Страница:
— Я приговорен к жизни!
Письмо от Марии-Луизы, полученное днем, в очередной раз немного ободрило его.
«Это письмо доставит тебе польский офицер, который привез мне в Анжервиль весточку от тебя. Теперь ты знаешь, что меня вынудили уехать из Орлеана и запретили следовать за тобой, а в случае неповиновения грозят применить силу. Прошу тебя, милый, будь осторожен: нас обманывают. Я очень беспокоюсь за тебя. Но знай, у меня достанет твердости, и при встрече я заявлю отцу, что непременно хочу соединиться с тобой и не потерплю над собой никакого насилия. Мы взяли из казнь; все, что смогли увезти, и при первой же оказии я постараюсь передать это тебе, хотя уповаю на то, что сделаю это сама.
Твой сын сейчас спит, а у меня тревожно на душе. Но я твердо знаю одно: никуда дальше Рамбуйе не поеду, Помни о моей любви и решимости бороться за нее. Люблю и нежно целую.
Твой друг Луиза.
Между Орлеаном и Рамбуйе, 12-13 апреля 1814 года».
Следующее письмо настроило Наполеона оптимистически.
«Дорогой друг! Я восхищена стойкостью, с какой ты переносишь невзгоды. На такое мужество способен только ты! Остров Эльба подходящее место для нас, и там, рядом с тобой, я буду счастлива… Не сомневайся. Никто и ничто не заставит меня уехать в Австрию, — сердечная склонность и долг велят мне быть рядом с тобой. Но, если они все-таки попытаются отправить меня в Вену, я скажусь больной — у меня и в самом деле сильно болит горло и повышена температура… Сын чувствует себя превосходно, мы с ним гуляли возле дома, и, бедняжечка, расспрашивал о тебе. Не волнуйся, я удвоила заботы о нем. Обращаюсь с ним, как с большим мальчиком, позволяю завтракать со мной за одним столом. Это приводит его в восторг и нисколько не увеличивает расходы, которые сейчас непомерно велики.
В целях экономии я назначила Боссе главным кухмистером. Полагаю, ты это одобришь.
Сообщи, пожалуйста, как распорядиться казной: у меня на руках больше двух миллионов. Это для меня очень обременительно, я предпочла бы переправить эти деньги тебе. Прощай и верь: я люблю тебя, и для меня нет большего счастья, чем быть рядом с тобой.
Твоя верная Луиза.
Рамбуйе, 14 апреля, вечер».
15 апреля, одолеваемый недобрыми предчувствиями, Наполеон посылает Марии-Луизе записку:
«Добрая Луиза! По моим расчетам, ты уже виделась с отцом. Мне сообщили, что встреча происходит в Трианоне. Я настаиваю, чтобы ты завтра же прибыла в Фонтенбло, и мы вместе отправились обживать землю, сулящую нам приют и отдохновение. Если ты решишься пренебречь привычным образом жизни и высоким положением, я буду счастлив. Поцелуй сына и верь в мою беззаветную любовь.
Н.
Фонтенбло, 15 апреля».
16 апреля, в ожидании встречи Марии-Луизы с отцом, Наполеон написал Жозефине нежное, лишенное иллюзий письмо.
«16 апреля.
Я писал вам восьмого числа этого месяца, но возможно, письмо не дошло до вас. Тогда еще шли сражения, и его могли перехватить. Теперь, вероятно, коммуникации восстановлены, и я полагаю: письмо до вас дойдет.
Я смирился со своей судьбой. И теперь не написал бы ничего подобного. В том письме я сетовал на судьбу, а сегодня я ее благословляю. Я потерпел крах (говорят, ко благу Франции), но освободился от тяжелого бремени.
Я удаляюсь на покой и сменю шпагу на перо. История моего правления, несомненно, будет представлять интерес. До сих пор известен был только мой профиль, теперь меня увидят в полный рост. Многие события, а также люди, предстанут в ином свете. Тысячи несчастных осыпал я благодеяниями, но чем же они мне отплатили? Предательством! Да, все изменили мне, кроме доброго Евгения, оказавшегося столь достойным вас и меня.
Прощайте, дорогая Жозефина, смиритесь, как и я, и всегда помните о том, кто никогда вас не забывал и не забудет вовек.
Буду ждать от вас писем на острове Эльба.
Я не совсем здоров.
Н.»
Несчастный, ему было невдомек, что 9 апреля она тоже предала его, написав вице-королю Евгению:
«Все кончено! Он отрекся от престола. Это освобождает тебя от клятвы верности ему. Предпринимать что-либо для него сейчас бесполезно. Действуй только в интересах своей семьи!»
И вот 17 апреля на Наполеона обрушился страшный удар, которого он опасался последнюю неделю. Мария-Луиза сообщила ему о решении своего отца:
«Дорогой друг! Два часа назад приехал отец, и я тотчас встретилась с ним. Он был необычайно нежен и добр, но к чему все это, если он причинил мне невыносимую боль, запретив следовать за тобой и видеть тебя. Напрасно я пыталась убедить его, что это мой долг. Но он не желает даже слышать об этом, и говорит, что я проведу два месяца в Австрии, а потом поеду в Парму, и оттуда уже — к тебе. Это решение меня окончательно убьет. И теперь единственное мое желание, чтобы ты был счастлив без меня. Для меня же счастье без тебя невозможно.
Письмо передаю с г-ном де Флаго. Умоляю тебя, пиши как можно чаще! Я буду всегда о тебе думать и писать каждый день. Не падай духом, Бог даст, в июле я к тебе приеду, о чем, разумеется, я не обмолвилась этим господам.
Чувствую себя с каждым днем все хуже. Я так грущу, что не знаю даже, что тебе сказать. Пожалуйста, не забывай меня и верь: я буду всегда тебя любить. Целую и люблю всем сердцем.
Твой несчастный и верный друг Луиза.
Рамбуйе, 16 апреля 1814 года».
Сраженный этим известием, Наполеон не нашел в себе силы ответить.
На этот раз, действительно, все было кончено!
На другой день он получил еще одно письмо от Марии-Луизы, и, надо полагать, оно его опечалило еще больше.
«Дорогой друг! Сегодня ночью мне было невыразимо грустно. Я никак не могу примириться с разлукой, уготованной нам судьбой. И, кажется, не примирюсь никогда.
Мне сказали, что послезавтра ко мне приедет император Александр. Как это для меня унизительно — принимать русского царя! И какие еще испытания ждут нас впереди?
Но знай: я нежно тебя люблю.
Навеки твоя Луиза.
Рамбуйе, 17 апреля».
Значит, горькая чаша еще не выпита до дна! Значит, победитель жаждет удовлетворить любопытство, созерцая «следы слез на лице французской императрицы»…
Наполеон затворился в своей комнате и плакал.
В половине девятого вечера перед дворцом Фонтенбло остановился экипаж. Из него вышла хрупкая элегантная женщина и легко взбежала по лестнице. Стоявший на часах гвардеец при виде ее остолбенел. Она улыбнулась, вошла внутрь и села в кресло в ожидании, когда появится кто-нибудь из приближенных императора.
Это была Мария Валевская. Представив себе смятение и растерянность Наполеона, она приехала из Парижа, чтобы ободрить его.
Вскоре она увидела Коленкура, который подошел к ней.
— Господин герцог, вы не знаете, где император? — спросила Валевская.
— Нет, мадам.
— Не знаете?!
— Мне известно, где он будет после десяти часов, а сейчас еще нет девяти.
— Будьте любезны, попросите его величество ненадолго принять меня. Я не спешу, и я могу подождать сколько нужно .
Коленкур пообещал и исчез.
Мария терпеливо ждала в своем темном углу, зная привычку Наполеона засиживаться за работой допоздна. К часу ночи она задремала. А в четыре проснулась от холода.
При мысли, что кто-нибудь может заметить, как она ночью выходит из дворца, она пришла в ужас. И было отчего: ведь императрица находилась в Рамбуйе! На цыпочках прокравшись к экипажу, она уехала, не встретив ни души.
В пять часов утра Наполеон, который всю ночь готовился к отъезду, попросил Коленкура пригласить Марию. Когда он узнал, что в галерее ее нет, на глаза ему навернулись слезы.
— Бедная женщина! — тихо сказал он. — Она решила, что я ее бросил.
19 числа генерал австрийской армии Келлер, русский генерал Шувалов, прусский-Вольдбург-Трухзес и английский полковник сэр Нейл Кэмпбелл, — комиссары, которых союзные державы уполномочили сопровождать Наполеона на остров Эльбу, — прибыли в Фонтенбло.
От них бывший император узнал подробности въезда в Париж монсеньера, брата короля (будущего Карла X), вернувшегося, чтобы совместно с временным правительством подготовить восшествие на престол Людовика XVIII.
К одиннадцати часам приготовления к отъезду были закончены, и Наполеон сел писать последнее письмо Марии-Луизе.
«Дорогая Луиза! Завтра в девять часов утра я уезжаю. Заночую в Бриаре, где рассчитываю получить от тебя весточку. Мой путь пролегает через Невер, Мулен, Лион, Авиньон. Меня больше всего угнетает то, что я несколько дней ничего не буду о тебе знать. Надеюсь, что ты хорошо себя чувствуешь, что мужество тебя не покинуло и ты и впредь будешь достойна своего высокого положения и моей судьбы, и ничто не помешает тебе в этом. Поцелуй сына и береги его! Прощай, моя нежная подруга. Навеки твой.
Фонтенбло, 19 апреля, одиннадцать часов вечера».
На следующий день бывший монарх прощался со старой гвардией. Тысяча двести человек выстроилась в каре во дворе для парадов, носившем название двор Белой Лошади. Наполеон вышел к ним, обнял и поцеловал знаменосца и знамя, а потом «как во сне, глядя прямо перед собой, не оглядываясь», быстро вышел, вскочил в большую дорожную «карету, запряженную шестеркой лошадей», и те понесли его к месту ссылки.
Эту ночь он провел в Бриаре.
До Оранжа, куда он въехал 25 апреля, все шло хорошо. Но уже в Авиньоне столпившиеся по обе стороны дороги люди встретили его криками: «Да здравствует король! Да здравствуют союзники! Долой Бонапартишку! Долой тирана!»
В Оргоне на виселице болталось окровавленное чучело, и на нем надпись: «Рано или поздно, это ждет тирана».
Наполеона, забившегося в глубь кареты, спас граф Шувалов.
Но опасность была так велика, что, проехав примерно с четверть лье, экс-император счел нужным переодеться, дабы изменить внешний вид. Он надел старый синий сюртук, круглую шляпу с белой кокардой, сел верхом на почтовую лошадь и поскакал впереди кареты.
Немного не доезжая до Сен-Кана, путешественники остановились в небольшой гостинице. К Наполеону подошла хозяйка.
— Ну как, не попадался вам по дороге Бонапарт? — спросила она.
— Нет! — ответил он.
— Очень хотелось бы мне знать, удастся ли ему спастись. Мне кажется, народ готов разорвать его на части. И негодяй этого заслуживает. Скажите, его отправят на корабле на этот остров?
— Ну, конечно!
— Надеюсь, по дороге утопят.
— Я тоже на это надеюсь, — отозвался Наполеон. Естественно, этот диалог не мог его успокоить и заставил принять более строгие меры предосторожности. Вот что пишет об этом генерал Вольдбург-Трухзес:
«Наполеон упросил адъютанта графа Шувалова, чтобы тот надел на себя синий сюртук и круглую шляпу, то есть то, в чем Наполеон приехал в гостиницу, с тем расчетом, чтобы, если дело примет плохой оборот, вместо него подвергся оскорблениям или даже был убит адъютант.
Буонапарте пожелал, чтобы его принимали за австрийского генерала, для чего он надел австрийский генеральский мундир с орденом Святой Терезы, на голову нахлобучил мой (прусский) походный картуз, а поверх мундира набросил плащ русского генерала Шувалова.
Лишь после того, как комиссары союзных держав экипировали его таким образом, кортеж тронулся в путь. Однако, прежде чем выйти из гостиницы, мы условились, в каком порядке мы будем двигаться дальше. Итак, во главе шествия должен был идти генерал Друо, за ним — мнимый император (адъютант генерала Шувалова), далее — генерал Келлер, Наполеон, генерал Шувалов и я. Таким образом мне выпала честь следовать в арьергарде вместе с наполеоновской свитой.
Так прошествовали мы сквозь оторопелую толпу, пытавшуюся отыскать среди нас своего «тирана», как они называли Наполеона.
Адъютант Шувалова, майор Оленьев, сел в карету Наполеона, а Наполеон продолжил путь с генералом Келлером в его открытой коляске.
Жандармы, спешно посланные в Экс, по приказу мэра разогнали толпу, и мы спокойно продолжали пугь.
…Об одном обстоятельстве мне хотелось бы умолчать, но как историк я не вправе этого делать. В силу близкого общения с Наполеоном, — мы ведь все время находились с ним рядом, в одной комнате, — очень скоро обнаружилось, что он страдает венерическим заболеванием. Он этого не скрывал и, не стесняясь нашим присутствием, принимал лекарства и совершал необходимые процедуры. От его личного врача мы узнали, что он заболел во время последнего пребывания в Париже.
Где бы мы ни останавливались, тотчас скапливался народ, встречал нас возбужденными криками: «Да здравствует король!», а также ругательствами и проклятьями по адресу Наполеона. Но никаких более агрессивных действий толпа не предпринимала.
Однако Наполеон все время нервничал. Он продолжал путь в коляске австрийского генерала и даже попросил кучера закурить, полагая, что такая бесцеремонность, немыслимая в присутствии императора, послужит к его пользе. Больше того, он обратился с просьбой к генералу Келлеру, чтобы он напевал. Услышав в ответ, что у генерала нет голоса, Буонапарте сказал: «Ну тогда насвистывайте!»
Так он и ехал, забившись в угол коляски и делая вид, будто дремлет, убаюканный мелодичным свистом генерала и обкуриваемый кучером».
26 апреля Наполеон прибыл в замок. Буллиду близ Лукки, где в то время гостила сестра Наполеона Полина.
Маршан в своих воспоминаниях описывает следующую трогательную сцену:
«При виде горячо любимого брата Полина, забыв о своих переживаниях, с плачем протянула к нему руки, называя его ласкательными именами. Но разглядев, что на нем мундир австрийского генерала, она побледнела и замолчала на полуслове.
— Что это значит? Чья это форма? — спросила она дрожащим голосом.
— Полетга, — отвечал Наполеон, — ведь ты не хотела бы, чтобы меня убили?
— Я не могу вас обнять в этой форме, — глядя на него с негодованием, сказала княгиня. — О, Наполеон, зачем вы это сделали?
Император молча удалился в отведенную для него комнату и, надев вместо австрийского мундир старой гвардии, вышел к сестре. Полина бросилась к нему и с такой нежностью обняла и поцеловала, что свидетели этой сцены прослезились. Сам Наполеон тоже был взволнован»
Три дня спустя, 28 апреля, Наполеон в матросской шапочке поднялся на палубу английского корабля «Неустрашимый» и отплыл из Фрейжюса к месту назначения в Порто-Феррайо, и прибыл туда 3 мая.
Повелитель Европы, он превратился в опереточного правителя маленького острова…
ТАЛЕЙРАН ПОДТАЛКИВАЕТ МАРИЮ-ЛУИЗУ К АДЮЛЬТЕРУ
В то время, когда Наполеон осваивался на Эльбе, а Людовик XVIII воцарялся в Париже под ликующие клики толпы, с легким сердцем отправившей на эшафот его брата, Талейран был поглощен неким неприглядным делом.
Довести до конца свою линию в европейской политике ему мешала, по его выражению, «сущая ерунда». Не Англия, не Пруссия и не Россия мешали ему, а страстная любовь Марии-Луизы к Наполеону. События последних недель только усилили ее чувство, и союзники могли ожидать от этого чего угодно.
Талейран не был разборчив в средствах. Он распорядился довести до сведения императрицы все случаи супружеской неверности Наполеона и при этом не скупиться на подробности.
В этом грязном деле он рассчитывал на мадам де Бриньоль. Фредерик Массон писал так:
«Талейран сделал все, чтобы погубить эту любовь. Он подослал к Марии-Луизе одну из самых искушенных в политике женщин своего времени и к тому же известную куртизанку. Ей были неведомы ни угрызения совести, ни сомнения, ни чувство признательности.
В юности она вела довольно легкомысленный образ жизни, уподобляясь не отличающимся строгими нравами итальянкам. До сих пор без интриг она не мыслят себе жизни, и когда ей случается стать участницей какой-нибудь дипломатической авантюры, она чувствует себя в своей стихии. Все время находясь при дворе, она была не из тех, кто уступает свои позиции и ретируется. Напротив, приставленная Талейраном к императрице, эта женщина не упустила случая, чтобы упрочить свое положение. Сначала осторожными намеками, а потом в открытую, она внушала Марии-Луизе, будто Наполеон никогда ее не любил и постоянно изменял ей. Императрица не поверила, тогда мадам де Бриньоль подкупила двух камердинеров, до последней минуты находившихся в Фонтенбло при Наполеоне, и те подтвердили все, что ей было угодно.
Рядом с Марией-Луизой не оказалось никого, кто бы поддержал ее. Эта крупная, флегматичная женщина была неспособна самостоятельно принимать решения и в своих поступках руководствовалась не рассудком, а эмоциями, поэтому измена мужа оказалась для нее важней, чем то, что он лишился трона.
В свое время эта современная Ифигения пожертвовала собой в интересах большой политики, а теперь, когда, по словам Шварценберга, политика разрушала то, что ею было создано, она подчинилась обстоятельствам. Конечно, это не делается за один день. С год еще императрица боролась со всей Европой, озлобившейся против нее и использующей все средства, чтобы окончательно вытравить любовь из ее сердца. Не останавливаясь ни перед чем, будут играть на ее гордости, тщеславии, ревности, но торжествовать победу смогут лишь тогда, когда эту любовь вытеснит из ее сердца другая; когда император Австрии, этот блюститель нравственности, фактически принудит дочь вступить в незаконную связь. Вот тогда европейские монархи будут рукоплескать, и в награду за прелюбодеяние она получит суверенное пармское герцогство».
Талейран, знавший чувственную натуру императрицы, употребил все свое изощренное коварство, чтобы спровоцировать этот адюльтер.
Повсюду, где бы императрица ни появлялась: в Рамбуйе, в Гросбуа, куда она приехала 25 апреля проститься с отцом, в Труа, в Шатинон-сюр-Сен, где она остановилась 27 апреля, — ее окружали как на подбор
красавцы-офицеры. А у двери в ее комнату днем и ночью дежурил самый высокий, самый белокурый из этих молодцев.
Но Мария-Луиза все еще любила Наполеона, и, несмотря на неутоленное желание, находила в себе силы противиться искушению.
И все же в Дижоне, куда она прибыла 28-го числа, агенты Талейрана добились своего… Недалеко от дома, в котором остановилась императрица, они устроили оргию с таким расчетом, чтобы императрица все слышала через открытые окна.
Трем юным жительницам Дижона предложили пожертвовать своими мнимыми добродетелями ради политических амбиций князя Беневентского.
С этой целью три потаскушки, как сообщает «Скандальная хроника Реставрации», занялись любовью с двумя кучерами и рассыльным из булочной, способными удовлетворить женщину шесть-семь раз кряду без малейших признаков усталости.
Компания расположилась в гостиничном номере и, не щадя сил, приступила к делу. Они не только распутничали, но согласно инструкции, сопровождали свои откровенные телодвижения громкими непристойностями. Слова, оскорбительные для слуха всякого порядочного человека, нарушая тишину ночи, слышны были на противоположной стороне улицы, в комнате Марии-Луизы.
Вскоре бедняжка, наподобие кошки во время течки, от возбуждения стала царапать ногтями простыни, и тело ее стало судорожно подергиваться, словно она уже принимала участие в сладостной баталии.
К полуночи действия в гостиничном номере стали еще более активными и сопровождались такими изощренными выражениями, что Мария-Луиза, не в силах бороться с собой, выскочила в ночной рубашке из постели и, подбежав к двери, подозвала красавца-часового и быстро впустила его в свою комнату…
Три дня спустя императрица, удовлетворив свои желания, переезжает через Рейн…
В то время, когда Мария-Луиза попадает в ловушку, расставленную Талейраном и, если верить «Скандальной хронике», в первый раз изменила Наполеону, Жозефина, проникшись постигшим Наполеона несчастьем, пишет ему следующее нежное письмо.
«Сир, только теперь я со всей полнотой ощутила, сколько бед принесло расторжение нашего брака. Я мучаюсь и плачу от бессилья, ведь я всего-навсего ваш друг, который может только сострадать вам в так неожиданно постигшем вас горе.
Я сочувствую вам не потому, что вы лишились трона. По собственному опыту знаю: с этим можно примириться. Но судьба обрушила на вас гораздо более страшный удар — предательство и неблагодарность друзей. Ах, как это тяжело! Сир, отчего я не могу перелететь, как птица, и оказаться рядом с вами, чтобы поддержать вас и заверить: изгнание может повлиять на отношение к вам только заурядной личности, моя же привязанность к вам остается не только неизменной, но и еще более глубокой и нежной.
Я готова была следовать за вами и посвятить вам остаток жизни, в недавнем прошлом столь счастливой благодаря вам. Но одна причина удерживает меня от этого шага, и вам она известна. Если же, вопреки здравому смыслу, никто, кроме меня, не захочет разделить с вами горе и одиночество, ничто не удержит меня и я устремлюсь к своему счастью.
Одно ваше слово — и я выезжаю…»
Но Наполеон не позвал ее. Он был влюблен в Марию-Луизу и ждал, что она приедет на остров Эльбу. Радуясь, как ребенок, он приготовил для нее роскошные апартаменты и позаботился даже о стеклышках с картинками для волшебного фонаря и о фейерверках.
ЖОЗЕФИНА УМЕРЛА ОТ ТОГО, ЧТО ЦАРЬ ВЛЮБИЛСЯ В ЕЕ ДОЧЬ
В первые же дни своего пребывания в Париже царь Александр, раззадоренный восторженными рассказами Фредерика-Людовика де Мекленбург-Шверина, бывшего любовника Жозефины, изъявил желание посетить Мальмезон.
Он решил, что неплохо бы к победе коалиции над Францией присовокупить и скромную личную победу над бывшей женой Наполеона.
Креолка, зная, что все парижанки без ума от русского императора, без колебаний согласилась принять его.
Через два дня Жозефине доложили о его приезде. Выбежав навстречу этому светловолосому, голубоглазому красавцу-кавалеристу, она, как пишут историки: «ощутила слабость во всех самых чувствительных местах». И забыв, что перед ней победитель Наполеона, пустила в ход все доступные ей способы обольщения.
Не прошло и получаса, как покоренный ее чарами Александр уже был готов изгнать Бурбонов из Франции и вернуть трон Жозефине… Как близкие друзья рука об руку прогуливались они в парке и на одной из аллей повстречали гулявшую с детьми Гортензию.
— Позвольте представить вам мою дочь и внуков, — обратилась Жозефина к царю.
Александр бросил быстрый взгляд на экс-королеву Голландии, старавшуюся не выдать своего волнения при виде такого красавца, и моментально переключился с матери на дочь.
— Отныне, — горячо сказал император, — я беру их под мое покровительство. — И, нагнувшись к Гортензии, прибавил: — Что я могу для вас сделать?
Будучи, как все старые кокетки, сводней, Жозефина удалилась, оставив свою дочь наедине с императором. Когда она вернулась, Александр уже обещал Гортензии герцогство…
Однако русского императора одинаково влекло и к матери, и к дочери, и он частенько наведывался в Мальмезон, часами прогуливаясь в парке то с одной, то с другой королевой. Но вскоре он стал отдавать явное предпочтение Гортензии, и, та, со своей стороны, не осталась равнодушной к его обаянию. Между ними завязался флирт, что дало повод злым языкам утверждать, что в иные вечера он заводит их так далеко, что они оказываются в укромной комнате.
Мы не располагаем никакими доказательствами их связи. Но лукавые и игривые письма молодой женщины к русскому царю вполне могли послужить поводом для злых сплетен.
Как бы там ни было, но очарованный Гортензией император, пользуясь своим влиянием на союзников и на Людовика XVIII, добился для семьи Богарнэ особых привилегий, ошеломивших роялистов. Мало того, что за Жозефиной сохранялись дворцы в Мальмезоне и в Наварре, приносившие миллионный доход, но и владения Гортензии в Сен-Лё получили статус герцогства, и ей была установлена ежегодная пенсия в 400000 франков.
Чтобы отпраздновать столь невероятную удачу, новоявленная герцогиня пригласила на 14 мая в Сен-Лё мать, брата и царя Александра.
Но именно на этот день а Париже была назначена торжественная панихида по казненным во время революции Людовику XVI и Марии-Антуанетте, и все союзные коронованные особы должны были присутствовать на этой церемонии. Но Александр, извинившись, сел в коляску и уехал к Гортензии; при дворе были этим скандализованы.
После завтрака молодая женщина предложила покататься. Было холодно и сыро, и Жозефине, которой немного нездоровилось, лучше было бы оставаться дома в тепле. Но она не могла устоять перед искушением пококетничать с Александром и, согласившись ехать, поступила очень опрометчиво.
Прогулка длилась два часа, и Гортензия, согревавшая ножки на коленях у царя, казалось, не замечала, как дрожит ее мать в легком кисейном платье.
Когда они вернулись, Жозефина почувствовала себя очень скверно, ее знобило, иона, отказавшись от обеда, легла в постель. В Мальмезон она уехала только через день.
В последующие дни она чувствовала постоянную усталость, и ей стоило больших усилий принимать посетителей. А к ней, как нарочно, приезжали засвидетельствовать свою признательность многие роялисты, которым она в свое время оказывала помощь. Узнав, что бывшая императрица живет открытым домом, в один прекрасный день к ней, как ураган, ворвалась стремительная мадам де Сталь.
Письмо от Марии-Луизы, полученное днем, в очередной раз немного ободрило его.
«Это письмо доставит тебе польский офицер, который привез мне в Анжервиль весточку от тебя. Теперь ты знаешь, что меня вынудили уехать из Орлеана и запретили следовать за тобой, а в случае неповиновения грозят применить силу. Прошу тебя, милый, будь осторожен: нас обманывают. Я очень беспокоюсь за тебя. Но знай, у меня достанет твердости, и при встрече я заявлю отцу, что непременно хочу соединиться с тобой и не потерплю над собой никакого насилия. Мы взяли из казнь; все, что смогли увезти, и при первой же оказии я постараюсь передать это тебе, хотя уповаю на то, что сделаю это сама.
Твой сын сейчас спит, а у меня тревожно на душе. Но я твердо знаю одно: никуда дальше Рамбуйе не поеду, Помни о моей любви и решимости бороться за нее. Люблю и нежно целую.
Твой друг Луиза.
Между Орлеаном и Рамбуйе, 12-13 апреля 1814 года».
Следующее письмо настроило Наполеона оптимистически.
«Дорогой друг! Я восхищена стойкостью, с какой ты переносишь невзгоды. На такое мужество способен только ты! Остров Эльба подходящее место для нас, и там, рядом с тобой, я буду счастлива… Не сомневайся. Никто и ничто не заставит меня уехать в Австрию, — сердечная склонность и долг велят мне быть рядом с тобой. Но, если они все-таки попытаются отправить меня в Вену, я скажусь больной — у меня и в самом деле сильно болит горло и повышена температура… Сын чувствует себя превосходно, мы с ним гуляли возле дома, и, бедняжечка, расспрашивал о тебе. Не волнуйся, я удвоила заботы о нем. Обращаюсь с ним, как с большим мальчиком, позволяю завтракать со мной за одним столом. Это приводит его в восторг и нисколько не увеличивает расходы, которые сейчас непомерно велики.
В целях экономии я назначила Боссе главным кухмистером. Полагаю, ты это одобришь.
Сообщи, пожалуйста, как распорядиться казной: у меня на руках больше двух миллионов. Это для меня очень обременительно, я предпочла бы переправить эти деньги тебе. Прощай и верь: я люблю тебя, и для меня нет большего счастья, чем быть рядом с тобой.
Твоя верная Луиза.
Рамбуйе, 14 апреля, вечер».
15 апреля, одолеваемый недобрыми предчувствиями, Наполеон посылает Марии-Луизе записку:
«Добрая Луиза! По моим расчетам, ты уже виделась с отцом. Мне сообщили, что встреча происходит в Трианоне. Я настаиваю, чтобы ты завтра же прибыла в Фонтенбло, и мы вместе отправились обживать землю, сулящую нам приют и отдохновение. Если ты решишься пренебречь привычным образом жизни и высоким положением, я буду счастлив. Поцелуй сына и верь в мою беззаветную любовь.
Н.
Фонтенбло, 15 апреля».
16 апреля, в ожидании встречи Марии-Луизы с отцом, Наполеон написал Жозефине нежное, лишенное иллюзий письмо.
«16 апреля.
Я писал вам восьмого числа этого месяца, но возможно, письмо не дошло до вас. Тогда еще шли сражения, и его могли перехватить. Теперь, вероятно, коммуникации восстановлены, и я полагаю: письмо до вас дойдет.
Я смирился со своей судьбой. И теперь не написал бы ничего подобного. В том письме я сетовал на судьбу, а сегодня я ее благословляю. Я потерпел крах (говорят, ко благу Франции), но освободился от тяжелого бремени.
Я удаляюсь на покой и сменю шпагу на перо. История моего правления, несомненно, будет представлять интерес. До сих пор известен был только мой профиль, теперь меня увидят в полный рост. Многие события, а также люди, предстанут в ином свете. Тысячи несчастных осыпал я благодеяниями, но чем же они мне отплатили? Предательством! Да, все изменили мне, кроме доброго Евгения, оказавшегося столь достойным вас и меня.
Прощайте, дорогая Жозефина, смиритесь, как и я, и всегда помните о том, кто никогда вас не забывал и не забудет вовек.
Буду ждать от вас писем на острове Эльба.
Я не совсем здоров.
Н.»
Несчастный, ему было невдомек, что 9 апреля она тоже предала его, написав вице-королю Евгению:
«Все кончено! Он отрекся от престола. Это освобождает тебя от клятвы верности ему. Предпринимать что-либо для него сейчас бесполезно. Действуй только в интересах своей семьи!»
И вот 17 апреля на Наполеона обрушился страшный удар, которого он опасался последнюю неделю. Мария-Луиза сообщила ему о решении своего отца:
«Дорогой друг! Два часа назад приехал отец, и я тотчас встретилась с ним. Он был необычайно нежен и добр, но к чему все это, если он причинил мне невыносимую боль, запретив следовать за тобой и видеть тебя. Напрасно я пыталась убедить его, что это мой долг. Но он не желает даже слышать об этом, и говорит, что я проведу два месяца в Австрии, а потом поеду в Парму, и оттуда уже — к тебе. Это решение меня окончательно убьет. И теперь единственное мое желание, чтобы ты был счастлив без меня. Для меня же счастье без тебя невозможно.
Письмо передаю с г-ном де Флаго. Умоляю тебя, пиши как можно чаще! Я буду всегда о тебе думать и писать каждый день. Не падай духом, Бог даст, в июле я к тебе приеду, о чем, разумеется, я не обмолвилась этим господам.
Чувствую себя с каждым днем все хуже. Я так грущу, что не знаю даже, что тебе сказать. Пожалуйста, не забывай меня и верь: я буду всегда тебя любить. Целую и люблю всем сердцем.
Твой несчастный и верный друг Луиза.
Рамбуйе, 16 апреля 1814 года».
Сраженный этим известием, Наполеон не нашел в себе силы ответить.
На этот раз, действительно, все было кончено!
На другой день он получил еще одно письмо от Марии-Луизы, и, надо полагать, оно его опечалило еще больше.
«Дорогой друг! Сегодня ночью мне было невыразимо грустно. Я никак не могу примириться с разлукой, уготованной нам судьбой. И, кажется, не примирюсь никогда.
Мне сказали, что послезавтра ко мне приедет император Александр. Как это для меня унизительно — принимать русского царя! И какие еще испытания ждут нас впереди?
Но знай: я нежно тебя люблю.
Навеки твоя Луиза.
Рамбуйе, 17 апреля».
Значит, горькая чаша еще не выпита до дна! Значит, победитель жаждет удовлетворить любопытство, созерцая «следы слез на лице французской императрицы»…
Наполеон затворился в своей комнате и плакал.
В половине девятого вечера перед дворцом Фонтенбло остановился экипаж. Из него вышла хрупкая элегантная женщина и легко взбежала по лестнице. Стоявший на часах гвардеец при виде ее остолбенел. Она улыбнулась, вошла внутрь и села в кресло в ожидании, когда появится кто-нибудь из приближенных императора.
Это была Мария Валевская. Представив себе смятение и растерянность Наполеона, она приехала из Парижа, чтобы ободрить его.
Вскоре она увидела Коленкура, который подошел к ней.
— Господин герцог, вы не знаете, где император? — спросила Валевская.
— Нет, мадам.
— Не знаете?!
— Мне известно, где он будет после десяти часов, а сейчас еще нет девяти.
— Будьте любезны, попросите его величество ненадолго принять меня. Я не спешу, и я могу подождать сколько нужно .
Коленкур пообещал и исчез.
Мария терпеливо ждала в своем темном углу, зная привычку Наполеона засиживаться за работой допоздна. К часу ночи она задремала. А в четыре проснулась от холода.
При мысли, что кто-нибудь может заметить, как она ночью выходит из дворца, она пришла в ужас. И было отчего: ведь императрица находилась в Рамбуйе! На цыпочках прокравшись к экипажу, она уехала, не встретив ни души.
В пять часов утра Наполеон, который всю ночь готовился к отъезду, попросил Коленкура пригласить Марию. Когда он узнал, что в галерее ее нет, на глаза ему навернулись слезы.
— Бедная женщина! — тихо сказал он. — Она решила, что я ее бросил.
19 числа генерал австрийской армии Келлер, русский генерал Шувалов, прусский-Вольдбург-Трухзес и английский полковник сэр Нейл Кэмпбелл, — комиссары, которых союзные державы уполномочили сопровождать Наполеона на остров Эльбу, — прибыли в Фонтенбло.
От них бывший император узнал подробности въезда в Париж монсеньера, брата короля (будущего Карла X), вернувшегося, чтобы совместно с временным правительством подготовить восшествие на престол Людовика XVIII.
К одиннадцати часам приготовления к отъезду были закончены, и Наполеон сел писать последнее письмо Марии-Луизе.
«Дорогая Луиза! Завтра в девять часов утра я уезжаю. Заночую в Бриаре, где рассчитываю получить от тебя весточку. Мой путь пролегает через Невер, Мулен, Лион, Авиньон. Меня больше всего угнетает то, что я несколько дней ничего не буду о тебе знать. Надеюсь, что ты хорошо себя чувствуешь, что мужество тебя не покинуло и ты и впредь будешь достойна своего высокого положения и моей судьбы, и ничто не помешает тебе в этом. Поцелуй сына и береги его! Прощай, моя нежная подруга. Навеки твой.
Фонтенбло, 19 апреля, одиннадцать часов вечера».
На следующий день бывший монарх прощался со старой гвардией. Тысяча двести человек выстроилась в каре во дворе для парадов, носившем название двор Белой Лошади. Наполеон вышел к ним, обнял и поцеловал знаменосца и знамя, а потом «как во сне, глядя прямо перед собой, не оглядываясь», быстро вышел, вскочил в большую дорожную «карету, запряженную шестеркой лошадей», и те понесли его к месту ссылки.
Эту ночь он провел в Бриаре.
До Оранжа, куда он въехал 25 апреля, все шло хорошо. Но уже в Авиньоне столпившиеся по обе стороны дороги люди встретили его криками: «Да здравствует король! Да здравствуют союзники! Долой Бонапартишку! Долой тирана!»
В Оргоне на виселице болталось окровавленное чучело, и на нем надпись: «Рано или поздно, это ждет тирана».
Наполеона, забившегося в глубь кареты, спас граф Шувалов.
Но опасность была так велика, что, проехав примерно с четверть лье, экс-император счел нужным переодеться, дабы изменить внешний вид. Он надел старый синий сюртук, круглую шляпу с белой кокардой, сел верхом на почтовую лошадь и поскакал впереди кареты.
Немного не доезжая до Сен-Кана, путешественники остановились в небольшой гостинице. К Наполеону подошла хозяйка.
— Ну как, не попадался вам по дороге Бонапарт? — спросила она.
— Нет! — ответил он.
— Очень хотелось бы мне знать, удастся ли ему спастись. Мне кажется, народ готов разорвать его на части. И негодяй этого заслуживает. Скажите, его отправят на корабле на этот остров?
— Ну, конечно!
— Надеюсь, по дороге утопят.
— Я тоже на это надеюсь, — отозвался Наполеон. Естественно, этот диалог не мог его успокоить и заставил принять более строгие меры предосторожности. Вот что пишет об этом генерал Вольдбург-Трухзес:
«Наполеон упросил адъютанта графа Шувалова, чтобы тот надел на себя синий сюртук и круглую шляпу, то есть то, в чем Наполеон приехал в гостиницу, с тем расчетом, чтобы, если дело примет плохой оборот, вместо него подвергся оскорблениям или даже был убит адъютант.
Буонапарте пожелал, чтобы его принимали за австрийского генерала, для чего он надел австрийский генеральский мундир с орденом Святой Терезы, на голову нахлобучил мой (прусский) походный картуз, а поверх мундира набросил плащ русского генерала Шувалова.
Лишь после того, как комиссары союзных держав экипировали его таким образом, кортеж тронулся в путь. Однако, прежде чем выйти из гостиницы, мы условились, в каком порядке мы будем двигаться дальше. Итак, во главе шествия должен был идти генерал Друо, за ним — мнимый император (адъютант генерала Шувалова), далее — генерал Келлер, Наполеон, генерал Шувалов и я. Таким образом мне выпала честь следовать в арьергарде вместе с наполеоновской свитой.
Так прошествовали мы сквозь оторопелую толпу, пытавшуюся отыскать среди нас своего «тирана», как они называли Наполеона.
Адъютант Шувалова, майор Оленьев, сел в карету Наполеона, а Наполеон продолжил путь с генералом Келлером в его открытой коляске.
Жандармы, спешно посланные в Экс, по приказу мэра разогнали толпу, и мы спокойно продолжали пугь.
…Об одном обстоятельстве мне хотелось бы умолчать, но как историк я не вправе этого делать. В силу близкого общения с Наполеоном, — мы ведь все время находились с ним рядом, в одной комнате, — очень скоро обнаружилось, что он страдает венерическим заболеванием. Он этого не скрывал и, не стесняясь нашим присутствием, принимал лекарства и совершал необходимые процедуры. От его личного врача мы узнали, что он заболел во время последнего пребывания в Париже.
Где бы мы ни останавливались, тотчас скапливался народ, встречал нас возбужденными криками: «Да здравствует король!», а также ругательствами и проклятьями по адресу Наполеона. Но никаких более агрессивных действий толпа не предпринимала.
Однако Наполеон все время нервничал. Он продолжал путь в коляске австрийского генерала и даже попросил кучера закурить, полагая, что такая бесцеремонность, немыслимая в присутствии императора, послужит к его пользе. Больше того, он обратился с просьбой к генералу Келлеру, чтобы он напевал. Услышав в ответ, что у генерала нет голоса, Буонапарте сказал: «Ну тогда насвистывайте!»
Так он и ехал, забившись в угол коляски и делая вид, будто дремлет, убаюканный мелодичным свистом генерала и обкуриваемый кучером».
26 апреля Наполеон прибыл в замок. Буллиду близ Лукки, где в то время гостила сестра Наполеона Полина.
Маршан в своих воспоминаниях описывает следующую трогательную сцену:
«При виде горячо любимого брата Полина, забыв о своих переживаниях, с плачем протянула к нему руки, называя его ласкательными именами. Но разглядев, что на нем мундир австрийского генерала, она побледнела и замолчала на полуслове.
— Что это значит? Чья это форма? — спросила она дрожащим голосом.
— Полетга, — отвечал Наполеон, — ведь ты не хотела бы, чтобы меня убили?
— Я не могу вас обнять в этой форме, — глядя на него с негодованием, сказала княгиня. — О, Наполеон, зачем вы это сделали?
Император молча удалился в отведенную для него комнату и, надев вместо австрийского мундир старой гвардии, вышел к сестре. Полина бросилась к нему и с такой нежностью обняла и поцеловала, что свидетели этой сцены прослезились. Сам Наполеон тоже был взволнован»
Три дня спустя, 28 апреля, Наполеон в матросской шапочке поднялся на палубу английского корабля «Неустрашимый» и отплыл из Фрейжюса к месту назначения в Порто-Феррайо, и прибыл туда 3 мая.
Повелитель Европы, он превратился в опереточного правителя маленького острова…
ТАЛЕЙРАН ПОДТАЛКИВАЕТ МАРИЮ-ЛУИЗУ К АДЮЛЬТЕРУ
«Талейран был большим мастером интриги».
Альбер Вивьен
В то время, когда Наполеон осваивался на Эльбе, а Людовик XVIII воцарялся в Париже под ликующие клики толпы, с легким сердцем отправившей на эшафот его брата, Талейран был поглощен неким неприглядным делом.
Довести до конца свою линию в европейской политике ему мешала, по его выражению, «сущая ерунда». Не Англия, не Пруссия и не Россия мешали ему, а страстная любовь Марии-Луизы к Наполеону. События последних недель только усилили ее чувство, и союзники могли ожидать от этого чего угодно.
Талейран не был разборчив в средствах. Он распорядился довести до сведения императрицы все случаи супружеской неверности Наполеона и при этом не скупиться на подробности.
В этом грязном деле он рассчитывал на мадам де Бриньоль. Фредерик Массон писал так:
«Талейран сделал все, чтобы погубить эту любовь. Он подослал к Марии-Луизе одну из самых искушенных в политике женщин своего времени и к тому же известную куртизанку. Ей были неведомы ни угрызения совести, ни сомнения, ни чувство признательности.
В юности она вела довольно легкомысленный образ жизни, уподобляясь не отличающимся строгими нравами итальянкам. До сих пор без интриг она не мыслят себе жизни, и когда ей случается стать участницей какой-нибудь дипломатической авантюры, она чувствует себя в своей стихии. Все время находясь при дворе, она была не из тех, кто уступает свои позиции и ретируется. Напротив, приставленная Талейраном к императрице, эта женщина не упустила случая, чтобы упрочить свое положение. Сначала осторожными намеками, а потом в открытую, она внушала Марии-Луизе, будто Наполеон никогда ее не любил и постоянно изменял ей. Императрица не поверила, тогда мадам де Бриньоль подкупила двух камердинеров, до последней минуты находившихся в Фонтенбло при Наполеоне, и те подтвердили все, что ей было угодно.
Рядом с Марией-Луизой не оказалось никого, кто бы поддержал ее. Эта крупная, флегматичная женщина была неспособна самостоятельно принимать решения и в своих поступках руководствовалась не рассудком, а эмоциями, поэтому измена мужа оказалась для нее важней, чем то, что он лишился трона.
В свое время эта современная Ифигения пожертвовала собой в интересах большой политики, а теперь, когда, по словам Шварценберга, политика разрушала то, что ею было создано, она подчинилась обстоятельствам. Конечно, это не делается за один день. С год еще императрица боролась со всей Европой, озлобившейся против нее и использующей все средства, чтобы окончательно вытравить любовь из ее сердца. Не останавливаясь ни перед чем, будут играть на ее гордости, тщеславии, ревности, но торжествовать победу смогут лишь тогда, когда эту любовь вытеснит из ее сердца другая; когда император Австрии, этот блюститель нравственности, фактически принудит дочь вступить в незаконную связь. Вот тогда европейские монархи будут рукоплескать, и в награду за прелюбодеяние она получит суверенное пармское герцогство».
Талейран, знавший чувственную натуру императрицы, употребил все свое изощренное коварство, чтобы спровоцировать этот адюльтер.
Повсюду, где бы императрица ни появлялась: в Рамбуйе, в Гросбуа, куда она приехала 25 апреля проститься с отцом, в Труа, в Шатинон-сюр-Сен, где она остановилась 27 апреля, — ее окружали как на подбор
красавцы-офицеры. А у двери в ее комнату днем и ночью дежурил самый высокий, самый белокурый из этих молодцев.
Но Мария-Луиза все еще любила Наполеона, и, несмотря на неутоленное желание, находила в себе силы противиться искушению.
И все же в Дижоне, куда она прибыла 28-го числа, агенты Талейрана добились своего… Недалеко от дома, в котором остановилась императрица, они устроили оргию с таким расчетом, чтобы императрица все слышала через открытые окна.
Трем юным жительницам Дижона предложили пожертвовать своими мнимыми добродетелями ради политических амбиций князя Беневентского.
С этой целью три потаскушки, как сообщает «Скандальная хроника Реставрации», занялись любовью с двумя кучерами и рассыльным из булочной, способными удовлетворить женщину шесть-семь раз кряду без малейших признаков усталости.
Компания расположилась в гостиничном номере и, не щадя сил, приступила к делу. Они не только распутничали, но согласно инструкции, сопровождали свои откровенные телодвижения громкими непристойностями. Слова, оскорбительные для слуха всякого порядочного человека, нарушая тишину ночи, слышны были на противоположной стороне улицы, в комнате Марии-Луизы.
Вскоре бедняжка, наподобие кошки во время течки, от возбуждения стала царапать ногтями простыни, и тело ее стало судорожно подергиваться, словно она уже принимала участие в сладостной баталии.
К полуночи действия в гостиничном номере стали еще более активными и сопровождались такими изощренными выражениями, что Мария-Луиза, не в силах бороться с собой, выскочила в ночной рубашке из постели и, подбежав к двери, подозвала красавца-часового и быстро впустила его в свою комнату…
Три дня спустя императрица, удовлетворив свои желания, переезжает через Рейн…
В то время, когда Мария-Луиза попадает в ловушку, расставленную Талейраном и, если верить «Скандальной хронике», в первый раз изменила Наполеону, Жозефина, проникшись постигшим Наполеона несчастьем, пишет ему следующее нежное письмо.
«Сир, только теперь я со всей полнотой ощутила, сколько бед принесло расторжение нашего брака. Я мучаюсь и плачу от бессилья, ведь я всего-навсего ваш друг, который может только сострадать вам в так неожиданно постигшем вас горе.
Я сочувствую вам не потому, что вы лишились трона. По собственному опыту знаю: с этим можно примириться. Но судьба обрушила на вас гораздо более страшный удар — предательство и неблагодарность друзей. Ах, как это тяжело! Сир, отчего я не могу перелететь, как птица, и оказаться рядом с вами, чтобы поддержать вас и заверить: изгнание может повлиять на отношение к вам только заурядной личности, моя же привязанность к вам остается не только неизменной, но и еще более глубокой и нежной.
Я готова была следовать за вами и посвятить вам остаток жизни, в недавнем прошлом столь счастливой благодаря вам. Но одна причина удерживает меня от этого шага, и вам она известна. Если же, вопреки здравому смыслу, никто, кроме меня, не захочет разделить с вами горе и одиночество, ничто не удержит меня и я устремлюсь к своему счастью.
Одно ваше слово — и я выезжаю…»
Но Наполеон не позвал ее. Он был влюблен в Марию-Луизу и ждал, что она приедет на остров Эльбу. Радуясь, как ребенок, он приготовил для нее роскошные апартаменты и позаботился даже о стеклышках с картинками для волшебного фонаря и о фейерверках.
ЖОЗЕФИНА УМЕРЛА ОТ ТОГО, ЧТО ЦАРЬ ВЛЮБИЛСЯ В ЕЕ ДОЧЬ
«Любовь великих мира сего до добра не доводит».
Народная мудрость
В первые же дни своего пребывания в Париже царь Александр, раззадоренный восторженными рассказами Фредерика-Людовика де Мекленбург-Шверина, бывшего любовника Жозефины, изъявил желание посетить Мальмезон.
Он решил, что неплохо бы к победе коалиции над Францией присовокупить и скромную личную победу над бывшей женой Наполеона.
Креолка, зная, что все парижанки без ума от русского императора, без колебаний согласилась принять его.
Через два дня Жозефине доложили о его приезде. Выбежав навстречу этому светловолосому, голубоглазому красавцу-кавалеристу, она, как пишут историки: «ощутила слабость во всех самых чувствительных местах». И забыв, что перед ней победитель Наполеона, пустила в ход все доступные ей способы обольщения.
Не прошло и получаса, как покоренный ее чарами Александр уже был готов изгнать Бурбонов из Франции и вернуть трон Жозефине… Как близкие друзья рука об руку прогуливались они в парке и на одной из аллей повстречали гулявшую с детьми Гортензию.
— Позвольте представить вам мою дочь и внуков, — обратилась Жозефина к царю.
Александр бросил быстрый взгляд на экс-королеву Голландии, старавшуюся не выдать своего волнения при виде такого красавца, и моментально переключился с матери на дочь.
— Отныне, — горячо сказал император, — я беру их под мое покровительство. — И, нагнувшись к Гортензии, прибавил: — Что я могу для вас сделать?
Будучи, как все старые кокетки, сводней, Жозефина удалилась, оставив свою дочь наедине с императором. Когда она вернулась, Александр уже обещал Гортензии герцогство…
Однако русского императора одинаково влекло и к матери, и к дочери, и он частенько наведывался в Мальмезон, часами прогуливаясь в парке то с одной, то с другой королевой. Но вскоре он стал отдавать явное предпочтение Гортензии, и, та, со своей стороны, не осталась равнодушной к его обаянию. Между ними завязался флирт, что дало повод злым языкам утверждать, что в иные вечера он заводит их так далеко, что они оказываются в укромной комнате.
Мы не располагаем никакими доказательствами их связи. Но лукавые и игривые письма молодой женщины к русскому царю вполне могли послужить поводом для злых сплетен.
Как бы там ни было, но очарованный Гортензией император, пользуясь своим влиянием на союзников и на Людовика XVIII, добился для семьи Богарнэ особых привилегий, ошеломивших роялистов. Мало того, что за Жозефиной сохранялись дворцы в Мальмезоне и в Наварре, приносившие миллионный доход, но и владения Гортензии в Сен-Лё получили статус герцогства, и ей была установлена ежегодная пенсия в 400000 франков.
Чтобы отпраздновать столь невероятную удачу, новоявленная герцогиня пригласила на 14 мая в Сен-Лё мать, брата и царя Александра.
Но именно на этот день а Париже была назначена торжественная панихида по казненным во время революции Людовику XVI и Марии-Антуанетте, и все союзные коронованные особы должны были присутствовать на этой церемонии. Но Александр, извинившись, сел в коляску и уехал к Гортензии; при дворе были этим скандализованы.
После завтрака молодая женщина предложила покататься. Было холодно и сыро, и Жозефине, которой немного нездоровилось, лучше было бы оставаться дома в тепле. Но она не могла устоять перед искушением пококетничать с Александром и, согласившись ехать, поступила очень опрометчиво.
Прогулка длилась два часа, и Гортензия, согревавшая ножки на коленях у царя, казалось, не замечала, как дрожит ее мать в легком кисейном платье.
Когда они вернулись, Жозефина почувствовала себя очень скверно, ее знобило, иона, отказавшись от обеда, легла в постель. В Мальмезон она уехала только через день.
В последующие дни она чувствовала постоянную усталость, и ей стоило больших усилий принимать посетителей. А к ней, как нарочно, приезжали засвидетельствовать свою признательность многие роялисты, которым она в свое время оказывала помощь. Узнав, что бывшая императрица живет открытым домом, в один прекрасный день к ней, как ураган, ворвалась стремительная мадам де Сталь.