в этих стенах — ничто? — однако весьма учтиво склонила голову — в конце концов, Гвенвифар — Верховная королева, ни много ни мало, — и промолвила:
— Ты ведь погостишь у нас, госпожа моя? Оставайся сколь желаешь долго: для нас сие — великая честь.
«Ох, кабы я только могла остаться! Здесь так покойно и мирно…»
— Не могу, — с явным сожалением промолвила Гвенвифар. — Мне необходимо возвратиться в Каэрлеон.
«Нужно без промедления сообщить Артуру добрую весть, весть о сыне…»
— Верховному королю должно узнать о… о смерти его матери, — промолвила Гвенвифар. И тут же, понимая, чего жаждет услышать собеседница, поспешно добавила:
— Будь уверена, я непременно расскажу ему, как заботливо вы за нею ухаживали. В последние дни жизни она ни в чем не испытывала нужды.
— Нам то было в удовольствие; все мы любили леди Игрейну, — отозвалась престарелая настоятельница. — Я распоряжусь, чтобы известили твой эскорт; рано поутру отряд готов будет выехать в путь, и пошли вам Господь ясную погоду.
— Завтра? Отчего же не сегодня? — откликнулась Гвенвифар и тут же оборвала себя на полуслове: нет, такая спешка и впрямь покажется оскорбительной. Она и не догадывалась, до чего ей не терпится сообщить новость Артуру, раз и навсегда положить конец молчаливым упрекам по поводу ее бесплодия… Гвенвифар коснулась плеча настоятельницы. — Отныне молитесь за меня денно и нощно, а также и о благополучном появлении на свет сына Верховного короля.
— Неужто, госпожа? — Морщинистое лицо настоятельницы так и расплылось от удовольствия: как же, сама королева удостоила ее своим доверием! — Воистину, мы за тебя помолимся. То-то все сестры порадуются, зная, что мы — первые, кто прочтет молитвы за юного принца!
— Я отправлю в вашу обитель богатые дары…
— Дары Господни и молитвы за золото не купишь, — чопорно отозвалась настоятельница, и все-таки вид у нее был весьма и весьма довольный.
В комнате рядом с покоем Игрейны, где последние несколько ночей спала Гвенвифар, суетилась ее прислужница, укладывая в переметные сумы одежду и прочее добро. Завидев входящую Гвенвифар, женщина подняла взгляд и пробурчала:
— Недостойно то высокого сана Верховной королевы, госпожа, путешествовать с одной лишь служанкой! Все равно что жена какого-нибудь рыцаря, право слово! Надо бы вам взять из обители еще одну, да и даму какую-нибудь в спутницы!
— Так попроси кого-нибудь из послушниц тебе поспособствовать, — отозвалась Гвенвифар. — Но малым числом мы доберемся до места куда быстрее.
— Я тут во дворе слыхала, что на южном побережье саксы высадились, — ворчала служанка. — Вскорости в этой земле и за порог будет ступить страшно, какие уж тут разъезды!
— Не глупи, — оборвала ее Гвенвифар. — Саксы южного побережья связаны договором: они клялись не нарушать мира в землях Верховного короля. Они-то знают, на что способен Артуров легион, в Калидонском лесу они это хорошо усвоили. Думаешь, они не прочь еще раз задать работу воронам? Как бы то ни было, вскорости мы вернемся в Каэрлеон, а в конце лета двор переберется в Камелот, в Летнюю страну — а римляне благополучно удерживали этот форт против всех натисков варваров. И крепость эту так и не взяли. Сэр Кэй уже там: строит огромный зал, способный вместить Артуров Круглый Стол, чтобы всем рыцарям и королям сидеть рядом за трапезой.
Как королева и надеялась, служанка тут же отвлеклась.
— Это ведь неподалеку от твоего прежнего дома, верно, госпожа?
— Да. С вершины Камелота можно поглядеть на воду и на расстоянии полета стрелы различить островное королевство моего отца. В детстве мне даже случилось побывать на том холме, — промолвила Гвенвифар, вспоминая, как, совсем маленькой девочкой, еще до того, как ее отдали в монастырскую школу на Инис Витрин, она поднималась к развалинам древнего римского форта. В ту пору там не было ничего, кроме старой стены, и священник, конечно же, не преминул извлечь из всего этого урок о бренности людской славы…
В ту ночь Гвенвифар приснилось, будто она стоит на вершине Камелота; но берег окутали туманы, так что остров словно плавает в море облаков. А вдалеке различала она высокий Холм Инис Витрин, увенчанный стоячими камнями — притом что Гвенвифар прекрасно знала: священники обрушили стоячие камни почти сто лет назад. И, в силу странной прихоти Зрения, ей вдруг померещилось, что на вершине Холма стоит Моргейна, и насмехается, и хохочет над нею, и коронована она венком, сплетенным из ивняка. А в следующий миг Моргейна оказалась рядом с нею, на Камелоте, и перед ними расстилалась вся Летняя страна, до самого острова Монахов, а внизу виднелся ее собственный старый дом, где правит отец ее, король Леодегранс, и Драконий остров, одетый пеленою тумана. Моргейна же облачена была в невиданные, странные одежды, и венчана высокой двойной короной, и стояла она так, что Гвенвифар ее не вполне различала, просто знала, что она здесь. «Я — Моргейна Волшебница, — промолвила она, — и все эти королевства вручу я тебе как Верховной королеве, если ты падешь ниц и поклонишься мне».
Вздрогнув, Гвенвифар проснулась. В ушах ее еще звучал насмешливый хохот Моргейны. Комната была пуста и безмолвна; вот только служанка громко похрапывала на своем тюфяке на полу. Королева перекрестилась — и вновь легла и попыталась уснуть. Но уже на грани сна и бодрствования ей вдруг померещилось, будто вглядывается она в прозрачную, озаренную лунным светом заводь, однако вместо собственного ее лица в воде отражается бледное лицо Моргейны, и чело ее увенчано жгутами ивняка, вроде как на соломенных куколках в праздник урожая, что до сих пор делают поселяне, — но далека она, так, что не дотянешься. И вновь Гвенвифар села на постели и осенила себя знаком креста — и, немного успокоившись, задремала.
Разбудили ее слишком скоро; но, в конце концов, не кто иной, как она сама, упорно настаивала, чтобы выехать на заре. Одеваясь в свете светильника, Гвенвифар слышала, как по крыше барабанит дождь; однако, если в здешних краях пережидать непогоду, так они тут на целый год застрянут. Королева чувствовала себя подавленной, ее подташнивало, но теперь-то она знала причину — и украдкой погладила себя по пока еще плоскому животу, словно убеждаясь, что это — правда. Есть ей не хотелось, однако она послушно пожевала хлеба и холодного мяса… путь впереди неблизкий. А если под дождем ехать — удовольствие невеликое, то, по крайней мере, можно надеяться на то, что и саксы, и прочие грабители тоже носа за двери не высунут.
Она уже пристегивала капюшон самого теплого из своих плащей, когда вошла настоятельница. Церемонно поблагодарив за богатые дары, что Гвенвифар вручила ей от себя самой и от имени Игрейны, настоятельница перешла прямо к делу, ради которого и явилась с прощальным визитом:
— А кто ныне правит в Корнуолле, госпожа?
— Э… я не уверена, — замялась Гвенвифар, пытаясь припомнить. — Я знаю, что Верховный король, женившись, отдал Тинтагель Игрейне в безраздельное владение, чтобы ей было где голову преклонить, а после нее, думается мне, леди Моргейне, дочери Игрейны от старого герцога Горлойса. Мне даже неведомо, кто там сейчас в кастелянах.
— Вот и мне тоже, — отозвалась настоятельница. — Какой-нибудь слуга или рыцарь леди Игрейны, надо думать. Вот об этом я и пришла с тобой поговорить, госпожа… замок Тинтагель — ценный трофей, и не должно ему пустовать, иначе и в нашей округе вспыхнет война. Если леди Моргейна замужем и поселится здесь, так, сдается мне, все будет хорошо: я эту даму не знаю, но коли она — дочь Игрейны, так, полагаю, она — достойная женщина и добрая христианка.
«Зря ты так полагаешь», — подумала про себя Гвенвифар, и вновь в ушах ее зазвенел издевательский хохот из недавнего сна. Однако королева предпочла не отзываться дурно об Артуровой родственнице в беседе с чужим человеком.
— Так отвези королю Артуру мое послание, госпожа: должно кому-то поселиться в Тинтагеле. Доходили до меня слухи из тех, что передавались из уст в уста по всей округе, когда умер Горлойс, — дескать, есть у него сын-бастард и прочая родня, и кто-нибудь из них того и гляди попытается отвоевать эту землю. Пока здесь жила Игрейна, все знали, что замок — под рукою Артура, но теперь хорошо оно было бы, кабы Верховный король прислал сюда одного из лучших своих рыцарей — и, возможно, выдав за него леди Моргейну.
— Я передам Артуру, — заверила Гвенвифар и, уже выехав в путь, продолжала размышлять об услышанном. В управлении государством она разбиралась слабо, однако помнила: до того, как на престол взошел Утер, в стране царил хаос; и еще потом, когда Утер умер, не оставив наследника; наверное, и Корнуолл постигнет та же участь в отсутствие правителя, утверждающего благие законы. Моргейна — герцогиня Корнуольская, и должно ей править в Тинтагеле. И тут Гвенвифар вспомнила: Артур однажды сам помянул о том, что хорошо бы выдать сестру за лучшего его друга. А поскольку Ланселет небогат и своих земель у него нет, было бы куда как справедливо и уместно, чтобы в Корнуолле они правили сообща.
«А теперь, когда мне суждено родить Артуру сына, лучше всего и впрямь отослать Ланселета подальше от двора, чтобы никогда мне больше не видеть его лица и не терзаться думами, что не подобают замужней женщине и доброй христианке». И все-таки мысль о том, чтобы Ланселет женился на Моргейне, казалась ей невыносимой. Да жила ли когда-либо на этом свете такая великая грешница, как она? Гвенвифар ехала, спрятав лицо под капюшоном и не прислушиваясь к разговорам сопровождающих ее рыцарей, однако спустя какое-то время заметила, что отряд минует сожженную деревню. Один из рыцарей попросил дозволения ненадолго остановиться, отправился искать уцелевших и возвратился крайне мрачный.
— Саксы, — сообщил он остальным и тут же прикусил язык, заметив, что королева все слышит.
— Не бойся, госпожа, они уже убрались, однако надо бы нам поспешить и поскорее известить Артура. Если заменить тебе коня на более быстрого, сумеешь ли ты не отстать от нас?
У Гвенвифар перехватило дыхание. Отряд только что выехал из глубокой лощины, и теперь над головами раскинулся небесный свод — бескрайний, исполненный угрозы. Она ощущала себя крохотным зверьком в траве, на которого пала тень ястреба. Она заговорила — и собственный голос показался ей тоненьким, и дрожащим, и совсем детским.
Глаза ее жгло как огнем: сказывались бессонная ночь и пролитые слезы. Низкое небо словно отражало в себе ее смутные страхи: тяжелое, набухшее, точно в любой момент прольется дождем. Здесь, под защитой монастырских стен, Гвенвифар ощущала себя в безопасности, но очень скоро ей предстоит покинуть надежное убежище и скакать целые дни напролет через вересковые пустоши, под бескрайним дткрытым небом, воплощением незримой угрозы, что нависает над нею и ее ребенком… Гвенвифар, поежившись, точно от холода, сцепила пальцы на животе, в тщетном желании защитить его крохотного обитателя от опасности неба.
«Ну, почему я вечно всего боюсь? Игрейна была язычницей, и стало быть — во власти дьявольских ухищрений, но я — в безопасности, я взываю к Христу, и Христос спасет меня. Чего ж мне страшиться под Господними Небесами?» И все равно Гвенвифар изнывала от страха — того самого беспричинного страха, что накатывал на нее то и дело. «Нельзя мне бояться. Я — Верховная королева всей Британии; и единственная женщина, носившая этот титул помимо меня, спит здесь, в земле… Верховная королева, будущая мать Артурова сына. Чего же бояться мне в мире Господнем?»
Псалмы смолкли; монахини отошли от могилы. Гвенвифар, по-прежнему дрожа, закуталась в плащ. Отныне ей должно хорошенько заботиться о себе, сытно есть, побольше отдыхать и как следует порадеть о том, чтобы теперь все прошло хорошо, не так, как прежде. Гвенвифар украдкой посчитала на пальцах. Если учесть тот, последний раз перед отъездом… нет-нет, месячные не случались вот уже более десяти воскресений, она просто не была уверена… В любом случае можно утверждать наверняка, что сын ее родится где-нибудь на пасхальной неделе. Да, время самое подходящее; Гвенвифар вспомнила, что, когда Мелеас, дама из ее свиты, родила сына, стояли самые темные дни зимы, а снаружи завывал ветер, точно все демоны, сколько есть, только и ждали, чтобы исхитить душу новорожденного, так что Мелеас, ничего не желая слушать, требовала, чтобы в женский покой явился священник и окрестил ее младенца, не успел тот закричать толком. Нет уж, Гвенвифар радовалась про себя, что в непроглядно-темную зимнюю пору мучиться схватками ей не придется. Однако она бы и в день середины зимы рожала, лишь бы только заполучить долгожданное дитя!
Зазвонил колокол, и к Гвенвифар приблизилась настоятельница. Кланяться она не стала — не она ли сказала однажды, что мирская власть в этих стенах — ничто? — однако весьма учтиво склонила голову — в конце концов, Гвенвифар — Верховная королева, ни много ни мало, — и промолвила:
— Ты ведь погостишь у нас, госпожа моя? Оставайся сколь желаешь долго: для нас сие — великая честь.
«Ох, кабы я только могла остаться! Здесь так покойно и мирно…»
— Не могу, — с явным сожалением промолвила Гвенвифар. — Мне необходимо возвратиться в Каэрлеон.
«Нужно без промедления сообщить Артуру добрую весть, весть о сыне…»
— Верховному королю должно узнать о… о смерти его матери, — промолвила Гвенвифар. И тут же, понимая, чего жаждет услышать собеседница, поспешно добавила:
— Будь уверена, я непременно расскажу ему, как заботливо вы за нею ухаживали. В последние дни жизни она ни в чем не испытывала нужды.
— Нам то было в удовольствие; все мы любили леди Игрейну, — отозвалась престарелая настоятельница. — Я распоряжусь, чтобы известили твой эскорт; рано поутру отряд готов будет выехать в путь, и пошли вам Господь ясную погоду.
— Завтра? Отчего же не сегодня? — откликнулась Гвенвифар и тут же оборвала себя на полуслове: нет, такая спешка и впрямь покажется оскорбительной. Она и не догадывалась, до чего ей не терпится сообщить новость Артуру, раз и навсегда положить конец молчаливым упрекам по поводу ее бесплодия… Гвенвифар коснулась плеча настоятельницы. — Отныне молитесь за меня денно и нощно, а также и о благополучном появлении на свет сына Верховного короля.
— Неужто, госпожа? — Морщинистое лицо настоятельницы так и расплылось от удовольствия: как же, сама королева удостоила ее своим доверием! — Воистину, мы за тебя помолимся. То-то все сестры порадуются, зная, что мы — первые, кто прочтет молитвы за юного принца!
— Я отправлю в вашу обитель богатые дары…
— Дары Господни и молитвы за золото не купишь, — чопорно отозвалась настоятельница, и все-таки вид у нее был весьма и весьма довольный.
В комнате рядом с покоем Игрейны, где последние несколько ночей спала Гвенвифар, суетилась ее прислужница, укладывая в переметные сумы одежду и прочее добро. Завидев входящую Гвенвифар, женщина подняла взгляд и пробурчала:
— Недостойно то высокого сана Верховной королевы, госпожа, путешествовать с одной лишь служанкой! Все равно что жена какого-нибудь рыцаря, право слово! Надо бы вам взять из обители еще одну, да и даму какую-нибудь в спутницы!
— Так попроси кого-нибудь из послушниц тебе поспособствовать, — отозвалась Гвенвифар. — Но малым числом мы доберемся до места куда быстрее.
— Я тут во дворе слыхала, что на южном побережье саксы высадились, — ворчала служанка. — Вскорости в этой земле и за порог будет ступить страшно, какие уж тут разъезды!
— Не глупи, — оборвала ее Гвенвифар. — Саксы южного побережья связаны договором: они клялись не нарушать мира в землях Верховного короля. Они-то знают, на что способен Артуров легион, в Калидонском лесу они это хорошо усвоили. Думаешь, они не прочь еще раз задать работу воронам? Как бы то ни было, вскорости мы вернемся в Каэрлеон, а в конце лета двор переберется в Камелот, в Летнюю страну — а римляне благополучно удерживали этот форт против всех натисков варваров. И крепость эту так и не взяли. Сэр Кэй уже там: строит огромный зал, способный вместить Артуров Круглый Стол, чтобы всем рыцарям и королям сидеть рядом за трапезой.
Как королева и надеялась, служанка тут же отвлеклась.
— Это ведь неподалеку от твоего прежнего дома, верно, госпожа?
— Да. С вершины Камелота можно поглядеть на воду и на расстоянии полета стрелы различить островное королевство моего отца. В детстве мне даже случилось побывать на том холме, — промолвила Гвенвифар, вспоминая, как, совсем маленькой девочкой, еще до того, как ее отдали в монастырскую школу на Инис Витрин, она поднималась к развалинам древнего римского форта. В ту пору там не было ничего, кроме старой стены, и священник, конечно же, не преминул извлечь из всего этого урок о бренности людской славы…
В ту ночь Гвенвифар приснилось, будто она стоит на вершине Камелота; но берег окутали туманы, так что остров словно плавает в море облаков. А вдалеке различала она высокий Холм Инис Витрин, увенчанный стоячими камнями — притом что Гвенвифар прекрасно знала: священники обрушили стоячие камни почти сто лет назад. И, в силу странной прихоти Зрения, ей вдруг померещилось, что на вершине Холма стоит Моргейна, и насмехается, и хохочет над нею, и коронована она венком, сплетенным из ивняка. А в следующий миг Моргейна оказалась рядом с нею, на Камелоте, и перед ними расстилалась вся Летняя страна, до самого острова Монахов, а внизу виднелся ее собственный старый дом, где правит отец ее, король Леодегранс, и Драконий остров, одетый пеленою тумана. Моргейна же облачена была в невиданные, странные одежды, и венчана высокой двойной короной, и стояла она так, что Гвенвифар ее не вполне различала, просто знала, что она здесь. «Я — Моргейна Волшебница, — промолвила она, — и все эти королевства вручу я тебе как Верховной королеве, если ты падешь ниц и поклонишься мне».
Вздрогнув, Гвенвифар проснулась. В ушах ее еще звучал насмешливый хохот Моргейны. Комната была пуста и безмолвна; вот только служанка громко похрапывала на своем тюфяке на полу. Королева перекрестилась — и вновь легла и попыталась уснуть. Но уже на грани сна и бодрствования ей вдруг померещилось, будто вглядывается она в прозрачную, озаренную лунным светом заводь, однако вместо собственного ее лица в воде отражается бледное лицо Моргейны, и чело ее увенчано жгутами ивняка, вроде как на соломенных куколках в праздник урожая, что до сих пор делают поселяне, — но далека она, так, что не дотянешься. И вновь Гвенвифар села на постели и осенила себя знаком креста — и, немного успокоившись, задремала.
Разбудили ее слишком скоро; но, в конце концов, не кто иной, как она сама, упорно настаивала, чтобы выехать на заре. Одеваясь в свете светильника, Гвенвифар слышала, как по крыше барабанит дождь; однако, если в здешних краях пережидать непогоду, так они тут на целый год застрянут. Королева чувствовала себя подавленной, ее подташнивало, но теперь-то она знала причину — и украдкой погладила себя по пока еще плоскому животу, словно убеждаясь, что это — правда. Есть ей не хотелось, однако она послушно пожевала хлеба и холодного мяса… путь впереди неблизкий. А если под дождем ехать — удовольствие невеликое, то, по крайней мере, можно надеяться на то, что и саксы, и прочие грабители тоже носа за двери не высунут.
Она уже пристегивала капюшон самого теплого из своих плащей, когда вошла настоятельница. Церемонно поблагодарив за богатые дары, что Гвенвифар вручила ей от себя самой и от имени Игрейны, настоятельница перешла прямо к делу, ради которого и явилась с прощальным визитом:
— А кто ныне правит в Корнуолле, госпожа?
— Э… я не уверена, — замялась Гвенвифар, пытаясь припомнить. — Я знаю, что Верховный король, женившись, отдал Тинтагель Игрейне в безраздельное владение, чтобы ей было где голову преклонить, а после нее, думается мне, леди Моргейне, дочери Игрейны от старого герцога Горлойса. Мне даже неведомо, кто там сейчас в кастелянах.
— Вот и мне тоже, — отозвалась настоятельница. — Какой-нибудь слуга или рыцарь леди Игрейны, надо думать. Вот об этом я и пришла с тобой поговорить, госпожа… замок Тинтагель — ценный трофей, и не должно ему пустовать, иначе и в нашей округе вспыхнет война. Если леди Моргейна замужем и поселится здесь, так, сдается мне, все будет хорошо: я эту даму не знаю, но коли она — дочь Игрейны, так, полагаю, она — достойная женщина и добрая христианка.
«Зря ты так полагаешь», — подумала про себя Гвенвифар, и вновь в ушах ее зазвенел издевательский хохот из недавнего сна. Однако королева предпочла не отзываться дурно об Артуровой родственнице в беседе с чужим человеком.
— Так отвези королю Артуру мое послание, госпожа: должно кому-то поселиться в Тинтагеле. Доходили до меня слухи из тех, что передавались из уст в уста по всей округе, когда умер Горлойс, — дескать, есть у него сын-бастард и прочая родня, и кто-нибудь из них того и гляди попытается отвоевать эту землю. Пока здесь жила Игрейна, все знали, что замок — под рукою Артура, но теперь хорошо оно было бы, кабы Верховный король прислал сюда одного из лучших своих рыцарей — и, возможно, выдав за него леди Моргейну.
— Я передам Артуру, — заверила Гвенвифар и, уже выехав в путь, продолжала размышлять об услышанном. В управлении государством она разбиралась слабо, однако помнила: до того, как на престол взошел Утер, в стране царил хаос; и еще потом, когда Утер умер, не оставив наследника; наверное, и Корнуолл постигнет та же участь в отсутствие правителя, утверждающего благие законы. Моргейна — герцогиня Корнуольская, и должно ей править в Тинтагеле. И тут Гвенвифар вспомнила: Артур однажды сам помянул о том, что хорошо бы выдать сестру за лучшего его друга. А поскольку Ланселет небогат и своих земель у него нет, было бы куда как справедливо и уместно, чтобы в Корнуолле они правили сообща.
«А теперь, когда мне суждено родить Артуру сына, лучше всего и впрямь отослать Ланселета подальше от двора, чтобы никогда мне больше не видеть его лица и не терзаться думами, что не подобают замужней женщине и доброй христианке». И все-таки мысль о том, чтобы Ланселет женился на Моргейне, казалась ей невыносимой. Да жила ли когда-либо на этом свете такая великая грешница, как она? Гвенвифар ехала, спрятав лицо под капюшоном и не прислушиваясь к разговорам сопровождающих ее рыцарей, однако спустя какое-то время заметила, что отряд минует сожженную деревню. Один из рыцарей попросил дозволения ненадолго остановиться, отправился искать уцелевших и возвратился крайне мрачный.
— Саксы, — сообщил он остальным и тут же прикусил язык, заметив, что королева все слышит.
— Не бойся, госпожа, они уже убрались, однако надо бы нам поспешить и поскорее известить Артура. Если заменить тебе коня на более быстрого, сумеешь ли ты не отстать от нас?
У Гвенвифар перехватило дыхание. Отряд только что выехал из глубокой лощины, и теперь над головами раскинулся небесный свод — бескрайний, исполненный угрозы. Она ощущала себя крохотным зверьком в траве, на которого пала тень ястреба. Она заговорила — и собственный голос показался ей тоненьким, и дрожащим, и совсем детским.