Брэдли Мэрион Зиммер. Верховная королева

Мэрион Зиммер Брэдли
Верховная королева

Глава 1

   Далеко на севере, во владениях Лота Оркнейского, на болотах лежал глубокий снег; и зачастую даже в полдень все тонуло в сумеречном тумане. В те редкие дни, когда светило солнце, мужчины выбирались на охоту, но женщины так и сидели взаперти в четырех стенах. Моргауза лениво крутила веретено — она ненавидела прясть ничуть не меньше, чем в детстве, однако для рукоделия более изящного в комнате было слишком темно. Из открытой двери потянуло стылым сквозняком, и она подняла взгляд.
   — Послушай, Моргейна, тут и без того слишком холодно, и ты сама все время жалуешься, что мерзнешь: теперь, никак, нас всех в сосульки превратить решила? — мягко упрекнула она.
   — Я вовсе не жаловалась, — возразила Моргейна. — Я разве сказала хоть слово? В комнате душно, точно в нужнике, да в придачу еще дым этот вонючий. Я всего лишь подышать хочу — и только-то! — Молодая женщина захлопнула дверь и возвратилась к огню, потирая руки и дрожа всем телом. — С середины лета я, почитай, так и не согрелась ни разу.
   — Вот уж не удивляюсь, — отозвалась Моргауза. — Этот маленький нахлебник вытягивает из твоих костей весь жар: ему уютно и тепло, а мать трясется от холода. Так оно всегда бывает.
   — По крайней мере зимнее солнцестояние миновало, светает нынче раньше, а темнеет — позже, — промолвила одна из прислужниц Моргаузы. — И, может статься, уже через пару недель ваш младенчик будет с вами…
   Моргейна не ответила. Вся дрожа, она склонилась над огнем и терла, терла руки — словно пытаясь унять боль. «А ведь девочка похожа на собственный призрак», — подумала про себя Моргауза, черты лица заострились, истончились до смертельной прозрачности, костлявые, точно у скелета, руки резко контрастируют с выпирающим животом. Под глазами залегли огромные темные круги, веки покраснели, точно опухли от долгих рыданий; однако за все те месяцы, что Моргейна пробыла под ее кровом, Моргауза ни разу не видела, чтобы молодая женщина пролила хотя бы слезинку.
   «Я бы охотно ее утешила, но как, если она не плачет?»
   На Моргейне было старое платье самой Моргаузы: выгоревшее, истрепавшееся одеяние темно-синего цвета и гротескно длинное в придачу. Смотрелось оно ужасно; Моргаузу выводило из себя, что родственница даже не потрудилась взять иголку с ниткой и хоть как-нибудь подшить подол. Ишь, лодыжки-то как распухли, так и выпирают из башмаков; а все потому, что в это время года никакой иной еды, кроме соленой рыбы и жестких, безвкусных овощей, нет. Все в замке нуждались в свежей пище, да только в такую погоду взять ее неоткуда. Впрочем, может статься, мужчинам повезет на охоте, и ей удастся заставить Моргейну поесть только что добытого мяса; сама выносившая четырех детей, Моргауза знала об истощении последних месяцев беременности отнюдь не понаслышке. Однажды, припомнила она, еще будучи брюхата Гавейном, она отправилась в маслодельню и поела там глины из запасов для отбеливания. Одна старая повитуха некогда рассказывала ей: если беременную женщину тянет на подобные странности, это значит, что на самом деле того требует дитя, и должно накормить его тем, что ему мило. Может статься, завтра у горного ручья удастся собрать свежих трав: беременным женщинам они всегда в охотку, особенно затянувшейся зимой, как вот сейчас.
   Роскошные темные пряди Моргейны спутались, коса растрепалась — похоже на то, что молодая женщина не причесывалась и не заплетала волосы вот уже много недель. А Моргейна тем временем отошла от огня, взяла с полки гребень, подхватила на руки одну из комнатных собачек Моргаузы и принялась ее расчесывать. «Лучше бы собой занялась!» — в сердцах подумала Моргауза, но промолчала. Последнее время гостья ее сделалась такой раздражительной, что лучше было вообще с нею не заговаривать. «Впрочем, чему тут удивляться, срок-то ее подходит», — подумала хозяйка, наблюдая, как гребень в исхудавших пальцах молодой женщины продирается сквозь спутанную шерстку. Песик тявкнул, заскулил, Моргейна поспешила его успокоить — за последнее время она ни с кем из людей не разговаривала столь мягко.
   — Уже скоро, Моргейна, — утешающе промолвила Моргауза. — К Сретенью ты уже разрешишься.
   — Дождаться не могу. — Моргейна погладила песика и опустила его на землю. — Ну вот, дружок, теперь тебе не стыдно находиться в дамском обществе… ну, и хорош же ты, а шерстка ровная да гладкая!
   — Разведу-ка я огонь, — проговорила прислужница по имени Бет, откладывая веретено и засовывая прялку в корзину с шерстью. — Мужчины вот-вот вернутся — уж и стемнело. — Она направилась к очагу, по дороге споткнулась о валяющуюся без дела деревяшку и едва не упала. — Гарет, маленький негодник, а ну, убери весь этот мусор! — Бет швырнула палку в костер, и пятилетний Гарет, что раскладывал прутья вокруг себя и что-то им вполголоса втолковывал, возмущенно завопил: дескать, палки — это его армия!
   — Но, Гарет, ведь сейчас ночь, армии пора разойтись по шатрам, — живо отозвалась Моргауза.
   Надувшись, малыш затолкал палки и прутья в угол, но деревяшку-другую заботливо спрятал в складках туники: эти были потолще; несколько месяцев назад Моргейна вырезала для мальчика из дерева грубое подобие воинов в доспехах и шлемах, а туники им выкрасила красным ягодным соком.
   — Моргейна, а вырежи мне еще одного римского рыцаря!
   — Не сейчас, Гарет, — возразила молодая женщина. — У меня руки немеют от холода. Может быть, завтра.
   Мальчик подошел ближе, к самым ее коленям.
   — А когда мне разрешат поехать на охоту с отцом и Агравейном, как взрослому? — сердито нахмурившись, вопросил он.
   — Ну, пожалуй, еще несколько лет придется подождать, — улыбнулась Моргейна. — Ты подрасти сперва немножко, а то, того и гляди, в сугробе утонешь!
   — Я большой! — объявил мальчик, выпрямляясь в полный рост. — Смотри, когда ты сидишь, я даже выше тебя! — Он с досадой пнул табурет. — А тут вообще делать нечего!
   — Ну, — предложила Моргейна, — скажем, я могла бы научить тебя прясть: чем не занятие? — Она подобрала заброшенное прислужницей веретено и протянула мальчику, но тот состроил гримасу и отпрянул назад.
   — Я буду рыцарем! Рыцарям прясть незачем!
   — Очень жаль, — хмуро встряла Бет. — Небось не изводили бы столько плащей да туник, кабы знали, сколько труда стоит их сделать!
   — И однако же, если верить легенде, был на свете один рыцарь, которому прясть приходилось, — промолвила Моргейна, протягивая малышу руки. — Иди-ка сюда. Нет-нет, Гарет, садись-ка лучше на скамью, ты ныне и впрямь слишком тяжел, и на коленях, точно младенца грудного, я тебя не удержу. Так вот: в стародавние времена, еще до прихода римлян, жил один рыцарь по имени Ахилл, и лежало на нем проклятие: старуха-колдунья предсказала как-то его матери, что он погибнет в бою, так что мать нарядила сына в юбку и спрятала среди женщин, и пришлось ему выучиться ткать и прясть и перенять все прочие умения, подобающие юной деве.
   — А погиб ли он в битве?
   — Еще как погиб! Когда осадили город Трою, всех рыцарей и воинов созвали к ее стенам, и Ахилл отправился на войну вместе с прочими и оказался лучшим из рыцарей. Еще рассказывают, что ему предложили выбор: либо он благополучно доживет до седых волос и умрет стариком в собственной постели и все о нем позабудут, либо жизнь его будет коротка и погибнет он молодым, в расцвете славы; и Ахилл предпочел славу; так о нем и по сей день повествуют сказания. Он сразился с одним троянским рыцарем по имени Гектор — Экторий по-нашему…
   — С тем самым сэром Экторием, что воспитал короля нашего Артура? — изумленно уточнил мальчуган.
   — Конечно же, нет; ведь это все случилось много сотен лет назад; но, может статься, то был один из его предков.
   — Когда я отправлюсь ко двору и стану одним из Артуровых соратников, я буду первым воином в бою и возьму все награды на ристалище, — объявил Гарет. Глаза его размерами напоминали блюдца. — А что сталось с Ахиллом?
   — Не помню… эту легенду я слышала очень давно, еще при дворе Утера, — отозвалась Моргейна, потирая ладонями спину, как если бы у нее болело и там.
   — Моргейна, а расскажи мне про Артуровых рыцарей. Ты ведь Ланселета своими глазами видела, правда? Я тоже видел — на коронации. А он драконов убивал? Моргейна, ну, расскажи…
   — Не досаждай ей, Гарет; Моргейне нездоровится, — одернула мальчика Моргауза. — Ну-ка, беги на кухню; глядишь, там для тебя лепешка найдется.
   Малыш недовольно надулся, однако достал из складок туники своего деревянного рыцаря и побрел прочь, вполголоса с ним беседуя:
   — Итак, сэр Ланселет, отправимся-ка мы в путь и перебьем-ка мы в Озере всех драконов до единого…
   — Этот только о войне и битвах толкует, — досадливо проговорила Моргауза, — да еще о своем ненаглядном Ланселете: будто мало мне, что Гавейн уехал на войну вместе с Артуром! Надеюсь, когда Гарет повзрослеет, в земле воцарится мир!
   — Да, мир воцарится, — отрешенно промолвила Моргейна, — да только это все равно, потому что он погибнет от руки лучшего друга…
   — Что? — воскликнула Моргауза, глядя на нее во все глаза, но отсутствующий взгляд молодой женщины ровным счетом ничего не выражал. Моргейна мягко встряхнула собеседницу за плечи:
   — Моргейна! Моргейна, тебе недужится?
   Моргейна заморгала, покачала головой:
   — Прости… что ты сказала?
   — Что я сказала? Скорее, что такое ты сказала мне! — подступилась было к гостье Моргауза, но в глазах молодой женщины отражалось такое неизбывное горе, что по коже Лотовой супруги пробежали мурашки. Она погладила гостью по руке, списав мрачные речи на бред и беспамятство. — Ты, похоже, просто-напросто задремала с открытыми глазами. — Моргаузе очень не хотелось верить в то, что, возможно, на краткий миг к Моргейне пришло Зрение. — Нельзя так себя изводить, Моргейна; ты почти не ешь и не спишь вовсе…
   — От еды меня тошнит, — вздохнула молодая женщина. — Ох, будь сейчас лето, я бы не отказалась от фруктов… прошлой ночью мне снилось, что я ем яблоки Авалона… — Голос ее дрогнул, Моргейна опустила голову так, чтобы Моргауза не заметила повисших на ресницах слез, стиснула руки и сдержала непрошеные рыдания.
   — Всем нам опротивели соленая рыба и копченая свинина, — отозвалась Моргауза, — но если Лоту повезло на охоте, надо бы тебе подкрепиться свежим мясом… — «На Авалоне Моргейну научили не обращать внимания на голод, жажду и усталость, — подумала про себя хозяйка замка, — и теперь, когда она на сносях и могла бы дать себе послабление, она словно гордится, терпя лишения и ни словом не жалуясь».
   — Ты — обученная жрица, Моргейна, и к воздержанию тебе не привыкать, но ребенку твоему голод и жажду выносить трудно, и сама ты слишком исхудала…
   — Не насмехайся надо мной! — яростно отозвалась Моргейна, указывая на свой огромный, выпяченный живот.
   — Но руки и лицо у тебя — просто кожа да кости, — промолвила молодая женщина. — Нельзя тебе морить себя голодом; ты носишь дитя, хоть о нем бы подумала!
   — Я задумаюсь о его благополучии, когда он задумается о моем! — отпарировала Моргейна, резко вставая, но Моргауза, завладев ее руками, заставила ее вновь опуститься на скамью. — Милая девочка, уж я-то знаю, каково тебе приходится; я же четверых родила, ты разве забыла? Эти последние несколько дней хуже, чем все долгие месяцы, вместе взятые!
   — И ведь не хватило же у меня ума избавиться от него, пока еще было время!
   Моргауза открыла было рот, намереваясь одернуть собеседницу, но лишь вздохнула и промолвила:
   — Поздно судить да рядить, как следовало поступить и как не следовало; еще дней десять — и все завершится. — Моргауза извлекла из складок туники свой собственный гребень и принялась расплетать спутанную косу гостьи.
   — Полно, оставь, — досадливо бросила Моргейна, отстраняясь. — Завтра я сама все сделаю. Уж больно я устала, чтобы об этом задумываться. Но если тебе опротивело иметь перед глазами этакую растрепу, так ладно, давай сюда гребень!
   — Сиди спокойно, леннаван, деточка, — промолвила Моргауза. — Помнишь, когда ты была совсем маленькой, ты, бывало, звала меня, чтобы я тебя расчесала, потому что твоя няня, — как бишь ее звали?.. А, помню: Гвеннис, вот как, — она тебе все волосы выдирала, и ты говаривала: «Пусть лучше тетя Моргауза меня причешет». — Моргауза осторожно распутала колтуны, пропуская сквозь гребень прядь за прядью, и ласково потрепала Моргейну по руке:
   — У тебя чудесные волосы.
   — Темные и жесткие, точно грива пони зимой!
   — Нет, мягкие и тонкие, точно черная овечья шерсть, и блестящие, точно шелк, — возразила Моргауза, по-прежнему поглаживая темные пряди. — Сиди смирно, я заплету… Вот всегда я мечтала о девочке, которую могла бы наряжать в красивые платьица и вот так заплетать ей волосы… но Богиня посылала мне одних сыновей, так что почему бы тебе не побыть моей маленькой дочкой — сейчас, когда я тебе нужна… — Моргауза прижала темнокудрую головку к груди, и Моргейна прильнула к ней, вся дрожа, изнывая от непролитых слез. — Ну, полно, полно, маленькая, не плачь, уже недолго осталось… совсем ты себя извела, до чего нужна тебе материнская забота, маленькая ты моя девочка…
   — Просто… здесь так темно… до того солнышка хочется…
   — Летом солнца нам достается в избытке; даже в полночь еще светло, вот почему зимой его так мало, — промолвила Моргауза. Моргейна по-прежнему сотрясалась от безудержных рыданий; Моргауза крепче прижала ее к груди и принялась мягко укачивать. — Полно, маленькая, полно, леннаван, полно; уж я-то знаю, каково тебе… Гавейна я родила в самый темный зимний месяц. Мгла стояла непроглядная, и буря ярилась, вроде как сегодня, а мне было только шестнадцать, и боялась я ужасно — о родах и детях я ровным счетом ничего не знала. Как я тогда жалела, что не осталась на Авалоне жрицей, или при дворе Утера, или где угодно, лишь бы не здесь. Лот вечно воевал где-то в дальних землях, я ненавидела свой огромный живот, меня все время тошнило, и спина ныла, и я была совсем одна-одинешенька среди чужих мне женщин. Хочешь верь, хочешь нет, но только на протяжении всей этой зимы я втихомолку брала к себе в постель свою старую куклу и обнимала ее, засыпая в слезах! Что я была за ребенок! Уж ты-то по крайней мере взрослая женщина, Моргейна.
   — Я сама знаю, я слишком стара, чтобы вести себя так по-детски… — с трудом выговорила Моргейна, по-прежнему прижимаясь к Моргаузе, в то время как та ерошила и поглаживала ее волосы.
   — А теперь тот самый младенчик, которого я родила, еще не повзрослев толком, уехал сражаться с саксами, — проговорила Моргауза, — а ты, кого я сажала на колени, словно куклу, вот-вот и сама родишь младенчика. Ах да, я ведь помню, что у меня для тебя была хорошая новость: жена повара, Марджед, только что разрешилась от бремени — то-то нынче утром в овсянке было полным-полно шелухи! — так что вот для твоего чада уже готовая кормилица. Хотя, поверь, как только ты малыша увидишь, ты, конечно же, захочешь кормить его сама.
   Моргейна с отвращением поморщилась, и старшая из женщин улыбнулась:
   — Вот и мне всякий раз с каждым из сыновей так казалось накануне родов, но стоило мне лишь раз увидеть их личики, и я чувствовала, что ни за что дитя из рук не выпущу. — Молодая женщина ощутимо вздрогнула. — Что такое, Моргейна?
   — Спина заныла, слишком долго я сидела, вот и все. — Моргейна нетерпеливо вскочила и принялась расхаживать по комнате туда-сюда, сцепив руки за спиной. Моргауза задумчиво сощурилась: да, за последние дни выпяченный живот гостьи словно сместился ниже; теперь уже и впрямь недолго осталось. Надо бы распорядиться, чтобы в женском покое постелили свежей соломы и велеть повитухам готовиться принимать роды.
 
   Лотовы люди затравили в холмах оленя; тушу разделали, выпотрошили, аромат поджаривающегося над огнем мяса заполнил весь замок, и даже Моргейна не отказалась от куска сырой, сочащейся кровью печенки: по обычаю это яство сберегали для женщин на сносях.
   Моргейна передернулась от отвращения, как некогда сама Моргауза, когда, вынашивая каждого из четырех своих сыновей, имела дело с таким угощением, — однако, в точности как Моргауза, Моргейна жадно принялась высасывать кровь: в то время как разум бунтовал, тело требовало пищи. Позже, когда оленина прожарилось и слуги принялись нарезать мясо и разносить его по залу, Моргауза подцепила ломоть и положила его на блюдо племянницы.
   — А ну-ка, ешь, — приказала она. — Нет, Моргейна, ослушания я не потерплю; еще не хватало, чтобы ты заморила голодом и себя, и дитя!
   — Не могу, — тихо выдохнула молодая женщина. — Меня стошнит… отложи мой кусок в сторону, я попробую поесть позже.
   — Что-то не так?
   — Не могу есть… оленину… я ее ела на Белтайн, когда… теперь от одного запаха меня мутит, — опустив голову, пробормотала Моргейна.
   «А ведь ребенок этот зачат в Белтайн, у ритуальных костров. Что ее так терзает ? Такие воспоминания вроде бы исполнены приятности», — подумала про себя Моргауза, улыбаясь при мысли о бесстыдной разнузданности Белтайна. Интересно, уж не досталась ли девочка какому-нибудь особенно грубому скоту и не стала ли жертвой чего-то весьма похожего на насилие: это вполне объясняло бы ее отчаяние и ярость при мысли о беременности. Однако сделанного не воротишь, и Моргейна достаточно взрослая, чтобы понимать: не все мужчины — скоты, даже если однажды она оказалась в руках того, кто неуклюж и неискушен в обращении с женщинами.
   Моргауза взяла кусок овсяной лепешки и обмакнула его в растекшийся по блюду мясной сок.
   — Тогда съешь вот это: так мясо и тебе пойдет на пользу, — предложила она, — а я заварила тебе чаю из ягод шиповника; он кисловатый, тебе понравится. Помню, когда я сама была на сносях, мне страх как хотелось кисленького.
   Моргейна послушно съела лепешку, и, как отметила Моргауза, лицо ее слегка зарумянилось. Отхлебнув кислого напитка, она состроила гримаску, но, однако ж, жадно осушила чашу до дна.
   — Мне этот чай не нравится, — промолвила Моргейна, — но вот странно: удержаться я не могу.
   — Твой ребеночек до него охоч, — серьезно пояснила Моргауза. — Младенцы во чреве знают, что им на пользу, и требуют этого от нас.
   Лот, вольготно развалившийся между двумя своими егерями, благодушно улыбнулся родственнице.
   — Староват зверь, да и костист больно, однако для конца зимы ужин из него славный, — промолвил он, — и рад же я, что досталась нам не стельная олениха. Мы двух-трех видели, но я велел своим людям оставить их в покое и даже псов отозвал, — пусть себе спокойно разродятся, а уж я видел, что срок подходит: оленихи ходят тяжелые. — Лот зевнул и подхватил на руки малыша Гарета: щеки малыша лоснились от мясного сока. — Скоро и ты подрастешь и станешь с нами на охоту ездить. И ты, и маленький герцог Корнуольский.
   — А кто такой герцог Корнуольский, отец? — полюбопытствовал Гарет.
   — Да младенчик же, которого носит Моргейна, — с улыбкой ответствовал Лот, и Гарет уставился на гостью во все глаза.
   — Не вижу никакого младенчика. Где твой младенчик, Моргейна?
   — В следующем месяце, в это время, я тебе его непременно покажу, — сконфуженно усмехнулась Моргейна.
   — Тебе его Весенняя Дева принесет?
   — Можно сказать и так, — поневоле улыбнулась Моргейна.
   — А разве младенчики бывают герцогами?
   — Мой отец был герцогом Корнуольским. Я — его единственное дитя, рожденное в законном браке. Когда Артур стал королем, он отдал Тинтагель Игрейне; замок перейдет от нее ко мне и моим сыновьям, если, конечно, они у меня будут.
   «А ведь ее сын стоит ближе к трону, чем мой Гавейн, — подумала про себя Моргауза, глядя на юную родственницу. — Я — родная сестра Игрейны, а Вивиана — лишь единоутробная, так что Гавейн приходится королю родичем более близким, чем Ланселет. Но сын Моргейны будет Артуру племянником. Интересно, подумала ли об этом Моргейна?»
   — Тогда, Моргейна, конечно, твой сын — и впрямь герцог Корнуолла…
   — Может, это герцогиня… — вновь улыбнулась Моргейна.
   — Нет, я уж по животу твоему вижу, низкому и широкому, — носишь ты мальчика, — возразила Моргауза. — Я родила четверых, да и на прислужниц брюхатых насмотрелась… — Она одарила Лота ехидной усмешкой. — Мой супруг весьма серьезно воспринимает древнюю заповедь о том, что король — отец своего народа.
   — Думается мне, законным сыновьям от моей королевы побольше сводных братьев не помешает, — добродушно отшутился Лот. — Спина открыта, если брата рядом нет, гласит присловье, а сыновей у меня много… А что, родственница, не возьмешь ли арфу и не сыграешь ли нам?
   Моргейна отодвинула от себя остатки пропитанной мясным соком лепешки.
   — Уж больно много я съела, чтобы петь, — нахмурилась она и вновь принялась мерить шагами зал, заложив руки за спину. Подошел Гарет и потянул ее за юбку.
   — Спой мне, Моргейна, ну, пожалуйста. Спой ту песню про дракона.
   — Не сегодня: она слишком длинная, а тебе уже спать пора, — отозвалась молодая женщина, однако послушно подхватила маленькую арфу, что до поры стояла в углу, и присела на скамью. Взяла наугад несколько нот, склонившись над инструментом, настроила одну из струн и заиграла разухабистую солдатскую застольную песню.
   Лот и его люди подхватили припев. Эхо хриплых голосов прокатилось под закопченными балками:
   Саксы нагрянули полночью,
   Все спали, закрыв глаза.
   И перебили всех женщин —
   Ведь саксу милее коза!
   — Готов поручиться, не на Авалоне ты эту песню выучила, родственница, — усмехнувшись, заметил Лот. Моргейна встала убрать арфу.
   — Спой еще, — взмолился Гарет, но молодая женщина покачала головой.
   — Сейчас не могу: дыхания не хватает. — Она поставила арфу в угол, взялась было за прялку, но спустя минуту-две вновь отложила ее в сторону и опять принялась ходить взад-вперед по залу.
   — Да что с тобой, девочка? — осведомился Лот. — Ты сегодня вся издергалась, точно медведь в клетке!
   — Спина ноет: видать, слишком долго я сидела, — отозвалась она. — Да и от мяса, что тетушка заставила меня проглотить, живот таки разболелся. — Моргейна вновь заложила руки за спину — и вдруг согнулась пополам, словно тело ее свела судорога. А в следующий миг молодая женщина потрясенно вскрикнула, и Моргауза, не спускающая с нее глаз, заметила, как непомерно длинная юбка разом потемнела и намокла до колен.
   — Ох, Моргейна, да ты обмочилась! — закричал Гарет. — Ты ж уже взрослая, чтобы портить платья: моя нянька меня бы за такое прибила!
   — Гарет, замолчи! — резко одернула сына Моргауза и подбежала к племяннице. Та стояла, согнувшись пополам; лицо ее полыхало от изумления и стыда.
   — Все в порядке, Моргейна, не бойся, — проговорила она, поддерживая молодую женщину под руку. — Вот здесь больно и здесь тоже? Я так и подумала. У тебя схватки начались, вот и все, ты разве не знала?
   Впрочем, откуда девочке знать? Это ее первые роды, а к женским сплетням и пересудам Моргейна никогда не прислушивалась, так что с какой бы стати ей разбираться в приметах и признаках? Похоже, ее сегодня весь день одолевали первые боли. Моргауза позвала Бет и приказала:
   — Отведи герцогиню Корнуольскую в женский покой и кликни Меган и Бранвен. И распусти ей волосы: ни на ней самой, ни на ее одежде не должно остаться никаких узлов и завязок. — И, поглаживая волосы Моргейны, добавила:
   — Что бы мне понять это раньше, когда я тебе косу заплетала… я сейчас тоже приду и посижу с тобой, моя Моргейна.
   Моргейна, тяжело опираясь на руку прислужницы, побрела прочь. Королева проводила ее взглядом.
   — Пойду побуду с ней, — сказала она мужу. — Это ее первые роды; бедная девочка испугается не на шутку.
   — К чему такая спешка? — лениво возразил Лот. — Раз роды первые, стало быть, схватки продлятся всю ночь; успеешь еще подержать ее за руку. — Он благодушно улыбнулся жене. — Скора ты впускать в мир Гавейнова соперника!
   — Что ты имеешь в виду? — понизив голос, переспросила Моргауза.
   — Да всего лишь то, что Артур и Моргейна родились от одной матери, и ее сын ближе к трону, чем наш.
   — Артур молод, — холодно отрезала Моргауза, — он еще дюжиной сыновей обзаведется, ты и глазом моргнуть не успеешь. С чего ты взял, что ему так уж необходим наследник?
   — Судьба обманчива, — пожал плечами Лот. — В бою Артур неуязвим — не сомневаюсь, что Владычица Озера и тут руку приложила, чтоб ей пусто было, — а Гавейн беззаветно предан своему королю. Но может случиться и так, что удача от Артура отвернется, и ежели такой день и впрямь настанет, хотелось бы мне быть уверенным, что ближе всех к трону стоит наш Гавейн. Моргауза, подумай хорошенько; с младенцами никогда не знаешь наверняка, выживет он или нет. Пожалуй, тебе стоило бы помолиться Богине, чтобы новорожденный герцог Корнуольский так и не вдохнул ни разу.
   — По-твоему, я могу так поступить с Моргейной? Она мне все равно что дочь!
   Лот ласково ущипнул жену за подбородок.
   — Ты, Моргауза, — любящая мать, и я тому весьма рад. Но очень сомневаюсь, что Моргейне так уж хочется качать на руках младенца. Сдается мне, я слышал, как она жалела о том, что не изгнала плод из чрева…
   — Она больна и измучена, — гневно возразила Моргауза. — Думаешь, я не говорила того же, устав таскать неподъемный живот? Да любая женщина твердит то же самое в последние несколько месяцев перед родами!
   — И все-таки, если ребенок Моргейны родится мертвым, не думаю, что она станет сильно о том сокрушаться. Да и тебе горевать будет не о чем, вот я к чему веду.