Кирьяцкий. И за Кирьяцким и за Беломутом утром ежедневно приезжали машины и
увозили их на службу. Все шло гладко и бесподобно, пока два года тому назад
не произошло удивительное событие, которое решительно ничем нельзя
объяснить. Именно, в двенадцать часов ночи явился очень вежливый и веселый
милиционер к Кирьяцкому и сказал, что ему надо расписаться в милиции.
Удивленный Кирьяцкий ушел с милиционером, но не вернулся. Можно было думать,
что и Кирьяцкого и милиционера унесла нечистая сила, как говорила старая
дура Анфиса - кухарка Де-Фужерэ.
Дня через два после этого случилось новенькое: пропал Беломут. Но за
тем даже никто и не приходил. Он утром уехал на службу, а со службы не
приехал. Колдовству стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь.
Беломут, по счету Анфисы, пропал в пятницу, а в ближайший понедельник он
появился глубокой и черной ночью. И появился в странном виде. Во-первых, в
компании с каким-то другим гражданином, а во-вторых, почему-то без
воротничка, без галстука и небритый и не произносящий ни одного слова.
Приехав, Беломут проследовал вместе со своим спутником в свою комнату,
заперся с ним там минут на десять, после чего вышел, так ничего и не
объяснив, и отбыл. После этого понедельника наступил вторник, за ним -
среда, и в среду приехали незваные - двое каких-то граждан, опять-таки
ночью, и увезли с собой и Де-Фужерэ, и Анфису, после чего уж вообще никто не
вернулся. Надо добавить, что, уезжая, граждане, увозившие Де-Фужерэ и
Анфису, закрыли дверь на замок и на этот замок привесили сургучную печать.
Квартира простояла закрытой десять дней, а после десяти дней печать с
двери исчезла и в квартире поселился и зажил Михаил Максимович Берлиоз - на
половине Де-Фужерэ, а на половине Беломута и Кирьяцкого поселился Степа. За
два этих года Берлиоз развелся со своей женой и остался холостым, а Степа
развелся два раза.
Степа застонал. Его страдания достигли наивысшего градуса. Болезнь его
теперь приняла новую форму. Из закрытых глаз его потекли зеленые бенгальские
огни, а задняя часть мозга окостенела. От этого началась такая адская боль,
что у Степы мелькнула серьезная мысль о самоубийстве - в первый раз в жизни.
Тут он хотел позвать прислугу и попросить у нее пирамидону, и никого не
позвал, потому что вдруг с отчаянием сообразил, что у прислуги нет
решительно никакого пирамидону. Ему нужно было крикнуть и позвать Берлиоза -
соседа, но он забыл, что Берлиоз живет в той же квартире. Он ощутил, что
лежит в носках, "и в брюках?" - подумал несчастный больной. Трясущейся рукой
он провел по бедрам, но не понял - не то в брюках, не то не в брюках, глаза
же он открыл.
Тут в передней, неокостеневшей части мозга, как черви, закопошились
воспоминания вчерашнего. Это вчерашнее прошло в виде зеленых, источающих
огненную боль, обрывков. Вспомнилось начало: кинорежиссер Чембакчи и автор
малой формы Хустов, и один из них с плетенкой, в которой были бутылки,
усаживали Степу в таксомотор под китайской стеной. И все. Что дальше было -
решительно ничего не известно.
- Но почему же деревья?.. Ах-ах... - стонал Степа.
Тут под деревом и выросла эта самая дама, которую он целовал. Только не
"Метрополь"! Только не "Метрополь"!
- Почему же это было не в "Метрополе"? - беззвучно спросил сам у себя
Степа, и тут его мозг буквально запылал.
Патефона, никакого патефона в "Метрополе" быть не может. Слава Богу,
это не в "Метрополе"!
Тут Степа вынес такое решение, что он все-таки откроет глаза, и, если
сверкнет эта молния, тогда он заплачет. Тогда он заплачет и будет плакать до
тех пор, пока какая-нибудь живая душа не облегчит его страдания. И Степа
разлепил опухшие веки, но заплакать ему не пришлось.
Прежде всего он увидел в полумраке спальни густо покрытое пылью трюмо
ювелирши и смутно в нем отразился, а затем кресло у кровати и в этом кресле
сидящего ,,неизвестного. В затемненной шторами спальне лицо неизвестного
было плохо видно, и одно померещилось Степе, что это лицо кривое и злое. Но
что незнакомый был в черном, в этом сомневаться не приходилось.
Минуту тому назад не могло и разговора быть о том, чтобы Степа сел. Но
тут он поднялся на локтях, уселся и от изумления закоченел. Каким образом в
интимной спальне мог оказаться начисто посторонний человек в черном берете,
не только больной Степа, но и здоровый бы не объяснил. Степа открыл рот и в
трюмо оказался в виде двойника своего и в полном безобразии. Волосы торчали
во все стороны, глаза были заплывшие, щеки, поросшие черной щетиной, в
подштанниках, в рубахе и в носках.
И тут в спальне прозвучал тяжелый бас неизвестного визитера:
- Доброе утро, симпатичнейший Степан Богданович!
Степан Богданович хотел моргнуть глазами, но не смог опустить веки.
Произошла пауза, во время которой язык пламени лизнул изнутри голову Степы,
и только благодаря нечеловеческому усилию воли он не повалился навзничь.
Второе усилие - и Степа произнес такие слова:
- Что вам угодно?
При этом поразился: не только это был не его голос, но вообще такого
голоса Степа никогда не слышал. Слово "что" он произнес дискантом, "вам" -
басом, а "угодно" - шепотом.
Незнакомец рассмеялся, вынул золотые часы и, постукав ногтем по стеклу,
ответил:
- Двенадцать... и ровно в двенадцать вы назначили мне, Степан
Богданович, быть у вас на квартире. Вот я и здесь.
Тут Степе удалось поморгать глазами, после чего он протянул руку,
нащупал на шелковом рваном стуле возле кровати брюки и сказал:
- Извините...
И сам не понимая, как это ему удалось, надел эти брюки. Надев, он
хриплым голосом спросил незнакомца:
- Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия? Говорить ему было трудно.
Казалось, что при произнесении каждого слова кто-то тычет ему иголкой в
мозг. Тут незнакомец улыбнулся обольстительно и сказал:
- Как, и мою фамилию забыли?
- Простите, - сказал Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым
симптомом, именно: полог кровати разверзся, и Степе показалось, что он сию
секунду слетит вниз головой в какую-то бездну. Но он справился с собой,
ухватившись за спинку кровати.
- Дорогой Степан Богданович, - заговорил посетитель, улыбаясь
проницательно, - никакой пирамидон вам не поможет. Ничего, кроме вреда, не
принесут и обливания холодной водой головы.
Степа даже не удивлялся больше, а только слушал, мутно глядя на
пришельца.
- Единственно, что поднимет вас в одну минуту на ноги, это две стопки
водки с легкой, но острой закуской.
Степа был хитрым человеком и, как он ни был болен, однако, сообразил,
что нужно сдаваться. Он решил признаться.
- Признаюсь вам, - с трудом ворочая языком, выговорил он, - я вчера...
- Ни слова больше, - ответил визитер, и тут он отъехал вместе с
креслом, и Степа, тараща глаза, как младенец на свечу, увидел, что на трюмо
сервирован поднос, на коем помещался белый хлеб, паюсная икра в вазе,
маринованные белые грибы и объемистый ювелиршин графин с водкой. Доконало
Степу то обстоятельство, что графин был запотевший.
Незнакомец не дал развиться Степиному удивлению до болезненной степени
и ловким жестом налил Степе полстопки водки.
- А вы? - пискнул Степа.
- С удовольствием, - ответил незнакомец.
Он налил себе полную стопку.
Степан трясущейся рукой поднес стопку ко рту, глотнул, увидел, что
незнакомец выплеснул целую стопку водки себе в рот, как выплескивают помои в
лохань. Прожевав ломоть икры, Степа выдавил из себя:
- А вы что же... закусить?
- Я не закусываю, благодарю вас, - ответил незнакомец.
По настоянию того же незнакомца Степа выпил вторую, закусил грибами,
затем выпил третью, закусил икрой и тут увидел, что произошло чудо.
Во-первых, Степа понял, что он может свободно говорить, во-вторых, исчезли
зеленые пятна перед глазами, окостеневший мозг расправился, более того,
Степа тут же сообразил, что вчерашние деревья - это значит на даче у
Чембакчи, куда его возил Хустов. Поцелованная дама была не жена Хустова, а
не известная никому дама.
Дело происходило в Покровском-Стрешневе. Все это было так. Но вот
появление совершенно неизвестного человека в спальне, а вместе с ним и
появление водки с закуской - это было все-таки необъяснимо.
- Ну что ж, теперь вы, конечно, припомнили мою фамилию? - спросил
незнакомец.
Степа опохмелился так удачно, что даже нашел возможность игриво
улыбнуться и развести руками.
- Однако! - заметил незнакомец, улыбаясь ласково, - я чувствую, дорогой
Степан Богданович, что вы после водки пили портвейн. Ах, разве можно так
делать?
- Я хочу вас попросить... - начал Степа искательно и не сводя глаз с
незнакомца, - чтобы это... между...
- О, не беспокойтесь! Вот разве что Хустов...
- Разве вы знаете Хустова? - спросил Степа возвращенным голосом.
- Я видел его мельком у вас в кабинете вчера, но достаточно одного
взгляда на лицо Хустова, чтобы сразу увидеть, что он сволочь, склочник,
приспособленец и подхалим.
"Совершенно верно", - подумал Степа, изумленный таким кратким, но
совершенно верным определением Хустова. Но тут тревога закралась в его душу.
Вчерашний день постепенно складывался из разрозненных клочков, и все же в
памяти зияла черная дыра.
Этого незнакомца в черном берете, в черном костюме, в лакированной
обуви, с острой бородкой под медным подбородком, со странным лицом, с
беретом с крысьим хвостиком решительно не было во вчерашнем дне. Он не был в
кабинете у Степы.
- Доктор Воланд, - сказал незнакомец и, как бы видя насквозь все
смятение Степы, все объяснил. Выходило со слов незнакомца, что он -
специалист по белой магии, вчера был у Степы в кабинете и заключил со Степою
контракт на выступление в подведомственном Степе "Кабаре", после чего, когда
уже помянутый Воланд прощался с уважаемым директором, тут и явились эти
самые Чембакчи и Хустов и увезли Степу в Покровское.
И сегодняшний день был совершенно ясен. Увозимый Степа назначил
иностранному артисту свидание у себя в двенадцать часов. Иностранный артист
явился. Иностранный артист был встречен приходящей прислугой Грушей, которая
со свойственной всем приходящим прислугам откровенностью все и выложила
иностранному артисту: первое, что Михаил Александрович Берлиоз как вчера
ушел днем, так и не вернулся, но что вместо него приезжали двое и сделали
обыск, а что если артисту нужен не Берлиоз, а Степа, то этого Степу вчера
ночью привезли двое каких-то, которых она не знает, совершенно пьяным, так
что и до сих пор он лежит, как колода, так что она не знает, что с ним
делать, что и обед он не заказывал...
Тут иностранный артист послал ее в дорогой магазин, велел ей купить
водки, икры и грибов и даже льду, так что все оказалось понятным. И тем не
менее на Степу было страшно смотреть. Водка, лед, да... привезли пьяным,
да... Но самое основное - никакого контракта вчера Степа не заключал, и
никакого иностранного артиста не видел.
- Покажите контракт, - сказал Степа.
Тут у Степы в глазах позеленело, и было это даже похуже похмелья. Он
узнал свою лихую подпись... увидел слова... неустойка... 1000 долларов...
буде... Словом, он, Степа, вчера заключил действительно контракт с
иностранным фокусником - господином Азазелло Воланд. И господин Азазелло
Воланд, что было видно из косой надписи на контракте, деньги получил.
"Буде?.." - подумал Степа.
Убедил ли его представленный контракт? Нет. Степе могли сунуть в нос
любую бумагу, самый бесспорный документ, и все-таки Степа, умирая, под
присягой мог показать, что никакого контракта он не подписывал и иностранца
вчера он не видел.
У Степы закружилась голова.
- Одну минуту, я извиняюсь... - сказал Степа и выскочил из спальни.
- Груня! - рявкнул он.
Но Груни не было,
- Берлиоз! - крикнул Степа.
- На половине Берлиоза никто не отозвался.
В передней у двери Степа привычно в полутьме повертел номер на телефоне
и услышал, как резкий и наглый голос раздраженно крикнул в ухо:
- Да!..
- Римский? - спросил Степа и трубка захрипела. - Римский, вот что...
Как дела?... - Степа побагровел от затруднения, - вот чего... Этот тут
пришел, этот фокусник Вол...
- Не беспокойтесь, - уверила трубка, - афиши будут к вечеру...
- Ну, всего, - ответил Степа и повесил трубку. Повесив, сжал голову
руками и в серьезной тревоге застыл. Штука была скверная. У Степы начались
тяжкие провалы в памяти. И водка была тут ни при чем. Можно забыть то, что
было после водки, но до нее? Однако в передней задерживаться долго было
неудобно. Гость ждал. Как ни мутилось в голове у Степы, план действий он
составил, пока дошел до спальни: он решил признать контракт и от всего мира
скрыть свою невероятную забывчивость. Вообще... Тут Степа вдруг прыгнул
назад. С половины Берлиоза, приоткрыв лапой дверь, вышел черный кот, но
таких размеров, что Степа побледнел. Кот был немногим меньше приличной
свиньи. Одновременно с явлением подозрительного кота слух и зрение Степы
были поражены другим: Степа мог поклясться, что какая-то фигура,
длинная-длинная, с маленькой головкой, прошла в пыльном зеркале ювелирши, а
кроме того, Степе показалось, что оставленный в спальне незнакомец
разговаривает с кем-то.
Обернувшись, чтобы проверить зеркальную фигуру, Степа убедился, что за
спиной у него никого нет.
- Груня! - испуганно и раздраженно крикнул Степа. - Какой тут кот?
- Не беспокойтесь, Степан Богданович, - отозвался из спальни гость, -
этот мой кот. А Груни нет. Я услал ее в Воронежскую губернию.
Степа выпучил глаза и тут подумал: "Что такое? Я, кажется, схожу с
ума?" Обернувшись еще раз, он изумился тому, что все шторы в гостиной
закрыты, от этого во всей квартире полумрак. Кот, чувствуя себя в чужой
квартире, по-видимому, как дома, скептически посмотрел на Степу и
проследовал куда-то, на прощание показав директору "Кабаре" два огненных
глаза.
Тут Степа, чувствуя смятение, тревогу и вдруг сообразив, что все это
странно, желая получить объяснение нелепых слов о Воронежской губернии,
оказался на пороге спальни. Степа стоял, вздыбив вихры на голове, с опухшим
лицом, в брюках, носках и в рубашке; незнакомец, развалившись в кресле,
сидел по-прежнему, заломив на ухо черный бархатный берет, а на коленях у
него сидел второй кот, но не черный, а огненно-рыжий и меньшего размера.
- Да, - без обиняков продолжил разговор гость, - осиротела ваша
квартира, Степан Богданович! И Груни нет. Ах, жаль, жаль Берлиоза. Покойник
был начитанный человек.
- Как покойник? - глухо спросил Степа. Тут незнакомец торжественно
сказал:
- Да, мой друг, вчера вечером, вскоре после того как я подписал с вами
контракт, товарища Берлиоза зарезало трамваем. Так что более вы его не
увидите.
Голова у Степы пошла тут кругом. Он издал какой-то жалобный звук и
воззрился на кота. Тут ему уже определенно показалось, что в квартире его
происходят странные вещи. И точно: в дверь вошел длинный в клетчатом, и
смутно сверкнуло разбитое стекло пенсне.
- Кто это? - спросил глухо Степа.
- А это моя свита, помощники, - ответил законтрактованный директором
гость. Голос его стал суров.
И Степа, холодея, увидел, что глаз Воланда - левый - потух и
провалился, а правый загорелся огнем.
- И свита эта, - продолжал Воланд, - требует места, дорогой мой!
Поэтому, милейший, вы сейчас покинете квартиру.
- Товарищ директор, - вдруг заговорил козлиным голосом длинный
клетчатый, явно подразумевая под словом "директор" самого Степу, - вообще
свинячат в последнее время в Москве. Пять раз женился, пьянствует и лжет
начальству.
- Он такой же директор, - сказал за плечом у Степы гнусавый
сифилитический голос, - как я архиерей. Разрешите, мессир, выкинуть его к
чертовой матери, ему нужно проветриться!
- Брысь! - сказал кот на коленях Воланда.
Тут Степа почувствовал, что он близок к обмороку.
"Я вижу сон", - подумал он. Он откинулся головой назад и ударился о
косяк. Затем все стены ювелиршиной спальни закрутились вокруг Степы.
"Я умираю, - подумал он, - в бешеном беге".
Но он не умер. Открыв глаза, он увидел себя в громаднейшей тенистой
аллее под липами. Первое, что он ощутил, это что ужасный московский воздух,
пропитанный вонью бензина, помоек, общественных уборных, подвалов с гнилыми
овощами, исчез и сменился сладостным послегрозовым дуновением от реки. И эта
река, зашитая по бокам в гранит, прыгала, разбрасывая белую пену, с камня на
камень в двух шагах от Степы. На противоположном берегу громоздились горы,
виднелась голубоватая мечеть. Степа поднял голову, поднял отчаянно голову
вверх и далее на горизонте увидал еще одну гору, и верхушка ее была косо и
плоско срезана. Сладкое, недушное тепло ласкало щеки. Грудь после Москвы
пила жадно напоенный запахом зелени воздух. Степа был один в аллее, и только
какая-то маленькая фигурка маячила вдали, приближаясь к нему. Степин вид был
ужасен. Среди белого дня в сказочной аллее стоял человек в носках, в брюках,
в расстегнутой ночной рубахе, с распухшим от вчерашнего пьянства лицом и с
совершенно сумасшедшими глазами. И главное, что где он стоял, он не знал.
Тут фигурка поравнялась со Степой и оказалась маленьким мужчиной лет
тридцати пяти, одетым в чесучу, в плоской соломенной шляпочке. Лицо малыша
отличалось бледным нездоровым цветом, и сам он весь доходил Степе только до
талии.
"Лилипут", - отчаянно подумал Степа.
- Скажите, - отчаянным голосом спросил Степа, - что это за гора?
Лилипут и некоторой опаской посмотрел на растерзанного человека и
сказал звенящим голосом:
- Столовая гора.
- А город, город это какой? - отчаянно завопил Степа.
Тут лилипут страшно рассердился.
- Я, - запищал он, брызгая слюной, - директор лилипутов Пульс. Вы что,
смеетесь надо мной?
Он топнул ножкой и раздраженно зашагал прочь.
- Не смеешь по закону дразнить лилипутов, пьяница! - обернувшись, еще
прокричал он и хотел удалиться.
Но Степа кинулся за ним. Догнав, бросился на колени и отчаянно
попросил:
- Маленький человек! Я не смеюсь. Я не знаю, как я сюда попал. Я не
пьян. Сжалься, скажи, где я?
И, очевидно, такая искренняя и совсем не пьяная мольба <...> что
лилипут поверил ему и сказал, тараща на Степу глазенки:
- Это - город Владикавказ.
- Я погибаю, - шепнул Степа, побелел и упал к ногам лилипута без
сознания.
Малыш же сорвал с головы соломенную шляпочку и побежал, размахивая ею и
крича:
- Сторож, сторож! Тут человеку дурно сделалось!
Председатель Жилищного Товарищества того дома, в котором проживал
покойник, Никанор Иванович Босой находился в величайших хлопотах начиная с
полуночи с 7-го на 8-е мая. Именно в полночь, в отсутствие Степы и Груни,
приехала комиссия в составе трех человек, подняла почтенного Никанора
Ивановича с постели, последовала с ним в квартиру покойного, в присутствии
Никанора Ивановича вскрыла дверь, вынула и опечатала все рукописи товарища
Берлиоза и увезла их с собой, причем объявила, что жилплощадь покойника
переходит в распоряжение Жилтоварищества, а вещи, принадлежащие покойному,
как то будильник, костюм, осеннее пальто и книги, подлежат сохранению в том
же Жилтовариществе впредь до объявления наследников покойного, буде таковые
явятся.
Слух о гибели председателя Миолита ночью же распространился во всех
семидесяти квартирах большого дома, и с самого утра того дня, когда господин
Воланд явился к Степе, Босому буквально отравили жизнь. Звонок в квартире
Босого трещал с семи часов утра. Босому в течение двух часов подали тридцать
заявлений от жильцов, претендующих на площадь зарезанного. В бумагах были
мольбы, кляузы, угрозы, доносы, обещания произвести ремонт на свой
собственный счет, указания на невозможность горькой жизни в соседстве с
бандитами, сообщения о самоубийстве, которое произойдет, если квартиру
покойного не отдадут, замечательные по художественной силе описания тесноты
и признания в беременностях. К Никанору Ивановичу ломились на квартиру,
кричали, грозили, ловили его на лестнице и во дворе за рукава, шептали
что-то, подмигивали, кричали, грозили жаловаться. Потный, жаждущий Никанор
Иванович с трудом к полудню разогнал толпу одержимых и устроил что-то вроде
заседания с секретарем Жилтоварищества Бордасовым и казначеем Шпичкиным,
причем на этом же заседании и выяснилось, что вопли несчастных не приведут
ни к чему. Берлиозову площадь придется сдать, ибо в доме колоссальнейший
дефицит, и нефть для парового отопления на зиму покупать будет не на что. На
том и порешили, и разошлись.
Днем, тотчас же после того, как Степа улетел во Владикавказ, Босой
отправился в квартиру Берлиоза для того, чтобы еще раз окинуть ее хозяйским
глазом, а кстати и произвести измерение двух комнат.
Босой позвонил в квартиру, но так как ему никто не открыл, то он
властной рукой вынул дубликат ключа, хранящийся в правлении, и вошел
самочинно.
В передней был полумрак, а на зов Босого никто ни с половины Степы, ни
из кухни не отзывался. Тут Босой повернул направо в ювелиршину половину и
прямо из передней попал в кабинет Берлиоза и остановился в совершенном
изумлении. За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин
в клетчатом пиджачке.
Босой вздрогнул.
- Вы кто такой будете, гражданин? - спросил он, почему-то вздрогнув.
- А-а, Никанор Иванович! - дребезжащим тенором воскликнул сидящий и,
поправив разбитое пенсне на носу, приветствовал председателя насильственным
и внезапным рукопожатием.
Босой встретил приветствие хмуро:
- Я извиняюсь, на половине покойника сидеть не разрешается. Вы кто
такой будете? Как ваша фамилия?
- Фамилия моя, - радостно объявил незваный гражданин, - скажем...
Коровьев. Да, не желаете ли закусить?
- Я извиняюсь, что: коровой закусить? - заговорил, изумляясь и негодуя,
Никанор Иванович. Нужно признаться, что Никанор Иванович был по природе
немножко хамоват. - Вы что делаете в квартире, здесь?
- Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, - задребезжал, не смущаясь,
гражданин в треснувших стеклах. - Я, изволите видеть, переводчик и состою
при особе иностранца в этой квартире.
Существование какого-то иностранца явилось для почтенного председателя
полнейшим сюрпризом, и он потребовал объяснения. Оказалось, что господин
Воланд - иностранный артист, вчера подписавший контракт на гастроли в
"Кабаре", был любезно приглашен Степаном Богдановичем Лиходеевым на время
этих гастролей, примерно одну неделю... прожить у него в квартире, о чем еще
вчера Степан Богданович сообщил в правлении и просил прописать господина
Воланда.
- Ничего я не получал! - сказал пораженный Босой.
- А вы поройтесь в портфеле, милейший Никанор Иванович, - сладко сказал
назвавшийся Коровьевым.
Босой, в величайшем изумлении, подчинился этому предложению.
Впоследствии председатель утверждал, что он весь тот день действовал в
помрачении ума, причем ему никто не верил. И действительно, в портфеле Босой
обнаружил письмо Степы, в котором тот срочно просил прописать господина
Воланда на его площади на одну неделю.
- Все в порядочке, с почтеньицем, - сказал ласково Коровьев.
Но Босой не удовлетворился письмом и изъявил желание лично говорить с
товарищем Лиходеевым, но Коровьев объяснил, что этот товарищ только что
отбыл в город Владикавказ по неотложным делам.
- Во Владикавказ? - тупо повторил Босой, поморгал глазами, изъявил
желание полюбоваться господином иностранцем и в этом получил отказ.
Оказалось, что иностранец занят - он в спальне дрессирует кота.
Далее обстоятельства сложились так: переводчик Коровьев тут же сделал
предложение почтенному председателю товарищества. Ввиду того, что иностранец
привык жить хорошо, то не сдаст ли, в самом деле, ему правление всю
квартиру, то есть и половину покойника, на неделю.
- А? Покойнику безразлично... Его квартира теперь одна, Никанор
Иванович, Новодевичий монастырь, правлению же большая польза. А самое
главное то, что уперся иностранец, как бык, не желает он жить в гостинице, а
заставить его, Никанор Иванович, нельзя. Он, - интимно сипел Коровьев, -
утверждает, что будто бы в вестибюле "Метрополя", там, где продается
церковное облачение, якобы видел клопа! И сбежал!
Полнейший практический смысл был во всем, что говорил Коровьев, и тем
не менее удивительно что-то несолидное было в Коровьеве, в его клетчатом
пиджачке и даже в его треснувшем пенсне. Поборов, однако, свою
нерешительность, побурчав что-то насчет того, что иностранцам жить
полагается в "Метрополе", Босой все-таки решил, что Коровьев говорит дело.
Хорошие деньги можно было слупить с иностранца за эту неделю, а затем он
смоется из СССР и квартиру опять можно продать уже на долгий срок. Босой
объявил, что он должен тотчас же собрать заседание правления.
- И верно! И соберите! - орал Коровьев, пожимая шершавую руку Босого. -
И славно, и правильно! Как же можно без заседания? Я понимаю!
Босой удалился, но вовсе не на заседание, а к себе на квартиру и
немедленно позвонил в "Интурист", причем добросовестнейшим образом сообщил
все об упрямом иностранце, о клопе, о Степе, и просил распоряжений. К словам
Босого в "Интуристе" отнеслись с полнейшим вниманием, и резолюция вышла
такая: контракт заключить, предложить иностранцу платить 50 долларов в день,
если упрется, скинуть до сорока, плата вперед, копию контракта сдать вместе
с долларами тому товарищу, который явится с соответствующими /документами/ -
фамилия этого товарища Кавунов. Успокоенного Никанора Ивановича поразило
увозили их на службу. Все шло гладко и бесподобно, пока два года тому назад
не произошло удивительное событие, которое решительно ничем нельзя
объяснить. Именно, в двенадцать часов ночи явился очень вежливый и веселый
милиционер к Кирьяцкому и сказал, что ему надо расписаться в милиции.
Удивленный Кирьяцкий ушел с милиционером, но не вернулся. Можно было думать,
что и Кирьяцкого и милиционера унесла нечистая сила, как говорила старая
дура Анфиса - кухарка Де-Фужерэ.
Дня через два после этого случилось новенькое: пропал Беломут. Но за
тем даже никто и не приходил. Он утром уехал на службу, а со службы не
приехал. Колдовству стоит только начаться, а там уж его ничем не остановишь.
Беломут, по счету Анфисы, пропал в пятницу, а в ближайший понедельник он
появился глубокой и черной ночью. И появился в странном виде. Во-первых, в
компании с каким-то другим гражданином, а во-вторых, почему-то без
воротничка, без галстука и небритый и не произносящий ни одного слова.
Приехав, Беломут проследовал вместе со своим спутником в свою комнату,
заперся с ним там минут на десять, после чего вышел, так ничего и не
объяснив, и отбыл. После этого понедельника наступил вторник, за ним -
среда, и в среду приехали незваные - двое каких-то граждан, опять-таки
ночью, и увезли с собой и Де-Фужерэ, и Анфису, после чего уж вообще никто не
вернулся. Надо добавить, что, уезжая, граждане, увозившие Де-Фужерэ и
Анфису, закрыли дверь на замок и на этот замок привесили сургучную печать.
Квартира простояла закрытой десять дней, а после десяти дней печать с
двери исчезла и в квартире поселился и зажил Михаил Максимович Берлиоз - на
половине Де-Фужерэ, а на половине Беломута и Кирьяцкого поселился Степа. За
два этих года Берлиоз развелся со своей женой и остался холостым, а Степа
развелся два раза.
Степа застонал. Его страдания достигли наивысшего градуса. Болезнь его
теперь приняла новую форму. Из закрытых глаз его потекли зеленые бенгальские
огни, а задняя часть мозга окостенела. От этого началась такая адская боль,
что у Степы мелькнула серьезная мысль о самоубийстве - в первый раз в жизни.
Тут он хотел позвать прислугу и попросить у нее пирамидону, и никого не
позвал, потому что вдруг с отчаянием сообразил, что у прислуги нет
решительно никакого пирамидону. Ему нужно было крикнуть и позвать Берлиоза -
соседа, но он забыл, что Берлиоз живет в той же квартире. Он ощутил, что
лежит в носках, "и в брюках?" - подумал несчастный больной. Трясущейся рукой
он провел по бедрам, но не понял - не то в брюках, не то не в брюках, глаза
же он открыл.
Тут в передней, неокостеневшей части мозга, как черви, закопошились
воспоминания вчерашнего. Это вчерашнее прошло в виде зеленых, источающих
огненную боль, обрывков. Вспомнилось начало: кинорежиссер Чембакчи и автор
малой формы Хустов, и один из них с плетенкой, в которой были бутылки,
усаживали Степу в таксомотор под китайской стеной. И все. Что дальше было -
решительно ничего не известно.
- Но почему же деревья?.. Ах-ах... - стонал Степа.
Тут под деревом и выросла эта самая дама, которую он целовал. Только не
"Метрополь"! Только не "Метрополь"!
- Почему же это было не в "Метрополе"? - беззвучно спросил сам у себя
Степа, и тут его мозг буквально запылал.
Патефона, никакого патефона в "Метрополе" быть не может. Слава Богу,
это не в "Метрополе"!
Тут Степа вынес такое решение, что он все-таки откроет глаза, и, если
сверкнет эта молния, тогда он заплачет. Тогда он заплачет и будет плакать до
тех пор, пока какая-нибудь живая душа не облегчит его страдания. И Степа
разлепил опухшие веки, но заплакать ему не пришлось.
Прежде всего он увидел в полумраке спальни густо покрытое пылью трюмо
ювелирши и смутно в нем отразился, а затем кресло у кровати и в этом кресле
сидящего ,,неизвестного. В затемненной шторами спальне лицо неизвестного
было плохо видно, и одно померещилось Степе, что это лицо кривое и злое. Но
что незнакомый был в черном, в этом сомневаться не приходилось.
Минуту тому назад не могло и разговора быть о том, чтобы Степа сел. Но
тут он поднялся на локтях, уселся и от изумления закоченел. Каким образом в
интимной спальне мог оказаться начисто посторонний человек в черном берете,
не только больной Степа, но и здоровый бы не объяснил. Степа открыл рот и в
трюмо оказался в виде двойника своего и в полном безобразии. Волосы торчали
во все стороны, глаза были заплывшие, щеки, поросшие черной щетиной, в
подштанниках, в рубахе и в носках.
И тут в спальне прозвучал тяжелый бас неизвестного визитера:
- Доброе утро, симпатичнейший Степан Богданович!
Степан Богданович хотел моргнуть глазами, но не смог опустить веки.
Произошла пауза, во время которой язык пламени лизнул изнутри голову Степы,
и только благодаря нечеловеческому усилию воли он не повалился навзничь.
Второе усилие - и Степа произнес такие слова:
- Что вам угодно?
При этом поразился: не только это был не его голос, но вообще такого
голоса Степа никогда не слышал. Слово "что" он произнес дискантом, "вам" -
басом, а "угодно" - шепотом.
Незнакомец рассмеялся, вынул золотые часы и, постукав ногтем по стеклу,
ответил:
- Двенадцать... и ровно в двенадцать вы назначили мне, Степан
Богданович, быть у вас на квартире. Вот я и здесь.
Тут Степе удалось поморгать глазами, после чего он протянул руку,
нащупал на шелковом рваном стуле возле кровати брюки и сказал:
- Извините...
И сам не понимая, как это ему удалось, надел эти брюки. Надев, он
хриплым голосом спросил незнакомца:
- Скажите, пожалуйста, как ваша фамилия? Говорить ему было трудно.
Казалось, что при произнесении каждого слова кто-то тычет ему иголкой в
мозг. Тут незнакомец улыбнулся обольстительно и сказал:
- Как, и мою фамилию забыли?
- Простите, - сказал Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым
симптомом, именно: полог кровати разверзся, и Степе показалось, что он сию
секунду слетит вниз головой в какую-то бездну. Но он справился с собой,
ухватившись за спинку кровати.
- Дорогой Степан Богданович, - заговорил посетитель, улыбаясь
проницательно, - никакой пирамидон вам не поможет. Ничего, кроме вреда, не
принесут и обливания холодной водой головы.
Степа даже не удивлялся больше, а только слушал, мутно глядя на
пришельца.
- Единственно, что поднимет вас в одну минуту на ноги, это две стопки
водки с легкой, но острой закуской.
Степа был хитрым человеком и, как он ни был болен, однако, сообразил,
что нужно сдаваться. Он решил признаться.
- Признаюсь вам, - с трудом ворочая языком, выговорил он, - я вчера...
- Ни слова больше, - ответил визитер, и тут он отъехал вместе с
креслом, и Степа, тараща глаза, как младенец на свечу, увидел, что на трюмо
сервирован поднос, на коем помещался белый хлеб, паюсная икра в вазе,
маринованные белые грибы и объемистый ювелиршин графин с водкой. Доконало
Степу то обстоятельство, что графин был запотевший.
Незнакомец не дал развиться Степиному удивлению до болезненной степени
и ловким жестом налил Степе полстопки водки.
- А вы? - пискнул Степа.
- С удовольствием, - ответил незнакомец.
Он налил себе полную стопку.
Степан трясущейся рукой поднес стопку ко рту, глотнул, увидел, что
незнакомец выплеснул целую стопку водки себе в рот, как выплескивают помои в
лохань. Прожевав ломоть икры, Степа выдавил из себя:
- А вы что же... закусить?
- Я не закусываю, благодарю вас, - ответил незнакомец.
По настоянию того же незнакомца Степа выпил вторую, закусил грибами,
затем выпил третью, закусил икрой и тут увидел, что произошло чудо.
Во-первых, Степа понял, что он может свободно говорить, во-вторых, исчезли
зеленые пятна перед глазами, окостеневший мозг расправился, более того,
Степа тут же сообразил, что вчерашние деревья - это значит на даче у
Чембакчи, куда его возил Хустов. Поцелованная дама была не жена Хустова, а
не известная никому дама.
Дело происходило в Покровском-Стрешневе. Все это было так. Но вот
появление совершенно неизвестного человека в спальне, а вместе с ним и
появление водки с закуской - это было все-таки необъяснимо.
- Ну что ж, теперь вы, конечно, припомнили мою фамилию? - спросил
незнакомец.
Степа опохмелился так удачно, что даже нашел возможность игриво
улыбнуться и развести руками.
- Однако! - заметил незнакомец, улыбаясь ласково, - я чувствую, дорогой
Степан Богданович, что вы после водки пили портвейн. Ах, разве можно так
делать?
- Я хочу вас попросить... - начал Степа искательно и не сводя глаз с
незнакомца, - чтобы это... между...
- О, не беспокойтесь! Вот разве что Хустов...
- Разве вы знаете Хустова? - спросил Степа возвращенным голосом.
- Я видел его мельком у вас в кабинете вчера, но достаточно одного
взгляда на лицо Хустова, чтобы сразу увидеть, что он сволочь, склочник,
приспособленец и подхалим.
"Совершенно верно", - подумал Степа, изумленный таким кратким, но
совершенно верным определением Хустова. Но тут тревога закралась в его душу.
Вчерашний день постепенно складывался из разрозненных клочков, и все же в
памяти зияла черная дыра.
Этого незнакомца в черном берете, в черном костюме, в лакированной
обуви, с острой бородкой под медным подбородком, со странным лицом, с
беретом с крысьим хвостиком решительно не было во вчерашнем дне. Он не был в
кабинете у Степы.
- Доктор Воланд, - сказал незнакомец и, как бы видя насквозь все
смятение Степы, все объяснил. Выходило со слов незнакомца, что он -
специалист по белой магии, вчера был у Степы в кабинете и заключил со Степою
контракт на выступление в подведомственном Степе "Кабаре", после чего, когда
уже помянутый Воланд прощался с уважаемым директором, тут и явились эти
самые Чембакчи и Хустов и увезли Степу в Покровское.
И сегодняшний день был совершенно ясен. Увозимый Степа назначил
иностранному артисту свидание у себя в двенадцать часов. Иностранный артист
явился. Иностранный артист был встречен приходящей прислугой Грушей, которая
со свойственной всем приходящим прислугам откровенностью все и выложила
иностранному артисту: первое, что Михаил Александрович Берлиоз как вчера
ушел днем, так и не вернулся, но что вместо него приезжали двое и сделали
обыск, а что если артисту нужен не Берлиоз, а Степа, то этого Степу вчера
ночью привезли двое каких-то, которых она не знает, совершенно пьяным, так
что и до сих пор он лежит, как колода, так что она не знает, что с ним
делать, что и обед он не заказывал...
Тут иностранный артист послал ее в дорогой магазин, велел ей купить
водки, икры и грибов и даже льду, так что все оказалось понятным. И тем не
менее на Степу было страшно смотреть. Водка, лед, да... привезли пьяным,
да... Но самое основное - никакого контракта вчера Степа не заключал, и
никакого иностранного артиста не видел.
- Покажите контракт, - сказал Степа.
Тут у Степы в глазах позеленело, и было это даже похуже похмелья. Он
узнал свою лихую подпись... увидел слова... неустойка... 1000 долларов...
буде... Словом, он, Степа, вчера заключил действительно контракт с
иностранным фокусником - господином Азазелло Воланд. И господин Азазелло
Воланд, что было видно из косой надписи на контракте, деньги получил.
"Буде?.." - подумал Степа.
Убедил ли его представленный контракт? Нет. Степе могли сунуть в нос
любую бумагу, самый бесспорный документ, и все-таки Степа, умирая, под
присягой мог показать, что никакого контракта он не подписывал и иностранца
вчера он не видел.
У Степы закружилась голова.
- Одну минуту, я извиняюсь... - сказал Степа и выскочил из спальни.
- Груня! - рявкнул он.
Но Груни не было,
- Берлиоз! - крикнул Степа.
- На половине Берлиоза никто не отозвался.
В передней у двери Степа привычно в полутьме повертел номер на телефоне
и услышал, как резкий и наглый голос раздраженно крикнул в ухо:
- Да!..
- Римский? - спросил Степа и трубка захрипела. - Римский, вот что...
Как дела?... - Степа побагровел от затруднения, - вот чего... Этот тут
пришел, этот фокусник Вол...
- Не беспокойтесь, - уверила трубка, - афиши будут к вечеру...
- Ну, всего, - ответил Степа и повесил трубку. Повесив, сжал голову
руками и в серьезной тревоге застыл. Штука была скверная. У Степы начались
тяжкие провалы в памяти. И водка была тут ни при чем. Можно забыть то, что
было после водки, но до нее? Однако в передней задерживаться долго было
неудобно. Гость ждал. Как ни мутилось в голове у Степы, план действий он
составил, пока дошел до спальни: он решил признать контракт и от всего мира
скрыть свою невероятную забывчивость. Вообще... Тут Степа вдруг прыгнул
назад. С половины Берлиоза, приоткрыв лапой дверь, вышел черный кот, но
таких размеров, что Степа побледнел. Кот был немногим меньше приличной
свиньи. Одновременно с явлением подозрительного кота слух и зрение Степы
были поражены другим: Степа мог поклясться, что какая-то фигура,
длинная-длинная, с маленькой головкой, прошла в пыльном зеркале ювелирши, а
кроме того, Степе показалось, что оставленный в спальне незнакомец
разговаривает с кем-то.
Обернувшись, чтобы проверить зеркальную фигуру, Степа убедился, что за
спиной у него никого нет.
- Груня! - испуганно и раздраженно крикнул Степа. - Какой тут кот?
- Не беспокойтесь, Степан Богданович, - отозвался из спальни гость, -
этот мой кот. А Груни нет. Я услал ее в Воронежскую губернию.
Степа выпучил глаза и тут подумал: "Что такое? Я, кажется, схожу с
ума?" Обернувшись еще раз, он изумился тому, что все шторы в гостиной
закрыты, от этого во всей квартире полумрак. Кот, чувствуя себя в чужой
квартире, по-видимому, как дома, скептически посмотрел на Степу и
проследовал куда-то, на прощание показав директору "Кабаре" два огненных
глаза.
Тут Степа, чувствуя смятение, тревогу и вдруг сообразив, что все это
странно, желая получить объяснение нелепых слов о Воронежской губернии,
оказался на пороге спальни. Степа стоял, вздыбив вихры на голове, с опухшим
лицом, в брюках, носках и в рубашке; незнакомец, развалившись в кресле,
сидел по-прежнему, заломив на ухо черный бархатный берет, а на коленях у
него сидел второй кот, но не черный, а огненно-рыжий и меньшего размера.
- Да, - без обиняков продолжил разговор гость, - осиротела ваша
квартира, Степан Богданович! И Груни нет. Ах, жаль, жаль Берлиоза. Покойник
был начитанный человек.
- Как покойник? - глухо спросил Степа. Тут незнакомец торжественно
сказал:
- Да, мой друг, вчера вечером, вскоре после того как я подписал с вами
контракт, товарища Берлиоза зарезало трамваем. Так что более вы его не
увидите.
Голова у Степы пошла тут кругом. Он издал какой-то жалобный звук и
воззрился на кота. Тут ему уже определенно показалось, что в квартире его
происходят странные вещи. И точно: в дверь вошел длинный в клетчатом, и
смутно сверкнуло разбитое стекло пенсне.
- Кто это? - спросил глухо Степа.
- А это моя свита, помощники, - ответил законтрактованный директором
гость. Голос его стал суров.
И Степа, холодея, увидел, что глаз Воланда - левый - потух и
провалился, а правый загорелся огнем.
- И свита эта, - продолжал Воланд, - требует места, дорогой мой!
Поэтому, милейший, вы сейчас покинете квартиру.
- Товарищ директор, - вдруг заговорил козлиным голосом длинный
клетчатый, явно подразумевая под словом "директор" самого Степу, - вообще
свинячат в последнее время в Москве. Пять раз женился, пьянствует и лжет
начальству.
- Он такой же директор, - сказал за плечом у Степы гнусавый
сифилитический голос, - как я архиерей. Разрешите, мессир, выкинуть его к
чертовой матери, ему нужно проветриться!
- Брысь! - сказал кот на коленях Воланда.
Тут Степа почувствовал, что он близок к обмороку.
"Я вижу сон", - подумал он. Он откинулся головой назад и ударился о
косяк. Затем все стены ювелиршиной спальни закрутились вокруг Степы.
"Я умираю, - подумал он, - в бешеном беге".
Но он не умер. Открыв глаза, он увидел себя в громаднейшей тенистой
аллее под липами. Первое, что он ощутил, это что ужасный московский воздух,
пропитанный вонью бензина, помоек, общественных уборных, подвалов с гнилыми
овощами, исчез и сменился сладостным послегрозовым дуновением от реки. И эта
река, зашитая по бокам в гранит, прыгала, разбрасывая белую пену, с камня на
камень в двух шагах от Степы. На противоположном берегу громоздились горы,
виднелась голубоватая мечеть. Степа поднял голову, поднял отчаянно голову
вверх и далее на горизонте увидал еще одну гору, и верхушка ее была косо и
плоско срезана. Сладкое, недушное тепло ласкало щеки. Грудь после Москвы
пила жадно напоенный запахом зелени воздух. Степа был один в аллее, и только
какая-то маленькая фигурка маячила вдали, приближаясь к нему. Степин вид был
ужасен. Среди белого дня в сказочной аллее стоял человек в носках, в брюках,
в расстегнутой ночной рубахе, с распухшим от вчерашнего пьянства лицом и с
совершенно сумасшедшими глазами. И главное, что где он стоял, он не знал.
Тут фигурка поравнялась со Степой и оказалась маленьким мужчиной лет
тридцати пяти, одетым в чесучу, в плоской соломенной шляпочке. Лицо малыша
отличалось бледным нездоровым цветом, и сам он весь доходил Степе только до
талии.
"Лилипут", - отчаянно подумал Степа.
- Скажите, - отчаянным голосом спросил Степа, - что это за гора?
Лилипут и некоторой опаской посмотрел на растерзанного человека и
сказал звенящим голосом:
- Столовая гора.
- А город, город это какой? - отчаянно завопил Степа.
Тут лилипут страшно рассердился.
- Я, - запищал он, брызгая слюной, - директор лилипутов Пульс. Вы что,
смеетесь надо мной?
Он топнул ножкой и раздраженно зашагал прочь.
- Не смеешь по закону дразнить лилипутов, пьяница! - обернувшись, еще
прокричал он и хотел удалиться.
Но Степа кинулся за ним. Догнав, бросился на колени и отчаянно
попросил:
- Маленький человек! Я не смеюсь. Я не знаю, как я сюда попал. Я не
пьян. Сжалься, скажи, где я?
И, очевидно, такая искренняя и совсем не пьяная мольба <...> что
лилипут поверил ему и сказал, тараща на Степу глазенки:
- Это - город Владикавказ.
- Я погибаю, - шепнул Степа, побелел и упал к ногам лилипута без
сознания.
Малыш же сорвал с головы соломенную шляпочку и побежал, размахивая ею и
крича:
- Сторож, сторож! Тут человеку дурно сделалось!
Председатель Жилищного Товарищества того дома, в котором проживал
покойник, Никанор Иванович Босой находился в величайших хлопотах начиная с
полуночи с 7-го на 8-е мая. Именно в полночь, в отсутствие Степы и Груни,
приехала комиссия в составе трех человек, подняла почтенного Никанора
Ивановича с постели, последовала с ним в квартиру покойного, в присутствии
Никанора Ивановича вскрыла дверь, вынула и опечатала все рукописи товарища
Берлиоза и увезла их с собой, причем объявила, что жилплощадь покойника
переходит в распоряжение Жилтоварищества, а вещи, принадлежащие покойному,
как то будильник, костюм, осеннее пальто и книги, подлежат сохранению в том
же Жилтовариществе впредь до объявления наследников покойного, буде таковые
явятся.
Слух о гибели председателя Миолита ночью же распространился во всех
семидесяти квартирах большого дома, и с самого утра того дня, когда господин
Воланд явился к Степе, Босому буквально отравили жизнь. Звонок в квартире
Босого трещал с семи часов утра. Босому в течение двух часов подали тридцать
заявлений от жильцов, претендующих на площадь зарезанного. В бумагах были
мольбы, кляузы, угрозы, доносы, обещания произвести ремонт на свой
собственный счет, указания на невозможность горькой жизни в соседстве с
бандитами, сообщения о самоубийстве, которое произойдет, если квартиру
покойного не отдадут, замечательные по художественной силе описания тесноты
и признания в беременностях. К Никанору Ивановичу ломились на квартиру,
кричали, грозили, ловили его на лестнице и во дворе за рукава, шептали
что-то, подмигивали, кричали, грозили жаловаться. Потный, жаждущий Никанор
Иванович с трудом к полудню разогнал толпу одержимых и устроил что-то вроде
заседания с секретарем Жилтоварищества Бордасовым и казначеем Шпичкиным,
причем на этом же заседании и выяснилось, что вопли несчастных не приведут
ни к чему. Берлиозову площадь придется сдать, ибо в доме колоссальнейший
дефицит, и нефть для парового отопления на зиму покупать будет не на что. На
том и порешили, и разошлись.
Днем, тотчас же после того, как Степа улетел во Владикавказ, Босой
отправился в квартиру Берлиоза для того, чтобы еще раз окинуть ее хозяйским
глазом, а кстати и произвести измерение двух комнат.
Босой позвонил в квартиру, но так как ему никто не открыл, то он
властной рукой вынул дубликат ключа, хранящийся в правлении, и вошел
самочинно.
В передней был полумрак, а на зов Босого никто ни с половины Степы, ни
из кухни не отзывался. Тут Босой повернул направо в ювелиршину половину и
прямо из передней попал в кабинет Берлиоза и остановился в совершенном
изумлении. За столом покойного сидел неизвестный, тощий и длинный гражданин
в клетчатом пиджачке.
Босой вздрогнул.
- Вы кто такой будете, гражданин? - спросил он, почему-то вздрогнув.
- А-а, Никанор Иванович! - дребезжащим тенором воскликнул сидящий и,
поправив разбитое пенсне на носу, приветствовал председателя насильственным
и внезапным рукопожатием.
Босой встретил приветствие хмуро:
- Я извиняюсь, на половине покойника сидеть не разрешается. Вы кто
такой будете? Как ваша фамилия?
- Фамилия моя, - радостно объявил незваный гражданин, - скажем...
Коровьев. Да, не желаете ли закусить?
- Я извиняюсь, что: коровой закусить? - заговорил, изумляясь и негодуя,
Никанор Иванович. Нужно признаться, что Никанор Иванович был по природе
немножко хамоват. - Вы что делаете в квартире, здесь?
- Да вы присаживайтесь, Никанор Иванович, - задребезжал, не смущаясь,
гражданин в треснувших стеклах. - Я, изволите видеть, переводчик и состою
при особе иностранца в этой квартире.
Существование какого-то иностранца явилось для почтенного председателя
полнейшим сюрпризом, и он потребовал объяснения. Оказалось, что господин
Воланд - иностранный артист, вчера подписавший контракт на гастроли в
"Кабаре", был любезно приглашен Степаном Богдановичем Лиходеевым на время
этих гастролей, примерно одну неделю... прожить у него в квартире, о чем еще
вчера Степан Богданович сообщил в правлении и просил прописать господина
Воланда.
- Ничего я не получал! - сказал пораженный Босой.
- А вы поройтесь в портфеле, милейший Никанор Иванович, - сладко сказал
назвавшийся Коровьевым.
Босой, в величайшем изумлении, подчинился этому предложению.
Впоследствии председатель утверждал, что он весь тот день действовал в
помрачении ума, причем ему никто не верил. И действительно, в портфеле Босой
обнаружил письмо Степы, в котором тот срочно просил прописать господина
Воланда на его площади на одну неделю.
- Все в порядочке, с почтеньицем, - сказал ласково Коровьев.
Но Босой не удовлетворился письмом и изъявил желание лично говорить с
товарищем Лиходеевым, но Коровьев объяснил, что этот товарищ только что
отбыл в город Владикавказ по неотложным делам.
- Во Владикавказ? - тупо повторил Босой, поморгал глазами, изъявил
желание полюбоваться господином иностранцем и в этом получил отказ.
Оказалось, что иностранец занят - он в спальне дрессирует кота.
Далее обстоятельства сложились так: переводчик Коровьев тут же сделал
предложение почтенному председателю товарищества. Ввиду того, что иностранец
привык жить хорошо, то не сдаст ли, в самом деле, ему правление всю
квартиру, то есть и половину покойника, на неделю.
- А? Покойнику безразлично... Его квартира теперь одна, Никанор
Иванович, Новодевичий монастырь, правлению же большая польза. А самое
главное то, что уперся иностранец, как бык, не желает он жить в гостинице, а
заставить его, Никанор Иванович, нельзя. Он, - интимно сипел Коровьев, -
утверждает, что будто бы в вестибюле "Метрополя", там, где продается
церковное облачение, якобы видел клопа! И сбежал!
Полнейший практический смысл был во всем, что говорил Коровьев, и тем
не менее удивительно что-то несолидное было в Коровьеве, в его клетчатом
пиджачке и даже в его треснувшем пенсне. Поборов, однако, свою
нерешительность, побурчав что-то насчет того, что иностранцам жить
полагается в "Метрополе", Босой все-таки решил, что Коровьев говорит дело.
Хорошие деньги можно было слупить с иностранца за эту неделю, а затем он
смоется из СССР и квартиру опять можно продать уже на долгий срок. Босой
объявил, что он должен тотчас же собрать заседание правления.
- И верно! И соберите! - орал Коровьев, пожимая шершавую руку Босого. -
И славно, и правильно! Как же можно без заседания? Я понимаю!
Босой удалился, но вовсе не на заседание, а к себе на квартиру и
немедленно позвонил в "Интурист", причем добросовестнейшим образом сообщил
все об упрямом иностранце, о клопе, о Степе, и просил распоряжений. К словам
Босого в "Интуристе" отнеслись с полнейшим вниманием, и резолюция вышла
такая: контракт заключить, предложить иностранцу платить 50 долларов в день,
если упрется, скинуть до сорока, плата вперед, копию контракта сдать вместе
с долларами тому товарищу, который явится с соответствующими /документами/ -
фамилия этого товарища Кавунов. Успокоенного Никанора Ивановича поразило