Я не то чтобы скромничал, мне ужасно хотелось перевести разговор на что-нибудь другое.
— Да, он рассказал мне, что это был за удар! — опять ухмыльнулась Дженни.
— А что он вам еще рассказал? — встревожился я, проклиная про себя молодого болвана на чем свет стоит. Надо же быть таким ослом, чтобы все разболтать женщине!
— Только о том, как вы его уложили… спать! — ответила она и тут же поспешно поинтересовалась: — А разве еще что-то было?
— Нет-нет, — успокоил ее я. — Конечно не было!
— «Конечно не было»! — передразнила Дженни. И, помолчав, высказалась: — Очень жаль, что вы не прислушались к моему совету.
Я пожал плечами, чувствуя себя в дурацком положении. Но помнил, что сказал в свое время один старый француз: «Никогда не оправдывайся! Друзьям не нужны оправдания, а враги не поверят все равно!» Поэтому не стал ничего объяснять, а принялся судорожно придумывать, как бы наладить дальнейшую беседу, как вдруг Дженни тихо произнесла:
— Я знаю, что вы старались всеми силами уйти от ссоры, и по этой причине искала с вами встречи, чтобы вас поблагодарить. Оливер сказал, что вы хотели помешать ему остаться в дураках, и у вас это почти получилось.
Но знала ли она о готовящейся поездке в Долину Сверчков? Я обеспокоился не на шутку. Судя по всему, Оливер был с ней слишком словоохотлив. Смог ли вовремя остановить поток своего красноречия? Однако Дженни больше ничего не говорила о нашей с ним встрече, и тут я понял, что Клемент проявил еще больше благородства, чем я мог от него ожидать. Он рассказал девушке лишь те моменты, которые представляли его в невыгодном свете. Но ни еловом не обмолвился ни о том, как взял меня на мушку, ни о том, как пощадил, а главное — не стал тревожить ее сообщением о пари, которое я предложил и сам же проиграл! Отзывался он обо мне с восхищением и, по словам Дженни, хотел опять увидеться как можно скорее, чтобы отговорить от затеи, которую я вынашивал.
— Но он так и не объяснил, что у вас за планы! — добавила Дженни не без любопытства.
Несомненно, это был намек на то, что мне надо быть с ней чуточку откровеннее, но я решил, сейчас самое время сжечь за собой мосты — слишком малой была вероятность вернуться из Долины Сверчков живым.
— Клемент хочет, чтобы я остался в Эмити. И надеется, что еще передумаю, — солгал я, искоса проследив за ее реакцией. И с замиранием сердца отметил, что лицо Дженни помрачнело.
— Так вы уезжаете? — проговорила она и с грустью устремила взор поверх моей головы к бледно-голубому небу, по которому на Западе так редко плывут облака.
— Да, уезжаю.
— У вас неприятности? Или вы просто устали от такой жизни?
И тут я сдуру ляпнул то, о чем потом долго жалел! Просто как-то само собой вырвалось:
— Я попал в неловкое положение из-за того, что слишком часто виделся с девушкой, на которой хочет жениться мой друг.
Быть может, другая на ее месте пропустила бы это мимо ушей. Но Дженни Лэнгхорн не позволяла разговаривать с ней намеками. Она любила, когда люди называли вещи своими именами. Слегка порозовев, посмотрела мне прямо в глаза и потребовала:
— Не останавливайтесь на полуслове. Объяснитесь. Я хочу знать!
— Девушка, о которой я говорю, — вы! А мой друг — Питер Грешам.
— Я так и знала, что это из-за него! — вымолвила она с горечью. — Выходит, он вас выгнал?
— Отнюдь, сам так решил! Я его не боюсь. Но это еще не повод, чтобы остаться и погубить себя окончательно.
— Не понимаю, — насторожилась Дженни, — Питер сказал вам, что вы не должны со мной видеться?
— Нет! Это я сам решил, что наши встречи до добра не доведут!
Вот так и выдал себя с потрохами! Наверное, никто еще не изобрел более дурацкий и неуклюжий способ открыть девушке свои чувства, как тот, которым я объяснился Дженни Лэнгхорн в любви. Сгорая от стыда, я с трудом заставил себя поднять на нее глаза. Она сильно покраснела. Не знаю от чего — презрения, гнева или, может быть, по какой-то другой причине, но только я с содроганием стал ждать, что сейчас разразится буря!
Дженни выпрямилась в седле и резко вонзила шпору в бок своей индейской лошадки. Укол заставил малышку сорваться и в несколько скачков преодолеть крутой подъем. У самого гребня девушка поставила кобылу на дыбы, рванув поводья с такой силой, что иной мужчина на ее месте мог бы растянуть себе запястье. И, возвышаясь надо мной на фоне ясного неба, прокричала:
— Разве Питер Грешам имеет право распоряжаться моей жизнью только потому, что возомнил себя здесь хозяином?
И с этими словами скрылась из виду по другую сторону холма.
В одно мгновение я очутился в седле и помчался следом. Дженни наискось летела по склону; за ней градом катились булыжники и тянулся шлейф быстро оседающей пыли.
Я прильнул к холке пегого, всадив в него шпоры что было мочи. Проскакав с утра дюжину миль, он выплеснул только половину своей дьявольской злобы, поэтому помчался так, будто за спиной у него выросли орлиные крылья.
Дженни Лэнгхорн гнала свою гнедую хорошим аллюром, переместив весь свой вес вперед, как и следует, когда хочешь дать лошади разгон. Ее индейская мисс была резва, но мой пегий понемногу все-таки сокращал дистанцию. Мое мнение об этом чертовом мустанге значительно изменилось к лучшему. Я и раньше знал, что он вынослив, но такой прыти от него не ждал.
Однако, выскочив на следующий холм, увидел, что за Дженни все равно не угнаться, — она быстро приближалась к своему ранчо. Дорога туда была практически прямой, лишь раз поворачивала, огибая почти отвесный склон.
Чтобы догнать девушку, нужно было рвануть наперерез под гору. Я должен был ее видеть сейчас же! Внутренний голос подсказывал мне, что, если этого не произойдет, я упущу возможность, какой уже не будет никогда.
Спуск был невероятно опасен, но какое это имело значение? Опьяневший от погони и ослепший от любви к Дженни, я всадил шпоры в потные бока коня, и он покорно ринулся в обрыв, зайдясь от ужаса тонким ржанием.
Обрыв есть обрыв. Скат горы упирался в землю чуть ли не под прямым углом и вдобавок был покрыт крупным песком, перемешанным с глиной, — скользить по этой поверхности было так же легко, как если бы она была смазана жиром. Там и сям, правда, виднелись участки твердой породы — они-то, думал я, и не дадут нам с пегим покатиться кубарем.
Однако, едва мой конь перелетел через край обрыва, как я увидел, что меня ждет! Возможно, выбросился бы из седла, если бы на то было время, но времени хватило, лишь чтобы разок крепко выругаться. Половину спуска мы пролетели со свистом, но вот впереди показался серый базальт, и теперь вся надежда была на острые копыта моего мустанга.
Но не тут-то было! Порода оказалась предательским сланцем: первый же удар передних ног разбил его вдребезги. Мгновение гнетущей неопределенности — и мы камнем полетели вниз!
Теперь я знаю, что чувствует птица, падающая из поднебесья со сломанным крылом. Шипение воздуха. Треск. Пегий опрокидывается на бок. Я погружаюсь в темноту, перед глазами лишь россыпи звезд…
Где-то вдалеке кричала женщина!
Придя в сознание, я поднялся, и меня повело кругами. Двигаясь вслепую на подгибающихся ногах, я бормотал: «Где же ты, пегий? Ты не свернул себе шею? Ну где же ты, дружок?»
Ко мне кто-то приближался. Кажется, это была компания каких-то девушек. Я обратился к ним со словами:
— Разыщите моего коня! Где он? И почему вдруг стало так темно?
Девичья компания ответила всего одним голосом:
— Какой же ты идиот! Не убился?
Я узнал этот голос. Он привел меня в чувство, во всяком случае, я вдруг увидел, как несколько девушек совмещаются в одну. Дженни! Как же я был ей рад! Но лицо девушки походило на белый лист бумаги, и заговорила она с трудом:
— Джон! У твоего коня… сорвалось копыто… там, наверху этого ужасного склона.
— У меня был единственный шанс догнать тебя наперерез. Я не мог упустить такую возможность. Но где мой пегий?
И тут вдруг его увидел. Мертвого? Черта с два! Первое, что нужно знать о мустанге, — это его устройство, а устроен он так: тело у него каучуковое, копыта — стальные, сердце — тигриное, а в голове вместо мозга змеиный яд. Помня об этом, вы научитесь понимать вашего мустанга и вряд ли когда-либо ошибетесь на его счет.
Мой паршивец невозмутимо пощипывал прошлогоднюю травку, желтевшую с северной стороны большого камня, и, хотя бок коняги был жестоко ободран, это ничуть не повлияло на его аппетит.
В то же время он с интересом поглядывал на меня; его опущенное левое ухо и косящий глаз словно говорили: «А теперь попробуй-ка поймай!»
Я и пробовать не стал. Не раз видал такое выражение на мордах его троюродных братишек и сестричек, потому прекрасно знал, что оно означает.
— Скажи мне, во имя всего святого, — потребовала Дженни, — что заставило тебя погнаться за мной?
— Не знаю. А что заставило тебя убегать?
— Что за глупости! — возразила Дженни с очаровательной улыбкой. — Никакое это было не бегство!
— Ну что ж, не стану называть это ложью, но только из вежливости. Надеюсь, ты понимаешь, что я думаю на самом деле?
— У тебя большущий -синяк под глазом, — сообщила она. — А плечо разодрано так, что страшно смотреть. Давай сейчас же отправимся ко мне домой. Подожди, я приведу твоего коня. Ты ведь не можешь ходить?
— Если собираешься его ловить, я пока присяду.
По тому взгляду, который мне бросила Дженни, было видно, что она все поняла, однако уверенно направилась к пегому. Он дал ей приблизиться на пару шагов, затем запрыгал, как кузнечик, и встал футах в тридцати, высоко задрав голову и помахивая хвостом, с тем счастливым видом, который бывает у жеребца, когда люди оказываются по его милости в дурацком положении.
— Он какой-то ненормальный! — крикнула Дженни.
— Да, большой озорник, — согласился я. — Попробуй еще разок!
— Никогда не видела, чтобы конь был так плохо обучен! — сердито проворчала Дженни, и в ее словах, несомненно, была доля истины. Затем преспокойно подошла к мустангу, и — разрази меня гром! — он остался стоять как вкопанный, позволив взять себя под уздцы.
— Вот видишь! — заявила Дженни с торжествующим видом. — Ко всякому животному нужен правильный подход!
Я был слишком ошеломлен, чтобы что-нибудь ответить. Между тем меня переполняла радость оттого, что я так скоро вновь побываю на ранчо Лэнгхорнов.
По дороге, поглядывая украдкой на Дженни, которая ехала с непроницаемым лицом, я неожиданно заявил:
— Кажется, вспомнил, зачем бросился за тобой в погоню!
— Это не имеет значения, — холодно проговорила Дженни.
— Должен был тебя догнать до того, как ты окажешься дома, потому что хотел сказать что-то важное.
— Вот как? — произнесла Дженни безразличным тоном. — И что же?
— Сам не знаю, — смутился я. — Похоже, память отшибло.
Она гордо вздернула подбородок, но я увидел мельком, что на лице у нее написано глупое блаженство. Волна того же чувства нахлынула и на меня, но я не решался произнести больше ни слова, чтобы, не дай Бог, не рассеять овладевшие нами чары.
Я благословлял моего мустанга, благословлял тот страшный спуск и жалел лишь о том, что он не был вдвойне длиннее и круче. По-моему, в эту минуту мы с Дженни были как никогда близки, и от этого у меня кружилась голова, словно я стоял на вершине высокой горы.
Глава 28
Глава 29
— Да, он рассказал мне, что это был за удар! — опять ухмыльнулась Дженни.
— А что он вам еще рассказал? — встревожился я, проклиная про себя молодого болвана на чем свет стоит. Надо же быть таким ослом, чтобы все разболтать женщине!
— Только о том, как вы его уложили… спать! — ответила она и тут же поспешно поинтересовалась: — А разве еще что-то было?
— Нет-нет, — успокоил ее я. — Конечно не было!
— «Конечно не было»! — передразнила Дженни. И, помолчав, высказалась: — Очень жаль, что вы не прислушались к моему совету.
Я пожал плечами, чувствуя себя в дурацком положении. Но помнил, что сказал в свое время один старый француз: «Никогда не оправдывайся! Друзьям не нужны оправдания, а враги не поверят все равно!» Поэтому не стал ничего объяснять, а принялся судорожно придумывать, как бы наладить дальнейшую беседу, как вдруг Дженни тихо произнесла:
— Я знаю, что вы старались всеми силами уйти от ссоры, и по этой причине искала с вами встречи, чтобы вас поблагодарить. Оливер сказал, что вы хотели помешать ему остаться в дураках, и у вас это почти получилось.
Но знала ли она о готовящейся поездке в Долину Сверчков? Я обеспокоился не на шутку. Судя по всему, Оливер был с ней слишком словоохотлив. Смог ли вовремя остановить поток своего красноречия? Однако Дженни больше ничего не говорила о нашей с ним встрече, и тут я понял, что Клемент проявил еще больше благородства, чем я мог от него ожидать. Он рассказал девушке лишь те моменты, которые представляли его в невыгодном свете. Но ни еловом не обмолвился ни о том, как взял меня на мушку, ни о том, как пощадил, а главное — не стал тревожить ее сообщением о пари, которое я предложил и сам же проиграл! Отзывался он обо мне с восхищением и, по словам Дженни, хотел опять увидеться как можно скорее, чтобы отговорить от затеи, которую я вынашивал.
— Но он так и не объяснил, что у вас за планы! — добавила Дженни не без любопытства.
Несомненно, это был намек на то, что мне надо быть с ней чуточку откровеннее, но я решил, сейчас самое время сжечь за собой мосты — слишком малой была вероятность вернуться из Долины Сверчков живым.
— Клемент хочет, чтобы я остался в Эмити. И надеется, что еще передумаю, — солгал я, искоса проследив за ее реакцией. И с замиранием сердца отметил, что лицо Дженни помрачнело.
— Так вы уезжаете? — проговорила она и с грустью устремила взор поверх моей головы к бледно-голубому небу, по которому на Западе так редко плывут облака.
— Да, уезжаю.
— У вас неприятности? Или вы просто устали от такой жизни?
И тут я сдуру ляпнул то, о чем потом долго жалел! Просто как-то само собой вырвалось:
— Я попал в неловкое положение из-за того, что слишком часто виделся с девушкой, на которой хочет жениться мой друг.
Быть может, другая на ее месте пропустила бы это мимо ушей. Но Дженни Лэнгхорн не позволяла разговаривать с ней намеками. Она любила, когда люди называли вещи своими именами. Слегка порозовев, посмотрела мне прямо в глаза и потребовала:
— Не останавливайтесь на полуслове. Объяснитесь. Я хочу знать!
— Девушка, о которой я говорю, — вы! А мой друг — Питер Грешам.
— Я так и знала, что это из-за него! — вымолвила она с горечью. — Выходит, он вас выгнал?
— Отнюдь, сам так решил! Я его не боюсь. Но это еще не повод, чтобы остаться и погубить себя окончательно.
— Не понимаю, — насторожилась Дженни, — Питер сказал вам, что вы не должны со мной видеться?
— Нет! Это я сам решил, что наши встречи до добра не доведут!
Вот так и выдал себя с потрохами! Наверное, никто еще не изобрел более дурацкий и неуклюжий способ открыть девушке свои чувства, как тот, которым я объяснился Дженни Лэнгхорн в любви. Сгорая от стыда, я с трудом заставил себя поднять на нее глаза. Она сильно покраснела. Не знаю от чего — презрения, гнева или, может быть, по какой-то другой причине, но только я с содроганием стал ждать, что сейчас разразится буря!
Дженни выпрямилась в седле и резко вонзила шпору в бок своей индейской лошадки. Укол заставил малышку сорваться и в несколько скачков преодолеть крутой подъем. У самого гребня девушка поставила кобылу на дыбы, рванув поводья с такой силой, что иной мужчина на ее месте мог бы растянуть себе запястье. И, возвышаясь надо мной на фоне ясного неба, прокричала:
— Разве Питер Грешам имеет право распоряжаться моей жизнью только потому, что возомнил себя здесь хозяином?
И с этими словами скрылась из виду по другую сторону холма.
В одно мгновение я очутился в седле и помчался следом. Дженни наискось летела по склону; за ней градом катились булыжники и тянулся шлейф быстро оседающей пыли.
Я прильнул к холке пегого, всадив в него шпоры что было мочи. Проскакав с утра дюжину миль, он выплеснул только половину своей дьявольской злобы, поэтому помчался так, будто за спиной у него выросли орлиные крылья.
Дженни Лэнгхорн гнала свою гнедую хорошим аллюром, переместив весь свой вес вперед, как и следует, когда хочешь дать лошади разгон. Ее индейская мисс была резва, но мой пегий понемногу все-таки сокращал дистанцию. Мое мнение об этом чертовом мустанге значительно изменилось к лучшему. Я и раньше знал, что он вынослив, но такой прыти от него не ждал.
Однако, выскочив на следующий холм, увидел, что за Дженни все равно не угнаться, — она быстро приближалась к своему ранчо. Дорога туда была практически прямой, лишь раз поворачивала, огибая почти отвесный склон.
Чтобы догнать девушку, нужно было рвануть наперерез под гору. Я должен был ее видеть сейчас же! Внутренний голос подсказывал мне, что, если этого не произойдет, я упущу возможность, какой уже не будет никогда.
Спуск был невероятно опасен, но какое это имело значение? Опьяневший от погони и ослепший от любви к Дженни, я всадил шпоры в потные бока коня, и он покорно ринулся в обрыв, зайдясь от ужаса тонким ржанием.
Обрыв есть обрыв. Скат горы упирался в землю чуть ли не под прямым углом и вдобавок был покрыт крупным песком, перемешанным с глиной, — скользить по этой поверхности было так же легко, как если бы она была смазана жиром. Там и сям, правда, виднелись участки твердой породы — они-то, думал я, и не дадут нам с пегим покатиться кубарем.
Однако, едва мой конь перелетел через край обрыва, как я увидел, что меня ждет! Возможно, выбросился бы из седла, если бы на то было время, но времени хватило, лишь чтобы разок крепко выругаться. Половину спуска мы пролетели со свистом, но вот впереди показался серый базальт, и теперь вся надежда была на острые копыта моего мустанга.
Но не тут-то было! Порода оказалась предательским сланцем: первый же удар передних ног разбил его вдребезги. Мгновение гнетущей неопределенности — и мы камнем полетели вниз!
Теперь я знаю, что чувствует птица, падающая из поднебесья со сломанным крылом. Шипение воздуха. Треск. Пегий опрокидывается на бок. Я погружаюсь в темноту, перед глазами лишь россыпи звезд…
Где-то вдалеке кричала женщина!
Придя в сознание, я поднялся, и меня повело кругами. Двигаясь вслепую на подгибающихся ногах, я бормотал: «Где же ты, пегий? Ты не свернул себе шею? Ну где же ты, дружок?»
Ко мне кто-то приближался. Кажется, это была компания каких-то девушек. Я обратился к ним со словами:
— Разыщите моего коня! Где он? И почему вдруг стало так темно?
Девичья компания ответила всего одним голосом:
— Какой же ты идиот! Не убился?
Я узнал этот голос. Он привел меня в чувство, во всяком случае, я вдруг увидел, как несколько девушек совмещаются в одну. Дженни! Как же я был ей рад! Но лицо девушки походило на белый лист бумаги, и заговорила она с трудом:
— Джон! У твоего коня… сорвалось копыто… там, наверху этого ужасного склона.
— У меня был единственный шанс догнать тебя наперерез. Я не мог упустить такую возможность. Но где мой пегий?
И тут вдруг его увидел. Мертвого? Черта с два! Первое, что нужно знать о мустанге, — это его устройство, а устроен он так: тело у него каучуковое, копыта — стальные, сердце — тигриное, а в голове вместо мозга змеиный яд. Помня об этом, вы научитесь понимать вашего мустанга и вряд ли когда-либо ошибетесь на его счет.
Мой паршивец невозмутимо пощипывал прошлогоднюю травку, желтевшую с северной стороны большого камня, и, хотя бок коняги был жестоко ободран, это ничуть не повлияло на его аппетит.
В то же время он с интересом поглядывал на меня; его опущенное левое ухо и косящий глаз словно говорили: «А теперь попробуй-ка поймай!»
Я и пробовать не стал. Не раз видал такое выражение на мордах его троюродных братишек и сестричек, потому прекрасно знал, что оно означает.
— Скажи мне, во имя всего святого, — потребовала Дженни, — что заставило тебя погнаться за мной?
— Не знаю. А что заставило тебя убегать?
— Что за глупости! — возразила Дженни с очаровательной улыбкой. — Никакое это было не бегство!
— Ну что ж, не стану называть это ложью, но только из вежливости. Надеюсь, ты понимаешь, что я думаю на самом деле?
— У тебя большущий -синяк под глазом, — сообщила она. — А плечо разодрано так, что страшно смотреть. Давай сейчас же отправимся ко мне домой. Подожди, я приведу твоего коня. Ты ведь не можешь ходить?
— Если собираешься его ловить, я пока присяду.
По тому взгляду, который мне бросила Дженни, было видно, что она все поняла, однако уверенно направилась к пегому. Он дал ей приблизиться на пару шагов, затем запрыгал, как кузнечик, и встал футах в тридцати, высоко задрав голову и помахивая хвостом, с тем счастливым видом, который бывает у жеребца, когда люди оказываются по его милости в дурацком положении.
— Он какой-то ненормальный! — крикнула Дженни.
— Да, большой озорник, — согласился я. — Попробуй еще разок!
— Никогда не видела, чтобы конь был так плохо обучен! — сердито проворчала Дженни, и в ее словах, несомненно, была доля истины. Затем преспокойно подошла к мустангу, и — разрази меня гром! — он остался стоять как вкопанный, позволив взять себя под уздцы.
— Вот видишь! — заявила Дженни с торжествующим видом. — Ко всякому животному нужен правильный подход!
Я был слишком ошеломлен, чтобы что-нибудь ответить. Между тем меня переполняла радость оттого, что я так скоро вновь побываю на ранчо Лэнгхорнов.
По дороге, поглядывая украдкой на Дженни, которая ехала с непроницаемым лицом, я неожиданно заявил:
— Кажется, вспомнил, зачем бросился за тобой в погоню!
— Это не имеет значения, — холодно проговорила Дженни.
— Должен был тебя догнать до того, как ты окажешься дома, потому что хотел сказать что-то важное.
— Вот как? — произнесла Дженни безразличным тоном. — И что же?
— Сам не знаю, — смутился я. — Похоже, память отшибло.
Она гордо вздернула подбородок, но я увидел мельком, что на лице у нее написано глупое блаженство. Волна того же чувства нахлынула и на меня, но я не решался произнести больше ни слова, чтобы, не дай Бог, не рассеять овладевшие нами чары.
Я благословлял моего мустанга, благословлял тот страшный спуск и жалел лишь о том, что он не был вдвойне длиннее и круче. По-моему, в эту минуту мы с Дженни были как никогда близки, и от этого у меня кружилась голова, словно я стоял на вершине высокой горы.
Глава 28
МЕШОК ЗОЛОТА
К исходу этого дня я не совершил ничего выдающегося, не сделал ничего определенного, что можно было бы описать словами. Однако у меня было такое чувство, будто я проделал долгий-долгий путь, пересек пустыню, поднялся в горы, и теперь моему взору открылась заветная земля. И хотя я еще не ступил на нее, но стоял у самой ее границы.
Дженни тоже вроде бы ничего особенного не делала и ничего не говорила, но с нею произошла перемена столь же явная, сколь очевидна разница между осенью и весной. От нее словно веяло тонким, едва уловимым благоуханием, от которого мое сердце гулко стучало в груди, как бьется якорь о борт судна в сильный шторм.
Рана на моем плече оказалась такой глубокой, что, перевязывая меня, Дженни то и дело тихонько ахала, и я едва ли не жалел, что при падении рука не оторвалась совсем.
Однако день клонился к вечеру, мне было пора уезжать.
Я забрался на пегого, помахал Дженни рукой и отправился обратно в Эмити, про себя поклявшись, что отныне мой мустанг ни в чем не будет знать отказа до самой смерти, которую встретит в теплой конюшне, ибо сегодня он оказал мне неоценимую услугу. Если бы пегий удержался на ногах и благополучно принес меня к цели, Дженни, наверное, только лишь посмеялась бы над моей сентиментальностью.
Когда я проезжал по долинам, покрытым весенними цветами, чей аромат наполнил меня неизъяснимой грустью, вдруг вспомнил те ужасные вещи, которые говорил о Дженни Питер Грешам, а именно, что она, мол, ценит в людях одну только силу. И меня это расстроило, поскольку внезапно я увидел, что сегодняшняя благосклонность моей прекрасной леди могла объясняться лишь тем, что ради нее я проявил чудеса безрассудства, отважно бросившись под откос. Впрочем, если бы этот вывод был верен, то в каком-то смысле он все равно служил бы подтверждением ее симпатий ко мне.
На обратном пути я ненадолго задержался у подножия того самого склона. В лучах заката он был страшен. Неровная вершина холма косматой головой темнела на фоне огненного неба, и было удивительно, как я мог скатиться с него, не переломав себе все кости. В самом деле, было бы странно, если бы Дженни Лэнгхорн не поразилась моей отчаянной храбрости, граничащей с безумием.
Когда я наконец добрался до Эмити, в голове у меня был такой кавардак, а на сердце так неспокойно, что мне не захотелось ехать по главной улице, стал плутать по каким-то закоулкам. Затем, когда проезжал мимо закусочной Билли Марвина, вдруг раздумал возвращаться в отель. Я не был готов снова играть роль пьяницы с неутолимой жаждой, а главное — меня пугала возможная встреча с Грешамом. Он ведь непременно спросил бы, остаюсь я или нет.
Поэтому заглянул к старине Билли, поужинал там и потом долго сидел за столиком, а когда собрался выходить, было уже десять вечера. Я пошел пешком, так как несколько раньше мальчишка отвел моего жеребца в конюшню Грешама.
Если бы в этот день не произошло столько невероятных событий, я подошел бы к отелю, как обычно, с парадного входа и через три минуты был бы в казино, расхаживая между столиками с суровым видом. Но сегодня, да еще в столь поздний час, мне почему-то все хотелось делать по-другому. Поэтому подошел к ограде напротив задней стены здания и стал подыскивать ключ к замку, висевшему на калитке.
Здесь я должен кое-что объяснить. Когда Грешам строил отель, он отвел лично для себя небольшой садик, окружив его десятифутовой глинобитной стеной с красным черепичным коньком. Здесь росла пара раскидистых смоковниц, была аккуратная лужайка, и знойными летними вечерами бил фонтан, разбрызгивая живительную влагу. В разгар лета лучшего местечка в Эмити было не найти.
Назначив меня управляющим, Грешам вручил мне связку ключей, среди которых были и к замку на воротах перед садиком, и к двери с задней стороны отеля. Однако до сих пор я ни разу ими не воспользовался, чувствуя, что это прерогатива хозяина. Но в тот вечер, желая скрыться от посторонних глаз, вспомнил, что можно проникнуть внутрь с черного хода и подняться в комнату незамеченным по запасной лестнице.
Между тем с середины дня на город надвигалась песчаная буря. На севере горизонт был затянут грязноватой дымкой. Выходя из закусочной, я услышал где-то вдалеке нарастающий вой, а в тот самый момент, когда оказался у ворот заднего двора, буря налетела на город.
Послышалось хлопанье ставен, орудийной канонадой загрохотали двери — сначала в дальнем конце переулка, потом все ближе и ближе, затем меня ударила и окутала вихрем горячая воздушная лавина.
Песка пока что было немного, его основная масса еще оставалась далеко позади, в самом сердце бури. Воздух наполняла лишь мелкая пыль, которая, если сделать вздох, не заслонившись от ветра, обжигала легкие, точно сноп искр.
Меня отбросило в сторону, но я снова нагнулся к замочной скважине и, с трудом вставив в нее ключ, отворил комнату. Шагнув внутрь, прикрыл ее за собой и уже хотел было запереть, как вдруг заметил, что неподалеку через садик движется темный силуэт.
Если бы я увидел эту тень, когда стоял снаружи, то не раздумывая бросился бы наутек. Но теперь уже не мог спастись бегством, поэтому пригляделся как следует. Из окна на втором этаже, где находилась одна из комнат казино, сквозь задернутые шторы пробивался слабый свет. Но и такого освещения было достаточно, чтобы различить все предметы во дворе, даже несмотря на то, что теперь тут висела завеса пыли. В полумраке странное существо, напоминавшее человека, исполняло нечто вроде шаманского танца, медленно раскачиваясь, делая какие-то короткие движения руками.
Я смотрел на него как зачарованный. Дважды набирался мужества, чтобы позвать на помощь, и дважды решал, что лучше затаиться и не вмешиваться в дела потустороннего мира. Внезапно танец прекратился, а темная фигура словно провалилась сквозь землю. Нет, я разглядел ее вновь — она опустилась на колени, а через некоторое время встала и направилась к дому. Я уже подумал, что сейчас привидение пройдет сквозь стену, но вдруг открылась дверь, ключи от которой были только у меня и у Питера, и показалась полоска света.
Можете себе представить, какой это был удар! Но еще ужаснее было то, что в тускло освещенном дверном проеме я различил очертания самого Грешама.
Я был потрясен до глубины души. Грешам был не тем человеком, который станет без нужды в бурю выходить на улицу, и уж тем более пускаться в сумасшедший пляс во дворе!
Все это было так загадочно, что, преодолевая сопротивление ветра, я побрел к тому месту, где Грешам — а может быть, его призрак? — исполнял танец. Встав на колени, принялся шарить руками вокруг и почти сразу нашел то, что искал, — участок рыхлой земли, поверх которой уже стала скапливаться пыль, переносимая ветром.
Объяснение пришло само собой: эти странные телодвижения и взмахи руками означали, что Грешам или кто-то другой просто-напросто копал, и в этом не было ничего сверхъестественного. Или почти ничего, потому как дело все-таки происходило ненастной ночью. Питер Грешам, который мужественно терпел лишения в пустыне, в обычное время не переносил такие мелкие неудобства, как, скажем, резь в глазах или песок за шиворотом. Странно, его сегодня это не помешало ему выйти на улицу во время песчаной бури, чтобы немного поработать в саду!
Конечно, я догадался, что он выполнял какую-то особую работу, и немедленно принялся за дело. Земля была податлива. Вскоре я вырыл узкую яму глубиной почти по плечо, и затем, когда в очередной раз погрузил пальцы в рыхлый грунт, нащупал грубую ворсистую ткань.
Наверное, окажись на моем месте более принципиальный и рассудительный человек, он спросил бы себя, кому и с какой целью понадобилось зарывать что-то в землю на такую глубину и делать это под покровом ночи, втайне от чужих глаз. Но я не стал задаваться подобными вопросами, потому как был не в силах умерить мое любопытство.
Я торопливо расширял яму и наконец ухватился за конец мешка, перевязанный узлом. С нетерпением потянул его на себя, но мешок оказался таким тяжелым, что тут же выскользнул из рук. Я взялся покрепче, потащил снова и на этот раз извлек его на поверхность. Весил он, как мне показалось, фунтов сто пятьдесят, поэтому было неудивительно, что моя первая попытка обернулась неудачей.
Приподнял мешок, пыхтя и отдуваясь, и уронил его рядом с ямой, издав при этом победный выдох. Однако мое ликование сразу же сменилось ужасом. Потому что, едва низ мешка коснулся к земли, как раздался самый мелодичный, самый волшебный звук из всех существующих на свете.
Разумеется, мои пальцы в одно мгновение развязали узел, и под ними забренчали монеты, которые я сразу узнал на ощупь. Золото!
Дженни тоже вроде бы ничего особенного не делала и ничего не говорила, но с нею произошла перемена столь же явная, сколь очевидна разница между осенью и весной. От нее словно веяло тонким, едва уловимым благоуханием, от которого мое сердце гулко стучало в груди, как бьется якорь о борт судна в сильный шторм.
Рана на моем плече оказалась такой глубокой, что, перевязывая меня, Дженни то и дело тихонько ахала, и я едва ли не жалел, что при падении рука не оторвалась совсем.
Однако день клонился к вечеру, мне было пора уезжать.
Я забрался на пегого, помахал Дженни рукой и отправился обратно в Эмити, про себя поклявшись, что отныне мой мустанг ни в чем не будет знать отказа до самой смерти, которую встретит в теплой конюшне, ибо сегодня он оказал мне неоценимую услугу. Если бы пегий удержался на ногах и благополучно принес меня к цели, Дженни, наверное, только лишь посмеялась бы над моей сентиментальностью.
Когда я проезжал по долинам, покрытым весенними цветами, чей аромат наполнил меня неизъяснимой грустью, вдруг вспомнил те ужасные вещи, которые говорил о Дженни Питер Грешам, а именно, что она, мол, ценит в людях одну только силу. И меня это расстроило, поскольку внезапно я увидел, что сегодняшняя благосклонность моей прекрасной леди могла объясняться лишь тем, что ради нее я проявил чудеса безрассудства, отважно бросившись под откос. Впрочем, если бы этот вывод был верен, то в каком-то смысле он все равно служил бы подтверждением ее симпатий ко мне.
На обратном пути я ненадолго задержался у подножия того самого склона. В лучах заката он был страшен. Неровная вершина холма косматой головой темнела на фоне огненного неба, и было удивительно, как я мог скатиться с него, не переломав себе все кости. В самом деле, было бы странно, если бы Дженни Лэнгхорн не поразилась моей отчаянной храбрости, граничащей с безумием.
Когда я наконец добрался до Эмити, в голове у меня был такой кавардак, а на сердце так неспокойно, что мне не захотелось ехать по главной улице, стал плутать по каким-то закоулкам. Затем, когда проезжал мимо закусочной Билли Марвина, вдруг раздумал возвращаться в отель. Я не был готов снова играть роль пьяницы с неутолимой жаждой, а главное — меня пугала возможная встреча с Грешамом. Он ведь непременно спросил бы, остаюсь я или нет.
Поэтому заглянул к старине Билли, поужинал там и потом долго сидел за столиком, а когда собрался выходить, было уже десять вечера. Я пошел пешком, так как несколько раньше мальчишка отвел моего жеребца в конюшню Грешама.
Если бы в этот день не произошло столько невероятных событий, я подошел бы к отелю, как обычно, с парадного входа и через три минуты был бы в казино, расхаживая между столиками с суровым видом. Но сегодня, да еще в столь поздний час, мне почему-то все хотелось делать по-другому. Поэтому подошел к ограде напротив задней стены здания и стал подыскивать ключ к замку, висевшему на калитке.
Здесь я должен кое-что объяснить. Когда Грешам строил отель, он отвел лично для себя небольшой садик, окружив его десятифутовой глинобитной стеной с красным черепичным коньком. Здесь росла пара раскидистых смоковниц, была аккуратная лужайка, и знойными летними вечерами бил фонтан, разбрызгивая живительную влагу. В разгар лета лучшего местечка в Эмити было не найти.
Назначив меня управляющим, Грешам вручил мне связку ключей, среди которых были и к замку на воротах перед садиком, и к двери с задней стороны отеля. Однако до сих пор я ни разу ими не воспользовался, чувствуя, что это прерогатива хозяина. Но в тот вечер, желая скрыться от посторонних глаз, вспомнил, что можно проникнуть внутрь с черного хода и подняться в комнату незамеченным по запасной лестнице.
Между тем с середины дня на город надвигалась песчаная буря. На севере горизонт был затянут грязноватой дымкой. Выходя из закусочной, я услышал где-то вдалеке нарастающий вой, а в тот самый момент, когда оказался у ворот заднего двора, буря налетела на город.
Послышалось хлопанье ставен, орудийной канонадой загрохотали двери — сначала в дальнем конце переулка, потом все ближе и ближе, затем меня ударила и окутала вихрем горячая воздушная лавина.
Песка пока что было немного, его основная масса еще оставалась далеко позади, в самом сердце бури. Воздух наполняла лишь мелкая пыль, которая, если сделать вздох, не заслонившись от ветра, обжигала легкие, точно сноп искр.
Меня отбросило в сторону, но я снова нагнулся к замочной скважине и, с трудом вставив в нее ключ, отворил комнату. Шагнув внутрь, прикрыл ее за собой и уже хотел было запереть, как вдруг заметил, что неподалеку через садик движется темный силуэт.
Если бы я увидел эту тень, когда стоял снаружи, то не раздумывая бросился бы наутек. Но теперь уже не мог спастись бегством, поэтому пригляделся как следует. Из окна на втором этаже, где находилась одна из комнат казино, сквозь задернутые шторы пробивался слабый свет. Но и такого освещения было достаточно, чтобы различить все предметы во дворе, даже несмотря на то, что теперь тут висела завеса пыли. В полумраке странное существо, напоминавшее человека, исполняло нечто вроде шаманского танца, медленно раскачиваясь, делая какие-то короткие движения руками.
Я смотрел на него как зачарованный. Дважды набирался мужества, чтобы позвать на помощь, и дважды решал, что лучше затаиться и не вмешиваться в дела потустороннего мира. Внезапно танец прекратился, а темная фигура словно провалилась сквозь землю. Нет, я разглядел ее вновь — она опустилась на колени, а через некоторое время встала и направилась к дому. Я уже подумал, что сейчас привидение пройдет сквозь стену, но вдруг открылась дверь, ключи от которой были только у меня и у Питера, и показалась полоска света.
Можете себе представить, какой это был удар! Но еще ужаснее было то, что в тускло освещенном дверном проеме я различил очертания самого Грешама.
Я был потрясен до глубины души. Грешам был не тем человеком, который станет без нужды в бурю выходить на улицу, и уж тем более пускаться в сумасшедший пляс во дворе!
Все это было так загадочно, что, преодолевая сопротивление ветра, я побрел к тому месту, где Грешам — а может быть, его призрак? — исполнял танец. Встав на колени, принялся шарить руками вокруг и почти сразу нашел то, что искал, — участок рыхлой земли, поверх которой уже стала скапливаться пыль, переносимая ветром.
Объяснение пришло само собой: эти странные телодвижения и взмахи руками означали, что Грешам или кто-то другой просто-напросто копал, и в этом не было ничего сверхъестественного. Или почти ничего, потому как дело все-таки происходило ненастной ночью. Питер Грешам, который мужественно терпел лишения в пустыне, в обычное время не переносил такие мелкие неудобства, как, скажем, резь в глазах или песок за шиворотом. Странно, его сегодня это не помешало ему выйти на улицу во время песчаной бури, чтобы немного поработать в саду!
Конечно, я догадался, что он выполнял какую-то особую работу, и немедленно принялся за дело. Земля была податлива. Вскоре я вырыл узкую яму глубиной почти по плечо, и затем, когда в очередной раз погрузил пальцы в рыхлый грунт, нащупал грубую ворсистую ткань.
Наверное, окажись на моем месте более принципиальный и рассудительный человек, он спросил бы себя, кому и с какой целью понадобилось зарывать что-то в землю на такую глубину и делать это под покровом ночи, втайне от чужих глаз. Но я не стал задаваться подобными вопросами, потому как был не в силах умерить мое любопытство.
Я торопливо расширял яму и наконец ухватился за конец мешка, перевязанный узлом. С нетерпением потянул его на себя, но мешок оказался таким тяжелым, что тут же выскользнул из рук. Я взялся покрепче, потащил снова и на этот раз извлек его на поверхность. Весил он, как мне показалось, фунтов сто пятьдесят, поэтому было неудивительно, что моя первая попытка обернулась неудачей.
Приподнял мешок, пыхтя и отдуваясь, и уронил его рядом с ямой, издав при этом победный выдох. Однако мое ликование сразу же сменилось ужасом. Потому что, едва низ мешка коснулся к земли, как раздался самый мелодичный, самый волшебный звук из всех существующих на свете.
Разумеется, мои пальцы в одно мгновение развязали узел, и под ними забренчали монеты, которые я сразу узнал на ощупь. Золото!
Глава 29
БРОШЕННЫЙ НОЖ
Вначале у меня закружилась голова. Но, оправившись, я снова погрузил руку а яму. Однако на самом дне ощутил только твердость невскопанной земли. Похоже, больше сокровищ не было. Некоторое время я колебался, решая, где бы найти укромное место и пересчитать деньги. Стыдно сказать, но мне даже в голову не пришло направиться к шерифу и передать ему всю сумму в целости и сохранности. Впрочем, кому из нас не чужды вполне понятные человеческие слабости?
Проще всего было пойти в мою комнату. Я мог воспользоваться той же дверью, через которую вернулся в дом человек, зарывший клад. В столь поздний час было маловероятно столкнуться с кем-нибудь нос к носу на лестнице. А если бы кто и повстречался — не беда, я бы буркнул что-нибудь себе под нос и прошел мимо.
Искать сейчас другое убежище было свыше моих сил. Перебрав в голове все возможные варианты, в конце концов пришел к выводу, что лучше всего оттащить драгоценную ношу в мою комнату и там ее рассмотреть.
Приняв решение, я отпер дверь, поднялся на второй этаж и прошел на цыпочках по коридору, не встретив никого. С облегчением распахнул мою дверь, и тут сердце у меня забилось в тревоге и ярости — в кресле сидел Доктор и шелестел страницами старой газеты, кончики которой были замусоленны от многочисленных перелистываний. Скажу вам, что в те дни газеты на Западе были роскошью, — я имею в виду, ежедневные центральные издания. Они редко попадали к нам в руки, и я знал одного золотоискателя, который не думая платил четверть доллара за свежий номер. Однако старый Доктор не вызывал у меня в тот момент никакого сочувствия.
Я заорал:
— Моя комната — не публичная библиотека! Убирайтесь, живо! Могу я хоть раз побыть дома один?
Доктор с достоинством поднялся, снял очки, запихнул их в нагрудный карман.
— Я ждал твоего прихода, чтобы сообщить одну новость, которая могла бы показаться тебе довольно важной, однако теперь я не вижу возможности что-либо говорить! — заявил он, медленно прошел к двери и негодующе захлопнул ее за собой.
Меня не тронула обида старого бездельника. В данный момент я мог думать только о содержимом мешка.
Выглянув в окно, я удостоверился, что на балконе, который служил исключительно для декорации, никого не было. Затем запер дверь и с нетерпением приступил к долгожданному занятию.
На столе стали вырастать сияющие желтые столбики. Монеты были совсем новые, только что отчеканенные, и я с наслаждением доставал каждую двадцатидолларовую, любуясь ее блеском.
Когда все до одной были разложены стопками на столе, я произвел подсчет. В каждой стопке было по сорок монет — или восемьсот долларов. Всего получилось девятнадцать стопок и еще две лишние монеты, что в общем и целом составляло пятнадцать тысяч двести сорок долларов. Сказочное богатство!
По нынешним ценам так, конечно, не скажешь. Но в те дни, когда состоятельные служащие получали шестьдесят долларов в месяц, пятнадцать тысяч были огромной суммой — в четыре-пять раз большей, чем сейчас.
Я сидел в приятном трансе и предавался мечтам. Теперь при желании я мог бы провести остаток дней в праздности, а на меня день и ночь работали бы полчища золотых монет. И вдруг меня точно током ударило! Мне припомнилась история ограбления банка, которую поведал мне Питер Грешам и которую потом еще не раз пересказали другие, ибо она была у всех на устах. В частности, о ней только и говорили в закусочной, где я недавно ужинал. И точно! Надо же, какое совпадение — ограбив банк в Ладлоу, помимо бумажных купюр, Красный Коршун унес чуть больше пятнадцати тысяч золотом!
Весь мой восторг вмиг улетучился. На смену ему пришел леденящий ужас, от которого кровь застывала в жилах. Я покрылся холодной испариной.
Если бы меня схватили с этими деньгами, все решили бы, что я и есть Красный Коршун или один из его главных приспешников. А нравы здесь были такие, что люди не стали бы ждать суда — меня бы просто вздернули на ближайшем дереве.
Первое, что пришло мне на ум, — это сгрести золото в мешок и зарыть клад в саду — там же, где я его выкопал. Тогда, решил я, будет возможность проследить за преступником, который непременно вернется на место. Но затем вспомнил, что незнакомец был похож на Грешама, и что, кроме меня, у одного только Грешама был ключ от той двери. Сердце у меня ушло в пятки. Неужели Питер Грешам и Красный Коршун — одно и то же лицо?
Наверное, нужно было сразу же отбросить эту нелепую догадку, но, как вы уже знаете, жизнь в Эмити перевернула вверх дном мои представления о мире, я уже не доверял ни одной живой душе. И эта навязчивая мысль терзала меня до тех пор, пока я не вспомнил, что Грешам пять долгих лет охотился на индейского вождя, чтобы отомстить за брата Лестера, которого Коршун предал мучительной смерти. И лишь так подумал, как на душе стало легче. Но на смену этой мысли пришла другая. Выходит, грабитель, кто бы он ни был, знал, что в садике Грешама почти никто не бывает? Рассудил, что в таком месте свежевыкопанная земля не вызовет подозрений, потому и решил спрятать там клад…
Голова у меня просто раскалывалась. Захотелось пройтись по комнате. Я резко встал с кресла. И в тот же миг что-то сильно дернуло меня под мышкой, послышался треск разрываемой ткани. Опустив глаза, я с изумлением увидел, что сбоку с моей куртки свисает тяжелый нож!
Долго я не размышлял. В одно мгновение оказался у окна с парой револьверов в руках, готовый накачать свинцом того, кто покушался на мою жизнь. Однако ни на балконе, ни под окном не было ни души.
Проще всего было пойти в мою комнату. Я мог воспользоваться той же дверью, через которую вернулся в дом человек, зарывший клад. В столь поздний час было маловероятно столкнуться с кем-нибудь нос к носу на лестнице. А если бы кто и повстречался — не беда, я бы буркнул что-нибудь себе под нос и прошел мимо.
Искать сейчас другое убежище было свыше моих сил. Перебрав в голове все возможные варианты, в конце концов пришел к выводу, что лучше всего оттащить драгоценную ношу в мою комнату и там ее рассмотреть.
Приняв решение, я отпер дверь, поднялся на второй этаж и прошел на цыпочках по коридору, не встретив никого. С облегчением распахнул мою дверь, и тут сердце у меня забилось в тревоге и ярости — в кресле сидел Доктор и шелестел страницами старой газеты, кончики которой были замусоленны от многочисленных перелистываний. Скажу вам, что в те дни газеты на Западе были роскошью, — я имею в виду, ежедневные центральные издания. Они редко попадали к нам в руки, и я знал одного золотоискателя, который не думая платил четверть доллара за свежий номер. Однако старый Доктор не вызывал у меня в тот момент никакого сочувствия.
Я заорал:
— Моя комната — не публичная библиотека! Убирайтесь, живо! Могу я хоть раз побыть дома один?
Доктор с достоинством поднялся, снял очки, запихнул их в нагрудный карман.
— Я ждал твоего прихода, чтобы сообщить одну новость, которая могла бы показаться тебе довольно важной, однако теперь я не вижу возможности что-либо говорить! — заявил он, медленно прошел к двери и негодующе захлопнул ее за собой.
Меня не тронула обида старого бездельника. В данный момент я мог думать только о содержимом мешка.
Выглянув в окно, я удостоверился, что на балконе, который служил исключительно для декорации, никого не было. Затем запер дверь и с нетерпением приступил к долгожданному занятию.
На столе стали вырастать сияющие желтые столбики. Монеты были совсем новые, только что отчеканенные, и я с наслаждением доставал каждую двадцатидолларовую, любуясь ее блеском.
Когда все до одной были разложены стопками на столе, я произвел подсчет. В каждой стопке было по сорок монет — или восемьсот долларов. Всего получилось девятнадцать стопок и еще две лишние монеты, что в общем и целом составляло пятнадцать тысяч двести сорок долларов. Сказочное богатство!
По нынешним ценам так, конечно, не скажешь. Но в те дни, когда состоятельные служащие получали шестьдесят долларов в месяц, пятнадцать тысяч были огромной суммой — в четыре-пять раз большей, чем сейчас.
Я сидел в приятном трансе и предавался мечтам. Теперь при желании я мог бы провести остаток дней в праздности, а на меня день и ночь работали бы полчища золотых монет. И вдруг меня точно током ударило! Мне припомнилась история ограбления банка, которую поведал мне Питер Грешам и которую потом еще не раз пересказали другие, ибо она была у всех на устах. В частности, о ней только и говорили в закусочной, где я недавно ужинал. И точно! Надо же, какое совпадение — ограбив банк в Ладлоу, помимо бумажных купюр, Красный Коршун унес чуть больше пятнадцати тысяч золотом!
Весь мой восторг вмиг улетучился. На смену ему пришел леденящий ужас, от которого кровь застывала в жилах. Я покрылся холодной испариной.
Если бы меня схватили с этими деньгами, все решили бы, что я и есть Красный Коршун или один из его главных приспешников. А нравы здесь были такие, что люди не стали бы ждать суда — меня бы просто вздернули на ближайшем дереве.
Первое, что пришло мне на ум, — это сгрести золото в мешок и зарыть клад в саду — там же, где я его выкопал. Тогда, решил я, будет возможность проследить за преступником, который непременно вернется на место. Но затем вспомнил, что незнакомец был похож на Грешама, и что, кроме меня, у одного только Грешама был ключ от той двери. Сердце у меня ушло в пятки. Неужели Питер Грешам и Красный Коршун — одно и то же лицо?
Наверное, нужно было сразу же отбросить эту нелепую догадку, но, как вы уже знаете, жизнь в Эмити перевернула вверх дном мои представления о мире, я уже не доверял ни одной живой душе. И эта навязчивая мысль терзала меня до тех пор, пока я не вспомнил, что Грешам пять долгих лет охотился на индейского вождя, чтобы отомстить за брата Лестера, которого Коршун предал мучительной смерти. И лишь так подумал, как на душе стало легче. Но на смену этой мысли пришла другая. Выходит, грабитель, кто бы он ни был, знал, что в садике Грешама почти никто не бывает? Рассудил, что в таком месте свежевыкопанная земля не вызовет подозрений, потому и решил спрятать там клад…
Голова у меня просто раскалывалась. Захотелось пройтись по комнате. Я резко встал с кресла. И в тот же миг что-то сильно дернуло меня под мышкой, послышался треск разрываемой ткани. Опустив глаза, я с изумлением увидел, что сбоку с моей куртки свисает тяжелый нож!
Долго я не размышлял. В одно мгновение оказался у окна с парой револьверов в руках, готовый накачать свинцом того, кто покушался на мою жизнь. Однако ни на балконе, ни под окном не было ни души.