Страница:
— Гвенвифар! Кузина, да погляди же на меня, поговори со мною! Ах, сохрани нас Пресвятая Дева… Пошлите за повитухой! Глядите, кровь…
— Кевин, — пронзительно завизжала Гвенвифар. — Кевин проклял мое дитя… — Она резко выпрямилась, колотя кулаками по каменной стене; все тело ее бичевала невыносимая боль. — А, Господи, помоги мне, пошлите за священником, за священником пошлите, может быть, он сумеет снять проклятие… — и, не обращая внимание на текущие по ногам воды и кровь, она кое-как дотащилась до тканого знамени, исступленно осеняя себя крестом снова и снова, пока не провалилась во тьму и ночной кошмар.
Лишь спустя много дней Гвенвифар осознала, что была серьезно больна и что едва не истекла кровью, выкинув четырехмесячного младенца, слишком крохотного и слабого, чтобы выжить…
«Артур. Вот теперь он наверняка меня возненавидит, я даже ребенка его выносить не смогла… Кевин, это Кевин проклял меня своими змеями…» Ей снились жуткие сны про драконов и копья, и однажды, когда к ней пришел Артур и попытался приподнять ей голову, Гвенвифар в ужасе отпрянула от змей, что словно извивались на его запястьях.
И даже когда опасность миновала, слабость упорно не желала отступать; королева лежала неподвижно, вялая, ко всему равнодушная, и по лицу ее струились слезы: у нее не хватало сил даже на то, чтобы их вытереть. Нет, она, видно, ума лишилась, если вбила себе в голову, будто это Кевин ее проклял; это ей верно, в бреду померещилось… ведь это не первый ее выкидыш, а если кто и виноват, так она сама, раз осталась здесь, вдали от общества своих дам, — тут ни свежего воздуха нет, ни свежей еды, ни возможности размяться.
Больную навестил замковый капеллан и тоже подтвердил, что считать, будто Кевин ее проклял — это сущее неразумие… Конечно, Господь никогда не стал бы ее карать рукою языческого жреца.
— Не спеши перекладывать вину на чужие плечи, — сурово объявил святой отец. — Если здесь и есть чья-то вина, то не твоя ли? Нет ли у тебя на совести какого-либо тайного греха, леди Гвенвифар?
Тайного? Конечно же, нет! Давным-давно покаялась она в любви своей к Ланселету — и получила отпущение, и с тех пор тщилась думать лишь о законном своем супруге. Нет, дело не в этом… и все-таки, все-таки…
— Я не смогла убедить… не хватило у меня сил убедить Артура отказаться от языческих змей и знамени Пендрагона, — слабо посетовала она. — Неужто Господь покарал бы за это моего ребенка?
— Лишь тебе одной ведомо, что у тебя на совести, госпожа. И не говори о каре, что якобы настигла ребенка… дитя твое на лоне Христовом… а наказывает Господь лишь тебя с Артуром, если это и впрямь наказание, о чем не мне судить, — чопорно добавил священник.
— Но что же мне сделать, чтобы искупить мой грех? Что сделать мне, чтобы Господь послал Артуру сына ради Британии?
— А ты воистину сделала все, что в твоих силах, дабы дать Британии христианского короля? Или, может быть, сдерживаешь ты слова, кои должно бы произнести вслух, тщась угодить своему мужу? — неумолимо вопрошал священник. Со временем капеллан ушел; Гвенвифар осталась лежать неподвижно, глядя на знамя. Она знала: ныне каждую ночь в небесах полыхают огни, предрекая великую битву, что уже близка; однако же некогда римский император узрел в небе знак креста, и судьба всей Британии изменилась безвозвратно. Ах, если бы только она сумела донести сей знак до Артура…
— Ну же, помоги мне подняться, — велела она служанке. — Должно мне закончить знамя, что Артур возьмет с собою в битву.
В тот вечер в покои королевы пришел Артур; она как раз прокладывала последние стежки, а женщины зажигали светильники.
— Ну, как ты, родная моя? Рад я, что вновь вижу тебя на ногах и за работой, — промолвил он, целуя жену. — Милая моя, не нужно так горевать… ни одна женщина не родила бы здорового ребенка во время столь напряженное, когда в любой момент того и гляди битва начнется… Воистину, надо было мне отослать тебя в Камелот. Мы еще молоды, моя Гвенвифар, может статься, Господь еще пошлет нам много детей. — Однако по беспомощному выражению его лица Гвен видела: Артур разделяет ее горе. Королева сжала руку мужа и заставила присесть рядом с собою на скамью перед ткацким станком.
— Ну, разве не красиво? — спросила она, точно ребенок, вымаливающий похвалу.
— Чудо как хорошо. Я думал, в жизни своей не увижу работы более тонкой, чем эта, — и Артур положил руку на ножны алого бархата, неизменно висящие у него на поясе, — но твое знамя еще лучше.
— А я ведь в каждый стежок вплела молитвы за тебя и твоих соратников, — умоляюще промолвила она. — Артур, послушай меня — как думаешь, разве не может того быть, что Господь покарал нас, ибо счел, что недостойны мы дать этому королевству следующего короля, ты и я, разве что принесем обет служить Ему верно и преданно, и не по языческим обычаям, но по новому закону, под дланью Христа? Все силы языческого зла объединились против нас, и должно нам сразиться с ними при помощи креста.
Артур накрыл ладонью руку жены.
— Полно, родная моя. Ты же знаешь, я служу Господу как могу…
— И все же ты возносишь над своими людьми языческое знамя со змеями, — воскликнула она, и Артур горестно покачал головой.
— Любовь моя, не могу я обмануть и предать Владычицу Авалона, возведшую меня на трон…
— На трон тебя возвел Господь и никто иной, — убежденно промолвила Гвенвифар. — Ох, Артур, если ты меня любишь, если хочешь, чтобы Господь послал нам другого ребенка, послушайся меня! Или ты не видишь, что Он покарал нас, забрав нашего сына к себе?
— Не говори так, — твердо оборвал ее Артур. — Безрассудство и суеверие — думать, будто Господь способен на такое. Я пришел с долгожданной вестью: саксы собирают силы, и мы выступаем в поход, чтобы дать им бой у горы Бадон! И весьма жалею я, что ты нездорова и не можешь выехать в Камелот, но, увы, не бывать тому… по крайней мере пока…
— Ах, я отлично знаю, что я для тебя — лишь обуза, — с горечью воскликнула королева. — Так всегда было… жаль, что я не умерла вместе с моим ребенком!
— Нет-нет, не след тебе так говорить, — ласково произнес Артур. — Я более чем уверен, что с моим добрым мечом Эскалибуром и всеми моими соратниками мы одержим победу. А ты молись за нас денно и нощно, моя Гвенвифар. — И, поднявшись, Артур добавил:
— До рассвета мы не выступим. Я попытаюсь выкроить время и зайти попрощаться с тобою перед тем, как армия двинется в путь; и твой отец тоже навестит тебя, и Гавейн, а возможно, и Ланселет: он шлет тебе привет и поклон, моя Гвенвифар; он очень встревожился, услышав, как тебе недужится. Сможешь ли ты поговорить с ними, если они придут? Королева склонила голову.
— Я исполню волю моего короля и лорда, — с горечью отозвалась она. — Да, пусть они придут, хотя дивлюсь я, что ты берешь на себя труд попросить меня о молитвах… я даже не в силах убедить тебя отказаться от языческого знамени и поднять Христов крест… И, вне сомнения, Господу ведомо твое сердце, ибо Господь не позволил тебе выехать в битву с верою, что сын твой станет править в этой земле, ибо не решился ты еще утвердить в сей земле христианство…
Артур умолк, выпустил ее руку; Гвенвифар чувствовала, как муж смотрит на нее сверху вниз. Наконец Артур наклонился, взял ее за подбородок, развернул лицом к себе. И тихо произнес:
— Дорогая моя госпожа, любовь моя ненаглядная, во имя Господа, неужто ты и вправду в это веришь?
Не в силах произнести ни слова, Гвенвифар кивнула, точно ребенок, вытирая нос рукавом платья.
— Говорю тебе, дорогая моя госпожа, перед лицом Господа: не верю я, что Господь так утверждает свою волю, и не думаю, что это так уж важно — какое знамя мы подъемлем. Однако если для тебя это так много значит… — Король помолчал, судорожно сглотнул. — Гвенвифар, мне невыносимо видеть тебя в таком горе. Если я возьму в битву это знамя Христа и Пресвятой Девы, перестанешь ли ты скорбеть и от всего сердца помолишься ли за меня Господу?
Мгновенно преобразившись, Гвенвифар подняла глаза; сердце ее взыграло от неуемной радости. Неужто Артур и впрямь сделает это ради нее?
— Ох, Артур, я молилась, я так молилась…
— Так тому и быть, — вздохнув произнес Артур, — я клянусь тебе, Гвенвифар, что в битву я возьму лишь твое знамя, знамя Христа и Пресвятой Девы, и никаких иных стягов над моим легионом развеваться не будет. Да будет так, аминь. — Артур поцеловал ее, однако в лице его читалась глубокая печаль. Она сжала руки мужа, покрыла их поцелуями, и впервые Гвенвифар показалось, что змеи на его запястьях ничего такого не значат — просто поблекшие изображения, не более; воистину, она была безумна, когда сочла, что змеи эти обладают властью повредить ей или ее ребенку.
Артур кликнул оруженосца, дожидающегося у дверей комнаты, и велел ему бережно и осторожно забрать знамя и водрузить его над лагерем.
— Ибо завтра на рассвете мы выступаем, — объявил король, — и пусть все видят: над Артуровым легионом развевается знамя моей госпожи с изображением Пресвятой Девы и креста.
Оруженосец оторопел.
— Сир… лорд мой… а как же знамя Пендрагона?
— Отнеси его к эконому и вели убрать куда-нибудь. Мы выступаем под стягом Господа.
Оруженосец ушел; Артур улыбнулся жене, однако в улыбке этой не ощущалось особой радости.
— Я навещу тебя на закате, вместе с твоим отцом и нашими родственниками. Тут мы и отужинаем; я велю экономам принести снеди на всех. Не след обременять Элейну заботами о столь многих. А до тех пор прощай, дорогая жена. — И Артур скрылся за дверью.
В итоге скромный ужин накрыли в одном из малых залов: в покоях королевы столько народу просто не разместилось бы. Гвенвифар и Элейна нарядились в лучшие свои платья из тех, что еще оставались в Каэрлеоне, и вплели в волосы ленты; обе с восторгом предвкушали что-то вроде праздника после сурового заточения последних недель. Угощение — по чести говоря, немногим лучше армейских пайков — накрыли на раскладных столиках. Большинство престарелых советников Артура отослали в Камелот, включая и епископа Патриция; зато на ужин пригласили мерлина Талиесина, и короля Лота, и короля Уриенса Уэльского, и герцога Марка Корнуольского, и Ланселетова сводного брата Лионеля из Малой Британии, старшего сына и наследника короля Бана. Был там и Ланселет; улучив минуту, он подошел к королеве и поцеловал ей руку, с безнадежной нежностью заглянув ей в глаза.
— Ты поправилась, госпожа моя? Я за тебя тревожился. — И, воспользовавшись полумраком, поцеловал ее — легонько, точно перышком задел, прикоснулся теплыми губами к ее виску.
Подошел и король Леодегранс и, сердито хмурясь и супясь, поцеловал ее в лоб.
— Мне страх как жаль, что ты расхворалась, дорогая моя, и ребенка тоже жаль; воистину Артуру следовало спровадить тебя в Камелот, силком запихнув в носилки; так поступил бы я с Альенор, вздумай она мне перечить, — бранился король. — А теперь вот сама видишь: зря ты осталась, еще как зря!
— Не упрекай ее, — мягко вмешался Талиесин, — она довольно выстрадала, лорд мой. Ежели Артур не считает нужным ее бранить, так отцу и вовсе не след.
— А кто таков герцог Марк? — тактично сменила тему Элейна.
— Он — кузен Горлойса Корнуольского, погибшего незадолго до того, как Утер взошел на трон, — пояснил Ланселет. — Герцог Марк просил Артура, чтобы, если мы одержим победу у горы Бадон, король отдал ему Корнуолл, посредством брака с родственницей нашей Моргейной.
— Идти за такого старика? — потрясение охнула Гвенвифар.
— Думаю, выдать Моргейну за человека постарше было бы только разумно: красота ее не такова, чтобы привлечь жениха помоложе, — промолвил Ланселет. — Зато она умна, образованна, и, собственно говоря, герцог Марк просит ее руки не для себя самого, но для племянника Друстана, а Друстан — один из лучших корнуольских рыцарей. Артур сделал его своим Соратником — сейчас, накануне битвы. Хотя, скорее всего, ежели Моргейна ко двору не вернется, этот Друстан женится на дочке старого бретонского короля Хоуэлла. — Ланселет фыркнул себе под нос. — Придворные сплетни о браках да свадьбах — неужто нам и поговорить больше не о чем?
— А что, — храбро промолвила Элейна, — скоро ли ты объявишь нам о своей свадьбе, сэр Ланселет?
Рыцарь галантно наклонил голову:
— В тот день, когда твой отец предложит мне тебя, леди Элейна, я ему не откажу. Однако похоже на то, что отец твой предпочтет подыскать тебе жениха побогаче, чем я; а поскольку госпожа моя уже замужем, — Ланселет поклонился королеве, и в глазах его Гвенвифар прочла неизбывную печаль, — жениться я не тороплюсь.
Закрасневшись, Элейна уставилась в пол.
— Я пригласил и Пелинора, да только он решил остаться в лагере со своими людьми, готовясь к выступлению. Часть повозок уже тронулись в путь. Глядите-ка, — Артур указал на окно. — Северные копья вновь полыхают над нашими головами!
— А разве Кевина Арфиста с нами не будет? — полюбопытствовал Ланселет.
— Я велел ему прийти, коли захочет, — отозвался Талиесин, — да только Кевин сказал, что предпочел бы не оскорблять королеву своим присутствием. Вы, никак, поссорились, Гвенвифар?
Королева опустила глаза.
— Я наговорила ему резкостей, будучи больна и истерзана болью. Если ты его увидишь, лорд друид, не скажешь ли ему, что я от всего сердца прошу у него прощения? — Сидя рядом с Артуром и зная, что знамя ее уже развевается над лагерем, Гвенвифар чувствовала, что ее переполняет любовь и сострадание ко всем на свете, даже к злополучному барду.
— Думается мне, Кевин знает, что ты говорила так в ожесточении на собственные свои несчастья, — мягко отозвался Талиесин. Что же именно рассказал ему молодой друид, гадала про себя Гвенвифар.
Резко распахнулась дверь — и в зал ворвались Лот с Гавейном.
— Что же это такое происходит, лорд мой Артур? — воззвал Лот. — Знамя Пендрагона, за которым мы поклялись следовать, не развевается более над лагерем, и Племена немало тем встревожены… скажи мне, что ты наделал?
В свете факелов Артур казался бледным как полотно.
— Мы — христианский народ, и сражаемся мы под знаменем Христа и Пресвятой Девы; только-то, кузен.
Лот сурово свел брови.
— Лучники Авалона поговаривают о том, чтобы покинуть войско. Артур, поднимай это свое Христово знамя, ежели так велит тебе совесть, но только пусть рядом с ним развевается и стяг Пендрагона со змеями мудрости, или армия твоя рассеется, и не будет в ней того единства, что сплачивало воинов на протяжении всего долгого срока томительного ожидания! Или ты ни во что не ставишь это рвение и этот пыл? А ведь пикты славны тем, что уже перебили немало саксов; да и впредь не оплошают. Заклинаю тебя, не отнимай у них знамени, не отказывайся от их верности!
Артур смущенно улыбнулся:
— Подобно тому императору, что узрел в небе знак креста и воззвал: «Вот — залог победы нашей», — подобно ему, говорю, поступим и мы. Ты, Уриенс, сражаешься под знаком орлов Рима, тебе эта повесть известна.
— Известна, король мой, — отозвался Уриенс, — но разумно ли обижать народ Авалона? Лорд мой Артур, запястья твои, — равно как и мои так же, — украшены изображениями змей, как память о земле более древней, нежели земля Христа.
— Но если мы одержим победу, жить нам в обновленной земле, — возразила Гвенвифар, — а ежели потерпим поражение, так все это неважно.
При этих словах Лот обернулся к ней и воззрился на нее с нескрываемым отвращением.
— Я так и знал, что это — твоих рук дело, королева моя.
Гавейн встревоженно подошел к окну и оглядел сверху лагерь.
— Я отсюда вижу, как суетятся они вокруг костров, — малый народец, стало быть, и с Авалона, и из твоих краев, король Уриенс. Артур, кузен мой, — рыцарь шагнул к королю, — заклинаю тебя, как старший из твоих соратников, возьми в битву знамя Пендрагона ради тех, кто хотел бы за ним следовать.
Артур замялся было, но, поймав сияющий взгляд Гвенвифар, улыбнулся жене и промолвил:
— Я дал клятву. Если мы победим в битве, наш сын станет править землею, объединенной под знаком креста. Я не стану никого принуждать в вопросах веры, однако, как говорится в Священном Писании, «я и дом мой будем служить Господу».
Ланселет вдохнул поглубже — и отошел от Гвенвифар.
— Лорд мой и король, напоминаю тебе: я — Ланселет Озерный, и я чту Владычицу Авалона. Во имя нее, король мой, — а она друг твой и твоя благодетельница, — я умоляю тебя о милости: позволь мне самому подъять в битве знамя Пендрагона. Так ты исполнишь свой обет — и не нарушишь клятвы, данной Авалону.
Артур вновь замялся. Гвенвифар чуть заметно покачала головой, Ланселет глянул на Талиесина. Сочтя всеобщее молчание знаком согласия, рыцарь уже направился к выходу, когда тишину нарушил Лот:
— Артур, нет! И без того в народе судачат о том, что Ланселет, дескать, твой наследник и любимчик! Если он отправится в битву под знаменем Пендрагона, все сочтут, что ты передал свой стяг ему, и в стране возникнет раскол: твои сторонники пойдут за крестом, а Ланселетовы — за драконом.
— Ты сражаешься под собственным знаменем, равно как и Леодегранс, равно как и Уриенс, и герцог Марк Корнуольский… так отчего бы мне не биться под стягом Авалона? — яростно обрушился на него Ланселет.
— Но знамя Пендрагона — это знамя всей Британии, объединенной под властью Великого Дракона, — отозвался Лот, и Артур со вздохом кивнул.
— Нам должно сражаться под одним стягом, и стяг этот — со знаком креста. Мне жаль отказать тебе хоть в чем-то, кузен мой, — Артур завладел рукою Ланселета, — но этого я дозволить не могу.
Ланселет постоял немного, крепко сжав губы и явно борясь с гневом, а затем отошел к окну.
— Среди моих северян толкуют… говорят, будто это — те самые саксонские копья, с которыми нам предстоит иметь дело; и дикие лебеди стонут, и всех нас ждут вороны…
Гвенвифар встала; рука ее надежно покоилась в мужниной.
— «Вот — залог победы нашей…» — тихо произнесла она, и Артур крепче сжал ее пальцы.
— Да хотя бы против нас ополчились все силы ада, а не только саксы, госпожа моя, пока рядом со мною мои соратники, я просто не могу не победить. Тем более что со мною — ты, Ланселет, — промолвил Артур, привлекая его ближе к себе с королевой. Минуту Ланселет стоял неподвижно, с искаженным от гнева лицом, а затем, глубоко вздохнув, проговорил:
— Король Артур, да будет так. Но… — Ланселет помолчал, и Гвенвифар, будучи совсем рядом с ним, чувствовала, что все его тело бьет крупная дрожь. — Не знаю, что скажут на Авалоне, узнав о случившемся, лорд мой и мой король.
На мгновение в зале воцарилась гробовая тишина; высоко в небесах полыхало северное сияние — огненные копья, прилетевшие с севера.
А затем Элейна задернула занавеси, отгородившись от знамений, и весело воскликнула:
— Садитесь же за трапезу, лорды! Ибо если ехать вам на битву с рассветом, по крайней мере, голодными вы не отправитесь; мы уж для вас расстарались!
Но снова и снова, пока шла трапеза, а Лот, Уриенс и герцог Марк обсуждали с Артуром стратегию и размещение войск, Гвенвифар ловила на себе взгляд темных Ланселетовых глаз, исполненный скорби и ужаса.
Глава 13
— Кевин, — пронзительно завизжала Гвенвифар. — Кевин проклял мое дитя… — Она резко выпрямилась, колотя кулаками по каменной стене; все тело ее бичевала невыносимая боль. — А, Господи, помоги мне, пошлите за священником, за священником пошлите, может быть, он сумеет снять проклятие… — и, не обращая внимание на текущие по ногам воды и кровь, она кое-как дотащилась до тканого знамени, исступленно осеняя себя крестом снова и снова, пока не провалилась во тьму и ночной кошмар.
Лишь спустя много дней Гвенвифар осознала, что была серьезно больна и что едва не истекла кровью, выкинув четырехмесячного младенца, слишком крохотного и слабого, чтобы выжить…
«Артур. Вот теперь он наверняка меня возненавидит, я даже ребенка его выносить не смогла… Кевин, это Кевин проклял меня своими змеями…» Ей снились жуткие сны про драконов и копья, и однажды, когда к ней пришел Артур и попытался приподнять ей голову, Гвенвифар в ужасе отпрянула от змей, что словно извивались на его запястьях.
И даже когда опасность миновала, слабость упорно не желала отступать; королева лежала неподвижно, вялая, ко всему равнодушная, и по лицу ее струились слезы: у нее не хватало сил даже на то, чтобы их вытереть. Нет, она, видно, ума лишилась, если вбила себе в голову, будто это Кевин ее проклял; это ей верно, в бреду померещилось… ведь это не первый ее выкидыш, а если кто и виноват, так она сама, раз осталась здесь, вдали от общества своих дам, — тут ни свежего воздуха нет, ни свежей еды, ни возможности размяться.
Больную навестил замковый капеллан и тоже подтвердил, что считать, будто Кевин ее проклял — это сущее неразумие… Конечно, Господь никогда не стал бы ее карать рукою языческого жреца.
— Не спеши перекладывать вину на чужие плечи, — сурово объявил святой отец. — Если здесь и есть чья-то вина, то не твоя ли? Нет ли у тебя на совести какого-либо тайного греха, леди Гвенвифар?
Тайного? Конечно же, нет! Давным-давно покаялась она в любви своей к Ланселету — и получила отпущение, и с тех пор тщилась думать лишь о законном своем супруге. Нет, дело не в этом… и все-таки, все-таки…
— Я не смогла убедить… не хватило у меня сил убедить Артура отказаться от языческих змей и знамени Пендрагона, — слабо посетовала она. — Неужто Господь покарал бы за это моего ребенка?
— Лишь тебе одной ведомо, что у тебя на совести, госпожа. И не говори о каре, что якобы настигла ребенка… дитя твое на лоне Христовом… а наказывает Господь лишь тебя с Артуром, если это и впрямь наказание, о чем не мне судить, — чопорно добавил священник.
— Но что же мне сделать, чтобы искупить мой грех? Что сделать мне, чтобы Господь послал Артуру сына ради Британии?
— А ты воистину сделала все, что в твоих силах, дабы дать Британии христианского короля? Или, может быть, сдерживаешь ты слова, кои должно бы произнести вслух, тщась угодить своему мужу? — неумолимо вопрошал священник. Со временем капеллан ушел; Гвенвифар осталась лежать неподвижно, глядя на знамя. Она знала: ныне каждую ночь в небесах полыхают огни, предрекая великую битву, что уже близка; однако же некогда римский император узрел в небе знак креста, и судьба всей Британии изменилась безвозвратно. Ах, если бы только она сумела донести сей знак до Артура…
— Ну же, помоги мне подняться, — велела она служанке. — Должно мне закончить знамя, что Артур возьмет с собою в битву.
В тот вечер в покои королевы пришел Артур; она как раз прокладывала последние стежки, а женщины зажигали светильники.
— Ну, как ты, родная моя? Рад я, что вновь вижу тебя на ногах и за работой, — промолвил он, целуя жену. — Милая моя, не нужно так горевать… ни одна женщина не родила бы здорового ребенка во время столь напряженное, когда в любой момент того и гляди битва начнется… Воистину, надо было мне отослать тебя в Камелот. Мы еще молоды, моя Гвенвифар, может статься, Господь еще пошлет нам много детей. — Однако по беспомощному выражению его лица Гвен видела: Артур разделяет ее горе. Королева сжала руку мужа и заставила присесть рядом с собою на скамью перед ткацким станком.
— Ну, разве не красиво? — спросила она, точно ребенок, вымаливающий похвалу.
— Чудо как хорошо. Я думал, в жизни своей не увижу работы более тонкой, чем эта, — и Артур положил руку на ножны алого бархата, неизменно висящие у него на поясе, — но твое знамя еще лучше.
— А я ведь в каждый стежок вплела молитвы за тебя и твоих соратников, — умоляюще промолвила она. — Артур, послушай меня — как думаешь, разве не может того быть, что Господь покарал нас, ибо счел, что недостойны мы дать этому королевству следующего короля, ты и я, разве что принесем обет служить Ему верно и преданно, и не по языческим обычаям, но по новому закону, под дланью Христа? Все силы языческого зла объединились против нас, и должно нам сразиться с ними при помощи креста.
Артур накрыл ладонью руку жены.
— Полно, родная моя. Ты же знаешь, я служу Господу как могу…
— И все же ты возносишь над своими людьми языческое знамя со змеями, — воскликнула она, и Артур горестно покачал головой.
— Любовь моя, не могу я обмануть и предать Владычицу Авалона, возведшую меня на трон…
— На трон тебя возвел Господь и никто иной, — убежденно промолвила Гвенвифар. — Ох, Артур, если ты меня любишь, если хочешь, чтобы Господь послал нам другого ребенка, послушайся меня! Или ты не видишь, что Он покарал нас, забрав нашего сына к себе?
— Не говори так, — твердо оборвал ее Артур. — Безрассудство и суеверие — думать, будто Господь способен на такое. Я пришел с долгожданной вестью: саксы собирают силы, и мы выступаем в поход, чтобы дать им бой у горы Бадон! И весьма жалею я, что ты нездорова и не можешь выехать в Камелот, но, увы, не бывать тому… по крайней мере пока…
— Ах, я отлично знаю, что я для тебя — лишь обуза, — с горечью воскликнула королева. — Так всегда было… жаль, что я не умерла вместе с моим ребенком!
— Нет-нет, не след тебе так говорить, — ласково произнес Артур. — Я более чем уверен, что с моим добрым мечом Эскалибуром и всеми моими соратниками мы одержим победу. А ты молись за нас денно и нощно, моя Гвенвифар. — И, поднявшись, Артур добавил:
— До рассвета мы не выступим. Я попытаюсь выкроить время и зайти попрощаться с тобою перед тем, как армия двинется в путь; и твой отец тоже навестит тебя, и Гавейн, а возможно, и Ланселет: он шлет тебе привет и поклон, моя Гвенвифар; он очень встревожился, услышав, как тебе недужится. Сможешь ли ты поговорить с ними, если они придут? Королева склонила голову.
— Я исполню волю моего короля и лорда, — с горечью отозвалась она. — Да, пусть они придут, хотя дивлюсь я, что ты берешь на себя труд попросить меня о молитвах… я даже не в силах убедить тебя отказаться от языческого знамени и поднять Христов крест… И, вне сомнения, Господу ведомо твое сердце, ибо Господь не позволил тебе выехать в битву с верою, что сын твой станет править в этой земле, ибо не решился ты еще утвердить в сей земле христианство…
Артур умолк, выпустил ее руку; Гвенвифар чувствовала, как муж смотрит на нее сверху вниз. Наконец Артур наклонился, взял ее за подбородок, развернул лицом к себе. И тихо произнес:
— Дорогая моя госпожа, любовь моя ненаглядная, во имя Господа, неужто ты и вправду в это веришь?
Не в силах произнести ни слова, Гвенвифар кивнула, точно ребенок, вытирая нос рукавом платья.
— Говорю тебе, дорогая моя госпожа, перед лицом Господа: не верю я, что Господь так утверждает свою волю, и не думаю, что это так уж важно — какое знамя мы подъемлем. Однако если для тебя это так много значит… — Король помолчал, судорожно сглотнул. — Гвенвифар, мне невыносимо видеть тебя в таком горе. Если я возьму в битву это знамя Христа и Пресвятой Девы, перестанешь ли ты скорбеть и от всего сердца помолишься ли за меня Господу?
Мгновенно преобразившись, Гвенвифар подняла глаза; сердце ее взыграло от неуемной радости. Неужто Артур и впрямь сделает это ради нее?
— Ох, Артур, я молилась, я так молилась…
— Так тому и быть, — вздохнув произнес Артур, — я клянусь тебе, Гвенвифар, что в битву я возьму лишь твое знамя, знамя Христа и Пресвятой Девы, и никаких иных стягов над моим легионом развеваться не будет. Да будет так, аминь. — Артур поцеловал ее, однако в лице его читалась глубокая печаль. Она сжала руки мужа, покрыла их поцелуями, и впервые Гвенвифар показалось, что змеи на его запястьях ничего такого не значат — просто поблекшие изображения, не более; воистину, она была безумна, когда сочла, что змеи эти обладают властью повредить ей или ее ребенку.
Артур кликнул оруженосца, дожидающегося у дверей комнаты, и велел ему бережно и осторожно забрать знамя и водрузить его над лагерем.
— Ибо завтра на рассвете мы выступаем, — объявил король, — и пусть все видят: над Артуровым легионом развевается знамя моей госпожи с изображением Пресвятой Девы и креста.
Оруженосец оторопел.
— Сир… лорд мой… а как же знамя Пендрагона?
— Отнеси его к эконому и вели убрать куда-нибудь. Мы выступаем под стягом Господа.
Оруженосец ушел; Артур улыбнулся жене, однако в улыбке этой не ощущалось особой радости.
— Я навещу тебя на закате, вместе с твоим отцом и нашими родственниками. Тут мы и отужинаем; я велю экономам принести снеди на всех. Не след обременять Элейну заботами о столь многих. А до тех пор прощай, дорогая жена. — И Артур скрылся за дверью.
В итоге скромный ужин накрыли в одном из малых залов: в покоях королевы столько народу просто не разместилось бы. Гвенвифар и Элейна нарядились в лучшие свои платья из тех, что еще оставались в Каэрлеоне, и вплели в волосы ленты; обе с восторгом предвкушали что-то вроде праздника после сурового заточения последних недель. Угощение — по чести говоря, немногим лучше армейских пайков — накрыли на раскладных столиках. Большинство престарелых советников Артура отослали в Камелот, включая и епископа Патриция; зато на ужин пригласили мерлина Талиесина, и короля Лота, и короля Уриенса Уэльского, и герцога Марка Корнуольского, и Ланселетова сводного брата Лионеля из Малой Британии, старшего сына и наследника короля Бана. Был там и Ланселет; улучив минуту, он подошел к королеве и поцеловал ей руку, с безнадежной нежностью заглянув ей в глаза.
— Ты поправилась, госпожа моя? Я за тебя тревожился. — И, воспользовавшись полумраком, поцеловал ее — легонько, точно перышком задел, прикоснулся теплыми губами к ее виску.
Подошел и король Леодегранс и, сердито хмурясь и супясь, поцеловал ее в лоб.
— Мне страх как жаль, что ты расхворалась, дорогая моя, и ребенка тоже жаль; воистину Артуру следовало спровадить тебя в Камелот, силком запихнув в носилки; так поступил бы я с Альенор, вздумай она мне перечить, — бранился король. — А теперь вот сама видишь: зря ты осталась, еще как зря!
— Не упрекай ее, — мягко вмешался Талиесин, — она довольно выстрадала, лорд мой. Ежели Артур не считает нужным ее бранить, так отцу и вовсе не след.
— А кто таков герцог Марк? — тактично сменила тему Элейна.
— Он — кузен Горлойса Корнуольского, погибшего незадолго до того, как Утер взошел на трон, — пояснил Ланселет. — Герцог Марк просил Артура, чтобы, если мы одержим победу у горы Бадон, король отдал ему Корнуолл, посредством брака с родственницей нашей Моргейной.
— Идти за такого старика? — потрясение охнула Гвенвифар.
— Думаю, выдать Моргейну за человека постарше было бы только разумно: красота ее не такова, чтобы привлечь жениха помоложе, — промолвил Ланселет. — Зато она умна, образованна, и, собственно говоря, герцог Марк просит ее руки не для себя самого, но для племянника Друстана, а Друстан — один из лучших корнуольских рыцарей. Артур сделал его своим Соратником — сейчас, накануне битвы. Хотя, скорее всего, ежели Моргейна ко двору не вернется, этот Друстан женится на дочке старого бретонского короля Хоуэлла. — Ланселет фыркнул себе под нос. — Придворные сплетни о браках да свадьбах — неужто нам и поговорить больше не о чем?
— А что, — храбро промолвила Элейна, — скоро ли ты объявишь нам о своей свадьбе, сэр Ланселет?
Рыцарь галантно наклонил голову:
— В тот день, когда твой отец предложит мне тебя, леди Элейна, я ему не откажу. Однако похоже на то, что отец твой предпочтет подыскать тебе жениха побогаче, чем я; а поскольку госпожа моя уже замужем, — Ланселет поклонился королеве, и в глазах его Гвенвифар прочла неизбывную печаль, — жениться я не тороплюсь.
Закрасневшись, Элейна уставилась в пол.
— Я пригласил и Пелинора, да только он решил остаться в лагере со своими людьми, готовясь к выступлению. Часть повозок уже тронулись в путь. Глядите-ка, — Артур указал на окно. — Северные копья вновь полыхают над нашими головами!
— А разве Кевина Арфиста с нами не будет? — полюбопытствовал Ланселет.
— Я велел ему прийти, коли захочет, — отозвался Талиесин, — да только Кевин сказал, что предпочел бы не оскорблять королеву своим присутствием. Вы, никак, поссорились, Гвенвифар?
Королева опустила глаза.
— Я наговорила ему резкостей, будучи больна и истерзана болью. Если ты его увидишь, лорд друид, не скажешь ли ему, что я от всего сердца прошу у него прощения? — Сидя рядом с Артуром и зная, что знамя ее уже развевается над лагерем, Гвенвифар чувствовала, что ее переполняет любовь и сострадание ко всем на свете, даже к злополучному барду.
— Думается мне, Кевин знает, что ты говорила так в ожесточении на собственные свои несчастья, — мягко отозвался Талиесин. Что же именно рассказал ему молодой друид, гадала про себя Гвенвифар.
Резко распахнулась дверь — и в зал ворвались Лот с Гавейном.
— Что же это такое происходит, лорд мой Артур? — воззвал Лот. — Знамя Пендрагона, за которым мы поклялись следовать, не развевается более над лагерем, и Племена немало тем встревожены… скажи мне, что ты наделал?
В свете факелов Артур казался бледным как полотно.
— Мы — христианский народ, и сражаемся мы под знаменем Христа и Пресвятой Девы; только-то, кузен.
Лот сурово свел брови.
— Лучники Авалона поговаривают о том, чтобы покинуть войско. Артур, поднимай это свое Христово знамя, ежели так велит тебе совесть, но только пусть рядом с ним развевается и стяг Пендрагона со змеями мудрости, или армия твоя рассеется, и не будет в ней того единства, что сплачивало воинов на протяжении всего долгого срока томительного ожидания! Или ты ни во что не ставишь это рвение и этот пыл? А ведь пикты славны тем, что уже перебили немало саксов; да и впредь не оплошают. Заклинаю тебя, не отнимай у них знамени, не отказывайся от их верности!
Артур смущенно улыбнулся:
— Подобно тому императору, что узрел в небе знак креста и воззвал: «Вот — залог победы нашей», — подобно ему, говорю, поступим и мы. Ты, Уриенс, сражаешься под знаком орлов Рима, тебе эта повесть известна.
— Известна, король мой, — отозвался Уриенс, — но разумно ли обижать народ Авалона? Лорд мой Артур, запястья твои, — равно как и мои так же, — украшены изображениями змей, как память о земле более древней, нежели земля Христа.
— Но если мы одержим победу, жить нам в обновленной земле, — возразила Гвенвифар, — а ежели потерпим поражение, так все это неважно.
При этих словах Лот обернулся к ней и воззрился на нее с нескрываемым отвращением.
— Я так и знал, что это — твоих рук дело, королева моя.
Гавейн встревоженно подошел к окну и оглядел сверху лагерь.
— Я отсюда вижу, как суетятся они вокруг костров, — малый народец, стало быть, и с Авалона, и из твоих краев, король Уриенс. Артур, кузен мой, — рыцарь шагнул к королю, — заклинаю тебя, как старший из твоих соратников, возьми в битву знамя Пендрагона ради тех, кто хотел бы за ним следовать.
Артур замялся было, но, поймав сияющий взгляд Гвенвифар, улыбнулся жене и промолвил:
— Я дал клятву. Если мы победим в битве, наш сын станет править землею, объединенной под знаком креста. Я не стану никого принуждать в вопросах веры, однако, как говорится в Священном Писании, «я и дом мой будем служить Господу».
Ланселет вдохнул поглубже — и отошел от Гвенвифар.
— Лорд мой и король, напоминаю тебе: я — Ланселет Озерный, и я чту Владычицу Авалона. Во имя нее, король мой, — а она друг твой и твоя благодетельница, — я умоляю тебя о милости: позволь мне самому подъять в битве знамя Пендрагона. Так ты исполнишь свой обет — и не нарушишь клятвы, данной Авалону.
Артур вновь замялся. Гвенвифар чуть заметно покачала головой, Ланселет глянул на Талиесина. Сочтя всеобщее молчание знаком согласия, рыцарь уже направился к выходу, когда тишину нарушил Лот:
— Артур, нет! И без того в народе судачат о том, что Ланселет, дескать, твой наследник и любимчик! Если он отправится в битву под знаменем Пендрагона, все сочтут, что ты передал свой стяг ему, и в стране возникнет раскол: твои сторонники пойдут за крестом, а Ланселетовы — за драконом.
— Ты сражаешься под собственным знаменем, равно как и Леодегранс, равно как и Уриенс, и герцог Марк Корнуольский… так отчего бы мне не биться под стягом Авалона? — яростно обрушился на него Ланселет.
— Но знамя Пендрагона — это знамя всей Британии, объединенной под властью Великого Дракона, — отозвался Лот, и Артур со вздохом кивнул.
— Нам должно сражаться под одним стягом, и стяг этот — со знаком креста. Мне жаль отказать тебе хоть в чем-то, кузен мой, — Артур завладел рукою Ланселета, — но этого я дозволить не могу.
Ланселет постоял немного, крепко сжав губы и явно борясь с гневом, а затем отошел к окну.
— Среди моих северян толкуют… говорят, будто это — те самые саксонские копья, с которыми нам предстоит иметь дело; и дикие лебеди стонут, и всех нас ждут вороны…
Гвенвифар встала; рука ее надежно покоилась в мужниной.
— «Вот — залог победы нашей…» — тихо произнесла она, и Артур крепче сжал ее пальцы.
— Да хотя бы против нас ополчились все силы ада, а не только саксы, госпожа моя, пока рядом со мною мои соратники, я просто не могу не победить. Тем более что со мною — ты, Ланселет, — промолвил Артур, привлекая его ближе к себе с королевой. Минуту Ланселет стоял неподвижно, с искаженным от гнева лицом, а затем, глубоко вздохнув, проговорил:
— Король Артур, да будет так. Но… — Ланселет помолчал, и Гвенвифар, будучи совсем рядом с ним, чувствовала, что все его тело бьет крупная дрожь. — Не знаю, что скажут на Авалоне, узнав о случившемся, лорд мой и мой король.
На мгновение в зале воцарилась гробовая тишина; высоко в небесах полыхало северное сияние — огненные копья, прилетевшие с севера.
А затем Элейна задернула занавеси, отгородившись от знамений, и весело воскликнула:
— Садитесь же за трапезу, лорды! Ибо если ехать вам на битву с рассветом, по крайней мере, голодными вы не отправитесь; мы уж для вас расстарались!
Но снова и снова, пока шла трапеза, а Лот, Уриенс и герцог Марк обсуждали с Артуром стратегию и размещение войск, Гвенвифар ловила на себе взгляд темных Ланселетовых глаз, исполненный скорби и ужаса.
Глава 13
Моргейна, уезжая от Артурова двора в Каэрлеоне и испросив разрешения лишь навестить Авалон и свою приемную мать, думала только о Вивиане — лишь бы не вспоминать то, что произошло между нею и Ланселетом. Когда же мысли ее ненароком возвращались к случившемуся, ее опаляло жгучим, точно каленое железо, стыдом; она-то вручила себя Ланселету со всей искренностью, по обычаю древности, а ему ничего от нее не было нужно, кроме детских шалостей: что за издевка над ее женственностью! Моргейна сама не знала, злится ли на Ланселета или на себя саму, на то, что Ланселет лишь играл с нею, или на то, что сама она его так жаждала…
Снова и снова сожалела она о произнесенных в запале резких словах. И зачем она вздумала осыпать его оскорблениями? Он — таков, каким создала его Богиня, не лучше, но и не хуже. А порою, скача на восток, Моргейна чувствовала, что сама во всем виновата: давняя насмешка Гвенвифар, — «маленькая и безобразная, как фэйри» выжигала ей мозг. Если бы только она могла дать больше, если бы она была так же прекрасна, как Гвенвифар… если бы она удовольствовалась тем, что в силах дать он… и тут мысли ее устремлялись в ином направлении: Ланселет оскорбил ее и в ее лице — саму Богиню… Измученная подобными думами, она ехала через край зеленых холмов. А спустя какое-то время принялась размышлять о том, что ждет ее на Авалоне.
Она покинула Священный остров, не испросив дозволения. Она отреклась от сана жрицы, бросив даже крохотный серповидный нож посвящения; и в последующие годы носила такую прическу, чтобы волосы закрывали лоб и никто не видел вытатуированного там синего полумесяца. Теперь в одной из деревень она обменяла крохотное позолоченное колечко на малость синей краски — той, которой пользуются Племена, — и обновила поблекший знак.
«Все это произошло со мною только потому, что я нарушила клятвы, данные Богине…» — и тут Моргейна вспомнила, как Ланселет в отчаянии уверял, будто нет ни богов, ни богинь, но лишь идолы, — в эту форму охваченные ужасом люди облекают все то, что не в силах постичь с помощью разума.
Но даже если так оно и есть, вины Моргейны это не умаляет. Ибо неважно, в самом ли деле выглядит Богиня так, как думают люди, или она — лишь еще одно из имен для природы великой и непознаваемой, все равно она, Моргейна, изменила храму и тому образу жизни и мыслей, что принимала под клятвой, и отреклась от великих токов и ритмов земли. Она вкушала пищу, для жрицы запретную, убивала зверей, птиц и растения, даже не благодаря за то, что часть Богини принесена в жертву ради ее блага, она жила бездумно, она вручала себя мужчине, даже не пытаясь узнать волю Богини в том, что касается ее солнечных сроков, ради одного лишь удовольствия и в похоти, — нет, напрасно она ждет, что сможет как ни в чем не бывало возвратиться и все будет как встарь. И, проезжая через холмы, сквозь зреющие нивы и благотворный дождь, она все мучительнее и мучительнее сознавала, как далеко ушла от учения Вивианы и Авалона.
«А ведь различие лежит куда глубже, чем мне казалось. Даже земледельцы, будучи христианами, приходят к образу жизни, от земли далекому; они уверяют, что Господь дал им власть над всем, что произрастает на земле, и над всяким зверем рыскающим. В то время как мы, обитатели холмов и болот, лесов и дальних полей, мы-то знаем, что не мы обладаем властью над природой, но она властвует над всеми нами, с того самого мгновения, как вожделение пробуждается в чреслах отцов наших и желание — в лоне наших матерей, дабы произвести нас на свет по ее воле, до того мига, как мы начинаем шевелиться во чреве и в назначенный ей срок попадаем в мир, до тех пор, когда жизни растения и зверя приносятся в жертву, чтобы накормить, запеленать, и одеть нас, и дать нам силы жить… все, все это во власти Богини, и без ее благодатной милости никто из нас не вдохнул бы ни разу, но все стало бесплодным и умерло бы. И даже когда наступает время бесплодия и смерти, дабы наше место на земле могли занять другие, и это тоже — ее деяние, ибо она — не только Зеленая Госпожа плодоносной земли, но и Темная Госпожа семени, что таится под снегом, и ворона и ястреба, что несут смерть замешкавшимся, и червя, что незримо трудится, истребляя то, что отслужило свой срок; в итоге итогов она — Госпожа уничтожения и смерти…»
И, вспомнив обо всем об этом, Моргейна наконец-то поняла: то, что произошло у нее с Ланселетом — сущая мелочь; величайший ее грех — не в истории с Ланселетом, но в ее собственном сердце, ибо отвернулась она от Богини. Какая разница, что священники почитают за добро, добродетель, грех или позор? Раны, нанесенные ее гордости, не что иное, как благое очищение.
«Богиня займется Ланселетом в свои срок и по своему выбору. И не мне о том судить». В тот миг Моргейне думалось, что никогда не видеть кузена — это лучшее, что только может произойти.
Нет, нечего и надеяться, что ей дозволят вернуться на место избранной жрицы… но, возможно, Вивиана сжалится над нею и разрешит ей искупить свои грехи перед Богиней. В ту минуту Моргейне казалось, что она охотно удовольствуется участью служанки или смиренной полевой работницы, лишь бы только остаться на Авалоне. Она ощущала себя больным ребенком, что бежит преклонить голову на колени матери и выплакаться всласть… она пошлет за своим сыном, пусть воспитывается на Авалоне, среди жрецов, она никогда более не сойдет с того пути, которому обучалась…
И когда впереди впервые показался зеленый Холм — да-да, именно он, его ни с чем не перепутаешь, — что гордо вознес главу свою над окрестными возвышенностями, по лицу Моргейны потекли слезы. Она возвращается домой, домой, в родные места, к Вивиане; она постоит в кругу камней и помолится Богине, чтобы провинности ее простились и затянулись раны и чтобы смогла она вернуться на то место, откуда исторгли ее собственная гордость и своеволие.
А Холм словно затеял поиграть с нею в прятки: он то показывался, вздымаясь между возвышенностей, точно напрягшийся фаллос, а то прятался среди холмов поменьше или терялся в сырых туманах; но, наконец, всадница выехала к берегам Озера, к тому самому месту, куда прибыла некогда с Вивианой невесть сколько лет назад.
Перед нею простерлись пустынные воды, тускнеющие в вечерних сумерках. На фоне алого отсвета в небе темнели голые тростники; и в предзакатном мареве смутно различались вдали очертания острова Монахов. Однако ничто не всколыхнулось, ничто не нарушило недвижность вод, хотя в страстную попытку достичь Священного острова и призвать ладью она вложила все свое сердце и мысли… Целый час простояла она там недвижно, и вот землю накрыла тьма, и Моргейна поняла, что потерпела неудачу.
Снова и снова сожалела она о произнесенных в запале резких словах. И зачем она вздумала осыпать его оскорблениями? Он — таков, каким создала его Богиня, не лучше, но и не хуже. А порою, скача на восток, Моргейна чувствовала, что сама во всем виновата: давняя насмешка Гвенвифар, — «маленькая и безобразная, как фэйри» выжигала ей мозг. Если бы только она могла дать больше, если бы она была так же прекрасна, как Гвенвифар… если бы она удовольствовалась тем, что в силах дать он… и тут мысли ее устремлялись в ином направлении: Ланселет оскорбил ее и в ее лице — саму Богиню… Измученная подобными думами, она ехала через край зеленых холмов. А спустя какое-то время принялась размышлять о том, что ждет ее на Авалоне.
Она покинула Священный остров, не испросив дозволения. Она отреклась от сана жрицы, бросив даже крохотный серповидный нож посвящения; и в последующие годы носила такую прическу, чтобы волосы закрывали лоб и никто не видел вытатуированного там синего полумесяца. Теперь в одной из деревень она обменяла крохотное позолоченное колечко на малость синей краски — той, которой пользуются Племена, — и обновила поблекший знак.
«Все это произошло со мною только потому, что я нарушила клятвы, данные Богине…» — и тут Моргейна вспомнила, как Ланселет в отчаянии уверял, будто нет ни богов, ни богинь, но лишь идолы, — в эту форму охваченные ужасом люди облекают все то, что не в силах постичь с помощью разума.
Но даже если так оно и есть, вины Моргейны это не умаляет. Ибо неважно, в самом ли деле выглядит Богиня так, как думают люди, или она — лишь еще одно из имен для природы великой и непознаваемой, все равно она, Моргейна, изменила храму и тому образу жизни и мыслей, что принимала под клятвой, и отреклась от великих токов и ритмов земли. Она вкушала пищу, для жрицы запретную, убивала зверей, птиц и растения, даже не благодаря за то, что часть Богини принесена в жертву ради ее блага, она жила бездумно, она вручала себя мужчине, даже не пытаясь узнать волю Богини в том, что касается ее солнечных сроков, ради одного лишь удовольствия и в похоти, — нет, напрасно она ждет, что сможет как ни в чем не бывало возвратиться и все будет как встарь. И, проезжая через холмы, сквозь зреющие нивы и благотворный дождь, она все мучительнее и мучительнее сознавала, как далеко ушла от учения Вивианы и Авалона.
«А ведь различие лежит куда глубже, чем мне казалось. Даже земледельцы, будучи христианами, приходят к образу жизни, от земли далекому; они уверяют, что Господь дал им власть над всем, что произрастает на земле, и над всяким зверем рыскающим. В то время как мы, обитатели холмов и болот, лесов и дальних полей, мы-то знаем, что не мы обладаем властью над природой, но она властвует над всеми нами, с того самого мгновения, как вожделение пробуждается в чреслах отцов наших и желание — в лоне наших матерей, дабы произвести нас на свет по ее воле, до того мига, как мы начинаем шевелиться во чреве и в назначенный ей срок попадаем в мир, до тех пор, когда жизни растения и зверя приносятся в жертву, чтобы накормить, запеленать, и одеть нас, и дать нам силы жить… все, все это во власти Богини, и без ее благодатной милости никто из нас не вдохнул бы ни разу, но все стало бесплодным и умерло бы. И даже когда наступает время бесплодия и смерти, дабы наше место на земле могли занять другие, и это тоже — ее деяние, ибо она — не только Зеленая Госпожа плодоносной земли, но и Темная Госпожа семени, что таится под снегом, и ворона и ястреба, что несут смерть замешкавшимся, и червя, что незримо трудится, истребляя то, что отслужило свой срок; в итоге итогов она — Госпожа уничтожения и смерти…»
И, вспомнив обо всем об этом, Моргейна наконец-то поняла: то, что произошло у нее с Ланселетом — сущая мелочь; величайший ее грех — не в истории с Ланселетом, но в ее собственном сердце, ибо отвернулась она от Богини. Какая разница, что священники почитают за добро, добродетель, грех или позор? Раны, нанесенные ее гордости, не что иное, как благое очищение.
«Богиня займется Ланселетом в свои срок и по своему выбору. И не мне о том судить». В тот миг Моргейне думалось, что никогда не видеть кузена — это лучшее, что только может произойти.
Нет, нечего и надеяться, что ей дозволят вернуться на место избранной жрицы… но, возможно, Вивиана сжалится над нею и разрешит ей искупить свои грехи перед Богиней. В ту минуту Моргейне казалось, что она охотно удовольствуется участью служанки или смиренной полевой работницы, лишь бы только остаться на Авалоне. Она ощущала себя больным ребенком, что бежит преклонить голову на колени матери и выплакаться всласть… она пошлет за своим сыном, пусть воспитывается на Авалоне, среди жрецов, она никогда более не сойдет с того пути, которому обучалась…
И когда впереди впервые показался зеленый Холм — да-да, именно он, его ни с чем не перепутаешь, — что гордо вознес главу свою над окрестными возвышенностями, по лицу Моргейны потекли слезы. Она возвращается домой, домой, в родные места, к Вивиане; она постоит в кругу камней и помолится Богине, чтобы провинности ее простились и затянулись раны и чтобы смогла она вернуться на то место, откуда исторгли ее собственная гордость и своеволие.
А Холм словно затеял поиграть с нею в прятки: он то показывался, вздымаясь между возвышенностей, точно напрягшийся фаллос, а то прятался среди холмов поменьше или терялся в сырых туманах; но, наконец, всадница выехала к берегам Озера, к тому самому месту, куда прибыла некогда с Вивианой невесть сколько лет назад.
Перед нею простерлись пустынные воды, тускнеющие в вечерних сумерках. На фоне алого отсвета в небе темнели голые тростники; и в предзакатном мареве смутно различались вдали очертания острова Монахов. Однако ничто не всколыхнулось, ничто не нарушило недвижность вод, хотя в страстную попытку достичь Священного острова и призвать ладью она вложила все свое сердце и мысли… Целый час простояла она там недвижно, и вот землю накрыла тьма, и Моргейна поняла, что потерпела неудачу.