Кони бежали ленивой рысью, но, любуясь их плавными движениями, я знал, что стоит таких пришпорить, и они понесутся быстрее ветра. По собственному опыту скажу, что отменный скакун зачастую выглядит лучше, когда еще не мчится во весь опор, а только набирает ход. И это полностью относилось и к той паре красавцев.
— Если бы мне вздумалось бежать, шансов было бы немного, — обратился я к Доктору. — Оставалось бы разве что стукнуть вас по темени и забрать вашего коня.
Старый пройдоха сразу нашелся:
— Это бы вам не помогло, мистер Шерберн. Передние ноги у него слабые, да и подковы на них никудышные. На камнях еле ступает, хотя по мягкому песочку бегает вроде ничего…
Я бросил взгляд на старика и не смог удержаться от смеха:
— Ох и врун же вы, Доктор! Представляю, каким были в молодости!
Он спокойно посмотрел на меня:
— А вы полагаете, мистер Шерберн, будь этот конь без изъяна, его бы дали такому старому никчемному калеке, как я?
Я презрительно отвернулся. Если до этого у меня еще оставались какие-то сомнения, то последняя его реплика однозначно говорила, что Доктор находится на содержании у Красного Коршуна. Я старался не смотреть в его сторону, потому что иначе мог не выдержать и свернуть его сморщенную шею. Хорош земляк, нечего сказать!
Мысленно в тысячный раз я поклялся себе верить только тем людям, которых знаю лет десять, не меньше. Впрочем, и десять лет — невелик срок. Бывает так, что и лучший друг, который не был проверен в беде, только думает, что бесконечно тебе предан, а придет трудная минута — первым же тебя бросит. А бывает наоборот: парень, который был едва с тобой знаком, если надо, геройски бросается на выручку. Я уже давно решил, что человеческую сущность мне вовсе не понять, и чем дольше постигал эту науку, тем больше убеждался, что ученый из меня никудышный. Вот и в Докторе жестоко ошибся; еще час назад готов был ручаться за него головой, а теперь, словно по мановению волшебной палочки, он на моих глазах превратился из достойного пожилого джентльмена в старого негодяя, Магия, да и только…
Я отвел глаза в сторону и развернул пегого навстречу тем двоим.
Они гарцевали на гнедых — самая распространенная масть среди чистокровок. А когда я был уже довольно близко, разом придержали коней, словно это был один седок, а не двое. Затем тот, что был левее, поднял руку, давая знак, чтобы остановился и я.
Вид у этой парочки, доложу я вам, был суровый. Трудно представить себе людей, еще больше непохожих на обычную городскую публику. В них не было никакой примеси цветной крови, ни мексиканской, ни индейской, — прямо-таки образчики настоящего американского помола, крупнее которого, насколько я могу судить, на свете не бывает. А этих двоих как будто специально отобрали для выставки.
Они походили на братьев. Такой тип людей нередко встречается в южных штатах, но эти могли служить эталоном. Их светло-голубые, а может, серые глаза смотрели сквозь тебя так, словно перед ними была целая миля пустоты. Высокие скулы, впалые щеки. Носы плотно обтянуты кожей. Рты как две щели — губ почти не видно. На красных шеях повязаны вылинявшие платки. На головы нахлобучены шляпы — старые шляпы из черного фетра, который стал почти серым от пота и пыли. Портрет каждого дополнял комок жевательного табака за щекой и пятидневная, выгоревшая на солнце щетина. Они были одеты в старые фланелевые рубахи, рукава которых обтрепались и были обрезаны по локоть, а из-под них до самых запястий свисали рукава нижнего белья из красной фланели, тоже не очень нового и чистого.
Одеяние дополняли грязные сапоги и широкие штаны; на поясе — полностью снаряженные патронташи и низко подвешенные кобуры с револьверами. Знающий человек сразу же отметил бы, что они используются часто и содержатся в полном порядке.
У каждого из длинной кобуры, прицепленной к седлу под правым коленом, торчал самозарядный карабин. И в довершение картины, парни восседали на жеребцах, достойных королевской конюшни. Я знал, что это за сорт людей, потому что среди таких родился и вырос. Я помахал им рукой и ухмыльнулся. Один из них ухмыльнулся в ответ.
Глава 33
Глава 34
Глава 35
— Если бы мне вздумалось бежать, шансов было бы немного, — обратился я к Доктору. — Оставалось бы разве что стукнуть вас по темени и забрать вашего коня.
Старый пройдоха сразу нашелся:
— Это бы вам не помогло, мистер Шерберн. Передние ноги у него слабые, да и подковы на них никудышные. На камнях еле ступает, хотя по мягкому песочку бегает вроде ничего…
Я бросил взгляд на старика и не смог удержаться от смеха:
— Ох и врун же вы, Доктор! Представляю, каким были в молодости!
Он спокойно посмотрел на меня:
— А вы полагаете, мистер Шерберн, будь этот конь без изъяна, его бы дали такому старому никчемному калеке, как я?
Я презрительно отвернулся. Если до этого у меня еще оставались какие-то сомнения, то последняя его реплика однозначно говорила, что Доктор находится на содержании у Красного Коршуна. Я старался не смотреть в его сторону, потому что иначе мог не выдержать и свернуть его сморщенную шею. Хорош земляк, нечего сказать!
Мысленно в тысячный раз я поклялся себе верить только тем людям, которых знаю лет десять, не меньше. Впрочем, и десять лет — невелик срок. Бывает так, что и лучший друг, который не был проверен в беде, только думает, что бесконечно тебе предан, а придет трудная минута — первым же тебя бросит. А бывает наоборот: парень, который был едва с тобой знаком, если надо, геройски бросается на выручку. Я уже давно решил, что человеческую сущность мне вовсе не понять, и чем дольше постигал эту науку, тем больше убеждался, что ученый из меня никудышный. Вот и в Докторе жестоко ошибся; еще час назад готов был ручаться за него головой, а теперь, словно по мановению волшебной палочки, он на моих глазах превратился из достойного пожилого джентльмена в старого негодяя, Магия, да и только…
Я отвел глаза в сторону и развернул пегого навстречу тем двоим.
Они гарцевали на гнедых — самая распространенная масть среди чистокровок. А когда я был уже довольно близко, разом придержали коней, словно это был один седок, а не двое. Затем тот, что был левее, поднял руку, давая знак, чтобы остановился и я.
Вид у этой парочки, доложу я вам, был суровый. Трудно представить себе людей, еще больше непохожих на обычную городскую публику. В них не было никакой примеси цветной крови, ни мексиканской, ни индейской, — прямо-таки образчики настоящего американского помола, крупнее которого, насколько я могу судить, на свете не бывает. А этих двоих как будто специально отобрали для выставки.
Они походили на братьев. Такой тип людей нередко встречается в южных штатах, но эти могли служить эталоном. Их светло-голубые, а может, серые глаза смотрели сквозь тебя так, словно перед ними была целая миля пустоты. Высокие скулы, впалые щеки. Носы плотно обтянуты кожей. Рты как две щели — губ почти не видно. На красных шеях повязаны вылинявшие платки. На головы нахлобучены шляпы — старые шляпы из черного фетра, который стал почти серым от пота и пыли. Портрет каждого дополнял комок жевательного табака за щекой и пятидневная, выгоревшая на солнце щетина. Они были одеты в старые фланелевые рубахи, рукава которых обтрепались и были обрезаны по локоть, а из-под них до самых запястий свисали рукава нижнего белья из красной фланели, тоже не очень нового и чистого.
Одеяние дополняли грязные сапоги и широкие штаны; на поясе — полностью снаряженные патронташи и низко подвешенные кобуры с револьверами. Знающий человек сразу же отметил бы, что они используются часто и содержатся в полном порядке.
У каждого из длинной кобуры, прицепленной к седлу под правым коленом, торчал самозарядный карабин. И в довершение картины, парни восседали на жеребцах, достойных королевской конюшни. Я знал, что это за сорт людей, потому что среди таких родился и вырос. Я помахал им рукой и ухмыльнулся. Один из них ухмыльнулся в ответ.
Глава 33
МЕНЯ ПРИНИМАЮТ В ШАЙКУ
Несколько секунд мы молча сидели в седлах; они смотрели на меня, я — на них. Иногда не нужно слов, чтобы понять другого, особенно когда человек той же породы, что и ты сам. А парни знали, из какого я теста. Если сложить все то зло, которое я натворил за мою жизнь, оно, думаю, перевесило бы грехи этих двоих. И все же между нами существовало некоторое различие. Я всегда предпочитал драться на равных, не любил, когда налетают кучей на одного, и никогда не убивал из-за бумажника. Хотя, наверное, все это еще не давало мне права считать себя лучше их…
Подъехали еще трое. Индейцы? Полукровки? Нет, они могли бы сойти за родных братьев первых двух. Если чем и отличались, то лишь цветом шейных платков. И сидели на таких же чистокровных жеребцах с длинными шеями и маленькими, хорошо посаженными головами. Теперь нас стало шестеро, не считая старого Доктора.
Меня бандиты ни о чем не спрашивали, но вели разговор между собой. Попробуйте представить, каково вам будет, если вашу судьбу возьмется решать шайка китайских пиратов. Я оказался в схожей ситуации, с той лишь разницей, что понимал, о чем идет речь. И при этом знал, что пристрелить меня для них столь же пустячное дело, как отщипнуть кончик табачного листа, — это легко можно было прочесть на их лицах. Удержать от скорой расправы эту шайку могло лишь одно соображение, что я могу быть ей полезен!
Не слеша они свернули цигарки, закурили и, оглядывая меня с головы до пят, принялись спокойно беседовать. Кто-то был за меня, кто-то — против. Первым выступил тот, что выглядел постарше всех остальных, за исключением, естественно, Доктора.
— Да не подходит он нам! Не той закваски! Во-первых, до выпивки охоч, а Коршун пьяниц не жалует. Во-вторых, это он столько крови попортил нам в Эмити. Так взял за горло Джунипера, что тот чуть нас всех не сдал. И сдал бы, если б его вовремя не пришлепнули. Мое слово: кончать с ним надо! Я его с удовольствием уложу, только дайте…
Тут быстро вмешался Доктор:
— Сэмми, у тебя хорошая голова на плечах, но, должен сказать, ты не все знаешь. Я давно приглядываю за моим другом из Луизианы. Видел, как он сам с собой борется, как хочет завязать и вообще взяться за ум. Все мы рано или поздно хотим взяться за ум, а если парень и был в чем виноват, ну так он, слава Богу, исправился! Пусть не сразу, пусть сначала сошелся с теми, кто воюет против Коршуна, однако все это время медленно, но верно, сам того не зная, шел к нам! Да, это была долгая дорога, только теперь он хочет играть за, а не против нас. И…
— Погоди, старче… — перебил его Сэмми.
Но тут заговорил я сам, глядя прямо в глаза Сэмми:
— Послушайте, ребята! Если уж вы взялись всерьез меня обсуждать, отодвиньтесь на пару ярдов и говорите тихо, потому что у меня нет никакой охоты вас слушать. Не бойтесь, не удиру, на моем пегом от вас далеко не уедешь. Но если я от кого услышу высказывания вроде тех, что позволил себе ваш безмозглый Сэмми, ей-богу, не прощу! Я допускаю, что ваши пересуды могут обернуться для меня доброй порцией свинца в голову. Но на тот случай, если вы меня примете, хочу предупредить сразу: тому, кто мне мешал, потом припомню!
Высказавшись таким образом, я повернулся к ним спиной и тоже стал скручивать цигарку. Это был смелый ход, хотя, если честно, сердце у меня ушло в пятки. Услышав мою речь, кто-то из парней рыкнул так, что было слышно за четверть мили, и предполагаю, что половина из них была готова тут же меня пристрелить, однако остальные колебались.
Расчет мой был прост: я хотел показать парням, что имею все основания рассчитывать на их гостеприимство. Поэтому-то и держался с такой наглостью, будто уже был с ними. Так или иначе, но они последовали моему совету и удалились на почтительное расстояние, откуда теперь до меня доносился лишь неразборчивый рокот. Только два голоса выделялись из общего шума — Сэмми, уже высказавшего свое мнение, и Доктора, который всеми правдами и неправдами старался меня защитить.
Чувствовал я себя, прямо скажем, неважно. Представляете, что испытывает подсудимый, пока присяжные решают, виновен он или нет, причем известно, что в первом случае его отправят на виселицу? Но тут было даже похлеще. Присяжные — это двенадцать честных обывателей, которые задались целью докопаться до истины, но, если она зарыта слишком глубоко, сохраняют преступнику жизнь. Здесь же меня бесцеремонно обсуждала кучка негодяев. В любой момент кто-то из них, устав спорить, мог угостить меня свинцовым леденцом в затылок. Словом, ничего приятного в этом не было.
Однако через некоторое время мои шансы выросли. Я все чаще слышал Доктора, а когда подавал голос Сэмми, его тут же заглушал возмущенный гвалт. Значит, все-таки подошел, смекнул я и оказался прав, потому что очень скоро кто-то крикнул:
— Хорошо, малыш, ты наш!
Поставив пегого на дыбы, я развернул его на месте и гаркнул:
— Это что еще за «малыш»? Да я любому из вас в дедушки гожусь, кроме, пожалуй, Сэмми да еще Доктора, который своим годам счет давно потерял. Чтоб больше этого не слышал! Шерберн меня зовут!
Направившись к ним, я увидел, что все на меня окрысились, но затем, когда подъехал ближе, они перестали скалить зубы и заулыбались по-доброму. Победа была за мной! Им нужны были крепкие ребята, они почуяли, что я хоть куда.
Испытав облегчение, я тут же вплотную подъехал к Сэмми и высказался во второй раз:
— Кто знает, Сэмми, может, мы с тобой еще и подружимся. Но если этому не бывать, нам лучше не сталкиваться. Предупреждаю, я буду на тебя посматривать. Если заметишь, что я зазевался и встал к тебе спиной, можешь прострелить мне затылок. Но если ты сделаешь хоть одно неверное движение, я не буду задавать вопросов. Это все!
Я отнюдь не блефовал. Сэмми действительно мне не нравился: отчасти из-за того, что он так торопился меня прикончить, отчасти потому, что у него были пренеприятные глазенки. Ему было лет тридцать пять или около того — чуть больше, чем мне; годы отчетливо обозначались на его лице, и каждый отложил лишь мрачный отпечаток.
— Ладно, болтай пока! — буркнул он. — Последнее слово будет за мной.
Я был почти готов в это поверить.
Итак, меня приняли, но никто не подал мне руки. Парни не толпились вокруг, не говорили, что, мол, рады считать меня своим и тому подобное, а просто продолжали искоса за мной наблюдать, притом не слишком дружелюбно. Да, меня признали своим, однако мне еще предстояло доказать, что я этого заслуживаю.
Вообще, эти парни слов попусту не тратили. Отчаянные головорезы, один страшнее другого, они не придавали значения любезностям. В жизни их интересовало только одно — звонкая монета, ради которой они и собрались под началом Красного Коршуна, находившего верные и быстрые способы ее добывать.
Мы чуть-чуть проехали вперед по ущелью, затем свернули в широкую расселину в стене каньона, за которой нас почти сразу же ждал другой поворот, потом еще один, и еще, — и вскоре я уже при всем желании не смог бы найти обратную дорогу без проводника. Теперь мне стало понятно, чем приглянулось Коршуну это местечко, — здесь его банда была практически неуловима.
В скором времени прямо над нами раздался чей-то приветственный возглас. Я поднял глаза и увидел человека со штуцером наготове. Мы находились в узком прямом коридоре. Если бы этот парень захотел, мог бы легко уложить нас одного за другим, постреливая в свое удовольствие.
— Вижу, у нас гости! — крикнул он с утеса. — Здорово, Шерберн!
Теперь я узнал его. Десятки раз видел этого человека на улицах Эмити, все принимали его за старателя. Как-то раз он сел играть в фараона и на моих глазах одним махом просадил мешок золотой пыли на восемь тысяч долларов. Помню, еще сказал тогда, посмеиваясь: «Не беда: в том месте, откуда я выгреб эту горсточку, еще много осталось!»
Теперь-то мне стало ясно, на какую «жилу» ему посчастливилось напасть.
Через некоторое время дорога пошла в гору, и мы поднялись на ровный пятачок высокогорья — около полумили в длину и ста ярдов в ширину. Здесь не росло ни одного дерева, и, кроме как за кучами камней, негде было бы спрятаться в тени, если бы не полотно, растянутое на шестах с другой стороны плато. Под тентом хранились мешки с овсом для лошадей, сильно закопченная кухонная утварь и… больше ничего! Так выглядел один из лагерей Красного Коршуна. Если этот человек и был краснокожим, то, даже по индейским меркам, держал своих воинов в черном теле, заставляя их довольствоваться минимумом необходимых вещей. Зато отряд мог за полминуты собрать скарб и выступить в боевой поход.
Бандитов оказалось значительно меньше, чем я ожидал. Со мной приехало шестеро, включая старого Доктора, которого едва ли можно было принимать в расчет как вояку. Кроме них, вокруг лагеря были расставлены четверо часовых.
Таким образом, я был одиннадцатым.
Повернувшись к Макгрудеру, по кличке Ловкач, — единственному, кто мне представился, — я полюбопытствовал:
— Как понимаю, большей части ребят сейчас здесь нет?
Он так и уставился на меня:
— Большей части?! Тут тебе что, армия, что ли?
Пришел мой черед удивляться.
— А что, вас всегда так мало?
— Пф-ф, мало! — фыркнул он. — Я здесь уже года полтора, за вычетом тех двух месяцев, что провалялся с дыркой в ноге, и никогда еще я не видел такой оравы!
Для меня это было новостью.
— Обычно нас тут человек пять, — продолжил Ловкач. — Сами себе готовим, сами лошадок кормим, сами же на часах стоим — словом, сладкой жизни не жди! Мы тут света белого не видим — ничего, кроме работы…
— И деньжат! — напомнил я.
Он криво ухмыльнулся:
— Это да! Деньжата здесь славные!
Он был парень не промах, этот Ловкач. Мир его праху…
— А когда мы отправимся проветриться? — поинтересовался я.
— Считай, что тебе повезло, Шерберн, — ответил он, — сегодня же и поедем!
Подъехали еще трое. Индейцы? Полукровки? Нет, они могли бы сойти за родных братьев первых двух. Если чем и отличались, то лишь цветом шейных платков. И сидели на таких же чистокровных жеребцах с длинными шеями и маленькими, хорошо посаженными головами. Теперь нас стало шестеро, не считая старого Доктора.
Меня бандиты ни о чем не спрашивали, но вели разговор между собой. Попробуйте представить, каково вам будет, если вашу судьбу возьмется решать шайка китайских пиратов. Я оказался в схожей ситуации, с той лишь разницей, что понимал, о чем идет речь. И при этом знал, что пристрелить меня для них столь же пустячное дело, как отщипнуть кончик табачного листа, — это легко можно было прочесть на их лицах. Удержать от скорой расправы эту шайку могло лишь одно соображение, что я могу быть ей полезен!
Не слеша они свернули цигарки, закурили и, оглядывая меня с головы до пят, принялись спокойно беседовать. Кто-то был за меня, кто-то — против. Первым выступил тот, что выглядел постарше всех остальных, за исключением, естественно, Доктора.
— Да не подходит он нам! Не той закваски! Во-первых, до выпивки охоч, а Коршун пьяниц не жалует. Во-вторых, это он столько крови попортил нам в Эмити. Так взял за горло Джунипера, что тот чуть нас всех не сдал. И сдал бы, если б его вовремя не пришлепнули. Мое слово: кончать с ним надо! Я его с удовольствием уложу, только дайте…
Тут быстро вмешался Доктор:
— Сэмми, у тебя хорошая голова на плечах, но, должен сказать, ты не все знаешь. Я давно приглядываю за моим другом из Луизианы. Видел, как он сам с собой борется, как хочет завязать и вообще взяться за ум. Все мы рано или поздно хотим взяться за ум, а если парень и был в чем виноват, ну так он, слава Богу, исправился! Пусть не сразу, пусть сначала сошелся с теми, кто воюет против Коршуна, однако все это время медленно, но верно, сам того не зная, шел к нам! Да, это была долгая дорога, только теперь он хочет играть за, а не против нас. И…
— Погоди, старче… — перебил его Сэмми.
Но тут заговорил я сам, глядя прямо в глаза Сэмми:
— Послушайте, ребята! Если уж вы взялись всерьез меня обсуждать, отодвиньтесь на пару ярдов и говорите тихо, потому что у меня нет никакой охоты вас слушать. Не бойтесь, не удиру, на моем пегом от вас далеко не уедешь. Но если я от кого услышу высказывания вроде тех, что позволил себе ваш безмозглый Сэмми, ей-богу, не прощу! Я допускаю, что ваши пересуды могут обернуться для меня доброй порцией свинца в голову. Но на тот случай, если вы меня примете, хочу предупредить сразу: тому, кто мне мешал, потом припомню!
Высказавшись таким образом, я повернулся к ним спиной и тоже стал скручивать цигарку. Это был смелый ход, хотя, если честно, сердце у меня ушло в пятки. Услышав мою речь, кто-то из парней рыкнул так, что было слышно за четверть мили, и предполагаю, что половина из них была готова тут же меня пристрелить, однако остальные колебались.
Расчет мой был прост: я хотел показать парням, что имею все основания рассчитывать на их гостеприимство. Поэтому-то и держался с такой наглостью, будто уже был с ними. Так или иначе, но они последовали моему совету и удалились на почтительное расстояние, откуда теперь до меня доносился лишь неразборчивый рокот. Только два голоса выделялись из общего шума — Сэмми, уже высказавшего свое мнение, и Доктора, который всеми правдами и неправдами старался меня защитить.
Чувствовал я себя, прямо скажем, неважно. Представляете, что испытывает подсудимый, пока присяжные решают, виновен он или нет, причем известно, что в первом случае его отправят на виселицу? Но тут было даже похлеще. Присяжные — это двенадцать честных обывателей, которые задались целью докопаться до истины, но, если она зарыта слишком глубоко, сохраняют преступнику жизнь. Здесь же меня бесцеремонно обсуждала кучка негодяев. В любой момент кто-то из них, устав спорить, мог угостить меня свинцовым леденцом в затылок. Словом, ничего приятного в этом не было.
Однако через некоторое время мои шансы выросли. Я все чаще слышал Доктора, а когда подавал голос Сэмми, его тут же заглушал возмущенный гвалт. Значит, все-таки подошел, смекнул я и оказался прав, потому что очень скоро кто-то крикнул:
— Хорошо, малыш, ты наш!
Поставив пегого на дыбы, я развернул его на месте и гаркнул:
— Это что еще за «малыш»? Да я любому из вас в дедушки гожусь, кроме, пожалуй, Сэмми да еще Доктора, который своим годам счет давно потерял. Чтоб больше этого не слышал! Шерберн меня зовут!
Направившись к ним, я увидел, что все на меня окрысились, но затем, когда подъехал ближе, они перестали скалить зубы и заулыбались по-доброму. Победа была за мной! Им нужны были крепкие ребята, они почуяли, что я хоть куда.
Испытав облегчение, я тут же вплотную подъехал к Сэмми и высказался во второй раз:
— Кто знает, Сэмми, может, мы с тобой еще и подружимся. Но если этому не бывать, нам лучше не сталкиваться. Предупреждаю, я буду на тебя посматривать. Если заметишь, что я зазевался и встал к тебе спиной, можешь прострелить мне затылок. Но если ты сделаешь хоть одно неверное движение, я не буду задавать вопросов. Это все!
Я отнюдь не блефовал. Сэмми действительно мне не нравился: отчасти из-за того, что он так торопился меня прикончить, отчасти потому, что у него были пренеприятные глазенки. Ему было лет тридцать пять или около того — чуть больше, чем мне; годы отчетливо обозначались на его лице, и каждый отложил лишь мрачный отпечаток.
— Ладно, болтай пока! — буркнул он. — Последнее слово будет за мной.
Я был почти готов в это поверить.
Итак, меня приняли, но никто не подал мне руки. Парни не толпились вокруг, не говорили, что, мол, рады считать меня своим и тому подобное, а просто продолжали искоса за мной наблюдать, притом не слишком дружелюбно. Да, меня признали своим, однако мне еще предстояло доказать, что я этого заслуживаю.
Вообще, эти парни слов попусту не тратили. Отчаянные головорезы, один страшнее другого, они не придавали значения любезностям. В жизни их интересовало только одно — звонкая монета, ради которой они и собрались под началом Красного Коршуна, находившего верные и быстрые способы ее добывать.
Мы чуть-чуть проехали вперед по ущелью, затем свернули в широкую расселину в стене каньона, за которой нас почти сразу же ждал другой поворот, потом еще один, и еще, — и вскоре я уже при всем желании не смог бы найти обратную дорогу без проводника. Теперь мне стало понятно, чем приглянулось Коршуну это местечко, — здесь его банда была практически неуловима.
В скором времени прямо над нами раздался чей-то приветственный возглас. Я поднял глаза и увидел человека со штуцером наготове. Мы находились в узком прямом коридоре. Если бы этот парень захотел, мог бы легко уложить нас одного за другим, постреливая в свое удовольствие.
— Вижу, у нас гости! — крикнул он с утеса. — Здорово, Шерберн!
Теперь я узнал его. Десятки раз видел этого человека на улицах Эмити, все принимали его за старателя. Как-то раз он сел играть в фараона и на моих глазах одним махом просадил мешок золотой пыли на восемь тысяч долларов. Помню, еще сказал тогда, посмеиваясь: «Не беда: в том месте, откуда я выгреб эту горсточку, еще много осталось!»
Теперь-то мне стало ясно, на какую «жилу» ему посчастливилось напасть.
Через некоторое время дорога пошла в гору, и мы поднялись на ровный пятачок высокогорья — около полумили в длину и ста ярдов в ширину. Здесь не росло ни одного дерева, и, кроме как за кучами камней, негде было бы спрятаться в тени, если бы не полотно, растянутое на шестах с другой стороны плато. Под тентом хранились мешки с овсом для лошадей, сильно закопченная кухонная утварь и… больше ничего! Так выглядел один из лагерей Красного Коршуна. Если этот человек и был краснокожим, то, даже по индейским меркам, держал своих воинов в черном теле, заставляя их довольствоваться минимумом необходимых вещей. Зато отряд мог за полминуты собрать скарб и выступить в боевой поход.
Бандитов оказалось значительно меньше, чем я ожидал. Со мной приехало шестеро, включая старого Доктора, которого едва ли можно было принимать в расчет как вояку. Кроме них, вокруг лагеря были расставлены четверо часовых.
Таким образом, я был одиннадцатым.
Повернувшись к Макгрудеру, по кличке Ловкач, — единственному, кто мне представился, — я полюбопытствовал:
— Как понимаю, большей части ребят сейчас здесь нет?
Он так и уставился на меня:
— Большей части?! Тут тебе что, армия, что ли?
Пришел мой черед удивляться.
— А что, вас всегда так мало?
— Пф-ф, мало! — фыркнул он. — Я здесь уже года полтора, за вычетом тех двух месяцев, что провалялся с дыркой в ноге, и никогда еще я не видел такой оравы!
Для меня это было новостью.
— Обычно нас тут человек пять, — продолжил Ловкач. — Сами себе готовим, сами лошадок кормим, сами же на часах стоим — словом, сладкой жизни не жди! Мы тут света белого не видим — ничего, кроме работы…
— И деньжат! — напомнил я.
Он криво ухмыльнулся:
— Это да! Деньжата здесь славные!
Он был парень не промах, этот Ловкач. Мир его праху…
— А когда мы отправимся проветриться? — поинтересовался я.
— Считай, что тебе повезло, Шерберн, — ответил он, — сегодня же и поедем!
Глава 34
БАНДИТСКИЕ ЗАКОНЫ
Грязная работа в первый же день!
Признаться, меня это здорово обескуражило. Ведь всем было известно, что шайка редко устраивала налеты, хотя каждый раз очень удачно. А поскольку бандиты буквально на днях заработали полмиллиона наличными, я пребывал в полной уверенности, что мне довольно долго не придется участвовать в их делишках. Но тут вдруг выяснилось, что меня берут в дело немедленно! Откровенно говоря, я не был готов так скоро играть роль негодяя.
— Вот уж не ожидал! — отреагировал я. — Я-то думал, что после Ладлоу вы, ребята, возьмете отпуск.
Ловкач молча пожал плечами.
— Но ведь полмиллиона! — продолжил я. — У вас сейчас столько монет, что на время можно забыть о всякой работе!
— Это тебе так кажется, — проворчал Ловкач. — Посчитай! Двадцать процентов причитается вождю — это значит, пятьдесят тысяч. Еще двадцать пять тысяч ушло на подкуп одного выродка из банка. Остается сто семьдесят пять — сто восемьдесят тысяч, и это на пятнадцать человек…
— Вас тогда было пятнадцать?
— Да. В смысле, банк брали только десять, остальные в это время были кто где. Правда, в тот же вечер у нас тут вышла небольшая заварушка, четверо отправились на небо…
Я был ошарашен. А вы не удивились бы на моем месте? Я-то думал, в банде Коршуна царит военная дисциплина!
— Не пойму, — удивился я, — как же это Красный Коршун ухитряется держать вас в узде, если он позволяет вам отправлять друг друга на небеса?
— Очень просто, — откликнулся Ловкач. — Ты рассуждаешь как все, а Красный Коршун предпочитает действовать от обратного. Ты небось думаешь, что он командует нами как взводом солдат? Уверяю тебя, это далеко не так! Или, может, считаешь, что ты попал в нашу компанию, потому что он давно держал тебя на примете и велел принять, как только соизволишь явиться? И это не в его духе. Такие вещи он предоставляет решать нам. Мы сами себе господа, поступаем так, как считаем нужным. У нас тут демократия, понял? Нас послали тебе навстречу, чтобы мы на тебя хорошенько посмотрели и сами прикинули, ухлопать тебя или оставить. Это полностью зависело от нас!
Я покачал головой: сказанное было свыше моего понимания и переворачивало все мои представления о Коршуне! Ловкач стал обстоятельно вводить меня в курс дела. Определенно я был ему симпатичен. Как объяснил позже, потому что я при всех приструнил Сэмми, его заклятого врага.
От Ловкача я узнал «конституцию» банды — в том виде, в каком собираюсь изложить ее и вам. А когда вы меня выслушаете, то поймете, что Красный Коршун был настоящим гением в своем деле. Вероятно, он первым из негодяев додумался до того, что в преступном мире возможно некое подобие демократии.
В основе его «управления» лежали следующие принципы.
Бандиты ни перед кем не отчитывались, и никто из них не был уполномочен следить за дисциплиной. Они сами сочиняли и принимали законы, по которым существовали, но, если кто-то их нарушал, карали жестоко. Наказание было одно — смерть!
Это было единственное правило, на котором лично настоял Красный Коршун. Его люди могли вести себя как угодно — реагировать на чужие проступки или закрывать на них глаза, но, если кто-то вел себя так, что привлекал всеобщее внимание, его следовало наказывать пулями. Коршуна не волновало, сколько людей останется в шайке, но он хотел быть уверенным, что в его стаде нет ни одной паршивой овцы, что можно целиком и полностью рассчитывать на каждого из парней.
Сначала расскажу вам о правах, которыми пользовались члены банды, а уж потом об их обязанностях. Итак, что же было можно, а что нельзя людям Коршуна?
Каждый был вправе решать, браться ему за какую-либо работу или нет, как только ему объясняли суть предстоящего. Вождь всякий раз должен был вразумительно растолковать, что он затевает. Таким образом, исполнительная власть всецело принадлежала самим ребятам.
Если кто-то из членов шайки был обижен другим, он не должен был обращаться к главарю с просьбами восстановить справедливость, равно как жаловаться товарищам и выносить обиду на общий суд. Каждый стоял сам за себя и мог отомстить за оскорбление, когда и как сочтет нужным. Если бы пристрелил врага за ужином у костра, от него просто потребовали бы унести убитого и похоронить его!
Однако поскольку не все были довольны исходом таких ссор, между бандитами шла нескончаемая вражда.
Существовало и другое важное правило, также распространявшееся на всех членов шайки: любой из них мог, когда ему взбредет в голову, оседлать лошадь и уехать, куда захочет, чтобы промотать все свои денежки. Ограничен он был только во времени. Если не появлялся в лагере более шести месяцев, его ждала смерть. Рано или поздно, но шайка до него добиралась.
Далее, никто из бандитов, включая самого вождя, не имел права перекладывать какую-либо работу на другого, и каждый обслуживал себя сам.
Из всего сказанного можно заключить, что всякий раз, когда Красный Коршун приезжал в лагерь, он не знал, сколько бандитов там застанет и сколько из них будут готовы на подвиги.
Вероятно, вы посчитаете такую схему полнейшим абсурдом, но я берусь доказать, что она, напротив, была весьма действенна. Бандиты не были связаны какими-либо обязательствами друг перед другом, но именно их разобщенность позволяла Коршуну держать их в кулаке. А поскольку каждый бандит чувствовал полную свободу во всем, за исключением одного, уже названного, момента, он не испытывал особого желания отойти от дел. К этому-то как раз и стремился Красный Коршун.
Парадокс заключался в том, что эта самая свобода и держала бандитов на привязи. Любой из них мог покинуть лагерь, как только пожелает. В результате, когда их карманы бывали полны, они очень быстро разбредались, и все их приобретения вмиг исчезали за рулеткой или зеленым сукном: то, что легко нажито, легко и уходит. Поэтому свобода не давала им выкарабкаться из нищеты, нищета делала их готовыми на новые приключения, а эта готовность заставляла подчиняться вождю.
Теперь задумаемся над тем, что на первый взгляд больше всего напоминает безумие, — разрешение при всяком удобном случае застрелить своего врага. Но именно благодаря этому в шайке никогда не было «подводных течений». Игра шла в открытую: ненавидишь — убей, и дело с концом! По той же причине у Коршуна не было и не могло быть любимчиков. Если бы один из бандитов стал завидовать другому, он просто-напросто достал бы револьвер и начал охоту на фаворита.
Вот так и получилось, что, когда бы Красный Коршун ни приехал в свой лагерь, он всегда находил там горстку верных людей, готовых пойти за ним в огонь и в воду.
Он никогда сам не отбирал парней, пришедших к нему наниматься, помимо тех редких случаев, когда кого-то рекомендовал. Но даже тогда бандиты имели полное право отвергнуть его ставленника. В результате, если кто-то оказывался предателем или трусом, остальные могли винить в этом только самих себя, но никак не своего главаря. Поэтому обычно вновь прибывшие проходили строжайший экзамен на выдержку и владение оружием, от которого я был избавлен благодаря ручательствам Доктора, а также моей репутации, которую успел заработать в Эмити.
С другой стороны, в банде было очень мало запретов, да и те не были навязаны Коршуном.
Главный из них состоял в том, что всякий, кого принимали в банду, должен был оставаться с ней пожизненно. Однако, как я уже сказал, член шайки мог отлучиться на полгода, но затем обязан был появиться и засвидетельствовать свое почтение. Ловкач рассказал, что четверо членов банды полностью отошли от дел и перебрались в города, где обзавелись семьями и жили теперь припеваючи на свои сбережения. Но раз в полгода они исправно приезжали отрекомендоваться, хотя и отказывались принимать участие в налетах. И никто их за это не осуждал.
— А почему другие не поступят так же? — спросил я у него.
— Да потому что недолго остаются при деньгах, — пояснил он. — Мы быстро богатеем и легко расстаемся с богатством. Да к тому же грех жаловаться на такую жизнь! В лагере всегда есть жратва и добрые кони; у нас отличное оружие и хорошие товарищи. А что еще нужно нашему брату? За последние полтора года мне десятки раз улыбалась удача, какой я не видел за всю свою прежнюю жизнь. Я доволен, и остальные тоже.
— Ну а что будет, если кому-то из вас придет в голову забрать свою долю и мотануть в какую-нибудь Италию?
— Пытались уже. Один подался в Мехико и получил за это нож в спину. Другой, говорят, добрался аж до Парижа, но его там отравили. Впрочем, насчет него я не уверен, может, это все враки. Одно знаю точно: у вождя руки длинные. Он лично следит за тем, чтобы выполнялось главное правило — от нас никто не уходит живым!
Других строгих правил было немного. Одно состояло в том, что во время налета нельзя было бросать раненого, если только он сам об этом не попросит.
— Но ни разу не было такого, чтобы кто-то звал других на помощь! — добавил Ловкач с энтузиазмом.
Кроме того, от каждого требовалось абсолютное бесстрашие в бою, а если в нем участвовал сам Красный Коршун — неукоснительное выполнение его приказов. В противном случае ждала смерть.
Вы еще увидите, что вольные законы этого бандитского формирования действовали не хуже военного устава.
И наконец, что касается самого Красного Коршуна. В лагере он появлялся только перед началом очередного налета. Мог нагрянуть внезапно, а мог и предупредить о своем приезде заранее, но происходило это крайне редко. Он был так немногословен, его планы так искусны, манеры так надменны, а талант воина так велик, что бандиты испытывали перед ним благоговейный ужас. Даже двадцатипроцентную долю считали слишком маленьким вознаграждением для такого человека!
Признаться, меня это здорово обескуражило. Ведь всем было известно, что шайка редко устраивала налеты, хотя каждый раз очень удачно. А поскольку бандиты буквально на днях заработали полмиллиона наличными, я пребывал в полной уверенности, что мне довольно долго не придется участвовать в их делишках. Но тут вдруг выяснилось, что меня берут в дело немедленно! Откровенно говоря, я не был готов так скоро играть роль негодяя.
— Вот уж не ожидал! — отреагировал я. — Я-то думал, что после Ладлоу вы, ребята, возьмете отпуск.
Ловкач молча пожал плечами.
— Но ведь полмиллиона! — продолжил я. — У вас сейчас столько монет, что на время можно забыть о всякой работе!
— Это тебе так кажется, — проворчал Ловкач. — Посчитай! Двадцать процентов причитается вождю — это значит, пятьдесят тысяч. Еще двадцать пять тысяч ушло на подкуп одного выродка из банка. Остается сто семьдесят пять — сто восемьдесят тысяч, и это на пятнадцать человек…
— Вас тогда было пятнадцать?
— Да. В смысле, банк брали только десять, остальные в это время были кто где. Правда, в тот же вечер у нас тут вышла небольшая заварушка, четверо отправились на небо…
Я был ошарашен. А вы не удивились бы на моем месте? Я-то думал, в банде Коршуна царит военная дисциплина!
— Не пойму, — удивился я, — как же это Красный Коршун ухитряется держать вас в узде, если он позволяет вам отправлять друг друга на небеса?
— Очень просто, — откликнулся Ловкач. — Ты рассуждаешь как все, а Красный Коршун предпочитает действовать от обратного. Ты небось думаешь, что он командует нами как взводом солдат? Уверяю тебя, это далеко не так! Или, может, считаешь, что ты попал в нашу компанию, потому что он давно держал тебя на примете и велел принять, как только соизволишь явиться? И это не в его духе. Такие вещи он предоставляет решать нам. Мы сами себе господа, поступаем так, как считаем нужным. У нас тут демократия, понял? Нас послали тебе навстречу, чтобы мы на тебя хорошенько посмотрели и сами прикинули, ухлопать тебя или оставить. Это полностью зависело от нас!
Я покачал головой: сказанное было свыше моего понимания и переворачивало все мои представления о Коршуне! Ловкач стал обстоятельно вводить меня в курс дела. Определенно я был ему симпатичен. Как объяснил позже, потому что я при всех приструнил Сэмми, его заклятого врага.
От Ловкача я узнал «конституцию» банды — в том виде, в каком собираюсь изложить ее и вам. А когда вы меня выслушаете, то поймете, что Красный Коршун был настоящим гением в своем деле. Вероятно, он первым из негодяев додумался до того, что в преступном мире возможно некое подобие демократии.
В основе его «управления» лежали следующие принципы.
Бандиты ни перед кем не отчитывались, и никто из них не был уполномочен следить за дисциплиной. Они сами сочиняли и принимали законы, по которым существовали, но, если кто-то их нарушал, карали жестоко. Наказание было одно — смерть!
Это было единственное правило, на котором лично настоял Красный Коршун. Его люди могли вести себя как угодно — реагировать на чужие проступки или закрывать на них глаза, но, если кто-то вел себя так, что привлекал всеобщее внимание, его следовало наказывать пулями. Коршуна не волновало, сколько людей останется в шайке, но он хотел быть уверенным, что в его стаде нет ни одной паршивой овцы, что можно целиком и полностью рассчитывать на каждого из парней.
Сначала расскажу вам о правах, которыми пользовались члены банды, а уж потом об их обязанностях. Итак, что же было можно, а что нельзя людям Коршуна?
Каждый был вправе решать, браться ему за какую-либо работу или нет, как только ему объясняли суть предстоящего. Вождь всякий раз должен был вразумительно растолковать, что он затевает. Таким образом, исполнительная власть всецело принадлежала самим ребятам.
Если кто-то из членов шайки был обижен другим, он не должен был обращаться к главарю с просьбами восстановить справедливость, равно как жаловаться товарищам и выносить обиду на общий суд. Каждый стоял сам за себя и мог отомстить за оскорбление, когда и как сочтет нужным. Если бы пристрелил врага за ужином у костра, от него просто потребовали бы унести убитого и похоронить его!
Однако поскольку не все были довольны исходом таких ссор, между бандитами шла нескончаемая вражда.
Существовало и другое важное правило, также распространявшееся на всех членов шайки: любой из них мог, когда ему взбредет в голову, оседлать лошадь и уехать, куда захочет, чтобы промотать все свои денежки. Ограничен он был только во времени. Если не появлялся в лагере более шести месяцев, его ждала смерть. Рано или поздно, но шайка до него добиралась.
Далее, никто из бандитов, включая самого вождя, не имел права перекладывать какую-либо работу на другого, и каждый обслуживал себя сам.
Из всего сказанного можно заключить, что всякий раз, когда Красный Коршун приезжал в лагерь, он не знал, сколько бандитов там застанет и сколько из них будут готовы на подвиги.
Вероятно, вы посчитаете такую схему полнейшим абсурдом, но я берусь доказать, что она, напротив, была весьма действенна. Бандиты не были связаны какими-либо обязательствами друг перед другом, но именно их разобщенность позволяла Коршуну держать их в кулаке. А поскольку каждый бандит чувствовал полную свободу во всем, за исключением одного, уже названного, момента, он не испытывал особого желания отойти от дел. К этому-то как раз и стремился Красный Коршун.
Парадокс заключался в том, что эта самая свобода и держала бандитов на привязи. Любой из них мог покинуть лагерь, как только пожелает. В результате, когда их карманы бывали полны, они очень быстро разбредались, и все их приобретения вмиг исчезали за рулеткой или зеленым сукном: то, что легко нажито, легко и уходит. Поэтому свобода не давала им выкарабкаться из нищеты, нищета делала их готовыми на новые приключения, а эта готовность заставляла подчиняться вождю.
Теперь задумаемся над тем, что на первый взгляд больше всего напоминает безумие, — разрешение при всяком удобном случае застрелить своего врага. Но именно благодаря этому в шайке никогда не было «подводных течений». Игра шла в открытую: ненавидишь — убей, и дело с концом! По той же причине у Коршуна не было и не могло быть любимчиков. Если бы один из бандитов стал завидовать другому, он просто-напросто достал бы револьвер и начал охоту на фаворита.
Вот так и получилось, что, когда бы Красный Коршун ни приехал в свой лагерь, он всегда находил там горстку верных людей, готовых пойти за ним в огонь и в воду.
Он никогда сам не отбирал парней, пришедших к нему наниматься, помимо тех редких случаев, когда кого-то рекомендовал. Но даже тогда бандиты имели полное право отвергнуть его ставленника. В результате, если кто-то оказывался предателем или трусом, остальные могли винить в этом только самих себя, но никак не своего главаря. Поэтому обычно вновь прибывшие проходили строжайший экзамен на выдержку и владение оружием, от которого я был избавлен благодаря ручательствам Доктора, а также моей репутации, которую успел заработать в Эмити.
С другой стороны, в банде было очень мало запретов, да и те не были навязаны Коршуном.
Главный из них состоял в том, что всякий, кого принимали в банду, должен был оставаться с ней пожизненно. Однако, как я уже сказал, член шайки мог отлучиться на полгода, но затем обязан был появиться и засвидетельствовать свое почтение. Ловкач рассказал, что четверо членов банды полностью отошли от дел и перебрались в города, где обзавелись семьями и жили теперь припеваючи на свои сбережения. Но раз в полгода они исправно приезжали отрекомендоваться, хотя и отказывались принимать участие в налетах. И никто их за это не осуждал.
— А почему другие не поступят так же? — спросил я у него.
— Да потому что недолго остаются при деньгах, — пояснил он. — Мы быстро богатеем и легко расстаемся с богатством. Да к тому же грех жаловаться на такую жизнь! В лагере всегда есть жратва и добрые кони; у нас отличное оружие и хорошие товарищи. А что еще нужно нашему брату? За последние полтора года мне десятки раз улыбалась удача, какой я не видел за всю свою прежнюю жизнь. Я доволен, и остальные тоже.
— Ну а что будет, если кому-то из вас придет в голову забрать свою долю и мотануть в какую-нибудь Италию?
— Пытались уже. Один подался в Мехико и получил за это нож в спину. Другой, говорят, добрался аж до Парижа, но его там отравили. Впрочем, насчет него я не уверен, может, это все враки. Одно знаю точно: у вождя руки длинные. Он лично следит за тем, чтобы выполнялось главное правило — от нас никто не уходит живым!
Других строгих правил было немного. Одно состояло в том, что во время налета нельзя было бросать раненого, если только он сам об этом не попросит.
— Но ни разу не было такого, чтобы кто-то звал других на помощь! — добавил Ловкач с энтузиазмом.
Кроме того, от каждого требовалось абсолютное бесстрашие в бою, а если в нем участвовал сам Красный Коршун — неукоснительное выполнение его приказов. В противном случае ждала смерть.
Вы еще увидите, что вольные законы этого бандитского формирования действовали не хуже военного устава.
И наконец, что касается самого Красного Коршуна. В лагере он появлялся только перед началом очередного налета. Мог нагрянуть внезапно, а мог и предупредить о своем приезде заранее, но происходило это крайне редко. Он был так немногословен, его планы так искусны, манеры так надменны, а талант воина так велик, что бандиты испытывали перед ним благоговейный ужас. Даже двадцатипроцентную долю считали слишком маленьким вознаграждением для такого человека!
Глава 35
Я ВИЖУ КРАСНОГО КОРШУНА
Даже жалею, что мне недолго пришлось наблюдать за этим крайне необычным сборищем преступников. Так и не понял, почему на Западе больше ни один знаменитый разбойник не воспользовался такой же системой построения банды, хотя скажу, что это было величайшей удачей для всех законопослушных граждан. Ведь почти всякий раз, когда сильная и многочисленная шайка терпела крах, причиной тому были внутренние распри. У Коршуна же все конфликты решались очень быстро, не успевая обрасти «союзниками» и «противниками».
Банда существовала пять лет, и, вероятно, она орудовала бы до скончания века, если бы не гибель ее главаря, которая, как вам вскоре станет известно, произошла по воле случая. Если бы не эта нелепость, Красный Коршун и его ребята до сих пор вели бы разгульную жизнь в Великой Западной Прерии. Да, покончить с Красным Коршуном помогло странное стечение обстоятельств, а вовсе не мое мужество и смекалка.
У меня оставался еще один невыясненный вопрос, который я задал Ловкачу: кем же был Красный Коршун на самом деле — белым или индейцем? Ответ его меня удивил.
— Я видел его прямо перед собой, вот как сейчас тебя. Смотрел на его и днем, и при свете костра. И так тебе скажу: если он не индеец, тогда я не белый!
Убежденность, с которой Ловкач говорил, могла рассеять любые сомнения. Однако я почувствовал, что от этого фигура великого вождя утрачивает часть романтизма, которым до сих пор была овеяна в моих глазах. Значит, он все-таки индеец?! Ну что ж, наверное, так, ведь только изворотливый индейский ум мог пять долгих лет противостоять организованному обществу бледнолицых!
Банда существовала пять лет, и, вероятно, она орудовала бы до скончания века, если бы не гибель ее главаря, которая, как вам вскоре станет известно, произошла по воле случая. Если бы не эта нелепость, Красный Коршун и его ребята до сих пор вели бы разгульную жизнь в Великой Западной Прерии. Да, покончить с Красным Коршуном помогло странное стечение обстоятельств, а вовсе не мое мужество и смекалка.
У меня оставался еще один невыясненный вопрос, который я задал Ловкачу: кем же был Красный Коршун на самом деле — белым или индейцем? Ответ его меня удивил.
— Я видел его прямо перед собой, вот как сейчас тебя. Смотрел на его и днем, и при свете костра. И так тебе скажу: если он не индеец, тогда я не белый!
Убежденность, с которой Ловкач говорил, могла рассеять любые сомнения. Однако я почувствовал, что от этого фигура великого вождя утрачивает часть романтизма, которым до сих пор была овеяна в моих глазах. Значит, он все-таки индеец?! Ну что ж, наверное, так, ведь только изворотливый индейский ум мог пять долгих лет противостоять организованному обществу бледнолицых!