Страница:
Ланселет поспешил к нему и, улыбаясь, склонился над лежащим.
— Я не хотел тебе повредить, паренек, но надо тебе научиться защищаться получше. — Он протянул руку. — Давай-ка, обопрись на меня.
— Ты оказал мне честь, сэр, — ответствовал отрок, зардевшись. — И воистину, ощутить твою силу мне куда как на пользу.
Ланселет хлопнул его по плечу.
— Дай Бог нам всегда сражаться плечом к плечу, Красавчик, а не против друг друга, — промолвил рыцарь и зашагал назад к королю. Отрок подобрал меч и возвратился к сверстникам; те, обступив Гарета тесным кольцом, тут же принялись его поддразнивать:
— Что, Красавчик, ты, никак, королевского конюшего едва не сразил в честном бою…
Глядя, как Ланселет перебирается обратно через заграждение, Артур не сдержал улыбки.
— Учтиво и благородно ты поступил, Ланс. Из мальчишки выйдет добрый рыцарь — под стать брату, — добавил король, кивая Гавейну. — Родич, не говори ему, что я знаю, кто он: он скрывает свое имя из побуждений весьма достойных. Передай лишь, что я видел, как он сражается, и посвящу его в рыцари на праздник Пятидесятницы, когда явиться ко мне дозволено любому просителю, ежели он предстанет передо мною и попросит о мече, подобающем его положению.
Гавейн так и просиял. Вот теперь, подумала Гвенвифар, любой, увидев этих двоих рядом, ни на минуту не усомнился бы, что они в родстве: улыбаются они совершенно одинаково.
— Благодарю тебя, лорд мой и король. Да послужит он тебе так же верно, как и я.
— Такое вряд ли возможно, — сердечно промолвил король. — Повезло мне с друзьями и соратниками.
А Гвенвифар подумала про себя, что воистину Артур любому способен внушить любовь и преданность: в этом и состоит секрет его королевской власти, ибо, хотя в битвенной науке он достаточно искушен, сам он — боец не из лучших; не раз и не два на турнирах (при дворе их частенько устраивали — и для развлечения, и того ради, чтобы рыцари не разучились сражаться), — на ее глазах Ланселет и даже старик Пелинор сбрасывали его с седла или опрокидывали на землю. Артур же никогда не злился, не мучился оскорбленной гордостью, но всякий раз добродушно говорил, как он рад, что жизнь его хранят бойцы столь отменные, и как хорошо, что они — друзья ему, а не враги.
Вскорости отроки собрали учебное оружие и разошлись. Гавейн отправился потолковать с братом, а король увлек Гвенвифар к укрепленной стене. Камелот высился на огромном высоком холме; на плоской вершине его с легкостью разместилось бы крупное селение; там-то, в пределах стен, и выстроили замок и город. Артур подвел королеву к своему любимому месту обзора; оттуда, поднявшись на стену, можно было оглядеть всю обширную долину от края до края. Голова у Гвенвифар тут же закружилась, и королева крепко-накрепко вцепилась в стену. Отсюда она различала островной дом своего детства, страну короля Леодегранса, а чуть к северу маячил еще один остров, похожий на свернувшегося кольцом дракона.
— Твой отец стареет, а сына у него нет, — промолвил Артур. — Кто будет править после него?
— Не знаю… думается мне, он захочет, чтобы ты назначил регента от моего имени, — отозвалась Гвенвифар. Одна из ее сестер умерла родами где-то далеко в Уэльсе; вторая не пережила осады их замка. А из сыновей второй жены ее отца ни один не выжил; так что унаследовать королевство суждено Гвенвифар. Но как может она, женщина, уберечь страну от тех, кто жаден до земли? Она скользнула взглядом куда-то мимо отцовских владений и полюбопытствовала:
— Твой отец… Пендрагон… он тоже был произведен в короли на Драконьем острове?
— Так рассказывала мне Владычица Озера; и он тоже приносил клятву защищать древнюю религию и Авалон — как и я, — угрюмо промолвил Артур, не сводя глаз с Драконьего острова. И какой только языческой чепухой забита сейчас его голова?
— Но когда ты обратился к Богу единому и истинному, тогда и только тогда даровал Он тебе величайшую из побед, и сумел ты изгнать саксов с этого острова на веки вечные.
— Глупости ты говоришь, — возразил Артур. — Не думаю я, что какая-либо земля может быть в безопасности на веки вечные, кроме как Божьим соизволением…
— Но ведь Господь вручил тебе всю эту землю, Артур, дабы правил ты над нею как христианский король. Это как с пророком Илией — мне епископ рассказывал, — ибо вышел он в путь со служителями Господними, и повстречал пророков Вааловых, и стали они призывать своих богов, и Единый Господь явил свое величие, а Ваал оказался лишь идолом, так что не было от него ни голоса, ни ответа7. Если бы обычаи и законы Авалона обладали хоть какой-нибудь властью, разве Господь и Пресвятая Дева даровали бы тебе победу столь славную?
— Мои воинства разгромили саксов, но меня, возможно, еще настигнет кара за клятвопреступление, — отозвался Артур. Лоб его избороздили морщины горя, в лице отразился страх: Гвенвифар терпеть этого не могла!
Она прошла чуть южнее, до боли напрягая глаза: отсюда, если вглядеться повнимательнее, можно было различить шпиль церкви святого Михаила на Холме: Михаил, повелитель подземного мира, храбро сражается, не позволяя языческим богам выбраться за пределы из ада, вот поэтому церковь посвящена ему и никому иному. Вот только порою шпиль словно расплывался перед ее глазами, и Гвенвифар казалось, будто вершину Холма венчает не церковь, но круг стоячих камней. Сестры гластонберийской обители рассказывали ей, что в скверные языческие времена так оно и было; и монахи затратили немало труда, низринув камни и оттащив их прочь. Надо думать, грешная она женщина, раз взгляд ее устремляется во тьму язычества. Однажды ей приснилось, будто они с Ланселетом возлежат вместе под сенью круга камней, и он получил от нее то, в чем она ему до сих пор отказывала…
Ланселет. Он такой благородный, никогда не требовал он у нее большего, чем христианка и законная супруга другого могла бы даровать ему, не запятнав себя бесчестием… однако разве не сказано в Священном Писании, что сам Христос говорил:» Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем «…8 Так что она и впрямь согрешила с Ланселетом, и снисхождения ей нет, оба они — прокляты. Гвенвифар поежилась и отвела взгляд от Холма: ей вдруг показалось, будто Артур читает ее мысли. Во всяком случае, он произнес имя Ланселета…
— А ты со мною не согласна, Гвен? Ланселету давно пора жениться.
Гвенвифар постаралась, чтобы голос ее звучал ровно.
— В тот день, когда Ланселет попросить подыскать ему жену, лорд мой и мой король, следует тебе исполнить его просьбу.
— Но он никогда не попросит, — отозвался Артур. — Он не желает покидать меня. Пелинорова дочка стала бы ему хорошей женой, кроме того, она приходится тебе кузиной… не кажется ли тебе, что она отлично подойдет? Ланселет небогат, у Бана слишком много бастардов, чтобы выделить каждому сколько-нибудь значительную долю. Для обоих это — хорошая партия.
— Да, конечно же, ты прав, — согласилась Гвенвифар. — Элейна так и ест его глазами, прямо как ребятня с игровой площадки, дожидаясь доброго слова или хотя бы взгляда. — Хотя сердце у нее ныло, наверное, Ланселету и в самом деле лучше жениться; уж слишком он хорош, чтобы быть намертво привязанным к женщине, способной дать ему так мало; кроме того, тогда она сможет искупить свой грех, твердо пообещав не грешить больше; а пока Ланселет рядом, сие невозможно.
— Что ж, так я поговорю с Ланселетом еще раз. Он говорит, что душа у него не лежит к женитьбе, но я сумею убедить его, что брак вовсе не означает изгнания от двора. Ну разве не славно оно было бы и для меня, и для моих близких, если бы в один прекрасный день наши дети рассчитывали на службу сыновей Ланселета?
— Дай Господи, чтобы день этот настал, — промолвила Гвенвифар, осеняя себя крестом. Так, вместе, стояли они на вершине холма, а внизу перед ними расстилалась Летняя страна.
— А вон всадник едет, — заметил Артур, глядя на дорогу, ведущую к замку. И, едва всадник приблизился, добавил:
— Да это Кевин Арфист прибыл с Авалона. И на сей раз по крайней мере у него хватило ума взять с собою слугу.
— Никакой это не слуга, — возразила Гвенвифар; ее зоркие глаза задержались на хрупкой фигурке, восседающей на коне позади Кевина. — Это женщина. Стыд-то какой: я-то думала, что друиды, подобно священникам, воздерживаются от женщин.
— Некоторые и воздерживаются, любимая, но я слыхал от Талиесина, будто тем, что не принадлежат к высшим чинам, вполне дозволено жениться, и очень многие так и поступают, — пояснил король. — Вероятно, что и Кевин обзавелся женой; или, может статься, просто подвез кого-нибудь по дороге. Пошли служанку известить Талиесина, что он прибыл, и еще одну — на кухню: если нынче вечером нам уготована музыка, так подобает нам устроить что-то вроде пира! Пойдем-ка поприветствуем его: арфист настолько искусный, как Кевин, достоин того, чтобы его встречал сам король.
К тому времени как они дошли до главных врат, створки уже распахнулись, и Кэй лично вышел поприветствовать великого арфиста. Кевин поклонился королю, а взгляд Гвенвифар остановился на хрупкой, одетой в лохмотья фигурке позади него.
— Вот я и возвратилась ко двору, братец, — промолвила Моргейна, поклонившись.
Артур шагнул вперед и обнял сестру.
— Добро пожаловать назад — слишком долго мы не виделись, — промолвил он, прижимаясь щекою к ее щеке. — Теперь, когда матушка наша нас покинула, нам, родичам, должно держаться вместе. Не покидай меня больше, сестра.
— Я об этом и не помышляю, — заверила молодая женщина. Подошла Гвенвифар и в свой черед обняла гостью, чувствуя, как та исхудала: кожа да кости, право слово!
— Ты, похоже, долго странствовала, сестра моя, — заметила она.
— Верно… я приехала издалека, — отозвалась Моргейна. Взяв гостью за руку, Гвенвифар повела ее в замок.
— Куда же ты пропала? Тебя так долго не было… я уж думала, ты вовсе не вернешься, — промолвила королева.
— Порою и я так думала, — откликнулась Моргейна. Между прочим, ни словом не пояснив, где же она все-таки была.
— Все твое добро — арфа, платья, всевозможный скарб — осталось в Каэрлеоне. Завтра я пошлю за ними самого быстрого гонца, — заверила Гвенвифар, уводя гостью в комнату, где спали ее дамы. — А до тех пор, ежели хочешь, я одолжу тебе свое платье… ты слишком долго пробыла в дороге, сестрица, и вид у тебя — точно в коровнике ночевала. На тебя, никак, напали разбойники и обобрали тебя до нитки?
— В пути со мною и впрямь приключилась беда, — промолвила Моргейна, — и если ты пришлешь ко мне служанку, чтобы мне помыться и переодеться в чистое, я буду благословлять тебя. А еще не одолжишь ли мне гребень, и шпильки для волос, и нижнюю рубашку?
— Мое платье будет тебе слишком длинно, — размышляла вслух Гвенвифар, — но ты, конечно же, сумеешь как-нибудь заколоть его — до тех пор, пока не привезут твою собственную одежду. Гребни, покрывала и нижние рубашки я одолжу тебе с радостью, да и башмаки в придачу: эти выглядят так, как если бы ты прошла в них отсюда до Лотиана и обратно! — Королева жестом подозвала к себе одну из прислужниц. — Сходи принеси красное платье, и покрывало к нему, и нижнюю рубашку, и мою запасную пару домашних туфель, и чулки, — выбирай все, что сочтешь нужным, дабы сестра моего супруга оделась, как подобает ее положению. И распорядись, чтобы приготовили ванну, и позови банщицу. — И, с отвращением глянув на снятое Моргейной платье, прибавила:
— А если вот это не удастся хорошенько проветрить и вычистить, отдай его какой-нибудь коровнице!
За королевским столом Моргейна появилась в красном платье, что очень ей шло, скрадывая излишнюю бледность; ее умоляли спеть, но молодая женщина отказалась, говоря, что, раз в замке гостит Кевин, никто не станет слушать чириканье малиновки, ежели рядом — соловей.
На следующий день Кевин испросил у короля частной аудиенции; он, Артур и еще Талиесин, затворившись в покоях, совещались на протяжении многих часов, и даже ужин им принесли туда; однако Гвенвифар так и не узнала, о чем они говорили; Артур почти не рассказывал ей о делах государственных. Вне всякого сомнения, друиды злились на короля за то, что тот счел нужным отречься от своих обетов Авалону, но рано или поздно им придется с этим смириться и признать, что Артур — христианский король. Что до Гвенвифар, у нее и других забот полно.
Той весной при дворе свирепствовала лихорадка; заболели и некоторые ее дамы, так что вплоть до Пасхи королеве некогда было отвлекаться на что-то еще. Гвенвифар и думать не думала, что порадуется присутствию Моргейны; однако Моргейна многое знала о травах и о науке исцеления, и, скорее всего, только благодаря Моргейниной мудрости при дворе все выжили; по слухам, в окрестностях перемерло немало народу, главным образом маленькие дети и старики. Юная сводная сестра королевы, Изотта, тоже пала жертвой недуга, но о том прослышала ее мать и настояла на том, чтобы забрать дочь от двора, так что Изотту отослали обратно на остров, и ближе к концу месяца Гвенвифар сообщили о смерти девочки. Королева горько оплакивала ее кончину: она всей душой привязалась к Изотте и надеялась выдать ее замуж за кого-нибудь из Артуровых соратников, как только отроковица подрастет.
Занедужил и Ланселет; и Артур распорядился, чтобы больного разместили в замке и приставили к нему дам из королевиной свиты. Пока существовала опасность заразиться, Гвенвифар к нему не приближалась: королева надеялась, что вновь забеременела, однако упования ее не оправдались, то были лишь тщетные надежды и иллюзии. Когда же Ланселет пошел на поправку, королева частенько навещала его и подолгу сиживала с ним рядом.
Приходила и Моргейна — поиграть больному на арфе, пока тот прикован к постели. Однажды, наблюдая за этой парой, поглощенной беседой об Авалоне, Гвенвифар перехватила взгляд молодой женщины и подумала: «Да она же до сих пор его любит!» Королева знала: Артур все еще надеется сосватать Моргейну за Ланселета, и, изнывая от ревности, следила, как Ланселет внимает Моргейниной арфе.
«Какой чудесный у нее голос; она не красавица, зато так мудра и всему обучена; красавиц вокруг пруд пруди, вон Элейна, например, и Мелеас, и даже Моргауза, но что до того Ланселету?» А как нежно и ласково приподнимает Моргейна больного и подносит ему травяные снадобья и жаропонижающие настойки! Она-то, Гвенвифар, в уходе за больными ничегошеньки не смыслит; и в целительском искусстве не сведуща; просто сидит себе, точно воды в рот набрала, а Моргейна между тем соловьем заливается, хохочет, развлекает недужного на все лады.
Уже темнело, когда Моргейна наконец отложила арфу.
— Я уже и струн не вижу, и охрипла, точно ворона; не могу больше петь. Изволь-ка выпить лекарство, Ланселет; а потом я пришлю к тебе слугу: пора тебе укладываться на ночь.
Криво улыбнувшись, Ланселет принял чашу из ее рук.
— Твои настойки и впрямь снимают жар, родственница, но — бр-р-р! Вкус у них…
— А ну, пей без разговоров! — рассмеялась Моргейна. — Артур отдал тебя в мое распоряжение — пока не поправишься…
— Ага, и, конечно же, если я откажусь, ты меня поколотишь и отправишь спать без ужина, а если я выпью лекарство, как хороший мальчик, меня поцелуют и угостят медовым пирогом, — съязвил Ланселет.
— Медового пирога тебе пока нельзя, обойдешься и вкусной кашкой-размазней, — прыснула Моргейна. — Но если ты все-таки выпьешь настойку, я поцелую тебя на ночь, а медовый пирог испеку, когда ты поправишься.
— Да, матушка, — отвечал Ланселет, наморщив нос. Гвенвифар видела: шутка Моргейне не по душе; но как только больной осушил чашу, молодая женщина склонилась над ним, легонько поцеловала в лоб и подоткнула ему одеяло — ни дать ни взять мать, укладывающая ребенка в колыбельку. — Ну вот, хороший ты мой мальчик, засыпай теперь, — смеясь, промолвила она, однако в смехе ее звучала горечь.
Когда за Моргейной закрылась дверь, Гвенвифар подошла к кровати больного.
— Она права, дорогой мой; тебе нужно выспаться хорошенько.
— Моргейна всегда права, и до чего же мне это осточертело, — в сердцах отозвался Ланселет. — Посиди со мной немного, любимая моя…
Нечасто осмеливался он так обращаться к своей королеве; однако Гвенвифар присела на край постели и позволила больному завладеть своей рукой. Очень скоро Ланселет заставил ее улечься рядом с собою и поцеловал; вытянувшись на самом краешке кровати, Гвенвифар позволяла целовать себя снова и снова; но спустя какое-то время Ланселет устало вздохнул и, не протестуя, дал ей подняться.
— Любимая моя, ненаглядная, так дальше продолжаться не может. Дозволь мне уехать от двора.
— Куда же? Гоняться за ненаглядным Пелиноровым драконом? А чем же тогда Пелинор станет развлекаться на старости лет? Он же охоту просто обожает, — отшутилась Гвенвифар, хотя сердце ее сжалось от боли.
Ланселет схватил ее за плечи и вновь уложил рядом с собою.
— Нет, не шути так, Гвен… ты знаешь, и я знаю, и Господь помоги нам обоим, думается мне, что знает и Артур: я никого не любил, кроме тебя, с тех самых пор, как впервые увидел тебя в доме твоего отца, — и никого другого вовеки не полюблю. А если надеюсь я сохранить верность королю своему и другу, тогда должно мне уехать от двора и никогда больше тебя не видеть…
— Если ты считаешь, что в том твой долг, я не стану тебя удерживать, — промолвила Гвенвифар.
— А я ведь уже уезжал прежде, — исступленно выкрикнул он. — Всякий раз, когда я отправлялся на войну, некая часть меня мечтала, чтобы я погиб от руки саксов и не возвращался более к безнадежной любви — прости меня Господи, порою я ненавидел своего короля, — а ведь я клялся любить его и служить ему верой и правдой! — а в следующий миг думал, что ни одной женщине не удастся разорвать нашу дружбу, и я давал слово не думать о тебе иначе, как о супруге моего сюзерена. Но ныне войны закончились, и вынужден я сидеть здесь целыми днями и глядеть на тебя рядом с ним, восседающим на высоком троне, и представлять тебя в его постели, женой счастливой и довольной…
— С чего ты взял, что я более счастлива и более довольна, чем ты? — дрожащим голосом осведомилась Гвенвифар. — По крайней мере, тебе дано выбирать, ехать тебе или задержаться, а меня вручили Артуру, даже не спросив, хочу я того или нет! И не могу я взять и уехать от двора, если происходящее мне не по душе, но должна оставаться здесь, в стенах крепости, и выполнять то, чего от меня ждут… если надо тебе уехать, я не могу сказать:» Останься!» — а если ты останешься, не могу потребовать: «Уезжай!» Ты по крайней мере, свободен оставаться или покинуть нас, в зависимости от того, что сделает тебя счастливее!
— Ты думаешь, для меня речь идет о счастье, неважно, остаюсь я или уезжаю? — вопросил Ланселет, и на мгновение Гвенвифар показалось, что он того и гляди разрыдается. Но вот рыцарь овладел собою. — Любимая, так что же мне делать? Господь меня сохрани причинять тебе новые горести! Если я уеду от двора, тогда долг твой окажется прост и ясен: быть хорошей женой Артуру, не более, но и не менее. А если я останусь… — Он умолк на полуслове.
— Если ты считаешь, что долг твой призывает тебя прочь, — промолвила она, — тогда уезжай. — И по лицу ее, затуманивая взор, хлынули слезы.
— Гвенвифар… — проговорил рыцарь, и голос его прозвучал так напряженно, словно он только что получил смертельную рану. Ланселет так редко называл ее полным именем; он всегда обращался к ней» моя госпожа» или «моя королева», а если в шутку — то просто Гвен. И теперь, услышав свое имя из его уст, королева подумала, что в жизни не внимала музыке слаще. — Гвенвифар, отчего ты плачешь?
Вот теперь ей придется солгать, и солгать умело, ибо честь не позволяет сказать ему правду.
— Потому что… — начала она, и умолкла, и сдавленно докончила:
— Потому что я не знаю, как мне жить, если ты уедешь прочь.
Ланселет судорожно сглотнул и сжал ее руки в своих.
— Но тогда… послушай, любовь моя… я не король, но отец подарил мне в Бретани небольшое поместье. Отчего бы тебе не уехать из Камелота вместе со мною? Я… я сам не знаю… может, так оно достойнее, нежели оставаться здесь, при Артуровом дворе, и соблазнять его жену…
«Так значит, он меня любит, — думала Гвенвифар, — его влечет ко мне, это — достойный выход…» Но тут же нахлынула паника. Уехать Бог знает куда, одной, так далеко — даже если рядом будет Ланселет… и сей же миг королева представила, что о ней скажут, если она покроет себя бесчестием…
Ланселет лежал, по-прежнему сжимая ее руку.
— Мы никогда не смогли бы вернуться, ты ведь понимаешь — никогда. И, скорее всего, нас обоих отлучили бы от церкви… для меня это ничего не значит, не такой уж я убежденный христианин. Но ты, моя Гвенвифар…
Она закрыла лицо покрывалом и зарыдала: какая же она жалкая трусиха!
— Гвенвифар, — промолвил он. — Я не хотел бы ввести тебя в грех…
— Мы уже согрешили, и ты, и я, — горько выкрикнула она.
— И, если священники не врут, мы будем за это прокляты, — с ожесточением отозвался Ланселет, — и однако же я не получил от тебя ничего, кроме этих поцелуев: зла и вины перепало нам с лихвою, но ни малой толики наслаждения, что таит в себе грех. И, сдается мне, не верю я священникам — что же это за Бог такой, что расхаживает в темноте вроде как ночной сторож, подглядывая и подсматривая, точно старая деревенская сплетница, любопытствующая, не спит ли кто-нибудь с женою соседа…
— Вот и мерлин говорил что-то похожее, — тихо промолвила Гвенвифар. — Иногда мне кажется, что в этих словах есть смысл, а в следующий миг я задумываюсь, уж не дьявольское ли это искушение…
— Ох, только не говори мне про дьявола, — воскликнул Ланселет, снова заставляя ее улечься рядом. — Любимая, родная моя, я уйду, если ты того хочешь, или останусь, но только не в силах я видеть, как ты горюешь…
— Я сама не знаю, чего хочу, — рыдала и всхлипывала она, позволяя себя обнять. Наконец Ланселет прошептал:
— За грех мы уже заплатили… — и припал к ее губам. Трепеща, Гвенвифар уступила поцелую, и вот уже жадные, нетерпеливые ладони его легли ей на грудь. Королева почти надеялась, что на сей раз одними поцелуями он не удовольствуется, но тут в коридоре послышались шаги, и Гвенвифар в панике выпрямилась. Когда в комнату вошел Ланселетов оруженосец, она уже чинно сидела на краешке кровати.
— Лорд мой? — откашлявшись, произнес вошедший. — Леди Моргейна сказала, что тебе пора спать. С твоего позволения, госпожа?..
«Снова Моргейна, будь она проклята!» Рассмеявшись, Ланселет выпустил руку Гвенвифар.
— Да, к тому же госпожа моя наверняка устала. Пообещаешь ли ты навестить меня завтра, моя королева?
Гвенвифар и радовалась, и злилась на то, что голос его звучит так спокойно. Она отвернулась от светильника, что принес с собою слуга; королева знала, что покрывало ее сбилось на сторону, платье измято, лицо покраснело от слез, волосы растрепались. Да уж, вид у нее не лучший; что только слуга подумает? Гвенвифар набросила покрывало на лицо и поднялась на ноги.
— Доброй ночи, сэр Ланселет. Керваль, смотри, хорошенько позаботься о лучшем друге моего короля, — промолвила она и вышла, слабо надеясь на то, что успеет добраться до собственных покоев, прежде чем вновь разрыдается. «Ох, Господи, как… как же смею я молить Господа о том, чтобы грешить и дальше? Молиться должно о том, чтобы избавиться от искушения — а я не могу!»
Глава 16
— Я не хотел тебе повредить, паренек, но надо тебе научиться защищаться получше. — Он протянул руку. — Давай-ка, обопрись на меня.
— Ты оказал мне честь, сэр, — ответствовал отрок, зардевшись. — И воистину, ощутить твою силу мне куда как на пользу.
Ланселет хлопнул его по плечу.
— Дай Бог нам всегда сражаться плечом к плечу, Красавчик, а не против друг друга, — промолвил рыцарь и зашагал назад к королю. Отрок подобрал меч и возвратился к сверстникам; те, обступив Гарета тесным кольцом, тут же принялись его поддразнивать:
— Что, Красавчик, ты, никак, королевского конюшего едва не сразил в честном бою…
Глядя, как Ланселет перебирается обратно через заграждение, Артур не сдержал улыбки.
— Учтиво и благородно ты поступил, Ланс. Из мальчишки выйдет добрый рыцарь — под стать брату, — добавил король, кивая Гавейну. — Родич, не говори ему, что я знаю, кто он: он скрывает свое имя из побуждений весьма достойных. Передай лишь, что я видел, как он сражается, и посвящу его в рыцари на праздник Пятидесятницы, когда явиться ко мне дозволено любому просителю, ежели он предстанет передо мною и попросит о мече, подобающем его положению.
Гавейн так и просиял. Вот теперь, подумала Гвенвифар, любой, увидев этих двоих рядом, ни на минуту не усомнился бы, что они в родстве: улыбаются они совершенно одинаково.
— Благодарю тебя, лорд мой и король. Да послужит он тебе так же верно, как и я.
— Такое вряд ли возможно, — сердечно промолвил король. — Повезло мне с друзьями и соратниками.
А Гвенвифар подумала про себя, что воистину Артур любому способен внушить любовь и преданность: в этом и состоит секрет его королевской власти, ибо, хотя в битвенной науке он достаточно искушен, сам он — боец не из лучших; не раз и не два на турнирах (при дворе их частенько устраивали — и для развлечения, и того ради, чтобы рыцари не разучились сражаться), — на ее глазах Ланселет и даже старик Пелинор сбрасывали его с седла или опрокидывали на землю. Артур же никогда не злился, не мучился оскорбленной гордостью, но всякий раз добродушно говорил, как он рад, что жизнь его хранят бойцы столь отменные, и как хорошо, что они — друзья ему, а не враги.
Вскорости отроки собрали учебное оружие и разошлись. Гавейн отправился потолковать с братом, а король увлек Гвенвифар к укрепленной стене. Камелот высился на огромном высоком холме; на плоской вершине его с легкостью разместилось бы крупное селение; там-то, в пределах стен, и выстроили замок и город. Артур подвел королеву к своему любимому месту обзора; оттуда, поднявшись на стену, можно было оглядеть всю обширную долину от края до края. Голова у Гвенвифар тут же закружилась, и королева крепко-накрепко вцепилась в стену. Отсюда она различала островной дом своего детства, страну короля Леодегранса, а чуть к северу маячил еще один остров, похожий на свернувшегося кольцом дракона.
— Твой отец стареет, а сына у него нет, — промолвил Артур. — Кто будет править после него?
— Не знаю… думается мне, он захочет, чтобы ты назначил регента от моего имени, — отозвалась Гвенвифар. Одна из ее сестер умерла родами где-то далеко в Уэльсе; вторая не пережила осады их замка. А из сыновей второй жены ее отца ни один не выжил; так что унаследовать королевство суждено Гвенвифар. Но как может она, женщина, уберечь страну от тех, кто жаден до земли? Она скользнула взглядом куда-то мимо отцовских владений и полюбопытствовала:
— Твой отец… Пендрагон… он тоже был произведен в короли на Драконьем острове?
— Так рассказывала мне Владычица Озера; и он тоже приносил клятву защищать древнюю религию и Авалон — как и я, — угрюмо промолвил Артур, не сводя глаз с Драконьего острова. И какой только языческой чепухой забита сейчас его голова?
— Но когда ты обратился к Богу единому и истинному, тогда и только тогда даровал Он тебе величайшую из побед, и сумел ты изгнать саксов с этого острова на веки вечные.
— Глупости ты говоришь, — возразил Артур. — Не думаю я, что какая-либо земля может быть в безопасности на веки вечные, кроме как Божьим соизволением…
— Но ведь Господь вручил тебе всю эту землю, Артур, дабы правил ты над нею как христианский король. Это как с пророком Илией — мне епископ рассказывал, — ибо вышел он в путь со служителями Господними, и повстречал пророков Вааловых, и стали они призывать своих богов, и Единый Господь явил свое величие, а Ваал оказался лишь идолом, так что не было от него ни голоса, ни ответа7. Если бы обычаи и законы Авалона обладали хоть какой-нибудь властью, разве Господь и Пресвятая Дева даровали бы тебе победу столь славную?
— Мои воинства разгромили саксов, но меня, возможно, еще настигнет кара за клятвопреступление, — отозвался Артур. Лоб его избороздили морщины горя, в лице отразился страх: Гвенвифар терпеть этого не могла!
Она прошла чуть южнее, до боли напрягая глаза: отсюда, если вглядеться повнимательнее, можно было различить шпиль церкви святого Михаила на Холме: Михаил, повелитель подземного мира, храбро сражается, не позволяя языческим богам выбраться за пределы из ада, вот поэтому церковь посвящена ему и никому иному. Вот только порою шпиль словно расплывался перед ее глазами, и Гвенвифар казалось, будто вершину Холма венчает не церковь, но круг стоячих камней. Сестры гластонберийской обители рассказывали ей, что в скверные языческие времена так оно и было; и монахи затратили немало труда, низринув камни и оттащив их прочь. Надо думать, грешная она женщина, раз взгляд ее устремляется во тьму язычества. Однажды ей приснилось, будто они с Ланселетом возлежат вместе под сенью круга камней, и он получил от нее то, в чем она ему до сих пор отказывала…
Ланселет. Он такой благородный, никогда не требовал он у нее большего, чем христианка и законная супруга другого могла бы даровать ему, не запятнав себя бесчестием… однако разве не сказано в Священном Писании, что сам Христос говорил:» Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем «…8 Так что она и впрямь согрешила с Ланселетом, и снисхождения ей нет, оба они — прокляты. Гвенвифар поежилась и отвела взгляд от Холма: ей вдруг показалось, будто Артур читает ее мысли. Во всяком случае, он произнес имя Ланселета…
— А ты со мною не согласна, Гвен? Ланселету давно пора жениться.
Гвенвифар постаралась, чтобы голос ее звучал ровно.
— В тот день, когда Ланселет попросить подыскать ему жену, лорд мой и мой король, следует тебе исполнить его просьбу.
— Но он никогда не попросит, — отозвался Артур. — Он не желает покидать меня. Пелинорова дочка стала бы ему хорошей женой, кроме того, она приходится тебе кузиной… не кажется ли тебе, что она отлично подойдет? Ланселет небогат, у Бана слишком много бастардов, чтобы выделить каждому сколько-нибудь значительную долю. Для обоих это — хорошая партия.
— Да, конечно же, ты прав, — согласилась Гвенвифар. — Элейна так и ест его глазами, прямо как ребятня с игровой площадки, дожидаясь доброго слова или хотя бы взгляда. — Хотя сердце у нее ныло, наверное, Ланселету и в самом деле лучше жениться; уж слишком он хорош, чтобы быть намертво привязанным к женщине, способной дать ему так мало; кроме того, тогда она сможет искупить свой грех, твердо пообещав не грешить больше; а пока Ланселет рядом, сие невозможно.
— Что ж, так я поговорю с Ланселетом еще раз. Он говорит, что душа у него не лежит к женитьбе, но я сумею убедить его, что брак вовсе не означает изгнания от двора. Ну разве не славно оно было бы и для меня, и для моих близких, если бы в один прекрасный день наши дети рассчитывали на службу сыновей Ланселета?
— Дай Господи, чтобы день этот настал, — промолвила Гвенвифар, осеняя себя крестом. Так, вместе, стояли они на вершине холма, а внизу перед ними расстилалась Летняя страна.
— А вон всадник едет, — заметил Артур, глядя на дорогу, ведущую к замку. И, едва всадник приблизился, добавил:
— Да это Кевин Арфист прибыл с Авалона. И на сей раз по крайней мере у него хватило ума взять с собою слугу.
— Никакой это не слуга, — возразила Гвенвифар; ее зоркие глаза задержались на хрупкой фигурке, восседающей на коне позади Кевина. — Это женщина. Стыд-то какой: я-то думала, что друиды, подобно священникам, воздерживаются от женщин.
— Некоторые и воздерживаются, любимая, но я слыхал от Талиесина, будто тем, что не принадлежат к высшим чинам, вполне дозволено жениться, и очень многие так и поступают, — пояснил король. — Вероятно, что и Кевин обзавелся женой; или, может статься, просто подвез кого-нибудь по дороге. Пошли служанку известить Талиесина, что он прибыл, и еще одну — на кухню: если нынче вечером нам уготована музыка, так подобает нам устроить что-то вроде пира! Пойдем-ка поприветствуем его: арфист настолько искусный, как Кевин, достоин того, чтобы его встречал сам король.
К тому времени как они дошли до главных врат, створки уже распахнулись, и Кэй лично вышел поприветствовать великого арфиста. Кевин поклонился королю, а взгляд Гвенвифар остановился на хрупкой, одетой в лохмотья фигурке позади него.
— Вот я и возвратилась ко двору, братец, — промолвила Моргейна, поклонившись.
Артур шагнул вперед и обнял сестру.
— Добро пожаловать назад — слишком долго мы не виделись, — промолвил он, прижимаясь щекою к ее щеке. — Теперь, когда матушка наша нас покинула, нам, родичам, должно держаться вместе. Не покидай меня больше, сестра.
— Я об этом и не помышляю, — заверила молодая женщина. Подошла Гвенвифар и в свой черед обняла гостью, чувствуя, как та исхудала: кожа да кости, право слово!
— Ты, похоже, долго странствовала, сестра моя, — заметила она.
— Верно… я приехала издалека, — отозвалась Моргейна. Взяв гостью за руку, Гвенвифар повела ее в замок.
— Куда же ты пропала? Тебя так долго не было… я уж думала, ты вовсе не вернешься, — промолвила королева.
— Порою и я так думала, — откликнулась Моргейна. Между прочим, ни словом не пояснив, где же она все-таки была.
— Все твое добро — арфа, платья, всевозможный скарб — осталось в Каэрлеоне. Завтра я пошлю за ними самого быстрого гонца, — заверила Гвенвифар, уводя гостью в комнату, где спали ее дамы. — А до тех пор, ежели хочешь, я одолжу тебе свое платье… ты слишком долго пробыла в дороге, сестрица, и вид у тебя — точно в коровнике ночевала. На тебя, никак, напали разбойники и обобрали тебя до нитки?
— В пути со мною и впрямь приключилась беда, — промолвила Моргейна, — и если ты пришлешь ко мне служанку, чтобы мне помыться и переодеться в чистое, я буду благословлять тебя. А еще не одолжишь ли мне гребень, и шпильки для волос, и нижнюю рубашку?
— Мое платье будет тебе слишком длинно, — размышляла вслух Гвенвифар, — но ты, конечно же, сумеешь как-нибудь заколоть его — до тех пор, пока не привезут твою собственную одежду. Гребни, покрывала и нижние рубашки я одолжу тебе с радостью, да и башмаки в придачу: эти выглядят так, как если бы ты прошла в них отсюда до Лотиана и обратно! — Королева жестом подозвала к себе одну из прислужниц. — Сходи принеси красное платье, и покрывало к нему, и нижнюю рубашку, и мою запасную пару домашних туфель, и чулки, — выбирай все, что сочтешь нужным, дабы сестра моего супруга оделась, как подобает ее положению. И распорядись, чтобы приготовили ванну, и позови банщицу. — И, с отвращением глянув на снятое Моргейной платье, прибавила:
— А если вот это не удастся хорошенько проветрить и вычистить, отдай его какой-нибудь коровнице!
За королевским столом Моргейна появилась в красном платье, что очень ей шло, скрадывая излишнюю бледность; ее умоляли спеть, но молодая женщина отказалась, говоря, что, раз в замке гостит Кевин, никто не станет слушать чириканье малиновки, ежели рядом — соловей.
На следующий день Кевин испросил у короля частной аудиенции; он, Артур и еще Талиесин, затворившись в покоях, совещались на протяжении многих часов, и даже ужин им принесли туда; однако Гвенвифар так и не узнала, о чем они говорили; Артур почти не рассказывал ей о делах государственных. Вне всякого сомнения, друиды злились на короля за то, что тот счел нужным отречься от своих обетов Авалону, но рано или поздно им придется с этим смириться и признать, что Артур — христианский король. Что до Гвенвифар, у нее и других забот полно.
Той весной при дворе свирепствовала лихорадка; заболели и некоторые ее дамы, так что вплоть до Пасхи королеве некогда было отвлекаться на что-то еще. Гвенвифар и думать не думала, что порадуется присутствию Моргейны; однако Моргейна многое знала о травах и о науке исцеления, и, скорее всего, только благодаря Моргейниной мудрости при дворе все выжили; по слухам, в окрестностях перемерло немало народу, главным образом маленькие дети и старики. Юная сводная сестра королевы, Изотта, тоже пала жертвой недуга, но о том прослышала ее мать и настояла на том, чтобы забрать дочь от двора, так что Изотту отослали обратно на остров, и ближе к концу месяца Гвенвифар сообщили о смерти девочки. Королева горько оплакивала ее кончину: она всей душой привязалась к Изотте и надеялась выдать ее замуж за кого-нибудь из Артуровых соратников, как только отроковица подрастет.
Занедужил и Ланселет; и Артур распорядился, чтобы больного разместили в замке и приставили к нему дам из королевиной свиты. Пока существовала опасность заразиться, Гвенвифар к нему не приближалась: королева надеялась, что вновь забеременела, однако упования ее не оправдались, то были лишь тщетные надежды и иллюзии. Когда же Ланселет пошел на поправку, королева частенько навещала его и подолгу сиживала с ним рядом.
Приходила и Моргейна — поиграть больному на арфе, пока тот прикован к постели. Однажды, наблюдая за этой парой, поглощенной беседой об Авалоне, Гвенвифар перехватила взгляд молодой женщины и подумала: «Да она же до сих пор его любит!» Королева знала: Артур все еще надеется сосватать Моргейну за Ланселета, и, изнывая от ревности, следила, как Ланселет внимает Моргейниной арфе.
«Какой чудесный у нее голос; она не красавица, зато так мудра и всему обучена; красавиц вокруг пруд пруди, вон Элейна, например, и Мелеас, и даже Моргауза, но что до того Ланселету?» А как нежно и ласково приподнимает Моргейна больного и подносит ему травяные снадобья и жаропонижающие настойки! Она-то, Гвенвифар, в уходе за больными ничегошеньки не смыслит; и в целительском искусстве не сведуща; просто сидит себе, точно воды в рот набрала, а Моргейна между тем соловьем заливается, хохочет, развлекает недужного на все лады.
Уже темнело, когда Моргейна наконец отложила арфу.
— Я уже и струн не вижу, и охрипла, точно ворона; не могу больше петь. Изволь-ка выпить лекарство, Ланселет; а потом я пришлю к тебе слугу: пора тебе укладываться на ночь.
Криво улыбнувшись, Ланселет принял чашу из ее рук.
— Твои настойки и впрямь снимают жар, родственница, но — бр-р-р! Вкус у них…
— А ну, пей без разговоров! — рассмеялась Моргейна. — Артур отдал тебя в мое распоряжение — пока не поправишься…
— Ага, и, конечно же, если я откажусь, ты меня поколотишь и отправишь спать без ужина, а если я выпью лекарство, как хороший мальчик, меня поцелуют и угостят медовым пирогом, — съязвил Ланселет.
— Медового пирога тебе пока нельзя, обойдешься и вкусной кашкой-размазней, — прыснула Моргейна. — Но если ты все-таки выпьешь настойку, я поцелую тебя на ночь, а медовый пирог испеку, когда ты поправишься.
— Да, матушка, — отвечал Ланселет, наморщив нос. Гвенвифар видела: шутка Моргейне не по душе; но как только больной осушил чашу, молодая женщина склонилась над ним, легонько поцеловала в лоб и подоткнула ему одеяло — ни дать ни взять мать, укладывающая ребенка в колыбельку. — Ну вот, хороший ты мой мальчик, засыпай теперь, — смеясь, промолвила она, однако в смехе ее звучала горечь.
Когда за Моргейной закрылась дверь, Гвенвифар подошла к кровати больного.
— Она права, дорогой мой; тебе нужно выспаться хорошенько.
— Моргейна всегда права, и до чего же мне это осточертело, — в сердцах отозвался Ланселет. — Посиди со мной немного, любимая моя…
Нечасто осмеливался он так обращаться к своей королеве; однако Гвенвифар присела на край постели и позволила больному завладеть своей рукой. Очень скоро Ланселет заставил ее улечься рядом с собою и поцеловал; вытянувшись на самом краешке кровати, Гвенвифар позволяла целовать себя снова и снова; но спустя какое-то время Ланселет устало вздохнул и, не протестуя, дал ей подняться.
— Любимая моя, ненаглядная, так дальше продолжаться не может. Дозволь мне уехать от двора.
— Куда же? Гоняться за ненаглядным Пелиноровым драконом? А чем же тогда Пелинор станет развлекаться на старости лет? Он же охоту просто обожает, — отшутилась Гвенвифар, хотя сердце ее сжалось от боли.
Ланселет схватил ее за плечи и вновь уложил рядом с собою.
— Нет, не шути так, Гвен… ты знаешь, и я знаю, и Господь помоги нам обоим, думается мне, что знает и Артур: я никого не любил, кроме тебя, с тех самых пор, как впервые увидел тебя в доме твоего отца, — и никого другого вовеки не полюблю. А если надеюсь я сохранить верность королю своему и другу, тогда должно мне уехать от двора и никогда больше тебя не видеть…
— Если ты считаешь, что в том твой долг, я не стану тебя удерживать, — промолвила Гвенвифар.
— А я ведь уже уезжал прежде, — исступленно выкрикнул он. — Всякий раз, когда я отправлялся на войну, некая часть меня мечтала, чтобы я погиб от руки саксов и не возвращался более к безнадежной любви — прости меня Господи, порою я ненавидел своего короля, — а ведь я клялся любить его и служить ему верой и правдой! — а в следующий миг думал, что ни одной женщине не удастся разорвать нашу дружбу, и я давал слово не думать о тебе иначе, как о супруге моего сюзерена. Но ныне войны закончились, и вынужден я сидеть здесь целыми днями и глядеть на тебя рядом с ним, восседающим на высоком троне, и представлять тебя в его постели, женой счастливой и довольной…
— С чего ты взял, что я более счастлива и более довольна, чем ты? — дрожащим голосом осведомилась Гвенвифар. — По крайней мере, тебе дано выбирать, ехать тебе или задержаться, а меня вручили Артуру, даже не спросив, хочу я того или нет! И не могу я взять и уехать от двора, если происходящее мне не по душе, но должна оставаться здесь, в стенах крепости, и выполнять то, чего от меня ждут… если надо тебе уехать, я не могу сказать:» Останься!» — а если ты останешься, не могу потребовать: «Уезжай!» Ты по крайней мере, свободен оставаться или покинуть нас, в зависимости от того, что сделает тебя счастливее!
— Ты думаешь, для меня речь идет о счастье, неважно, остаюсь я или уезжаю? — вопросил Ланселет, и на мгновение Гвенвифар показалось, что он того и гляди разрыдается. Но вот рыцарь овладел собою. — Любимая, так что же мне делать? Господь меня сохрани причинять тебе новые горести! Если я уеду от двора, тогда долг твой окажется прост и ясен: быть хорошей женой Артуру, не более, но и не менее. А если я останусь… — Он умолк на полуслове.
— Если ты считаешь, что долг твой призывает тебя прочь, — промолвила она, — тогда уезжай. — И по лицу ее, затуманивая взор, хлынули слезы.
— Гвенвифар… — проговорил рыцарь, и голос его прозвучал так напряженно, словно он только что получил смертельную рану. Ланселет так редко называл ее полным именем; он всегда обращался к ней» моя госпожа» или «моя королева», а если в шутку — то просто Гвен. И теперь, услышав свое имя из его уст, королева подумала, что в жизни не внимала музыке слаще. — Гвенвифар, отчего ты плачешь?
Вот теперь ей придется солгать, и солгать умело, ибо честь не позволяет сказать ему правду.
— Потому что… — начала она, и умолкла, и сдавленно докончила:
— Потому что я не знаю, как мне жить, если ты уедешь прочь.
Ланселет судорожно сглотнул и сжал ее руки в своих.
— Но тогда… послушай, любовь моя… я не король, но отец подарил мне в Бретани небольшое поместье. Отчего бы тебе не уехать из Камелота вместе со мною? Я… я сам не знаю… может, так оно достойнее, нежели оставаться здесь, при Артуровом дворе, и соблазнять его жену…
«Так значит, он меня любит, — думала Гвенвифар, — его влечет ко мне, это — достойный выход…» Но тут же нахлынула паника. Уехать Бог знает куда, одной, так далеко — даже если рядом будет Ланселет… и сей же миг королева представила, что о ней скажут, если она покроет себя бесчестием…
Ланселет лежал, по-прежнему сжимая ее руку.
— Мы никогда не смогли бы вернуться, ты ведь понимаешь — никогда. И, скорее всего, нас обоих отлучили бы от церкви… для меня это ничего не значит, не такой уж я убежденный христианин. Но ты, моя Гвенвифар…
Она закрыла лицо покрывалом и зарыдала: какая же она жалкая трусиха!
— Гвенвифар, — промолвил он. — Я не хотел бы ввести тебя в грех…
— Мы уже согрешили, и ты, и я, — горько выкрикнула она.
— И, если священники не врут, мы будем за это прокляты, — с ожесточением отозвался Ланселет, — и однако же я не получил от тебя ничего, кроме этих поцелуев: зла и вины перепало нам с лихвою, но ни малой толики наслаждения, что таит в себе грех. И, сдается мне, не верю я священникам — что же это за Бог такой, что расхаживает в темноте вроде как ночной сторож, подглядывая и подсматривая, точно старая деревенская сплетница, любопытствующая, не спит ли кто-нибудь с женою соседа…
— Вот и мерлин говорил что-то похожее, — тихо промолвила Гвенвифар. — Иногда мне кажется, что в этих словах есть смысл, а в следующий миг я задумываюсь, уж не дьявольское ли это искушение…
— Ох, только не говори мне про дьявола, — воскликнул Ланселет, снова заставляя ее улечься рядом. — Любимая, родная моя, я уйду, если ты того хочешь, или останусь, но только не в силах я видеть, как ты горюешь…
— Я сама не знаю, чего хочу, — рыдала и всхлипывала она, позволяя себя обнять. Наконец Ланселет прошептал:
— За грех мы уже заплатили… — и припал к ее губам. Трепеща, Гвенвифар уступила поцелую, и вот уже жадные, нетерпеливые ладони его легли ей на грудь. Королева почти надеялась, что на сей раз одними поцелуями он не удовольствуется, но тут в коридоре послышались шаги, и Гвенвифар в панике выпрямилась. Когда в комнату вошел Ланселетов оруженосец, она уже чинно сидела на краешке кровати.
— Лорд мой? — откашлявшись, произнес вошедший. — Леди Моргейна сказала, что тебе пора спать. С твоего позволения, госпожа?..
«Снова Моргейна, будь она проклята!» Рассмеявшись, Ланселет выпустил руку Гвенвифар.
— Да, к тому же госпожа моя наверняка устала. Пообещаешь ли ты навестить меня завтра, моя королева?
Гвенвифар и радовалась, и злилась на то, что голос его звучит так спокойно. Она отвернулась от светильника, что принес с собою слуга; королева знала, что покрывало ее сбилось на сторону, платье измято, лицо покраснело от слез, волосы растрепались. Да уж, вид у нее не лучший; что только слуга подумает? Гвенвифар набросила покрывало на лицо и поднялась на ноги.
— Доброй ночи, сэр Ланселет. Керваль, смотри, хорошенько позаботься о лучшем друге моего короля, — промолвила она и вышла, слабо надеясь на то, что успеет добраться до собственных покоев, прежде чем вновь разрыдается. «Ох, Господи, как… как же смею я молить Господа о том, чтобы грешить и дальше? Молиться должно о том, чтобы избавиться от искушения — а я не могу!»
Глава 16
За день-два до кануна праздника Белтайн при дворе Артура вновь появился Кевин. Моргейна ему обрадовалась: весна выдалась бесконечно долгая и безрадостная. Ланселет, исцелившись от лихорадки, отправился на север, в Лотиан; Моргейна подумывала о том, не съездить ли в Лотиан и ей, поглядеть, как там ее сын; но путешествовать в обществе Ланселета ей не хотелось, да и тот вряд ли пожелал бы ее в спутницы. «Моему сыну хорошо там, где он есть; навещу его в следующий раз», — в конце концов решила про себя она.
Гвенвифар сделалась молчалива и печальна; за те годы, что Моргейна провела вдали от двора, королева из беззаботной девочки превратилась в женщину немногословную, задумчивую и не в меру набожную. Моргейна подозревала про себя, что королева тоскует о Ланселете; и, зная Ланселета, не без презрения думала, что тот и в покое женщину не оставит, и в грех толком не введет. Впрочем, Гвенвифар его стоит: она и не отдастся любимому, и из рук его не выпустит. Любопытно, что на этот счет думает Артур? Впрочем, чтобы спросить его напрямую у Моргейны не хватало храбрости.
Моргейна радушно встретила Кевина, прикидывая про себя, что, скорее всего, Белтайн они отпразднуют вместе: солнечные токи пылали у нее в крови, и если уж не дано заполучить того мужчину, что ей желанен (а Моргейна знала: ее по-прежнему влечет к Ланселету), отчего бы не взять любовника, которому в радость она сама; ведь так приятно чувствовать себя дорогой и желанной. И в отличие от Артура с Ланселетом Кевин свободно говорил с нею о делах государственных. В горькую минуту Моргейна с сожалением думала о том, что, останься она на Авалоне, сейчас с нею уже советовались бы по поводу всех важных событий ее времени.
Гвенвифар сделалась молчалива и печальна; за те годы, что Моргейна провела вдали от двора, королева из беззаботной девочки превратилась в женщину немногословную, задумчивую и не в меру набожную. Моргейна подозревала про себя, что королева тоскует о Ланселете; и, зная Ланселета, не без презрения думала, что тот и в покое женщину не оставит, и в грех толком не введет. Впрочем, Гвенвифар его стоит: она и не отдастся любимому, и из рук его не выпустит. Любопытно, что на этот счет думает Артур? Впрочем, чтобы спросить его напрямую у Моргейны не хватало храбрости.
Моргейна радушно встретила Кевина, прикидывая про себя, что, скорее всего, Белтайн они отпразднуют вместе: солнечные токи пылали у нее в крови, и если уж не дано заполучить того мужчину, что ей желанен (а Моргейна знала: ее по-прежнему влечет к Ланселету), отчего бы не взять любовника, которому в радость она сама; ведь так приятно чувствовать себя дорогой и желанной. И в отличие от Артура с Ланселетом Кевин свободно говорил с нею о делах государственных. В горькую минуту Моргейна с сожалением думала о том, что, останься она на Авалоне, сейчас с нею уже советовались бы по поводу всех важных событий ее времени.