Страница:
Он, конечно, глупец, что позволил себе увлечься дочкой погонщика верблюдов, да еще теперь терзается, видя, как она на него рассердилась. Разумеется, возможности для более близкой связи у них не было, зато были причины, которые останавливали юношу. Он понимал, что это могло усугубить его собственное состояние, однако более важным препятствием являлись их отношения с Ани, который просто обожал свою хорошенькую дочь. Нет, он не посмел бы обидеть уважаемого им человека, соблазнив его дочь, – даже если она сама не будет против. Кстати, как относится к этому сама Мелантэ, для Цезариона было неясно. Да, он ей нравился, но девушка обладала сильной волей и ни за что не согласилась бы опозорить саму себя и свою семью, расставшись с девственностью до брачной ночи. Цезарион не хотел этого, понимая, что их отношения могли причинить боль не только девушке, но и ее семье. Однако мысль о женитьбе тоже была абсурдной. Во-первых, закон этого не позволяет, а во-вторых, он не в том положении, чтобы связывать себя подобными обязательствами.
Если бы царица узнала, что ее сын так серьезно размышляет о своих отношениях с дочерью крестьянина, она бы приказала выпороть Мелантэ. Девушке повезло, что его матери уже нет в живых, иначе ей не удалось бы избежать печальной участи Родопис, которую Клеопатра вышвырнула из дворца, приказав продать на невольничьем рынке.
Поражаясь самому себе, Цезарион мысленно окинул взглядом свое прошлое. Все-таки иногда Клеопатра действительно была жестокой и тщеславной. Снова вспомнив Родопис, свою первую любовь, он подумал о том, что у царицы даже не нашлось повода, чтобы так жестоко обойтись с девушкой! Если ей так хотелось избавиться от Родопис, она могла бы подарить ей свободу и снабдить приданым. В разговоре с матерью Цезарион так и сказал ей об этом, на что царица ответила: «Если бы все рабыни во дворце вообразили, что спальня царя – это верный путь к свободе, мы бы каждую ночь вытаскивали их из твоей кровати».
Тогда он сам пошел на невольничий рынок, нашел человека, который купил Родопис, и выкупил девушку в два раза дороже. Затем он дал ей вольную и самостоятельно приготовил для нее приданое, не сказав ни слова матери. Это было непросто: денег, которые ему давали, не хватало для покрытия расходов, а просить у казначея Цезарион не решился. Тот, не задумываясь ни секунды, доложил бы об этом царице. Поразмыслив, Цезарион продал тогда своему товарищу скаковую лошадь и дал Родопис в качестве приданого фибулы и кольца.
Ему в то время было уже шестнадцать. Официально он считался царем, но все равно не имел возможности даровать рабам свободу. Ради того, чтобы сделать девушку, в которую он был влюблен, свободной, Цезариону пришлось прибегнуть ко всяким ухищрениям. Да он никогда, собственно, и не обладал реальной властью. Когда ему исполнилось шестнадцать, его должны были зачислить в эфебию[34]. В древнегреческом обществе молодой человек, достигший 16-летия[35], обретал вес права гражданина, становясь членом эфебии – общества молодых людей) для прохождения военной подготовки. Мать наняла учителей, чтобы те подготовили его, но официально Цезариона так и не зачислили в корпус молодых греков – граждан полиса. Это сделали только год спустя, после Акции[36], когда царица решила укрепить пошатнувшийся авторитет царского дома среди населения и показать всем, что она верит в династию. Это было весьма мудро с ее стороны, несмотря на то что этим поступком она подписывала собственному сыну смертный приговор. Надежда на то, что Октавиан пощадит юношу, носившего имя Цезарь, была очень слабой. Вряд ли он вообще пощадил бы любого, кто носил это имя.
И все же Клеопатра не взяла его на битву при Акции, о чем он до сих пор горько жалел. Цезарион был уже достаточно взрослым, чтобы идти на войну, и ему, по идее, полагалось поручить командование каким-нибудь войском – на словах, конечно. Естественно, за его спиной стоял бы пожилой и умудренный опытом человек, но у него была бы возможность смотреть и учиться. Но вместо этого его оставили в Александрии с младшими братьями и сестрами на попечении школьных учителей. «При твоем состоянии здоровья...» – как всегда, начала объяснять ему мать, хотя сама столько раз твердила о том, что та же самая болезнь не помешала его отцу завоевать полмира.
Тогда он впервые разобиделся, подумав, что никогда не представлял собой ничего особенного: ребенок двух божеств, он оказался полным ничтожеством. Клеопатра стремилась к тому, чтобы иметь в качестве соратника кого-то из Лагидов, мужчину; она, конечно, видела преимущества в том, чтобы родить ребенка от Юлия Цезаря. Но когда сын вырос, царица поняла, что предпочитает видеть возле себя не взрослого мужчину, который бы командовал армией и принимал самостоятельные решения, а такого же, как и прежде, послушного ребенка. Даже сейчас, став на время Арионом, юноша имел больше возможностей проявить индивидуальность, чем когда он был Цезарионом.
Он вдруг с горечью вспомнил доктора, настойчиво предлагавшего сделать ему прижигание мозга. Цезариону тогда было четырнадцать, и он сильно ослаб после целого года мучительного лечения лекарствами, слабительными и кровопусканиями. Доктор утверждал, что, если просверлить небольшую дырочку на его макушке и нагреть мембраны мозга при помощи раскаленного железа, это выгонит флегму из головы и расширит мозговые желудочки, вследствие чего приступы прекратятся. Цезарион слышал что-то похожее перед тем, как его подвергали десяткам пыток, и бросился умолять мать, чтобы на нем этот эксперимент не проводили. Личный доктор Клеопатры, Олимпий, – да благословят его боги! – поддержал Цезариона, заявив, что подобная процедура может повлечь за собой инвалидность или даже смертельный исход и вряд ли принесет пользу. Клеопатра подумала... и в конце концов вняла мольбам сына. Однако она позволила доктору попробовать другой способ – прижечь раскаленным железом затылок Цезариона, за ушами, чтобы посмотреть, принесет ли это облегчение.
Аполлон и Асклепий! Как же это было больно! У него до сих пор остались шрамы – должно быть, сейчас, когда у него такие короткие волосы, они хорошо видны. Цезарион нащупал пальцем один из них – неровную полоску гладкой, не покрытой волосами кожи. Со слезами на глазах Цезарион просил мать запретить этому человеку прикасаться к нему, но Клеопатра непререкаемым тоном заявила, что он царь, а царю подобает быть мужественным перед лицом испытаний.
Гадко, конечно, с его стороны вспоминать подобные вещи о своей матери, особенно сейчас, когда она совсем недавно ушла из жизни. Он должен оплакивать ее. Однако... Цезарион был бесконечно рад тому, что Мелантэ и Ани никогда уже не встретятся с ней.
– Что это? – раздраженно спросила Мелантэ, прервав его размышления.
Он взял лист папируса из ее руки и пояснил:
– Образец ответа на запрос о покупке ладана. Предполагалось, что Мелантэ будет выполнять обязанности писаря при отце, пока они будут находиться в городе. Девушка умела сносно читать и писать, у нее был четкий разборчивый почерк, хотя она делала ошибки в орфографии. Ее греческий был разговорным, и она не знала специальных грамматических оборотов, характерных для деловой переписки. Цезарион уже составил все письма, о которых просил Ани, – в основном они содержали просьбу о встрече с каждым из бывших поставщиков Аристодема. Помимо этого он набросал несколько дополнительных писем с предложениями о возможной встрече с другими купцами и при этом оставил место для заголовка, поскольку не знал их имен. Цезарион записал все, что знал об Александрийской гавани и действующих торговых постановлениях, о синдикатах и сообществах – словом, всю информацию, которая могла бы оказаться полезной для Ани. Юноша даже составил в качестве образца несколько писем, в которых содержался ответ на запрос, чтобы Мелантэ, внеся небольшие изменения, могла при необходимости их использовать. Занимаясь всем этим во время путешествия, Цезарион только теперь осознал, как ему хочется, чтобы у Ани все получилось.
– А это? – спросила Мелантэ.
– Образец ответа на предложение купить олово. Девушка просмотрела оставшиеся письма и отложила их в сторону.
– Ну, тогда все, – жестко сказала она.
– Мелантэ, пожалуйста! – Что?
– Мне действительно нужно оставить вас. Не сердись на меня! Она хлопнула связкой папирусов о футляр и пристально посмотрела на Цезариона.
– Ты хочешь, чтобы я на тебя не сердилась, даже если думаешь, что лучше смерть, чем сотрудничество с моим отцом?
– Я не...
– Мой отец – порядочный человек! Он заработал свои деньги тяжелым трудом и собственными мозгами. Неужели это делает его хуже по сравнению с кем-то, кто просто-напросто их унаследовал? Он помог нашим соседям в округе: сейчас все зарабатывают тем, что выращивают лен, а женщины – благодаря тому, что работают на станках. Он никогда никого не обманул, он чтит богов и заботится о своей семье. Как ты смеешь относиться к нему с таким презрением?
– Я его не презираю!
– Нет, презираешь! Ты ко всем нам относишься надменно. Ты сам, не замечая своего высокомерия, заявил, что мы ставим себя на один уровень с рабами только потому, что помогаем друг другу. И сейчас ты предпочитаешь уйти от нас и позволить себя убить, нежели продолжать работать с моим отцом! И ты еще хочешь, чтобы я на тебя не сердилась?
– Мелантэ, я...
– Все, что ты здесь говорил о том, будто не хочешь навлечь на нас беду, – это просто басни! – не унималась Мелантэ, с каждым словом распаляясь все больше и больше. – Все это ложь! От первого и до последнего слова! Ничего страшного не произойдет, если ты просто будешь избегать встреч со своим братом. Он думает, что ты в плену у римлян, или убежал из страны, или вообще уже мертв. Даже если твой брат узнает, что ты еще жив, но от тебя не исходит никакой угрозы – при условии, что ты не будешь настраивать против него друзей своей матери, – разве он будет беспокоиться из-за тебя? Опасно станет только в том случае, если ты сам поднимешь бучу! А тебе это делать совсем необязательно; ты мог бы спокойно работать с моим отцом. Но нет же – слишком ты для этого гордый! Ты ждешь, чтобы я сказала тебе: «Да, конечно, все в порядке. Я понимаю, что мы для тебя всего лишь грязь. Уходи и помирай себе с теми, кто тебе ровня. Вот тебе мое благословение»? Не дождешься!
– Я совсем так не думаю!
– Нет, думаешь! – ответила она, бросив на него злой взгляд. Глаза девушки наполнились слезами. – Сам знаешь, что это так.
– Немного, – признался он. – Но не до такой степени, как раньше. Мелантэ, пожалуйста, постарайся понять...
– Не буду! – отрезала она.
– У меня есть брат, – сказал вдруг Цезарион, удивляясь тому, что решился на это признание. – Сводный брат, такого же примерно возраста, что и Серапион. Я не знаю, где он. Я даже не знаю, жив ли он еще.
Она посмотрела на него сквозь слезы, но уже не так сердито.
– Что ты имеешь в виду?
– Я должен выяснить, что с ним случилось. А это значит, что мне придется обратиться за помощью к друзьям моей матери. Следовательно, я рискую наткнуться на своего троюродного брата. Встреча с ним весьма небезопасна, и поэтому я не должен оставаться у вас. В том случае, если он решит расправиться со мной, можете пострадать и вы.
– Ты никогда раньше не говорил о своем брате, – с подозрением глядя на него, заметила Мелантэ.
– О Зевс! Я не смею рассказывать о себе, Мелантэ! Я не смею этого делать, особенно здесь, в Александрии. У меня действительно есть брат, я клянусь Дионисом и всеми бессмертными богами. Его зовут Птолемей. Ему шесть лет.
От злости и раздраженности Мелантэ не осталось и следа.
– Прости, – прошептала она и вытерла слезы. – Прости меня, пожалуйста. Я, как всегда, наговорила тебе страшных вещей. – Ее губы задрожали. – Я просто не хочу, чтобы ты уходил.
Он подошел к ней вплотную, взял за руки и поцеловал в щеку. Она потянулась к нему, и на секунду Цезариону показалось, что он и вправду бог, а в его жилах течет не кровь, а божественный ихор[37]. Он снова поцеловал девушку. Она обвила руками его плечи, и ее губы стыдливо и неумело ответили на его поцелуй.
Внезапно дверь открылась. Они обернулись и увидели, что на них смотрит Ани. В его глазах читалось осуждение.
Цезарион выпустил руки Мелантэ и поспешно отступил назад.
– Я... – начал он.
– Ты вроде хотел попрощаться, – сухо произнес Ани. – Да, – подтвердил Арион, покраснев от стыда.
– Желаю тебе всего доброго, – сказала Ариону Мелантэ, вытирая слезы. – Удачи тебе. Будь осторожен. Прошу тебя, будь осторожен и... Если сможешь, дай нам знать, как ты.
– Я постараюсь, – ответил Арион, чувствуя, как к горлу подступил комок. – И тебе тоже всего хорошего, Мелантиона.
Он наклонился, неловко поднял корзину, в которой лежали книги и запасной хитон, и, спотыкаясь, вышел на палубу. Солнце стояло в зените, и в гавани было затишье: лодочники и работники доков отдыхали, укрываясь от полуденной жары. Команда «Сотерии» собралась вокруг Цезариона, все пожимали ему руку и желали удачи. Тиатрес дала ему в дорогу немного хлеба и оливок, завернутых в платок. Из передней каюты выбежал Серапион и обнял его. Цезарион ласково потрепал мальчика по голове и пожелал ему здоровья и удачных прогулок по Александрии.
Ани прокашлялся и заявил:
– Я провожу тебя до выхода из доков.
И они отправились вдвоем вдоль пустынной набережной, нагретой палящим солнцем.
– Мне очень жаль, что так получилось, – неожиданно для самого себя сказал Цезарион. – Это я насчет Мелантэ.
Ани искоса посмотрел на него и закусил нижнюю губу.
– Мне тоже.
– У меня и в мыслях не было... Я не хотел обижать ни ее, ни тебя.
– Ты сказал ей правду?
– Ты подслушивал? – возмутился Цезарион.
– А как же иначе? Неужели ты думал, что я буду стоять в стороне, когда молодой человек разговаривает наедине с моей дочерью? Это правда, что у тебя есть младший брат?
Некоторое время Цезарион шел, не говоря ни слова и не поднимая глаз на Ани. Ему пришлось сказать Мелантэ о Филадельфе, потому что он знал: девушка воспримет это как вескую причину, объясняющую его уход. Однако Филадельф был только частью его истинных целей. Безусловно, в какой-то мере Мелантэ была права, обвиняя его в гордости и высокомерии. Но главной причиной была правда о нем самом. Если его поймают, то никого из всей команды «Сотерии» не оставят в живых. Их накажут зато, что они его укрывали и спасли от смерти. Думать об этом было невыносимо. Лучше, чтобы Ани и его люди никогда не узнали об этом.
– Да, у меня действительно есть младший брат, – ответил он. – Я не лгал. Я хочу помочь ему, если, конечно, смогу.
– Выходит, ты никогда нам не доверял. – В голосе Ани звучали обида и горечь. – Даже в вещах, которые делают тебе честь.
Их глаза встретились.
– Это неправда. Мне кажется, что я доверяю тебе так, как никому и никогда.
Ани остановился.
– Мать Изида! Ну и несчастная у тебя была жизнь, мальчик! Сначала ты говоришь, что никто и никогда не относился к тебе с такой добротой, не ожидая ничего взамен, а теперь утверждаешь, что никому и никогда не доверял! – Он замялся. – Извини. Ты не любишь, когда я тебя называю мальчиком.
– На самом деле, – улыбнувшись, произнес Цезарион, – я уже не против такого обращения. Ты знаешь... Твое предложение... насчет сотрудничества... Я бы очень хотел дать на это свое согласие.
Невероятно, но это была чистая правда! У Цезариона вдруг появилась в голове неприятная мысль, что, возможно, это случилось потому, что он опустился на животный уровень, но даже это не умаляло его страстного желания принять предложение Ани и быть таким же счастливым, как сейчас.
С грустью, но не скрывая любопытства, Ани посмотрел на юношу и, протянув руку, тронул его за плечо.
– Так почему же ты отказываешься?
И тут неожиданно появилось гнилое зловоние, а затем и внезапное чувство необъяснимого ужаса. Цезарион схватил мешочек с травами и поспешно присел у обочины дороги.
– О Изида! – воскликнул Ани, узнавая первые признаки приближающегося приступа.
Цезарион почувствовал, как Ани поддерживает его, чтобы он не упал, и это придало ему уверенности.
Хор поет гимн Изиде: «Славим тебя, царица рек, морей и ветров. Славим тебя, царица войны...» Клеопатра сидит на позолоченном троне, под пурпурным балдахином, одетая как богиня. А на голове – корона в виде змеи. Чуть ниже царицы на своем золотом троне сидит Цезарион и смотрит на мать. На нем тяжелый, расшитый драгоценными камнями плащ. Еще чуть ниже сидит Филадельф. Малыш пытается снять свою диадему, но стражник его останавливает. Все вокруг шушукаются, глядя на него.
Река вышла из берегов, красно-коричневая от грязи. Жрецы подводят к алтарю телку для заклания в качестве благодарности богам. Верховный жрец ожидает у жертвенника с ножом, поблескивающим в его руке.
Мужчина сидит за столом, склонив голову. Его руки и ноги крепко привязаны к ножкам стола. Кожа на затылке преступника снята – она свешивается внутренней стороной наружу поверх его глаз. В этом месте его череп вскрыт. «Это мозговые желудочки», – говорит врач, прикасаясь к серой массе скальпелем. Рука жертвы вздрагивает. Цезарион в ужасе вскрикивает: «Он еще жив!»
Юноша полулежал на обочине под лучами палящего солнца. Перед ним на корточках сидел Ани. Одной рукой он придерживал Цезариона за спину, а другой прикладывал к его лицу мешочек с лекарством. Цезарион застонал и обмяк, чувствуя на себе надежную руку Ани.
– Прошло? – мягко спросил Ани.
Цезарион кивнул. Он наклонился вперед, нащупал мешочек и снова вдохнул. Запах уже не был таким сильным, как раньше: нужно заказать новую смесь... если, конечно, его не убьют в ближайшие дни.
Ани, не сводя с него участливого взгляда, неожиданно заявил:
– Знаешь, Арион, сдается мне, что дело тут не по флегме. Да и влажность тут ни при чем. У тебя случаются приступы, когда ты переживаешь сильное волнение, если тебе больно или ты чем-то очень расстроен...
– Тогда почему это происходит только со мной? – уныло спросил Цезарион.
Ани пожал плечами.
– Ну... потому что у тебя к ним предрасположенность. Очевидно, от приступов тебе уже не избавиться, но, скорее всего, они будут в том случае, когда ты чем-то сильно опечален, или устал, или голоден, или у тебя появилась сильная боль. Если бы дело было в излишней жидкости, ты бы то и дело бился в конвульсиях на протяжении всего нашего плавания по реке, а в пустыне – ни разу. На деле же получилось в точности наоборот. И не спорь с этим, мальчик. Это совершенно ясно. Да и женщин, как мне кажется, тебе не следует избегать. Я бы на твоем месте точно этого не делал. – Ани явно колебался, но все же продолжил: – Скажи, о ком ты каждый раз во время приступа говоришь: «Он еще жив»? Когда ты произносишь эти слова, я невольно начинаю думать о самом ужасном.
Цезарион тяжело вздохнул. Он никому никогда не рассказывал о своем кошмаре. Однако наверняка ничего страшного не произойдет, если Ани узнает о нем и, возможно, перестанет так волноваться по этому поводу.
– Я не знаю его имени. Это был преступник – кажется, он убил какую-то женщину. У него тоже была проклятая болезнь, как и у меня. Один врач при медицинской школе в Мусейоне попросил разрешения вскрыть его тело, и моя мать взяла меня с собой, чтобы понаблюдать за процедурой. Она хотела, чтобы я видел, в чем заключается моя проблема.
– Они вскрыли его, когда он был еще жив! – воскликнул Ани, в изумлении глядя на Цезариона, – Изида и Серапис!
– Доктора в Мусейоне регулярно проводят вскрытия мертвых тел. Что до живых людей... не так часто, и на это требуется разрешение царицы. Но такие опыты тоже проводили. При этом используются преступники, которых в любом случае ждет смертная казнь. В тот раз они накачали его снотворным и вскрыли череп на затылке. Я думал, что он мертв. – Цезарион весь задрожал. – Потом доктор сказал: «Перед тобой мозговые желудочки!» – и дотронулся скальпелем... Рука того человека вздрогнула. – Цезарион закрыл глаза. – С тех пор я всегда вижу эту сцену, когда у меня приступ.
– Милостивая Изида! Твоя мать привела тебя туда, чтобы посмотреть? Сколько тебе было лет?
– Тринадцать. Мне было тринадцать. Она не предполагала, что это настолько меня потрясет.
– Как она могла об этом не знать? Любой нормальный человек будет потрясен, а тем более подросток, страдающий проклятой болезнью...
– Она не знала, – уставшим голосом произнес Цезарион. – Мне кажется, мы все ненормальные. А ты сам, Ани, нормальный? Ты, честно говоря, не похож ни на кого, с кем я когда-либо встречался.
– Я достаточно нормальный, чтобы не делать такого! – не скрывая своего отвращения, заявил Ани.
Цезарион улыбнулся.
– Я очень рад, что встретил тебя. – Он с трудом поднялся на ноги. – Я должен идти. Не провожай меня до ворот, давай попрощаемся здесь. Ани, я благодарен, я очень благодарен тебе за твою доброту. Еще раз поблагодари от меня Тиатрес и скажи Мелантэ, что я... Я надеюсь, что она будет счастлива. Желаю тебе всего доброго.
Ани вскочил на ноги. Некоторое время он стоял рядом с Цезарионом, будто хотел что-то сказать, а затем порывисто обнял его. Юноша стоял не шевелясь. Как и известие о смерти его матери, этот жест застал его врасплох и вызвал острую боль утраты. Когда Ани отстранился от него, Цезарион робко дотронулся до руки мужчины, не осмеливаясь смотреть ему в глаза. Потом он наклонился, поднял с земли свою корзину и зашагал прочь.
Он шел как во сне до самых ворот, стоявших на выходе с прибрежной территории озера Мареотис, и пытался убедить самого себя в том, что это чувство утраты – сущая глупость. Он знает Ани всего лишь месяц, а его семью и того меньше. К тому же они простые крестьяне, египтяне и не должны быть для него близкими людьми. Ему не следует думать, будто семья Ани стала для него... Короче говоря, он не может испытывать к ним такие же чувства, как, например, к Филадельфу, когда они расставались во время его отъезда из царского дворца.
Возле ворот в городской стене, которые вели в Александрию, стояли римляне. Сами ворота были открыты, и римские стражники просто сидели в тени арки, наблюдая за проходящими мимо людьми. Цезарион прошел через ворота на улицу Сома, которая представляла собой широкий проезд, идущий через весь город с севера на юг, и остановился, думая о том, куда бы ему пойти в первую очередь.
Некоторые из сторонников его матери оставались верными до конца и, возможно, даже обрадуются, узнав, что он еще жив. Однако ему следует помнить, что эти люди, по всей видимости, находятся под наблюдением римлян, если они вообще еще живы. Диойкет[38] Селевк, главный управляющий Мардион, царский секретарь Диомед – приближаться к каждому из них небезопасно. Может быть, Николай Дамасский, который обучал его истории? Нет. Этот человек слишком честолюбив и вряд ли решится укрывать у себя опального царя: он в мгновение ока предаст его. Олимпий, личный доктор Клеопатры, скорее всего, надежен, как всегда, но он не обладает большой властью.
Ему следовало все хорошенько обдумать до приезда в город. И никакие оправдания, вроде того, что ему не хотелось об этом даже вспоминать, не в счет. Цезарион неторопливо шел вверх по улице. Лавки на время полуденной жары были закрыты, и большая торговая улица казалась почти безлюдной. Несколько бродяг вместе со своими блохастыми кошками отдыхали в тени портика[39] возле общественного источника сплетничали женщины. Но кроме них на улице не было никого – только солнце. Это к лучшему. Его лицо знакомо слишком многим в этом городе, а на едва пробившиеся усы надеяться не стоит – вряд ли они послужат ему хорошей маскировкой. Утром Цезарион посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что они ничуть не гуще, чем были в Коптосе.
Если бы царица узнала, что ее сын так серьезно размышляет о своих отношениях с дочерью крестьянина, она бы приказала выпороть Мелантэ. Девушке повезло, что его матери уже нет в живых, иначе ей не удалось бы избежать печальной участи Родопис, которую Клеопатра вышвырнула из дворца, приказав продать на невольничьем рынке.
Поражаясь самому себе, Цезарион мысленно окинул взглядом свое прошлое. Все-таки иногда Клеопатра действительно была жестокой и тщеславной. Снова вспомнив Родопис, свою первую любовь, он подумал о том, что у царицы даже не нашлось повода, чтобы так жестоко обойтись с девушкой! Если ей так хотелось избавиться от Родопис, она могла бы подарить ей свободу и снабдить приданым. В разговоре с матерью Цезарион так и сказал ей об этом, на что царица ответила: «Если бы все рабыни во дворце вообразили, что спальня царя – это верный путь к свободе, мы бы каждую ночь вытаскивали их из твоей кровати».
Тогда он сам пошел на невольничий рынок, нашел человека, который купил Родопис, и выкупил девушку в два раза дороже. Затем он дал ей вольную и самостоятельно приготовил для нее приданое, не сказав ни слова матери. Это было непросто: денег, которые ему давали, не хватало для покрытия расходов, а просить у казначея Цезарион не решился. Тот, не задумываясь ни секунды, доложил бы об этом царице. Поразмыслив, Цезарион продал тогда своему товарищу скаковую лошадь и дал Родопис в качестве приданого фибулы и кольца.
Ему в то время было уже шестнадцать. Официально он считался царем, но все равно не имел возможности даровать рабам свободу. Ради того, чтобы сделать девушку, в которую он был влюблен, свободной, Цезариону пришлось прибегнуть ко всяким ухищрениям. Да он никогда, собственно, и не обладал реальной властью. Когда ему исполнилось шестнадцать, его должны были зачислить в эфебию[34]. В древнегреческом обществе молодой человек, достигший 16-летия[35], обретал вес права гражданина, становясь членом эфебии – общества молодых людей) для прохождения военной подготовки. Мать наняла учителей, чтобы те подготовили его, но официально Цезариона так и не зачислили в корпус молодых греков – граждан полиса. Это сделали только год спустя, после Акции[36], когда царица решила укрепить пошатнувшийся авторитет царского дома среди населения и показать всем, что она верит в династию. Это было весьма мудро с ее стороны, несмотря на то что этим поступком она подписывала собственному сыну смертный приговор. Надежда на то, что Октавиан пощадит юношу, носившего имя Цезарь, была очень слабой. Вряд ли он вообще пощадил бы любого, кто носил это имя.
И все же Клеопатра не взяла его на битву при Акции, о чем он до сих пор горько жалел. Цезарион был уже достаточно взрослым, чтобы идти на войну, и ему, по идее, полагалось поручить командование каким-нибудь войском – на словах, конечно. Естественно, за его спиной стоял бы пожилой и умудренный опытом человек, но у него была бы возможность смотреть и учиться. Но вместо этого его оставили в Александрии с младшими братьями и сестрами на попечении школьных учителей. «При твоем состоянии здоровья...» – как всегда, начала объяснять ему мать, хотя сама столько раз твердила о том, что та же самая болезнь не помешала его отцу завоевать полмира.
Тогда он впервые разобиделся, подумав, что никогда не представлял собой ничего особенного: ребенок двух божеств, он оказался полным ничтожеством. Клеопатра стремилась к тому, чтобы иметь в качестве соратника кого-то из Лагидов, мужчину; она, конечно, видела преимущества в том, чтобы родить ребенка от Юлия Цезаря. Но когда сын вырос, царица поняла, что предпочитает видеть возле себя не взрослого мужчину, который бы командовал армией и принимал самостоятельные решения, а такого же, как и прежде, послушного ребенка. Даже сейчас, став на время Арионом, юноша имел больше возможностей проявить индивидуальность, чем когда он был Цезарионом.
Он вдруг с горечью вспомнил доктора, настойчиво предлагавшего сделать ему прижигание мозга. Цезариону тогда было четырнадцать, и он сильно ослаб после целого года мучительного лечения лекарствами, слабительными и кровопусканиями. Доктор утверждал, что, если просверлить небольшую дырочку на его макушке и нагреть мембраны мозга при помощи раскаленного железа, это выгонит флегму из головы и расширит мозговые желудочки, вследствие чего приступы прекратятся. Цезарион слышал что-то похожее перед тем, как его подвергали десяткам пыток, и бросился умолять мать, чтобы на нем этот эксперимент не проводили. Личный доктор Клеопатры, Олимпий, – да благословят его боги! – поддержал Цезариона, заявив, что подобная процедура может повлечь за собой инвалидность или даже смертельный исход и вряд ли принесет пользу. Клеопатра подумала... и в конце концов вняла мольбам сына. Однако она позволила доктору попробовать другой способ – прижечь раскаленным железом затылок Цезариона, за ушами, чтобы посмотреть, принесет ли это облегчение.
Аполлон и Асклепий! Как же это было больно! У него до сих пор остались шрамы – должно быть, сейчас, когда у него такие короткие волосы, они хорошо видны. Цезарион нащупал пальцем один из них – неровную полоску гладкой, не покрытой волосами кожи. Со слезами на глазах Цезарион просил мать запретить этому человеку прикасаться к нему, но Клеопатра непререкаемым тоном заявила, что он царь, а царю подобает быть мужественным перед лицом испытаний.
Гадко, конечно, с его стороны вспоминать подобные вещи о своей матери, особенно сейчас, когда она совсем недавно ушла из жизни. Он должен оплакивать ее. Однако... Цезарион был бесконечно рад тому, что Мелантэ и Ани никогда уже не встретятся с ней.
– Что это? – раздраженно спросила Мелантэ, прервав его размышления.
Он взял лист папируса из ее руки и пояснил:
– Образец ответа на запрос о покупке ладана. Предполагалось, что Мелантэ будет выполнять обязанности писаря при отце, пока они будут находиться в городе. Девушка умела сносно читать и писать, у нее был четкий разборчивый почерк, хотя она делала ошибки в орфографии. Ее греческий был разговорным, и она не знала специальных грамматических оборотов, характерных для деловой переписки. Цезарион уже составил все письма, о которых просил Ани, – в основном они содержали просьбу о встрече с каждым из бывших поставщиков Аристодема. Помимо этого он набросал несколько дополнительных писем с предложениями о возможной встрече с другими купцами и при этом оставил место для заголовка, поскольку не знал их имен. Цезарион записал все, что знал об Александрийской гавани и действующих торговых постановлениях, о синдикатах и сообществах – словом, всю информацию, которая могла бы оказаться полезной для Ани. Юноша даже составил в качестве образца несколько писем, в которых содержался ответ на запрос, чтобы Мелантэ, внеся небольшие изменения, могла при необходимости их использовать. Занимаясь всем этим во время путешествия, Цезарион только теперь осознал, как ему хочется, чтобы у Ани все получилось.
– А это? – спросила Мелантэ.
– Образец ответа на предложение купить олово. Девушка просмотрела оставшиеся письма и отложила их в сторону.
– Ну, тогда все, – жестко сказала она.
– Мелантэ, пожалуйста! – Что?
– Мне действительно нужно оставить вас. Не сердись на меня! Она хлопнула связкой папирусов о футляр и пристально посмотрела на Цезариона.
– Ты хочешь, чтобы я на тебя не сердилась, даже если думаешь, что лучше смерть, чем сотрудничество с моим отцом?
– Я не...
– Мой отец – порядочный человек! Он заработал свои деньги тяжелым трудом и собственными мозгами. Неужели это делает его хуже по сравнению с кем-то, кто просто-напросто их унаследовал? Он помог нашим соседям в округе: сейчас все зарабатывают тем, что выращивают лен, а женщины – благодаря тому, что работают на станках. Он никогда никого не обманул, он чтит богов и заботится о своей семье. Как ты смеешь относиться к нему с таким презрением?
– Я его не презираю!
– Нет, презираешь! Ты ко всем нам относишься надменно. Ты сам, не замечая своего высокомерия, заявил, что мы ставим себя на один уровень с рабами только потому, что помогаем друг другу. И сейчас ты предпочитаешь уйти от нас и позволить себя убить, нежели продолжать работать с моим отцом! И ты еще хочешь, чтобы я на тебя не сердилась?
– Мелантэ, я...
– Все, что ты здесь говорил о том, будто не хочешь навлечь на нас беду, – это просто басни! – не унималась Мелантэ, с каждым словом распаляясь все больше и больше. – Все это ложь! От первого и до последнего слова! Ничего страшного не произойдет, если ты просто будешь избегать встреч со своим братом. Он думает, что ты в плену у римлян, или убежал из страны, или вообще уже мертв. Даже если твой брат узнает, что ты еще жив, но от тебя не исходит никакой угрозы – при условии, что ты не будешь настраивать против него друзей своей матери, – разве он будет беспокоиться из-за тебя? Опасно станет только в том случае, если ты сам поднимешь бучу! А тебе это делать совсем необязательно; ты мог бы спокойно работать с моим отцом. Но нет же – слишком ты для этого гордый! Ты ждешь, чтобы я сказала тебе: «Да, конечно, все в порядке. Я понимаю, что мы для тебя всего лишь грязь. Уходи и помирай себе с теми, кто тебе ровня. Вот тебе мое благословение»? Не дождешься!
– Я совсем так не думаю!
– Нет, думаешь! – ответила она, бросив на него злой взгляд. Глаза девушки наполнились слезами. – Сам знаешь, что это так.
– Немного, – признался он. – Но не до такой степени, как раньше. Мелантэ, пожалуйста, постарайся понять...
– Не буду! – отрезала она.
– У меня есть брат, – сказал вдруг Цезарион, удивляясь тому, что решился на это признание. – Сводный брат, такого же примерно возраста, что и Серапион. Я не знаю, где он. Я даже не знаю, жив ли он еще.
Она посмотрела на него сквозь слезы, но уже не так сердито.
– Что ты имеешь в виду?
– Я должен выяснить, что с ним случилось. А это значит, что мне придется обратиться за помощью к друзьям моей матери. Следовательно, я рискую наткнуться на своего троюродного брата. Встреча с ним весьма небезопасна, и поэтому я не должен оставаться у вас. В том случае, если он решит расправиться со мной, можете пострадать и вы.
– Ты никогда раньше не говорил о своем брате, – с подозрением глядя на него, заметила Мелантэ.
– О Зевс! Я не смею рассказывать о себе, Мелантэ! Я не смею этого делать, особенно здесь, в Александрии. У меня действительно есть брат, я клянусь Дионисом и всеми бессмертными богами. Его зовут Птолемей. Ему шесть лет.
От злости и раздраженности Мелантэ не осталось и следа.
– Прости, – прошептала она и вытерла слезы. – Прости меня, пожалуйста. Я, как всегда, наговорила тебе страшных вещей. – Ее губы задрожали. – Я просто не хочу, чтобы ты уходил.
Он подошел к ней вплотную, взял за руки и поцеловал в щеку. Она потянулась к нему, и на секунду Цезариону показалось, что он и вправду бог, а в его жилах течет не кровь, а божественный ихор[37]. Он снова поцеловал девушку. Она обвила руками его плечи, и ее губы стыдливо и неумело ответили на его поцелуй.
Внезапно дверь открылась. Они обернулись и увидели, что на них смотрит Ани. В его глазах читалось осуждение.
Цезарион выпустил руки Мелантэ и поспешно отступил назад.
– Я... – начал он.
– Ты вроде хотел попрощаться, – сухо произнес Ани. – Да, – подтвердил Арион, покраснев от стыда.
– Желаю тебе всего доброго, – сказала Ариону Мелантэ, вытирая слезы. – Удачи тебе. Будь осторожен. Прошу тебя, будь осторожен и... Если сможешь, дай нам знать, как ты.
– Я постараюсь, – ответил Арион, чувствуя, как к горлу подступил комок. – И тебе тоже всего хорошего, Мелантиона.
Он наклонился, неловко поднял корзину, в которой лежали книги и запасной хитон, и, спотыкаясь, вышел на палубу. Солнце стояло в зените, и в гавани было затишье: лодочники и работники доков отдыхали, укрываясь от полуденной жары. Команда «Сотерии» собралась вокруг Цезариона, все пожимали ему руку и желали удачи. Тиатрес дала ему в дорогу немного хлеба и оливок, завернутых в платок. Из передней каюты выбежал Серапион и обнял его. Цезарион ласково потрепал мальчика по голове и пожелал ему здоровья и удачных прогулок по Александрии.
Ани прокашлялся и заявил:
– Я провожу тебя до выхода из доков.
И они отправились вдвоем вдоль пустынной набережной, нагретой палящим солнцем.
– Мне очень жаль, что так получилось, – неожиданно для самого себя сказал Цезарион. – Это я насчет Мелантэ.
Ани искоса посмотрел на него и закусил нижнюю губу.
– Мне тоже.
– У меня и в мыслях не было... Я не хотел обижать ни ее, ни тебя.
– Ты сказал ей правду?
– Ты подслушивал? – возмутился Цезарион.
– А как же иначе? Неужели ты думал, что я буду стоять в стороне, когда молодой человек разговаривает наедине с моей дочерью? Это правда, что у тебя есть младший брат?
Некоторое время Цезарион шел, не говоря ни слова и не поднимая глаз на Ани. Ему пришлось сказать Мелантэ о Филадельфе, потому что он знал: девушка воспримет это как вескую причину, объясняющую его уход. Однако Филадельф был только частью его истинных целей. Безусловно, в какой-то мере Мелантэ была права, обвиняя его в гордости и высокомерии. Но главной причиной была правда о нем самом. Если его поймают, то никого из всей команды «Сотерии» не оставят в живых. Их накажут зато, что они его укрывали и спасли от смерти. Думать об этом было невыносимо. Лучше, чтобы Ани и его люди никогда не узнали об этом.
– Да, у меня действительно есть младший брат, – ответил он. – Я не лгал. Я хочу помочь ему, если, конечно, смогу.
– Выходит, ты никогда нам не доверял. – В голосе Ани звучали обида и горечь. – Даже в вещах, которые делают тебе честь.
Их глаза встретились.
– Это неправда. Мне кажется, что я доверяю тебе так, как никому и никогда.
Ани остановился.
– Мать Изида! Ну и несчастная у тебя была жизнь, мальчик! Сначала ты говоришь, что никто и никогда не относился к тебе с такой добротой, не ожидая ничего взамен, а теперь утверждаешь, что никому и никогда не доверял! – Он замялся. – Извини. Ты не любишь, когда я тебя называю мальчиком.
– На самом деле, – улыбнувшись, произнес Цезарион, – я уже не против такого обращения. Ты знаешь... Твое предложение... насчет сотрудничества... Я бы очень хотел дать на это свое согласие.
Невероятно, но это была чистая правда! У Цезариона вдруг появилась в голове неприятная мысль, что, возможно, это случилось потому, что он опустился на животный уровень, но даже это не умаляло его страстного желания принять предложение Ани и быть таким же счастливым, как сейчас.
С грустью, но не скрывая любопытства, Ани посмотрел на юношу и, протянув руку, тронул его за плечо.
– Так почему же ты отказываешься?
И тут неожиданно появилось гнилое зловоние, а затем и внезапное чувство необъяснимого ужаса. Цезарион схватил мешочек с травами и поспешно присел у обочины дороги.
– О Изида! – воскликнул Ани, узнавая первые признаки приближающегося приступа.
Цезарион почувствовал, как Ани поддерживает его, чтобы он не упал, и это придало ему уверенности.
Хор поет гимн Изиде: «Славим тебя, царица рек, морей и ветров. Славим тебя, царица войны...» Клеопатра сидит на позолоченном троне, под пурпурным балдахином, одетая как богиня. А на голове – корона в виде змеи. Чуть ниже царицы на своем золотом троне сидит Цезарион и смотрит на мать. На нем тяжелый, расшитый драгоценными камнями плащ. Еще чуть ниже сидит Филадельф. Малыш пытается снять свою диадему, но стражник его останавливает. Все вокруг шушукаются, глядя на него.
Река вышла из берегов, красно-коричневая от грязи. Жрецы подводят к алтарю телку для заклания в качестве благодарности богам. Верховный жрец ожидает у жертвенника с ножом, поблескивающим в его руке.
Мужчина сидит за столом, склонив голову. Его руки и ноги крепко привязаны к ножкам стола. Кожа на затылке преступника снята – она свешивается внутренней стороной наружу поверх его глаз. В этом месте его череп вскрыт. «Это мозговые желудочки», – говорит врач, прикасаясь к серой массе скальпелем. Рука жертвы вздрагивает. Цезарион в ужасе вскрикивает: «Он еще жив!»
Юноша полулежал на обочине под лучами палящего солнца. Перед ним на корточках сидел Ани. Одной рукой он придерживал Цезариона за спину, а другой прикладывал к его лицу мешочек с лекарством. Цезарион застонал и обмяк, чувствуя на себе надежную руку Ани.
– Прошло? – мягко спросил Ани.
Цезарион кивнул. Он наклонился вперед, нащупал мешочек и снова вдохнул. Запах уже не был таким сильным, как раньше: нужно заказать новую смесь... если, конечно, его не убьют в ближайшие дни.
Ани, не сводя с него участливого взгляда, неожиданно заявил:
– Знаешь, Арион, сдается мне, что дело тут не по флегме. Да и влажность тут ни при чем. У тебя случаются приступы, когда ты переживаешь сильное волнение, если тебе больно или ты чем-то очень расстроен...
– Тогда почему это происходит только со мной? – уныло спросил Цезарион.
Ани пожал плечами.
– Ну... потому что у тебя к ним предрасположенность. Очевидно, от приступов тебе уже не избавиться, но, скорее всего, они будут в том случае, когда ты чем-то сильно опечален, или устал, или голоден, или у тебя появилась сильная боль. Если бы дело было в излишней жидкости, ты бы то и дело бился в конвульсиях на протяжении всего нашего плавания по реке, а в пустыне – ни разу. На деле же получилось в точности наоборот. И не спорь с этим, мальчик. Это совершенно ясно. Да и женщин, как мне кажется, тебе не следует избегать. Я бы на твоем месте точно этого не делал. – Ани явно колебался, но все же продолжил: – Скажи, о ком ты каждый раз во время приступа говоришь: «Он еще жив»? Когда ты произносишь эти слова, я невольно начинаю думать о самом ужасном.
Цезарион тяжело вздохнул. Он никому никогда не рассказывал о своем кошмаре. Однако наверняка ничего страшного не произойдет, если Ани узнает о нем и, возможно, перестанет так волноваться по этому поводу.
– Я не знаю его имени. Это был преступник – кажется, он убил какую-то женщину. У него тоже была проклятая болезнь, как и у меня. Один врач при медицинской школе в Мусейоне попросил разрешения вскрыть его тело, и моя мать взяла меня с собой, чтобы понаблюдать за процедурой. Она хотела, чтобы я видел, в чем заключается моя проблема.
– Они вскрыли его, когда он был еще жив! – воскликнул Ани, в изумлении глядя на Цезариона, – Изида и Серапис!
– Доктора в Мусейоне регулярно проводят вскрытия мертвых тел. Что до живых людей... не так часто, и на это требуется разрешение царицы. Но такие опыты тоже проводили. При этом используются преступники, которых в любом случае ждет смертная казнь. В тот раз они накачали его снотворным и вскрыли череп на затылке. Я думал, что он мертв. – Цезарион весь задрожал. – Потом доктор сказал: «Перед тобой мозговые желудочки!» – и дотронулся скальпелем... Рука того человека вздрогнула. – Цезарион закрыл глаза. – С тех пор я всегда вижу эту сцену, когда у меня приступ.
– Милостивая Изида! Твоя мать привела тебя туда, чтобы посмотреть? Сколько тебе было лет?
– Тринадцать. Мне было тринадцать. Она не предполагала, что это настолько меня потрясет.
– Как она могла об этом не знать? Любой нормальный человек будет потрясен, а тем более подросток, страдающий проклятой болезнью...
– Она не знала, – уставшим голосом произнес Цезарион. – Мне кажется, мы все ненормальные. А ты сам, Ани, нормальный? Ты, честно говоря, не похож ни на кого, с кем я когда-либо встречался.
– Я достаточно нормальный, чтобы не делать такого! – не скрывая своего отвращения, заявил Ани.
Цезарион улыбнулся.
– Я очень рад, что встретил тебя. – Он с трудом поднялся на ноги. – Я должен идти. Не провожай меня до ворот, давай попрощаемся здесь. Ани, я благодарен, я очень благодарен тебе за твою доброту. Еще раз поблагодари от меня Тиатрес и скажи Мелантэ, что я... Я надеюсь, что она будет счастлива. Желаю тебе всего доброго.
Ани вскочил на ноги. Некоторое время он стоял рядом с Цезарионом, будто хотел что-то сказать, а затем порывисто обнял его. Юноша стоял не шевелясь. Как и известие о смерти его матери, этот жест застал его врасплох и вызвал острую боль утраты. Когда Ани отстранился от него, Цезарион робко дотронулся до руки мужчины, не осмеливаясь смотреть ему в глаза. Потом он наклонился, поднял с земли свою корзину и зашагал прочь.
Он шел как во сне до самых ворот, стоявших на выходе с прибрежной территории озера Мареотис, и пытался убедить самого себя в том, что это чувство утраты – сущая глупость. Он знает Ани всего лишь месяц, а его семью и того меньше. К тому же они простые крестьяне, египтяне и не должны быть для него близкими людьми. Ему не следует думать, будто семья Ани стала для него... Короче говоря, он не может испытывать к ним такие же чувства, как, например, к Филадельфу, когда они расставались во время его отъезда из царского дворца.
Возле ворот в городской стене, которые вели в Александрию, стояли римляне. Сами ворота были открыты, и римские стражники просто сидели в тени арки, наблюдая за проходящими мимо людьми. Цезарион прошел через ворота на улицу Сома, которая представляла собой широкий проезд, идущий через весь город с севера на юг, и остановился, думая о том, куда бы ему пойти в первую очередь.
Некоторые из сторонников его матери оставались верными до конца и, возможно, даже обрадуются, узнав, что он еще жив. Однако ему следует помнить, что эти люди, по всей видимости, находятся под наблюдением римлян, если они вообще еще живы. Диойкет[38] Селевк, главный управляющий Мардион, царский секретарь Диомед – приближаться к каждому из них небезопасно. Может быть, Николай Дамасский, который обучал его истории? Нет. Этот человек слишком честолюбив и вряд ли решится укрывать у себя опального царя: он в мгновение ока предаст его. Олимпий, личный доктор Клеопатры, скорее всего, надежен, как всегда, но он не обладает большой властью.
Ему следовало все хорошенько обдумать до приезда в город. И никакие оправдания, вроде того, что ему не хотелось об этом даже вспоминать, не в счет. Цезарион неторопливо шел вверх по улице. Лавки на время полуденной жары были закрыты, и большая торговая улица казалась почти безлюдной. Несколько бродяг вместе со своими блохастыми кошками отдыхали в тени портика[39] возле общественного источника сплетничали женщины. Но кроме них на улице не было никого – только солнце. Это к лучшему. Его лицо знакомо слишком многим в этом городе, а на едва пробившиеся усы надеяться не стоит – вряд ли они послужат ему хорошей маскировкой. Утром Цезарион посмотрел на себя в зеркало и обнаружил, что они ничуть не гуще, чем были в Коптосе.