Страница:
— Выйдите все. Я хочу поговорить с белым человеком наедине.
Воины поспешно удалились, а я сделал два шага вперед, вернее, вбок, двигаясь по кругу, очерченному стенами палатки. Вы можете сказать, что гораздо проще было бы пойти прямо, но Люди никогда так не поступают. Они вообще избегают острых углов, круг для них символ всего сущего… Впрочем, я, кажется, об этом уже говорил.
Через некоторое время глаза мои привыкли к темноте, и я начал различать фигуру Старой Шкуры. Он сидел молча и неподвижно. Увидев, что голова вождя не покрыта, я вспомнил, как выбросил его любимый цилиндр тогда, у развилки Соломона, и мне стало стыдно. Теперь на мне была широкополая мексиканская шляпа, щедро украшенная серебряными бляхами.
— Дедушка, я принес тебе подарок, — сказал я и протянул ему шляпу.
Я сделал все, что мог. Теперь, если шайены признают меня самозванцем и решат предать смерти, я уже ничего не смогу поделать.
— Мой сын, — ответил Старая Шкура, — я вновь вижу тебя, и это наполняет сердце мое радостью. Сядь рядом со мной.
Я вздохнул с некоторым облегчением и сел слева от него. Он склонился и обнял меня. Черт возьми, я был действительно тронут! Затем старый вождь быстро достал нож, срезал верхушку шляпы, воткнул под самую большую серебряную бляху орлиное перо и водрузил то, что получилось, себе на голову.
— Это та шляпа, что была у меня когда-то? — хитро спросил он.
— Нет, дедушка, другая.
— Мы должны выкурить трубку по поводу твоего возвращения.
Он долго возился в темноте, затем брызнули искры, и вверх поплыл голубоватый пахучий дымок. Вождь торжественно помахал тлеющей трубкой на все четыре части света, затем затянулся и передал ее мне.
— Я видел тебя во сне, — сказал он. — Ты пил воду, вытекающую из длинного носа неведомого зверя. Были у того зверя и огромные уши. А в воде было много воздуха, она шипела и пузырилась.
Мне наплевать, верите вы мне или нет, но если бы я хотел вас надуть, то придумал бы что-нибудь более впечатляющее. Старик же, вне всякого сомнения, говорил о слоновьей голове с газировкой в заведении проклятого Кейна. И не требуйте от меня объяснений, я смыслю в этом не больше вашего.
Мы просидели так не меньше часа, пока он наконец не перешел к более животрепещущей для меня теме, но когда вы говорите с индейцем, торопить его бесполезно.
— Не сердись на Красного Загара и остальных, — после долгой паузы сказал Старая Шкура. — У нас было много неприятностей с белыми людьми за последний год. Они приходили к нам, умирая от голода и жажды, их разум помутился от поисков желтого песка. Наши люди сжалились над ними, накормили и вылечили. Но когда бледнолицые окрепли, они ночью украли у нас двадцать шесть лошадей, ружье Пятнистого Пса и сбежали.
Старая Шкура снова затянулся и выпустил дым из ноздрей.
— Но больше всего Людей возмутило то, что, придя сюда по просьбе Белого Отца для мирных переговоров в форте Бент и облачившись в наши самые нарядные одежды, наши воины вдруг видят караван с пегой лошадью, украденной в прошлом году.
Я принял трубку и сказал:
— Странно, что они не узнали меня.
— Да, — ответил Старая Шкура. — Ты голоден?
Он никогда не говорил ничего просто так, и я знал, что следует исполнить и эту часть этикета. Бизонья Лежка зажгла огонь, сварила собаку и подала нам ее, не поднимая на меня глаз. Мы с ней даже не поприветствовали друг друга, ведь Старая Шкура еще не сказал, что со мной все о'кей. Мы закончили трапезу лишь поздним вечером.
Вождь вытер сальные пальцы о поля шляпы. Это была отнюдь не невоспитанность, а врожденный практицизм. Через неделю шляпа промаслится настолько, что не будет промокать под дождем.
Затем Старая Шкура продолжил разговор, причем с того самого момента, на котором он был прерван:
— Я не очень хорошо понимаю, что случилось с тобой во время битвы с Длинными Ножами. Эти конные солдаты не умеют достойно сражаться. Мы отступили только потому, что у нас было не то заклинание… Но, когда Люди собрались вновь и среди нас не оказалось тебя в твоем человеческом теле, над нами долго летала ласточка. И все, конечно же, решили, что это и есть ты. Нам так было особенно приятно думать, ведь мы все очень любили тебя. Позже мне приснился длинноносый зверь, напоивший тебя в большом лагере бледнолицых, но я никому не говорил об этом, ведь невиданный зверь мог оказаться дурным знаком и для тебя, и для всего моего племени… Так что не осуждай Красного Загара за его невежество, — с этими словами он встал и, сделав мне знак следовать за ним, вышел из палатки, за стенами которого в ожидании его решения собрались все шайены. На западе прерия окрасилась в багряные, оранжевые и желтые тона, отблески которых лежали и на лицах людей.
Шляпа очень шла старому вождю. Он стоял, гордо выпрямившись, с красным одеялом на плечах, и произносил… как вы думаете что? Совершенно верно, одну из своих бесконечных речей. Не стану вдаваться в ее подробности, а перейду сразу к выводам.
— Я думал, говорил, курил и ел, — закончил вождь, — и мое решение таково: к нам вернулся Маленький Большой Человек.
Он вернулся в палатку, а все остальные бросились наперебой тепло и радостно приветствовать меня и поздравлять с возвращением. Меня еще раз шесть угощали вареной собачатиной, я говорил часами, до хрипоты, но чувствовал себя довольно неловко: уже тогда я знал, что больше никогда не смогу опять стать индейцем.
Со времени сражения у развилки Соломона жизнь шайенов текла по обычному руслу: большую часть года они жили на севере, а летом перебирались в южные районы на встречу с основной частью племени. Раз уж племя по-прежнему допускало к себе Старую Шкуру, значит, он так и не удосужился заползти под шкуры в палатке какой-нибудь чужой жены.
Индеец довольно любопытно определяет время года. Вернее, времена года, как таковые, волнуют их крайне мало; они все связывают с событиями, например: «Это случилось, когда Бегущий Волк сломал ногу», или «Зимой, когда на типи Веселого Медведя упало дерево…», ну и так далее. Однако о поражении в сражении с Длинными Ножами никто, казалось, не помнил или, по крайней мере, не говорил, за исключением Красного Загара и Старой Шкуры. И если спросить шайена, чем было примечательно то самое лето, он ответит что-нибудь вроде «Тогда моя лошадь обошла гнедую Вспоротого Брюха».
Как и сказал Старая Шкура, шайены прибыли на мирные переговоры, созванные правительством в форте Бент. Вождь ожидал получить еще одну медаль, а может быть, и новый цилиндр.
Одно из праздничных пиршеств, устроенных в мою честь, состоялось в палатке Буфа, который, как и прежде, был боевым вождем да и вообще совсем не изменился.
— Добро пожаловать, друг мой! — приветствовал он меня. Ты, случайно, не принес мне в подарок немного пороха и пуль?
Мне пришлось отдать ему все запасные гильзы и пистоны, которые я хранил для своего кольта.
Кроме меня в палатке сидели Старая Шкура, Мелькающая Тень, Красный Загар и еще несколько моих старых друзей. После еды все принялись обсуждать условия мирного договора.
— Не знаю, — сказал Старая Шкура, — правильно ли для Людей становиться фермерами. Хотя Желтый Волк давно уже говорил об этом, а он был мудрым человеком.
— Желтый Волк был великим вождем, — заметил Бугор, — но белые люди сглазили его, иначе бы он никогда не выдумал ничего подобного. Он слишком часто околачивался рядом с фортами.
— Теперь я скажу, — заявил Мелькающая Тень. — Я скорее умру, чем стану сажать картошку.
Красный Загар все еще переживал подлый поступок золотоискателей.
— Что бы мы ни делали, — с горечью сказал он, — белые люди все равно обманут. Если мы посадим картошку, они украдут ее. Если мы будем охотиться на бизонов, они распугают их. Если мы станем сражаться, они опять поступят нечестно, как тогда, в битве с Длинными Ножами…
Он так и не смог прийти ни к какому заключению и впал в подавленное состояние, продолжавшееся всю ночь и часть следующего утра. Все это время он просидел в палатке Бугра, молчал, ничего не ел и не пил. Окружающие говорили шепотом, поглядывая на него с уважением.
— Может, оно и так, — ответил ему Старая Шкура, — но с другой стороны, белых становится все больше и больше, они приходят на наши земли и строят большие деревянные жилища. Если они не находят деревьев, то вырезают из земли большие прямоугольные куски, или роют себе норы, как дикие собаки прерии. Что бы мы ни говорили о белом человеке, ясно одно: нам от него не избавиться. Им несть числа. А Людей всегда было мало, поскольку мы — особенные, высшие существа. Разумеется, не все могут быть Людьми. А раз так, то на свете должно существовать множество низших народов. По-моему, это и есть белые. Но мы обязаны выжить, потому что без нас мир потеряет всякий смысл. Однако выжить, когда белые гонят бизонов прочь, будет непросто. Может, и стоит попробовать это их фермерство. Еще ребенком я знавал племя манданов. Оно обрабатывало землю у Большой Мутной реки. Другое племя, лакота, часто нападало на него, и в сражениях гибло много воинов. А потом кто-то из манданов принес в свое племя оспу, которой его заразили белые торговцы. Манданов больше нет. — Он поднял брови и добавил: — Наверное, они не были великим народом.
— А фермеры и не могут им быть, — сказал Бугор, а затем спросил меня: — В твоих повозках осталось много пороха и пуль?
Я не ответил, поскольку не хотел во все это встревать. Но молчание сошло мне с рук, поскольку все видели, что я готовлю свою речь. Мои слова имели определенный вес, и вовсе не потому, что я водил караваны (шайены об этом вообще ничего не знали, да и не спрашивали), а потому, что я вернулся к ним после того, как у развилки Соломона меня убили Длинные Ножи.
Я думал так: Старая Шкура прожил в прерии больше семидесяти лет. Краснокожие любят свою землю, но не понимают того, что даже самая ветхая хибара бледнолицых связана с ней крепче, чем любой кочевой индеец. Каждый предмет, вросший в землю (например, дерево), становится неотъемлемой ее частью, и наоборот. В Денвере белые ставили не просто дома, а дома на фундаменте, и, даже если они когда-нибудь и уйдут оттуда, эта связь будет еще долго тянуть их назад. Так что же выходит? Белые ближе к земле, а значит, и к природе, чем индейцы?
Даже дикие собаки прерии роют себе постоянные норы… Теперь-то я знаю, каждое живое существо — часть природы, причем в той же мере, что и все прочие, но тогда я был молод и эта кажущаяся разница поразила меня: индейцы полагали себя более «естественными», чем белые, а последние — более «человечными», чем индейцы.
Как бы там ни было, я твердо знал, что шайенский путь, как образ жизни, окончен. Я понял это не здесь, в лагере, а еще в Денвере. Как говорится, истина часто видится издалека. Это все равно, как быть в Китае в то время, когда там изобрели порох, и понять, что каменным замкам и закованным в броню рыцарям, находящимся за тысячи миль от вас, пришел конец.
И когда я произносил свою речь, я имел в виду именно это. Я стоял во весь рост в палатке Буфа, а плечи мои покрывало его лучшее красное одеяло: мы обменялись подарками, и он отдал мне свое самое большое сокровище.
— Братья, — сказал я, — когда я сижу среди вас, я думаю о прекрасной Пыльной реке, у которой был так счастлив в детстве. Помните ли вы, как Маленькая Сова почувствовал во сне запах бобра, приподнял полог типи и убил кроу, пытавшегося украсть его лошадь? А как вернулся Белый Волк со своей долгой войны с ютами? На поясе его висело несметное множество скальпов, и он пел песню, которой его научил орел, когда он лежал раненый в густой высокой траве… Помните ли вы, как чудесно выглядела Розовая Тучка в наряде, украшенном белыми, красными и голубыми полосами? А чистая, вечно холодная вода ручья Безумной Вдовы, что стекает из горных снегов на равнину? Леса там полны лосями и жирными медведями… Я думаю, у Пыльной реки лучше, чем здесь. Я ничего не знаю об этом мирном договоре, но я знаю, что все больше и больше белых людей будут приходить сюда, где разбит наш лагерь, потому что от него рукой подать до белого поселка под названием Денвер и до большого белого города Миссури. Я побывал и там и там и знаю, что они не исчезнут, а, наоборот, будут только расти. А раз так, то земля эта станет все меньше и меньше радовать взоры Людей…
Я перевел дух — совсем непросто долго говорить без соответствующей практики — и продолжил:
— После битвы с Длинными Ножами мне приснился сон. Я летел над этой землей и видел, как там внизу белые строят свои прямоугольные деревянные и каменные жилища, но на севере, у Пыльной реки, взору моему открылась счастливая и сытая жизнь великого народа Людей, сражающегося с кроу и снейками, охотящегося на бизонов и лосей, уводящего вражеских лошадей…
Я сел, и тут заговорил Старая Шкура:
— Я услышал слова самой мудрости. Мы думали участвовать в этом мирном договоре лишь затем, чтобы поддержать наших южных братьев. Черный Котел и Белая Антилопа пойдут туда. Они великие вожди. Я думаю, что арапахо, кайова и снейки тоже явятся для переговоров. Сердце радуется видеть все племена мирно беседующими. Они будут в лучших своих одеждах и приедут на лучших лошадях. Но обсуждать договор — еще не значит подписать его. Великий Белый Отец хочет купить у Людей и других наших братьев земли, где лежит желтый песок. Белый Отец даст всем подарки. Белый вождь форта Бент тоже будет там. Он хороший человек и женат на дочери нашего племени. Я пойду туда и стану говорить о фермерстве, потому что мудрые вожди Черный Котел и Белая Антилопа сказали: все племя Людей должно подумать, не пора ли перестать переносить свои палатки с места на место и где-нибудь осесть… Но сны посылаются нам духами предков, и их нельзя толковать двояко. И то, что Маленький Большой Человек вернулся к нам и рассказал о своем сне, — великий знак.
Как видите, я не подсказал ему ничего нового. Индейцы вовсе не дураки, особенно в том, что касается того, когда и как поступить. Просто мотивы их действий не всегда понятны бледнолицему. Старая Шкура собирался на совет в основном затем, чтобы получить еще одну серебряную медаль и полюбоваться спектаклем с участием вождей всех племен, пытающихся поразить правительственных чиновников богатством своих одеяний и резвостью лошадей. Возможно, он даже подпишет договор, ни на секунду не собираясь возиться с обработкой земли.
Теперь же, по моему предложению, вождь согласился забыть обо всем и вернуться на север. Но я так скажу: он поступил так вовсе не из-за моего «сна», ничуть не бывало! Он просто чертовски хорошо понимал, что я белый и отлично знаю, о чем говорю, описывая ситуацию в Канзасе и Колорадо.
Они все это понимали, и если вы еще раз вспомните созданный ими миф о Маленьком Большом Человеке, то поймете, что я имею в виду. Дело было совсем не во мне лично, просто раз уж во мне признали его, то я и должен поступать соответственно. Сделай я что-то противоречащее легенде, и все бы немедленно заявили, что я — не Маленький Большой Человек, а ловкий самозванец. Герои индейцев непреклонны и не умеют лгать. Да, конечно, те, кто знает о деньгах и колесе, имеют более гибкие представления о героизме…
После нашей долгой беседы в типи Буфа вошел мой «брат» Маленький Конь, одетый как шайенская скво, и развлек нас очаровательным пением и танцем. Я искренне порадовался за него: молодой хееманех добился несомненных успехов.
Ночевал я в палатке Старой Шкуры, а на следующее утро встретил еще одного старого друга. Возвращаясь после утреннего туалета с маленького ручейка, протекавшего неподалеку, я увидел индейца, который был либо слеп, либо нарочно шел, цепляясь за все колючие кусты и кактусы. Приглядевшись, я понял, что последнее наиболее вероятно, поскольку даже слепому не под силу не пропустить ни одного препятствия. Так он достиг ручья, где принялся мыться, но не водой, а жидкой грязью.
Я сразу же узнал Маленького Медведя и, когда он закончил свое необычное омовение, подошел к нему и поздоровался. Я не знал, продолжает ли он считать себя моим врагом, так как сам давно уже не думал об этом.
На мое приветствие Маленький Медведь довольно дружелюбно обернулся, но вместо того, чтобы сказать «здравствуй», сказал «до свидания», а затем зашел в ручей и сел в воду. Любой другой на его месте после купания вышел бы на берег, чтобы обсохнуть. Впрочем, подумал я, если моешься грязью, и правда лучше сначала залезть в воду. Но тут до меня дошло, что он намеренно делает все шиворот-навыворот, и я понял, что случилось.
Чуть позже Маленький Конь подтвердил мою догадку.
— Да, это так, — сказал он. — В прошлом году Маленький Медведь стал Человеком Наоборот и купил у Белого Лося Лук-Молнию.
Здесь следует кое-что объяснить. Обычный шайен — воин, которому нет равных. Но Человек Наоборот — сверхвоин, доводящий свое искусство до невероятного совершенства. Он настолько воин, что все, не связанное с непосредственными обязанностями такового, делает наоборот. Он ходит не по тропам, а продирается сквозь кусты. Если вы о чем-то просите его, он делает противоположное. Он моется грязью и сохнет в воде. Он спит на голой земле, причем желательно на неровной, но ни в коем случае не в постели. Он не может жениться. Он живет один на некотором расстоянии от лагеря, а когда сражается, то тоже в одиночку, в стороне от остальных воинов. В бой он идет с Луком-Молнией, на одном из концов которого укреплен наконечник копья. И если он берет его в правую руку, то уже не имеет права отступить.
Уверен, что есть еще миллион правил, и это одна из причин, почему в индейском лагере вы встретите только одного Человека Наоборот, ну от силы двух.
— Помнишь Койота? — продолжал Маленький Конь. — Его убили пауни. А Красного Пса — юты… — Он долго перечислял кровавые новости последнего года, а потом добавил с плохо скрываемым торжеством: — Я думаю перебраться в типи Желтого Щита и стать его второй женой.
Я поздравил его и подарил маленькое зеркальце, чем доставил неописуемое удовольствие. После я не раз видел, как он часами любуется своим отражением.
И тогда я спросил его о своей старой знакомой Ничто.
— На ней женился Белый Лось, — ответил Маленький Конь, — и теперь она толстая от ребенка.
Немного спустя я увидел ее. Она сидела у своего типи и мяла ягоды. Просто удивительно, как изменилась эта девочка за какую-то пару лет. Она стала страшно толстой, и дело тут вовсе не в беременности. Ее нос растекся, казалось, по всему лицу, а когда-то блестящие черные волосы напоминали теперь конский хвост, пропущенный через мельничные жернова.
Однако самые разительные перемены произошли в ее характере. Оставив ягоды, она внезапно заорала на собаку, причем весьма препротивным голосом. А когда на шум из палатки вышел ее муж, то и ему досталось по первое число. Да, шайенки — идеальные жены, но и среди них попадаются настоящие стервы.
Что ж, маленькое предательство у развилки Соломона уберегло меня от счастья слышать этот визгливый вой до конца своих дней.
Вскоре индейцы начали сворачивать лагерь и готовиться к походу на север. Мы со Старой Шкурой наблюдали, как женщины складывают палатки и грузят их на лошадей. Вождь был в подаренной мною шляпе, которая, из-за разницы в размерах наших голов, сидела на нем чуть выше, чем положено.
— Дедушка, — сказал я, — я не пойду с вами к Пыльной реке.
— Я услышал тебя, — ответил он.
Вождь никогда и никого не спрашивал о причинах.
Но я все не мог успокоиться. Наверное, мне требовалось убедить самого себя; все дело в том, что уже на второй день пребывания у шайенов я не находил их столь уж непривлекательными. Даже запах лагеря уже не так резал мне нос. Вполне вероятно, что со временем я бы стал тем, кем был раньше.
Может, это и не так, но я остро чувствовал подобную угрозу. В Денвере дела мои шли совсем неплохо, что вселяло большие надежды и далеко идущие планы. А без них, кстати сказать, в мире белых вообще невозможно добиться успеха. Шайенам же объяснять все это было бесполезно. Они бы просто не поняли.
Индейские мальчишки хотят вырасти и стать великими воинами. Лишь очень немногие стремятся стать вождями, да и то не из тщеславия, а в силу особого склада характера, ведь вожди, как я уже говорил, не обладают особой властью. Они только подают пример. Взять хотя бы поход Старой Шкуры на Пыльную реку. Он не приказывал своим людям идти туда, просто решил, что сам он пойдет, Бугор решил так же, и так далее. Каждый решал за себя. Остальные последовали за ними, так как считали их мудрыми людьми. В противном случае никто бы и с места не сдвинулся. Так, Красный Загар еще не пришел ни к какому заключению, а просто сидел в палатке Буфа, жены и дочери которого уже начали складывать жилище, не обращая на него никакого внимания.
Гоняя караваны из Колорадо и обратно, я начал подумывать о собственном деле. Да, мои мозги не слишком располагали к серьезной коммерции, но я убедился, что в таком новом и перспективном месте, как Денвер, вовсе не обязательно сразу становиться богачом: Колорадо рано или поздно станет самостоятельным штатом, а к тому времени, накопив достаточно денег, я мог бы претендовать и на пост губернатора. В самом деле, читать и писать я умел… в отличие от доброй половины всего населения Вишневого ручья.
Но как прикажете объяснить все это невозмутимому до бесчувствия индейцу вроде Старой Шкуры?
Из затруднения меня вывело появление Маленького Медведя. Он сидел на лошади, как и положено, задом наперед, то есть лицом к хвосту, к которому и обращался со словами команд: «налево», что, разумеется, означало «направо», и так далее. Лошадь, видимо, его просто не слышала, иначе он никогда бы не доехал куда хотел. А может быть, она делала все правильно из принципа, поскольку не объявила себя, подобно своему седоку, существом шиворот-навыворот.
— Почему, — спросил я Старую Шкуру, — Маленький Медведь стал Человеком Наоборот?
— Потому что он боялся грома и молний, — последовал ответ.
— Понятно. А я должен гнать своих мулов на запад. По той же причине.
Знаете, в этом нелепом на первый взгляд утверждении было не так уж мало правды.
Позже, когда выяснилось, чем обернулся для индейцев мирный договор, я был горд, что помог своим друзьям избежать опасности. Черный Котел, Белая Антилопа, прочие южные шайены и арапахо, поставив под бумагой крестик, подписали себе приговор: их отправили в резервацию, где нет дичи и воды, а земля — каменистая глина. Несколько лет спустя их мирный лагерь на Песчаном ручье был полностью вырезан 3-им добровольческим полком колорадской кавалерии.
Глава 14. НАПАДЕНИЕ
Воины поспешно удалились, а я сделал два шага вперед, вернее, вбок, двигаясь по кругу, очерченному стенами палатки. Вы можете сказать, что гораздо проще было бы пойти прямо, но Люди никогда так не поступают. Они вообще избегают острых углов, круг для них символ всего сущего… Впрочем, я, кажется, об этом уже говорил.
Через некоторое время глаза мои привыкли к темноте, и я начал различать фигуру Старой Шкуры. Он сидел молча и неподвижно. Увидев, что голова вождя не покрыта, я вспомнил, как выбросил его любимый цилиндр тогда, у развилки Соломона, и мне стало стыдно. Теперь на мне была широкополая мексиканская шляпа, щедро украшенная серебряными бляхами.
— Дедушка, я принес тебе подарок, — сказал я и протянул ему шляпу.
Я сделал все, что мог. Теперь, если шайены признают меня самозванцем и решат предать смерти, я уже ничего не смогу поделать.
— Мой сын, — ответил Старая Шкура, — я вновь вижу тебя, и это наполняет сердце мое радостью. Сядь рядом со мной.
Я вздохнул с некоторым облегчением и сел слева от него. Он склонился и обнял меня. Черт возьми, я был действительно тронут! Затем старый вождь быстро достал нож, срезал верхушку шляпы, воткнул под самую большую серебряную бляху орлиное перо и водрузил то, что получилось, себе на голову.
— Это та шляпа, что была у меня когда-то? — хитро спросил он.
— Нет, дедушка, другая.
— Мы должны выкурить трубку по поводу твоего возвращения.
Он долго возился в темноте, затем брызнули искры, и вверх поплыл голубоватый пахучий дымок. Вождь торжественно помахал тлеющей трубкой на все четыре части света, затем затянулся и передал ее мне.
— Я видел тебя во сне, — сказал он. — Ты пил воду, вытекающую из длинного носа неведомого зверя. Были у того зверя и огромные уши. А в воде было много воздуха, она шипела и пузырилась.
Мне наплевать, верите вы мне или нет, но если бы я хотел вас надуть, то придумал бы что-нибудь более впечатляющее. Старик же, вне всякого сомнения, говорил о слоновьей голове с газировкой в заведении проклятого Кейна. И не требуйте от меня объяснений, я смыслю в этом не больше вашего.
Мы просидели так не меньше часа, пока он наконец не перешел к более животрепещущей для меня теме, но когда вы говорите с индейцем, торопить его бесполезно.
— Не сердись на Красного Загара и остальных, — после долгой паузы сказал Старая Шкура. — У нас было много неприятностей с белыми людьми за последний год. Они приходили к нам, умирая от голода и жажды, их разум помутился от поисков желтого песка. Наши люди сжалились над ними, накормили и вылечили. Но когда бледнолицые окрепли, они ночью украли у нас двадцать шесть лошадей, ружье Пятнистого Пса и сбежали.
Старая Шкура снова затянулся и выпустил дым из ноздрей.
— Но больше всего Людей возмутило то, что, придя сюда по просьбе Белого Отца для мирных переговоров в форте Бент и облачившись в наши самые нарядные одежды, наши воины вдруг видят караван с пегой лошадью, украденной в прошлом году.
Я принял трубку и сказал:
— Странно, что они не узнали меня.
— Да, — ответил Старая Шкура. — Ты голоден?
Он никогда не говорил ничего просто так, и я знал, что следует исполнить и эту часть этикета. Бизонья Лежка зажгла огонь, сварила собаку и подала нам ее, не поднимая на меня глаз. Мы с ней даже не поприветствовали друг друга, ведь Старая Шкура еще не сказал, что со мной все о'кей. Мы закончили трапезу лишь поздним вечером.
Вождь вытер сальные пальцы о поля шляпы. Это была отнюдь не невоспитанность, а врожденный практицизм. Через неделю шляпа промаслится настолько, что не будет промокать под дождем.
Затем Старая Шкура продолжил разговор, причем с того самого момента, на котором он был прерван:
— Я не очень хорошо понимаю, что случилось с тобой во время битвы с Длинными Ножами. Эти конные солдаты не умеют достойно сражаться. Мы отступили только потому, что у нас было не то заклинание… Но, когда Люди собрались вновь и среди нас не оказалось тебя в твоем человеческом теле, над нами долго летала ласточка. И все, конечно же, решили, что это и есть ты. Нам так было особенно приятно думать, ведь мы все очень любили тебя. Позже мне приснился длинноносый зверь, напоивший тебя в большом лагере бледнолицых, но я никому не говорил об этом, ведь невиданный зверь мог оказаться дурным знаком и для тебя, и для всего моего племени… Так что не осуждай Красного Загара за его невежество, — с этими словами он встал и, сделав мне знак следовать за ним, вышел из палатки, за стенами которого в ожидании его решения собрались все шайены. На западе прерия окрасилась в багряные, оранжевые и желтые тона, отблески которых лежали и на лицах людей.
Шляпа очень шла старому вождю. Он стоял, гордо выпрямившись, с красным одеялом на плечах, и произносил… как вы думаете что? Совершенно верно, одну из своих бесконечных речей. Не стану вдаваться в ее подробности, а перейду сразу к выводам.
— Я думал, говорил, курил и ел, — закончил вождь, — и мое решение таково: к нам вернулся Маленький Большой Человек.
Он вернулся в палатку, а все остальные бросились наперебой тепло и радостно приветствовать меня и поздравлять с возвращением. Меня еще раз шесть угощали вареной собачатиной, я говорил часами, до хрипоты, но чувствовал себя довольно неловко: уже тогда я знал, что больше никогда не смогу опять стать индейцем.
Со времени сражения у развилки Соломона жизнь шайенов текла по обычному руслу: большую часть года они жили на севере, а летом перебирались в южные районы на встречу с основной частью племени. Раз уж племя по-прежнему допускало к себе Старую Шкуру, значит, он так и не удосужился заползти под шкуры в палатке какой-нибудь чужой жены.
Индеец довольно любопытно определяет время года. Вернее, времена года, как таковые, волнуют их крайне мало; они все связывают с событиями, например: «Это случилось, когда Бегущий Волк сломал ногу», или «Зимой, когда на типи Веселого Медведя упало дерево…», ну и так далее. Однако о поражении в сражении с Длинными Ножами никто, казалось, не помнил или, по крайней мере, не говорил, за исключением Красного Загара и Старой Шкуры. И если спросить шайена, чем было примечательно то самое лето, он ответит что-нибудь вроде «Тогда моя лошадь обошла гнедую Вспоротого Брюха».
Как и сказал Старая Шкура, шайены прибыли на мирные переговоры, созванные правительством в форте Бент. Вождь ожидал получить еще одну медаль, а может быть, и новый цилиндр.
Одно из праздничных пиршеств, устроенных в мою честь, состоялось в палатке Буфа, который, как и прежде, был боевым вождем да и вообще совсем не изменился.
— Добро пожаловать, друг мой! — приветствовал он меня. Ты, случайно, не принес мне в подарок немного пороха и пуль?
Мне пришлось отдать ему все запасные гильзы и пистоны, которые я хранил для своего кольта.
Кроме меня в палатке сидели Старая Шкура, Мелькающая Тень, Красный Загар и еще несколько моих старых друзей. После еды все принялись обсуждать условия мирного договора.
— Не знаю, — сказал Старая Шкура, — правильно ли для Людей становиться фермерами. Хотя Желтый Волк давно уже говорил об этом, а он был мудрым человеком.
— Желтый Волк был великим вождем, — заметил Бугор, — но белые люди сглазили его, иначе бы он никогда не выдумал ничего подобного. Он слишком часто околачивался рядом с фортами.
— Теперь я скажу, — заявил Мелькающая Тень. — Я скорее умру, чем стану сажать картошку.
Красный Загар все еще переживал подлый поступок золотоискателей.
— Что бы мы ни делали, — с горечью сказал он, — белые люди все равно обманут. Если мы посадим картошку, они украдут ее. Если мы будем охотиться на бизонов, они распугают их. Если мы станем сражаться, они опять поступят нечестно, как тогда, в битве с Длинными Ножами…
Он так и не смог прийти ни к какому заключению и впал в подавленное состояние, продолжавшееся всю ночь и часть следующего утра. Все это время он просидел в палатке Бугра, молчал, ничего не ел и не пил. Окружающие говорили шепотом, поглядывая на него с уважением.
— Может, оно и так, — ответил ему Старая Шкура, — но с другой стороны, белых становится все больше и больше, они приходят на наши земли и строят большие деревянные жилища. Если они не находят деревьев, то вырезают из земли большие прямоугольные куски, или роют себе норы, как дикие собаки прерии. Что бы мы ни говорили о белом человеке, ясно одно: нам от него не избавиться. Им несть числа. А Людей всегда было мало, поскольку мы — особенные, высшие существа. Разумеется, не все могут быть Людьми. А раз так, то на свете должно существовать множество низших народов. По-моему, это и есть белые. Но мы обязаны выжить, потому что без нас мир потеряет всякий смысл. Однако выжить, когда белые гонят бизонов прочь, будет непросто. Может, и стоит попробовать это их фермерство. Еще ребенком я знавал племя манданов. Оно обрабатывало землю у Большой Мутной реки. Другое племя, лакота, часто нападало на него, и в сражениях гибло много воинов. А потом кто-то из манданов принес в свое племя оспу, которой его заразили белые торговцы. Манданов больше нет. — Он поднял брови и добавил: — Наверное, они не были великим народом.
— А фермеры и не могут им быть, — сказал Бугор, а затем спросил меня: — В твоих повозках осталось много пороха и пуль?
Я не ответил, поскольку не хотел во все это встревать. Но молчание сошло мне с рук, поскольку все видели, что я готовлю свою речь. Мои слова имели определенный вес, и вовсе не потому, что я водил караваны (шайены об этом вообще ничего не знали, да и не спрашивали), а потому, что я вернулся к ним после того, как у развилки Соломона меня убили Длинные Ножи.
Я думал так: Старая Шкура прожил в прерии больше семидесяти лет. Краснокожие любят свою землю, но не понимают того, что даже самая ветхая хибара бледнолицых связана с ней крепче, чем любой кочевой индеец. Каждый предмет, вросший в землю (например, дерево), становится неотъемлемой ее частью, и наоборот. В Денвере белые ставили не просто дома, а дома на фундаменте, и, даже если они когда-нибудь и уйдут оттуда, эта связь будет еще долго тянуть их назад. Так что же выходит? Белые ближе к земле, а значит, и к природе, чем индейцы?
Даже дикие собаки прерии роют себе постоянные норы… Теперь-то я знаю, каждое живое существо — часть природы, причем в той же мере, что и все прочие, но тогда я был молод и эта кажущаяся разница поразила меня: индейцы полагали себя более «естественными», чем белые, а последние — более «человечными», чем индейцы.
Как бы там ни было, я твердо знал, что шайенский путь, как образ жизни, окончен. Я понял это не здесь, в лагере, а еще в Денвере. Как говорится, истина часто видится издалека. Это все равно, как быть в Китае в то время, когда там изобрели порох, и понять, что каменным замкам и закованным в броню рыцарям, находящимся за тысячи миль от вас, пришел конец.
И когда я произносил свою речь, я имел в виду именно это. Я стоял во весь рост в палатке Буфа, а плечи мои покрывало его лучшее красное одеяло: мы обменялись подарками, и он отдал мне свое самое большое сокровище.
— Братья, — сказал я, — когда я сижу среди вас, я думаю о прекрасной Пыльной реке, у которой был так счастлив в детстве. Помните ли вы, как Маленькая Сова почувствовал во сне запах бобра, приподнял полог типи и убил кроу, пытавшегося украсть его лошадь? А как вернулся Белый Волк со своей долгой войны с ютами? На поясе его висело несметное множество скальпов, и он пел песню, которой его научил орел, когда он лежал раненый в густой высокой траве… Помните ли вы, как чудесно выглядела Розовая Тучка в наряде, украшенном белыми, красными и голубыми полосами? А чистая, вечно холодная вода ручья Безумной Вдовы, что стекает из горных снегов на равнину? Леса там полны лосями и жирными медведями… Я думаю, у Пыльной реки лучше, чем здесь. Я ничего не знаю об этом мирном договоре, но я знаю, что все больше и больше белых людей будут приходить сюда, где разбит наш лагерь, потому что от него рукой подать до белого поселка под названием Денвер и до большого белого города Миссури. Я побывал и там и там и знаю, что они не исчезнут, а, наоборот, будут только расти. А раз так, то земля эта станет все меньше и меньше радовать взоры Людей…
Я перевел дух — совсем непросто долго говорить без соответствующей практики — и продолжил:
— После битвы с Длинными Ножами мне приснился сон. Я летел над этой землей и видел, как там внизу белые строят свои прямоугольные деревянные и каменные жилища, но на севере, у Пыльной реки, взору моему открылась счастливая и сытая жизнь великого народа Людей, сражающегося с кроу и снейками, охотящегося на бизонов и лосей, уводящего вражеских лошадей…
Я сел, и тут заговорил Старая Шкура:
— Я услышал слова самой мудрости. Мы думали участвовать в этом мирном договоре лишь затем, чтобы поддержать наших южных братьев. Черный Котел и Белая Антилопа пойдут туда. Они великие вожди. Я думаю, что арапахо, кайова и снейки тоже явятся для переговоров. Сердце радуется видеть все племена мирно беседующими. Они будут в лучших своих одеждах и приедут на лучших лошадях. Но обсуждать договор — еще не значит подписать его. Великий Белый Отец хочет купить у Людей и других наших братьев земли, где лежит желтый песок. Белый Отец даст всем подарки. Белый вождь форта Бент тоже будет там. Он хороший человек и женат на дочери нашего племени. Я пойду туда и стану говорить о фермерстве, потому что мудрые вожди Черный Котел и Белая Антилопа сказали: все племя Людей должно подумать, не пора ли перестать переносить свои палатки с места на место и где-нибудь осесть… Но сны посылаются нам духами предков, и их нельзя толковать двояко. И то, что Маленький Большой Человек вернулся к нам и рассказал о своем сне, — великий знак.
Как видите, я не подсказал ему ничего нового. Индейцы вовсе не дураки, особенно в том, что касается того, когда и как поступить. Просто мотивы их действий не всегда понятны бледнолицему. Старая Шкура собирался на совет в основном затем, чтобы получить еще одну серебряную медаль и полюбоваться спектаклем с участием вождей всех племен, пытающихся поразить правительственных чиновников богатством своих одеяний и резвостью лошадей. Возможно, он даже подпишет договор, ни на секунду не собираясь возиться с обработкой земли.
Теперь же, по моему предложению, вождь согласился забыть обо всем и вернуться на север. Но я так скажу: он поступил так вовсе не из-за моего «сна», ничуть не бывало! Он просто чертовски хорошо понимал, что я белый и отлично знаю, о чем говорю, описывая ситуацию в Канзасе и Колорадо.
Они все это понимали, и если вы еще раз вспомните созданный ими миф о Маленьком Большом Человеке, то поймете, что я имею в виду. Дело было совсем не во мне лично, просто раз уж во мне признали его, то я и должен поступать соответственно. Сделай я что-то противоречащее легенде, и все бы немедленно заявили, что я — не Маленький Большой Человек, а ловкий самозванец. Герои индейцев непреклонны и не умеют лгать. Да, конечно, те, кто знает о деньгах и колесе, имеют более гибкие представления о героизме…
После нашей долгой беседы в типи Буфа вошел мой «брат» Маленький Конь, одетый как шайенская скво, и развлек нас очаровательным пением и танцем. Я искренне порадовался за него: молодой хееманех добился несомненных успехов.
Ночевал я в палатке Старой Шкуры, а на следующее утро встретил еще одного старого друга. Возвращаясь после утреннего туалета с маленького ручейка, протекавшего неподалеку, я увидел индейца, который был либо слеп, либо нарочно шел, цепляясь за все колючие кусты и кактусы. Приглядевшись, я понял, что последнее наиболее вероятно, поскольку даже слепому не под силу не пропустить ни одного препятствия. Так он достиг ручья, где принялся мыться, но не водой, а жидкой грязью.
Я сразу же узнал Маленького Медведя и, когда он закончил свое необычное омовение, подошел к нему и поздоровался. Я не знал, продолжает ли он считать себя моим врагом, так как сам давно уже не думал об этом.
На мое приветствие Маленький Медведь довольно дружелюбно обернулся, но вместо того, чтобы сказать «здравствуй», сказал «до свидания», а затем зашел в ручей и сел в воду. Любой другой на его месте после купания вышел бы на берег, чтобы обсохнуть. Впрочем, подумал я, если моешься грязью, и правда лучше сначала залезть в воду. Но тут до меня дошло, что он намеренно делает все шиворот-навыворот, и я понял, что случилось.
Чуть позже Маленький Конь подтвердил мою догадку.
— Да, это так, — сказал он. — В прошлом году Маленький Медведь стал Человеком Наоборот и купил у Белого Лося Лук-Молнию.
Здесь следует кое-что объяснить. Обычный шайен — воин, которому нет равных. Но Человек Наоборот — сверхвоин, доводящий свое искусство до невероятного совершенства. Он настолько воин, что все, не связанное с непосредственными обязанностями такового, делает наоборот. Он ходит не по тропам, а продирается сквозь кусты. Если вы о чем-то просите его, он делает противоположное. Он моется грязью и сохнет в воде. Он спит на голой земле, причем желательно на неровной, но ни в коем случае не в постели. Он не может жениться. Он живет один на некотором расстоянии от лагеря, а когда сражается, то тоже в одиночку, в стороне от остальных воинов. В бой он идет с Луком-Молнией, на одном из концов которого укреплен наконечник копья. И если он берет его в правую руку, то уже не имеет права отступить.
Уверен, что есть еще миллион правил, и это одна из причин, почему в индейском лагере вы встретите только одного Человека Наоборот, ну от силы двух.
— Помнишь Койота? — продолжал Маленький Конь. — Его убили пауни. А Красного Пса — юты… — Он долго перечислял кровавые новости последнего года, а потом добавил с плохо скрываемым торжеством: — Я думаю перебраться в типи Желтого Щита и стать его второй женой.
Я поздравил его и подарил маленькое зеркальце, чем доставил неописуемое удовольствие. После я не раз видел, как он часами любуется своим отражением.
И тогда я спросил его о своей старой знакомой Ничто.
— На ней женился Белый Лось, — ответил Маленький Конь, — и теперь она толстая от ребенка.
Немного спустя я увидел ее. Она сидела у своего типи и мяла ягоды. Просто удивительно, как изменилась эта девочка за какую-то пару лет. Она стала страшно толстой, и дело тут вовсе не в беременности. Ее нос растекся, казалось, по всему лицу, а когда-то блестящие черные волосы напоминали теперь конский хвост, пропущенный через мельничные жернова.
Однако самые разительные перемены произошли в ее характере. Оставив ягоды, она внезапно заорала на собаку, причем весьма препротивным голосом. А когда на шум из палатки вышел ее муж, то и ему досталось по первое число. Да, шайенки — идеальные жены, но и среди них попадаются настоящие стервы.
Что ж, маленькое предательство у развилки Соломона уберегло меня от счастья слышать этот визгливый вой до конца своих дней.
Вскоре индейцы начали сворачивать лагерь и готовиться к походу на север. Мы со Старой Шкурой наблюдали, как женщины складывают палатки и грузят их на лошадей. Вождь был в подаренной мною шляпе, которая, из-за разницы в размерах наших голов, сидела на нем чуть выше, чем положено.
— Дедушка, — сказал я, — я не пойду с вами к Пыльной реке.
— Я услышал тебя, — ответил он.
Вождь никогда и никого не спрашивал о причинах.
Но я все не мог успокоиться. Наверное, мне требовалось убедить самого себя; все дело в том, что уже на второй день пребывания у шайенов я не находил их столь уж непривлекательными. Даже запах лагеря уже не так резал мне нос. Вполне вероятно, что со временем я бы стал тем, кем был раньше.
Может, это и не так, но я остро чувствовал подобную угрозу. В Денвере дела мои шли совсем неплохо, что вселяло большие надежды и далеко идущие планы. А без них, кстати сказать, в мире белых вообще невозможно добиться успеха. Шайенам же объяснять все это было бесполезно. Они бы просто не поняли.
Индейские мальчишки хотят вырасти и стать великими воинами. Лишь очень немногие стремятся стать вождями, да и то не из тщеславия, а в силу особого склада характера, ведь вожди, как я уже говорил, не обладают особой властью. Они только подают пример. Взять хотя бы поход Старой Шкуры на Пыльную реку. Он не приказывал своим людям идти туда, просто решил, что сам он пойдет, Бугор решил так же, и так далее. Каждый решал за себя. Остальные последовали за ними, так как считали их мудрыми людьми. В противном случае никто бы и с места не сдвинулся. Так, Красный Загар еще не пришел ни к какому заключению, а просто сидел в палатке Буфа, жены и дочери которого уже начали складывать жилище, не обращая на него никакого внимания.
Гоняя караваны из Колорадо и обратно, я начал подумывать о собственном деле. Да, мои мозги не слишком располагали к серьезной коммерции, но я убедился, что в таком новом и перспективном месте, как Денвер, вовсе не обязательно сразу становиться богачом: Колорадо рано или поздно станет самостоятельным штатом, а к тому времени, накопив достаточно денег, я мог бы претендовать и на пост губернатора. В самом деле, читать и писать я умел… в отличие от доброй половины всего населения Вишневого ручья.
Но как прикажете объяснить все это невозмутимому до бесчувствия индейцу вроде Старой Шкуры?
Из затруднения меня вывело появление Маленького Медведя. Он сидел на лошади, как и положено, задом наперед, то есть лицом к хвосту, к которому и обращался со словами команд: «налево», что, разумеется, означало «направо», и так далее. Лошадь, видимо, его просто не слышала, иначе он никогда бы не доехал куда хотел. А может быть, она делала все правильно из принципа, поскольку не объявила себя, подобно своему седоку, существом шиворот-навыворот.
— Почему, — спросил я Старую Шкуру, — Маленький Медведь стал Человеком Наоборот?
— Потому что он боялся грома и молний, — последовал ответ.
— Понятно. А я должен гнать своих мулов на запад. По той же причине.
Знаете, в этом нелепом на первый взгляд утверждении было не так уж мало правды.
Позже, когда выяснилось, чем обернулся для индейцев мирный договор, я был горд, что помог своим друзьям избежать опасности. Черный Котел, Белая Антилопа, прочие южные шайены и арапахо, поставив под бумагой крестик, подписали себе приговор: их отправили в резервацию, где нет дичи и воды, а земля — каменистая глина. Несколько лет спустя их мирный лагерь на Песчаном ручье был полностью вырезан 3-им добровольческим полком колорадской кавалерии.
Глава 14. НАПАДЕНИЕ
Бойня на Песчаном ручье произошла в конце шестьдесят четвертого года, когда так называемый «индейский мятеж» был уже подавлен и разгоряченные кровью солдаты просто искали чем бы заняться.
Что же касается меня, то после последней поездки в Миссури и обратно я решил вести оседлую жизнь, поскольку вознамерился стать преуспевающим бизнесменом и политиком. Кроме того, у меня появился ряд подозрений в отношении моих «партнеров», Болта и Рамиреса, которые, судя по всему, надували меня почем зря, а как, скажите на милость, я мог вывести их на чистую воду, находясь все время в разъездах? Слышали бы вы их возмущенные протесты, когда я заявил, что отныне тоже буду заниматься складом!
Я мало что смыслил в бухгалтерских книгах и, разумеется, так и не сумел доказать их прошлую нечестность, однако с этого момента мой доход заметно вырос. И знаете, что я сделал? Построил себе дом и женился!
К тому времени мне было около двадцати. Моей женой стала восемнадцатилетняя шведка, семья которой приехала в Америку пять лет назад и поселилась в Айове, на озере Духов. Отец и мать Ольги (так ее звали) погибли от рук жестоких сиу, пока сама она пряталась в погребе. Теперь ей там уже вряд ли удалось бы скрыться: она была чуть выше меня ростом, но обладала замечательной фигурой, без единой унции лишнего веса.
Волосы Ольги были такими светлыми, что даже в дождливый день ее головка казалась залитой солнечным светом. В Денвер она попала с семьей, приютившей ее после трагедии на озере Духов. Ольга готовила им еду, возилась с детьми, мыла полы и колола дрова, в то время как мужчина клал ей руку на зад и норовил забраться под юбку, а женщина, пребывая в постоянной меланхолии, целыми днями не покидала хижину.
Ольга понравилась мне с первого взгляда, и даже не своей красотой (хотя и это сыграло не последнюю роль), а милым, спокойным нравом. Ее практически невозможно было вывести из себя, я же всегда питал слабость к терпеливым и уравновешенным женщинам. Она, например, даже не подозревала о том, что давно уже сторицей расплатилась с семейкой лентяев за то немногое, что она для нее сделала, и после нашей свадьбы мне стоило немалого труда убедить Ольгу не батрачить больше на них.
Через год у нас появился ребенок. К этому времени я уже закончил строить свой дом, и мы жили теперь в четырех комнатах. По сравнению с усадьбой Пендрейков это был не ахти какой дворец, но в Денвере тогда не подходили к жилищу со слишком высокими требованиями. Мы назвали сына Густав, в память о погибшем Ольгином отце, и это имя очень подошло малышу, который со своими соломенно-желтыми волосами и голубыми глазами выглядел как заправский швед.
Надо сказать, что мое партнерство с Болтом и Рамиресом держалось лишь на рукопожатии и честном слове, о чем они не раз с гордостью говорили. Меня же это беспокоило все больше и больше. Я не разбирался в счетах, но полагал странным, что каждую субботу при дележе денег наличные выдавали только мне, мои же партнеры хранили свои доходы в сейфе на складе. Как-то я не выдержал и спросил, в чем дело На что они живут, если не берут деньги?
Что же касается меня, то после последней поездки в Миссури и обратно я решил вести оседлую жизнь, поскольку вознамерился стать преуспевающим бизнесменом и политиком. Кроме того, у меня появился ряд подозрений в отношении моих «партнеров», Болта и Рамиреса, которые, судя по всему, надували меня почем зря, а как, скажите на милость, я мог вывести их на чистую воду, находясь все время в разъездах? Слышали бы вы их возмущенные протесты, когда я заявил, что отныне тоже буду заниматься складом!
Я мало что смыслил в бухгалтерских книгах и, разумеется, так и не сумел доказать их прошлую нечестность, однако с этого момента мой доход заметно вырос. И знаете, что я сделал? Построил себе дом и женился!
К тому времени мне было около двадцати. Моей женой стала восемнадцатилетняя шведка, семья которой приехала в Америку пять лет назад и поселилась в Айове, на озере Духов. Отец и мать Ольги (так ее звали) погибли от рук жестоких сиу, пока сама она пряталась в погребе. Теперь ей там уже вряд ли удалось бы скрыться: она была чуть выше меня ростом, но обладала замечательной фигурой, без единой унции лишнего веса.
Волосы Ольги были такими светлыми, что даже в дождливый день ее головка казалась залитой солнечным светом. В Денвер она попала с семьей, приютившей ее после трагедии на озере Духов. Ольга готовила им еду, возилась с детьми, мыла полы и колола дрова, в то время как мужчина клал ей руку на зад и норовил забраться под юбку, а женщина, пребывая в постоянной меланхолии, целыми днями не покидала хижину.
Ольга понравилась мне с первого взгляда, и даже не своей красотой (хотя и это сыграло не последнюю роль), а милым, спокойным нравом. Ее практически невозможно было вывести из себя, я же всегда питал слабость к терпеливым и уравновешенным женщинам. Она, например, даже не подозревала о том, что давно уже сторицей расплатилась с семейкой лентяев за то немногое, что она для нее сделала, и после нашей свадьбы мне стоило немалого труда убедить Ольгу не батрачить больше на них.
Через год у нас появился ребенок. К этому времени я уже закончил строить свой дом, и мы жили теперь в четырех комнатах. По сравнению с усадьбой Пендрейков это был не ахти какой дворец, но в Денвере тогда не подходили к жилищу со слишком высокими требованиями. Мы назвали сына Густав, в память о погибшем Ольгином отце, и это имя очень подошло малышу, который со своими соломенно-желтыми волосами и голубыми глазами выглядел как заправский швед.
Надо сказать, что мое партнерство с Болтом и Рамиресом держалось лишь на рукопожатии и честном слове, о чем они не раз с гордостью говорили. Меня же это беспокоило все больше и больше. Я не разбирался в счетах, но полагал странным, что каждую субботу при дележе денег наличные выдавали только мне, мои же партнеры хранили свои доходы в сейфе на складе. Как-то я не выдержал и спросил, в чем дело На что они живут, если не берут деньги?