мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь
как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а
другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля
ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но
представители милиции преградили путь.
Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные толпы с Садовой.
Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не
изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил
великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и
верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный,
затравленный толпой зверек.
Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился
происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений
в том, что эти раздетые были из "Кабаре" - те самые, которые соблазнились и
приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся
за пределы "Кабаре", но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни
был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия
сеанса...
- Черт с ним, с гипнозом, - сморщившись, пробормотал Римский и
уставился в фотограмму.
Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том,, нужно
ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда
директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров
исчезают... звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались
как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за
трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить!
Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью
и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем
посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было
известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете.
Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина.
Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то думал. Чем
больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы.
Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие,
неприятные.
Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на
столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у
директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и
снял трубку. Прежде всего, на его "Да!" никто ничего не сказал, но почему-то
Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он
слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата.
- Да... - повторил тревожно директор. Тут он услышал голос. И голос
этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком.
- Пришлю к тебе гонца, - сказала дальняя женщина, - берегись, Римский,
чтобы он не поцеловал тебя!
И голос пропал. Римский повесил трубку.
- Хулиганы! - шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой
уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал
плечами, потом пробормотал:
- Надо будет валерианки принять.
А затем добавил веско и решительно:
- Так вот что, Григорий Максимович, - звонить или не звонить? Проверю
цепь, - шепнул сам себе Григорий Максимович.
И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы
артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После этого Степка напился.
После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он
пропал. После этого - сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах.
Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу.
Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в
нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог
уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений.
Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить
полночь. Последний удар уныло и протяжно разнесся по директорскому кабинету,
еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов
еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко
обождать - хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать.
Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял
за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он
принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение
появилось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в затылке.
Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно
поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая
касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не
смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку "...сектор искусств в заседании
от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно...", и вдруг внезапно и
резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.
Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел
Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое:
выражением глаз Внучаты - в них была странная горящая жадная злоба. Второе,
что поразило Римского, - это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами.
Но главное было, конечно, не это все, а то, что Внучата вообще за окном
подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что
окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью
поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево -
липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны,
отчетливо виднелись за окном.
Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас ее отнял и,
дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да,
вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про
валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и
проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не
сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул,
потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту.
Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошел мужчина, и
Римский узнал Внучату.
Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата
очень удивился,
- Что с тобой, Григорий Максимович? - спросил администратор каким-то не
своим голосом.
Григорий Максимович оправился и произнес:
- Ты меня так испугал... вошел внезапно... Ну, говори же, где ты
пропал?
И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата ее не пожал.
Администратор развел руками и воскликнул:
- Ну и ну!
- Ну, ну, - нетерпеливо воскликнул Римский.
- Ну, в ГПУ и был.
- Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя.
- Зачем меня задерживать, - с достоинством сказал Внучата, - просто
выясняли дело.
- Ты хоть бы дал знать...
Внучата хитро подмигнул и ответил:
- Дать знать... сказали - "не стоит", - и продолжал: - Ну-с, выяснили
нашего дорогого Степана Богдановича.
- Где же он?
- В Звенигороде, в больнице, - торжественно сказал Внучата.
- Позвольте-е! - возмущенно вскричал Римский и сунул последнюю
фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал.
- Плюнь и спрячь, - заговорил он, пододвинул кресло и, взяв сложенную
афишу, заслонил ею лампу от себя. Римский глянул удивленно, а Внучата
пояснил: "да, глаз болит".
Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемненный свет, что
левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор
выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже желт, глаза странные, и, кроме
всего прочего, шея администратора завязана черным платком. Заметив, что
Римский недоуменно глядит на черный платок, администратор пояснил с
некоторым раздражением:
- Да все из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся...
дверцей шофер и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал. -
Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при
воспоминании о неловком шофере, что даже зубы оскалил. Тут что-то стукнуло в
голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что все это странно. "Как же я?.,
был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть".
"Но тогда... - еще мелькнула мысль, - выходит, что я галлюцинировал?"
Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй,
молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели
друг на друга. Римский мучительно хотел спросить - прошел ли Внучата через
боковой ход из сада или через главный с улицы... "Спросить?" - резанула
быстрая мысль.
И не спросил.
Вместо этого он попросил:
- Ну, рассказывай же.
Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили
необыкновенное внимание на случай с директором "Кабаре" и разобрали его в
один вечер. Все выяснили и всех нашли. И все расшифровалось.
Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в
умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в
Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на
следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял
машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился,
имея в машине водку, коньяк, а также Барзак...
- Как, и про Барзак известно? - спросил заинтересованный Римский.
- Ну, брат, видел бы ты работу! - сказал многозначительно Внучата, -
красота! Стало быть, Барзак... расположился на берегу реки...
Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвел к потолку. "Вы,
мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?"
- ...дам напоил до такого состояния, что просто непристойно
рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то,
свел там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради,
"садить", как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву...
- Это невероятно... - тихо сказал Римский, не спуская взора с Внучаты.
- ...никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было...
- Но позволь, - вдруг остановил Внучату Римский, - но пометка на
телеграммах - "Владикавказ"?..
- Ах, я же тебе говорю, - почему-то раздражаясь до такой степени, что
даже вскочил, отозвался Внучата, - напоил телеграфиста, тот печатал вместо
"Звенигород" - "Владикавказ"!..
Римский даже глазами заморгал, подумал - "чего он все время
раздражается", а вслух попросил:
- Ну, ну, дальше...
- Дальше оказалось лучше... Кончилось скандалом. Обоих арестовали...
дам тоже...
Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нем ни красовались
авантюрные подробности и лихие приключения с битьем морды какому-то
звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на
пляже, - этот изумительный рассказ все менее и менее занимал Римского,
внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрено. Чем дальше
повествовал Внучата, тем страннее становился.
За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрел мерзкую манеру
как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами. Это было очень
противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то
оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в
которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство.
Сейчас, рассказывая о том, как Степа с револьвером гонялся по пляжу за
звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по
кабинету. Причем в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от
чего Римскому сделалось вдруг страшно. "Да что он... с ума сошел!.." -
помыслил Римский.
Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затененного угла
у лампы, выступили чрезвычайно отчетливо. Кругленького, маслянистого, гладко
выбритого Внучаты теперь и в помине не было.
Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху,
восково-бледный, дергающийся, осунувшийся человек. В довершение всего
Римский открыл еще одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан
чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Еще один
пытливый взгляд, и, сомнений быть не могло, - неряха Внучата, расколотив
лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь - это она запеклась.
Но было, было еще что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но
что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что
если он поймет, то упадет в обморок. Он морщился, воспаленными глазами
следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что
тот сообщал.
А тот, покончив со Степой, перешел к Воланду. Степино дело кончилось
худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит
его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было
сделано. Ибо Степа допился до белой горячки.
Что касается Воланда, то тут все обстоит в полном благополучии.
Приглашен Наркомпросом. Гипнотизер. Совершенно незачем за ним следить...
Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив все, что
следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и
повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов
приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного. Упорным взором он
уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе:
"Все, что сейчас говорил здесь Внучата, все это ложь, начиная с дверцы
автомобиля... Степы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и
не думал быть в ГПУ!.." Но если так, то здесь кроется что-то непонятное,
преступное, странное... Лишь только об этом подумал Римский, как жиденькие
волосы с пролысиной шевельнулись на голове побелевшего Римского.
Всмотревшись в кресло, в котором раскинулся администратор, Римский понял то
необыкновенное, что было хуже окровавленной губы, прыжков и нервной речи.
Кресло отбрасывало тень - черные стрелы тянулись от ножек, черная спинка
лежала громадой на полу, но головы Внучаты не было на полу, и, если глянуть
на теневое отражение, то было ясно, что в кресле никто не сидел! Словом,
Внучата не отбрасывал тени! "Да, да, не отбрасывал! - задохнувшись, подумал
Римский, - ведь, когда он плясал передо мною, тень не прыгала за ним, то-то
я так поразился! Но, Боже, что же это такое?"
Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час.
Римский не сводил глаз с Внучаты.
...и внезапными вспышками буйства, конечно, не было. В здании было
триста совершенно изолированных одиночных палат, причем каждая имела
отдельную ванну и уборную. Этого, действительно, нигде в мире не было, и
приезжавших в Союз знатных иностранцев специально возили в Барскую рощу
показывать им все эти чудеса. И те, осмотревши лечебницу, писали
восторженные статьи, где говорили, что они никак не ожидали от большевиков
подобных прелестей, и заключали статьи несколько неожиданными и имеющими
лишь отдаленное отношение к психиатрии выводами о том, что не мешало бы
вступить с большевиками в торговые отношения.
Иванушка открыл глаза, присел на постели, потер лоб, огляделся,
стараясь понять, почему он находится в этой светлой комнате. Он вспомнил
вчерашнее прибытие, от этого перешел к картине ужасной смерти Берлиоза,
причем она вовсе не вызвала в нем прежнего потрясения. Он потер лоб еще раз,
печально вздохнул, спустил босые ноги с кровати и увидел, что в столик,
стоящий у постели, вделана кнопка звонка. Вовсе не потому, что он в
чем-нибудь нуждался, а просто по привычке без надобности трогать различные
предметы, Иванушка взял и позвонил.
Дверь в его комнату открылась, и вошла толстая женщина в белом халате.
- Вы звонили? - спросила она с приятным изумлением, - это хорошо.
Проснулись? Ну, как вы себя чувствуете?
- Засадили, стало быть, меня? - без всякого раздражения спросил
Иванушка. На это женщина ничего не ответила, а спросила:
- Ну, что ж, ванну будете брать? - Тут она взялась за шнур, какая-то
занавеска поехала в сторону, и в комнату хлынул дневной свет. Иванушка
увидел, что та часть комнаты, где было окно, отделена легкой белой решеткой
в расстоянии метра от окна.
Иванушка посмотрел с какою-то тихой и печальной иронией на решетку, но
ничего не заметил и подчинился распоряжениям толстой женщины. Он решил
поменьше разговаривать с нею. Но все-таки, когда побывал в ванне, где было
все, что нужно культурному человеку, кроме зеркала, не удержался и заметил:
- Ишь, как в гостинице. Женщина горделиво ответила:
- Еще бы. В Европе нигде нет такой лечебницы. Иностранцы каждый день
приезжают смотреть.
Иванушка посмотрел на нее сурово исподлобья и сказал:
- До чего вы все иностранцев любите! А они разные бывают. - Но от
дальнейших разговоров уклонился. Ему принесли чай, а после чаю повели по
беззвучному коридору мимо бесчисленных белых дверей на осмотр.
Действительно, было как в первоклассной гостинице - тихо, и казалось, что
никого и нет в здании. Одна встреча, впрочем, произошла. Из одной из дверей
две женщины вывели мужчину, одетого, подобно Иванушке, в белье и белый
халатик. Этот мужчина, столкнувшись с Иванушкой, засверкал глазами, указал
перстом на Иванушку и возбужденно закричал:
- Стоп! Деникинский офицер!
Он стал шарить на пояске халатика, нашел игрушечный револьвер,
скомандовал сам себе:
- По белобандиту, огонь!
И выстрелил несколько раз губами: "Пиф! Паф! Пиф!"
После чего прибавил:
- Так ему и надо!
Одна из сопровождавших прибавила:
- И правильно! Пойдемте, Тихон Сергеевич! Стрелявшему опять приладили
револьверик на поясок и с необыкновенной быстротой его удалили куда-то. Но
Иванушка расстроился.
- На каком основании он назвал меня белобандитом?
- Да разве можно обращать внимание, что вы, - успокоила его толстая
женщина, - это больной. Он и меня раз застрелил! Пожалуйста в кабинет.
В кабинете, где были сотни всяких блестящих приборов, каких-то
раскидных металлических стульев, Ивана приняли два врача и подвергли
подробнейшему сперва расспросу, а затем осмотру. Вопросы они задавали
неприятные: не болел ли Иван сифилисом, не занимался ли онанизмом, бывали ли
у него головные боли, спрашивали, отчего умерли его родители, пил ли его
отец. О Понтии Пилате никаких разговоров не было.
Иван положил так: не сопротивляться этим двоим и, чтобы не ронять
собственного достоинства, ни о чем не расспрашивать, так как явно
совершенно, что толку никакого не добьешься.
Подчинился и осмотру. Врачи заглядывали Ивану в глаза и заставляли
следить за пальцем доктора. Велели стоять на одной ноге, закрыв глаза,
молотками стукали по локтям и коленям, через длинные трубки выслушивали
грудь. Надевали какие-то браслеты на руки и из резиновых груш куда-то
накачивали воздух. Посадили на холодную клеенку и кололи в спину, а затем
какими-то хитрыми приемами выточили из руки Ивана целую пробирку прелестной,
как масляная краска, крови и куда-то ее унесли.
Иванушка, полуголый, сидел с обиженным видом, опустив руки, и молчал.
Вся эта "Буза...", как подумал он, была не нужна, все это глупо, но он решил
дожидаться чего-то, что непременно в конце концов произойдет, тогда можно
будет разъяснить томившие его вопросы. Этого времени он дождался. Примерно в
два часа дня, когда Иван, напившись бульону, полеживал у себя на кровати,
двери его комнаты раскрылись необыкновенно широко и вошла целая толпа людей
в белом, а в числе их толстая. Впереди всех шел высокий бритый, похожий на
артиста, лет сорока с лишним. За ним пришли помоложе. Тут откинули откидные
стулья, уселись, после того как бритому подкатили кресло на колесиках.
Иван испуганно сел на постели.
- Доктор Стравинский, - приветливо сказал бритый и протянул Ивану руку.
- Вот, профессор, - негромко сказал один из молодых и подал бритому
лист, уже кругом исписанный. Бритый Стравинский обрадованно и быстро
пробежал первую страницу, а молодой заговорил с ним на неизвестном языке, но
Иван явно расслышал слово "фурибунда".
Он сильно дрогнул, но удержался и ничего не сказал.
Профессор Стравинский был знаменитостью, но кроме того, по-видимому,
большим и симпатичным оригиналом. Вежлив он был беспредельно и, сколько
можно понять, за правило взял соглашаться со всеми людьми в мире и все
одобрять. Ординатор бормотал и пальцем по листу водил, а Стравинский на все
кивал головой с веселыми глазами и говорил: "Славно, славно, так". И еще
что-то ему говорили, и опять он бормотал "Славно". Отбормотавшись, он
обратился к Ивану с вопросом:
- Вы - поэт?
- Поэт, - буркнул Иван. - Мне нужно с вами поговорить.
- К вашим услугам, с удовольствием, - ответил Стравинский.
- Каким образом, - спросил Иван, - человек мог с Понтием Пилатом
разговаривать?
- Современный?
- Ну да, вчера я его видел.
- Пила... Пилат... Пилат - это при Христе? - спросил ординатора
Стравинский.
- Да.
- Надо полагать, - улыбаясь, сказал Стравинский, - что он выдумал это.
- Так, - отозвался Иванушка, - а каким образом он заранее все знает?
- А что именно он знал заранее? - ласково спросил Стравинский.
- Вот что: вообразите, Мишу Берлиоза зарезало трамваем. Голову
отрезало, а он заранее говорит, что голову отрежет. Это номер первый. Номер
второй: это что такое фурибунда? А? - спросил Иван, прищурившись.
- Фурибунда значит - яростная, - очень внимательно слушая Ивана,
объяснил Стравинский.
- Это про меня. Так. Ну, так вот, он мне вчера говорит: когда будете в
сумасшедшем доме, спросите, что такое фурибунда. А? Это что значит?
- Это вот что значит. Я полагаю, что он заметил в вас какие-либо
признаки ярости. Он не врач, этот предсказатель?
- Никакой у меня ярости не было тогда, а врач, уж он такой врач! -
выразительно говорил Иван. - Да! - воскликнул он, - а постное масло-то?
Говорит: вы не будете на заседании, потому что Аннушка уже разлила масло! Мы
удивились. - А потом: готово дело! - действительно, Миша поскользнулся на
этом самом Аннушкином масле! Откуда же он про Аннушку знает?
Ординаторы, на откидных стульях сидя, глаз не спускали с Иванушки.
- Понимаю, понимаю, - сказал Стравинский, - но почему вас удивляет, что
он Аннушку знает?
- Не может он знать никакой Аннушки! - возбужденно воскликнул Иван, - я
и говорю, его надо немедленно арестовать!
- Возможно, - сказал Стравинский, - и, если в этом есть надобность,
власти его арестуют. Зачем вам беспокоить себя? Арестуют и славно!
"Все у него славно, славно!" - раздраженно подумал Иван, а вслух
сказал:
- Я обязан его поймать, я был свидетелем! А вместо его меня засадили,
да еще двое ваших бузотеров спину колют! Сумасшествие и буза дикая!
При слове "бузотеры" врачи чуть-чуть улыбнулись, а Стравинский
заговорил очень серьезно.
- Я все понял, что вы сказали, и позвольте дать вам совет: отдохните
здесь, не волнуйтесь, не думайте об этом, как его фамилия?..
- Не знаю я, вот в чем дело!
- Ну вот. Тем более. Об этом неизвестном не думайте, и вас уверяю
честным словом, что вы таким образом скорее поймаете его.
- Ах, меня, значит, задержат здесь?
- Нет-с, - ответил Стравинский, - я вас не держу. Я не имею права
задерживать нормального человека в лечебнице. Тем более что у меня и мест не
хватает. И я вас сию же секунду выпущу, если только вы мне скажете, что вы
нормальны. Не докажете, поймите, а только скажете. Итак, вы - нормальны?
Наступила полнейшая тишина, и толстая благоговейно глядела на
профессора, а Иван подумал: "Однако этот действительно умен!" Он подумал и
ответил решительно:
- Я - нормален.
- Вот и славно. Ну, если вы нормальны, так будем же рассуждать
логически. Возьмем ваш вчерашний день, - тут Стравинский вооружился
исписанным листом. - В поисках неизвестного человека вы вчера произвели
следующие действия, - Стравинский начал загибать пальцы на левой руке. -
Прикололи себе иконку на грудь английской булавкой. Бросали камнями в
стекла. Было? Было. Били дворника, виноват, швейцара. Явились в ресторан в
одном белье. Побили там одного гражданина. Попав сюда, вы звонили в Кремль и
просили дать стрельцов, которых в Москве, как всем известно, нет! Затем
бросились головой в окно и ударили санитара. Спрашиваются две вещи. Первое:
возможно ли при этих условиях кого-нибудь поймать? Вы человек нормальный и
сами ответите - никоим образом! И второе: где очутится человек, произведший
все эти действия? Ответ, опять-таки, может быть только один: он неизбежно
окажется именно здесь! - и тут Стравинский широко обвел рукой комнату. -
Далее-с. Вы желаете уйти? Пожалуйста. Я немедленно вас выпущу. Но только
скажите мне: куда вы отправитесь?
- В ГПУ!
- Немедленно?
- Немедленно.
- Так-таки прямо из лечебницы?
- Так-таки прямо!
- Славно! И скажите, что вы скажете служащим ГПУ, самое важное, в
первую голову, так сказать?
- Про Понтия Пилата! - веско сказал Иван, - это самое важное.
- Ну и славно, - окончательно покоренный Иванушкой, воскликнул
профессор и, обратившись к ординатору, приказал: - Благоволите немедленно
Попова выписать в город. Эту комнату не занимать, белье постельное не
менять, через два часа он будет здесь. Ну, всего доброго, желаю вам успеха в
ваших поисках.
Он поднялся, а за ним поднялись ординаторы.
как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а
другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля
ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но
представители милиции преградили путь.
Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные толпы с Садовой.
Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не
изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил
великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и
верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный,
затравленный толпой зверек.
Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился
происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений
в том, что эти раздетые были из "Кабаре" - те самые, которые соблазнились и
приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся
за пределы "Кабаре", но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни
был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия
сеанса...
- Черт с ним, с гипнозом, - сморщившись, пробормотал Римский и
уставился в фотограмму.
Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том,, нужно
ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда
директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров
исчезают... звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались
как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за
трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить!
Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью
и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем
посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было
известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете.
Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина.
Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то думал. Чем
больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы.
Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие,
неприятные.
Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на
столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у
директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и
снял трубку. Прежде всего, на его "Да!" никто ничего не сказал, но почему-то
Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он
слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата.
- Да... - повторил тревожно директор. Тут он услышал голос. И голос
этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком.
- Пришлю к тебе гонца, - сказала дальняя женщина, - берегись, Римский,
чтобы он не поцеловал тебя!
И голос пропал. Римский повесил трубку.
- Хулиганы! - шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой
уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал
плечами, потом пробормотал:
- Надо будет валерианки принять.
А затем добавил веско и решительно:
- Так вот что, Григорий Максимович, - звонить или не звонить? Проверю
цепь, - шепнул сам себе Григорий Максимович.
И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы
артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После этого Степка напился.
После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он
пропал. После этого - сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах.
Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу.
Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в
нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог
уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений.
Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить
полночь. Последний удар уныло и протяжно разнесся по директорскому кабинету,
еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов
еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко
обождать - хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать.
Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял
за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он
принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение
появилось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в затылке.
Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно
поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая
касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не
смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку "...сектор искусств в заседании
от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно...", и вдруг внезапно и
резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.
Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел
Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое:
выражением глаз Внучаты - в них была странная горящая жадная злоба. Второе,
что поразило Римского, - это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами.
Но главное было, конечно, не это все, а то, что Внучата вообще за окном
подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что
окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью
поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево -
липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны,
отчетливо виднелись за окном.
Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас ее отнял и,
дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да,
вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про
валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и
проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не
сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул,
потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту.
Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошел мужчина, и
Римский узнал Внучату.
Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата
очень удивился,
- Что с тобой, Григорий Максимович? - спросил администратор каким-то не
своим голосом.
Григорий Максимович оправился и произнес:
- Ты меня так испугал... вошел внезапно... Ну, говори же, где ты
пропал?
И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата ее не пожал.
Администратор развел руками и воскликнул:
- Ну и ну!
- Ну, ну, - нетерпеливо воскликнул Римский.
- Ну, в ГПУ и был.
- Я испугался, уж подумал, не задержали ли тебя.
- Зачем меня задерживать, - с достоинством сказал Внучата, - просто
выясняли дело.
- Ты хоть бы дал знать...
Внучата хитро подмигнул и ответил:
- Дать знать... сказали - "не стоит", - и продолжал: - Ну-с, выяснили
нашего дорогого Степана Богдановича.
- Где же он?
- В Звенигороде, в больнице, - торжественно сказал Внучата.
- Позвольте-е! - возмущенно вскричал Римский и сунул последнюю
фотограмму Внучате, но тот даже и читать не стал.
- Плюнь и спрячь, - заговорил он, пододвинул кресло и, взяв сложенную
афишу, заслонил ею лампу от себя. Римский глянул удивленно, а Внучата
пояснил: "да, глаз болит".
Тут Римский всмотрелся и увидел, несмотря на затемненный свет, что
левый глаз у Внучаты запух, а под глазом синяк и что весь администратор
выглядит очень плохо. Не то что бел, а даже желт, глаза странные, и, кроме
всего прочего, шея администратора завязана черным платком. Заметив, что
Римский недоуменно глядит на черный платок, администратор пояснил с
некоторым раздражением:
- Да все из-за сегодняшней кутерьмы. В такси садился, высунулся...
дверцей шофер и прихлопнул, и глаз повредил, и шею, проклятый, изодрал. -
Администратор потыкал в платок пальцем и вдруг так раздражился при
воспоминании о неловком шофере, что даже зубы оскалил. Тут что-то стукнуло в
голову Римскому, он вздрогнул и подумал, что все это странно. "Как же я?.,
был он в окне? Или не был? Фу, глупости! Не мог, конечно, быть".
"Но тогда... - еще мелькнула мысль, - выходит, что я галлюцинировал?"
Необыкновенно скверно и тревожно стало на душе у директора. И, пожалуй,
молчание продлилось больше, чем нужно, и пристально и тревожно двое смотрели
друг на друга. Римский мучительно хотел спросить - прошел ли Внучата через
боковой ход из сада или через главный с улицы... "Спросить?" - резанула
быстрая мысль.
И не спросил.
Вместо этого он попросил:
- Ну, рассказывай же.
Рассказ Внучаты был чрезвычайно интересен. В ГПУ обратили
необыкновенное внимание на случай с директором "Кабаре" и разобрали его в
один вечер. Все выяснили и всех нашли. И все расшифровалось.
Оказалось, что Степан Богданович, находясь уже, очевидно, в
умоисступлении каком-то, не ограничился вчерашней попойкой в
Покровском-Стрешневе, а начал, надо полагать, по инерции чертить и на
следующий день. Так и было, как сказал Воланд по телефону. Степан взял
машину и двух дам и, вместо того чтобы отправиться на службу, отправился,
имея в машине водку, коньяк, а также Барзак...
- Как, и про Барзак известно? - спросил заинтересованный Римский.
- Ну, брат, видел бы ты работу! - сказал многозначительно Внучата, -
красота! Стало быть, Барзак... расположился на берегу реки...
Римский втянул голову в плечи, а глаза и руки возвел к потолку. "Вы,
мол, видите, добрые люди, какого директора посадили мне на шею?"
- ...дам напоил до такого состояния, что просто непристойно
рассказывать, сам нарезался до того, что отправился на телеграф зачем-то,
свел там дружбу с телеграфистом, напоил и его, а затем стал, шутки ради,
"садить", как выразился Внучата, эти самые глупые телеграммы в Москву...
- Это невероятно... - тихо сказал Римский, не спуская взора с Внучаты.
- ...никакого Масловского помощника во Владикавказе нет и не было...
- Но позволь, - вдруг остановил Внучату Римский, - но пометка на
телеграммах - "Владикавказ"?..
- Ах, я же тебе говорю, - почему-то раздражаясь до такой степени, что
даже вскочил, отозвался Внучата, - напоил телеграфиста, тот печатал вместо
"Звенигород" - "Владикавказ"!..
Римский даже глазами заморгал, подумал - "чего он все время
раздражается", а вслух попросил:
- Ну, ну, дальше...
- Дальше оказалось лучше... Кончилось скандалом. Обоих арестовали...
дам тоже...
Как ни был пышен рассказ Внучаты, какие бы в нем ни красовались
авантюрные подробности и лихие приключения с битьем морды какому-то
звенигородскому дачнику, с совместным и бесстыдным купанием с дамами на
пляже, - этот изумительный рассказ все менее и менее занимал Римского,
внимание которого целиком поглотил сам рассказчик. И немудрено. Чем дальше
повествовал Внучата, тем страннее становился.
За время своего семичасового отсутствия Внучата приобрел мерзкую манеру
как-то не то причмокивать, не то присвистывать губами. Это было очень
противно. Кроме того, Внучата стал беспокоен, ежеминутно почему-то
оборачивался на часы, как будто чего-то ждал. Хуже всего были глаза, в
которых явственно читалась злоба, подозрительность и беспокойство.
Сейчас, рассказывая о том, как Степа с револьвером гонялся по пляжу за
звенигородцами, Внучата, возбудившись, вскочил и продолжил речь, бегая по
кабинету. Причем в самых неподходящих местах начал как-то припрыгивать, от
чего Римскому сделалось вдруг страшно. "Да что он... с ума сошел!.." -
помыслил Римский.
Изменения в администраторе, лишь только он вскочил из затененного угла
у лампы, выступили чрезвычайно отчетливо. Кругленького, маслянистого, гладко
выбритого Внучаты теперь и в помине не было.
Перед Римским беззвучно пританцовывал, рассказывая чепуху,
восково-бледный, дергающийся, осунувшийся человек. В довершение всего
Римский открыл еще одну странную деталь: угол рта у Внучаты был вымазан
чем-то ржаво-красным, равно как и правый подстриженный усик. Еще один
пытливый взгляд, и, сомнений быть не могло, - неряха Внучата, расколотив
лицо дверкой автомобиля, не вытер как следует кровь - это она запеклась.
Но было, было еще что-то во Внучате, уже совершенно необыкновенное, но
что это именно, Римский не мог понять никак. В то же время ему казалось, что
если он поймет, то упадет в обморок. Он морщился, воспаленными глазами
следил за администратором, теперь уже мимо ушей пропуская половину того, что
тот сообщал.
А тот, покончив со Степой, перешел к Воланду. Степино дело кончилось
худо. Когда его схватили за буйство в Звенигороде, оказалось, что надлежит
его помещать не в тюремный замок, а в психиатрическую лечебницу, что и было
сделано. Ибо Степа допился до белой горячки.
Что касается Воланда, то тут все обстоит в полном благополучии.
Приглашен Наркомпросом. Гипнотизер. Совершенно незачем за ним следить...
Тут новенькое что-то приключилось с администратором. Изложив все, что
следовало, он вдруг утратил свою раздражительную живость, закрыл глаза и
повалился в кресло. И наступило молчание. Множество встречных вопросов
приготовил Римский Внучате, но не задал ни одного. Упорным взором он
уставился в восковое лицо Внучаты и холодно, решающе мысленно сказал себе:
"Все, что сейчас говорил здесь Внучата, все это ложь, начиная с дверцы
автомобиля... Степы не было в Звенигороде, и, что хуже всего, сам Внучата и
не думал быть в ГПУ!.." Но если так, то здесь кроется что-то непонятное,
преступное, странное... Лишь только об этом подумал Римский, как жиденькие
волосы с пролысиной шевельнулись на голове побелевшего Римского.
Всмотревшись в кресло, в котором раскинулся администратор, Римский понял то
необыкновенное, что было хуже окровавленной губы, прыжков и нервной речи.
Кресло отбрасывало тень - черные стрелы тянулись от ножек, черная спинка
лежала громадой на полу, но головы Внучаты не было на полу, и, если глянуть
на теневое отражение, то было ясно, что в кресле никто не сидел! Словом,
Внучата не отбрасывал тени! "Да, да, не отбрасывал! - задохнувшись, подумал
Римский, - ведь, когда он плясал передо мною, тень не прыгала за ним, то-то
я так поразился! Но, Боже, что же это такое?"
Римский опустился в кресло, и в это время часы пробили один час.
Римский не сводил глаз с Внучаты.
...и внезапными вспышками буйства, конечно, не было. В здании было
триста совершенно изолированных одиночных палат, причем каждая имела
отдельную ванну и уборную. Этого, действительно, нигде в мире не было, и
приезжавших в Союз знатных иностранцев специально возили в Барскую рощу
показывать им все эти чудеса. И те, осмотревши лечебницу, писали
восторженные статьи, где говорили, что они никак не ожидали от большевиков
подобных прелестей, и заключали статьи несколько неожиданными и имеющими
лишь отдаленное отношение к психиатрии выводами о том, что не мешало бы
вступить с большевиками в торговые отношения.
Иванушка открыл глаза, присел на постели, потер лоб, огляделся,
стараясь понять, почему он находится в этой светлой комнате. Он вспомнил
вчерашнее прибытие, от этого перешел к картине ужасной смерти Берлиоза,
причем она вовсе не вызвала в нем прежнего потрясения. Он потер лоб еще раз,
печально вздохнул, спустил босые ноги с кровати и увидел, что в столик,
стоящий у постели, вделана кнопка звонка. Вовсе не потому, что он в
чем-нибудь нуждался, а просто по привычке без надобности трогать различные
предметы, Иванушка взял и позвонил.
Дверь в его комнату открылась, и вошла толстая женщина в белом халате.
- Вы звонили? - спросила она с приятным изумлением, - это хорошо.
Проснулись? Ну, как вы себя чувствуете?
- Засадили, стало быть, меня? - без всякого раздражения спросил
Иванушка. На это женщина ничего не ответила, а спросила:
- Ну, что ж, ванну будете брать? - Тут она взялась за шнур, какая-то
занавеска поехала в сторону, и в комнату хлынул дневной свет. Иванушка
увидел, что та часть комнаты, где было окно, отделена легкой белой решеткой
в расстоянии метра от окна.
Иванушка посмотрел с какою-то тихой и печальной иронией на решетку, но
ничего не заметил и подчинился распоряжениям толстой женщины. Он решил
поменьше разговаривать с нею. Но все-таки, когда побывал в ванне, где было
все, что нужно культурному человеку, кроме зеркала, не удержался и заметил:
- Ишь, как в гостинице. Женщина горделиво ответила:
- Еще бы. В Европе нигде нет такой лечебницы. Иностранцы каждый день
приезжают смотреть.
Иванушка посмотрел на нее сурово исподлобья и сказал:
- До чего вы все иностранцев любите! А они разные бывают. - Но от
дальнейших разговоров уклонился. Ему принесли чай, а после чаю повели по
беззвучному коридору мимо бесчисленных белых дверей на осмотр.
Действительно, было как в первоклассной гостинице - тихо, и казалось, что
никого и нет в здании. Одна встреча, впрочем, произошла. Из одной из дверей
две женщины вывели мужчину, одетого, подобно Иванушке, в белье и белый
халатик. Этот мужчина, столкнувшись с Иванушкой, засверкал глазами, указал
перстом на Иванушку и возбужденно закричал:
- Стоп! Деникинский офицер!
Он стал шарить на пояске халатика, нашел игрушечный револьвер,
скомандовал сам себе:
- По белобандиту, огонь!
И выстрелил несколько раз губами: "Пиф! Паф! Пиф!"
После чего прибавил:
- Так ему и надо!
Одна из сопровождавших прибавила:
- И правильно! Пойдемте, Тихон Сергеевич! Стрелявшему опять приладили
револьверик на поясок и с необыкновенной быстротой его удалили куда-то. Но
Иванушка расстроился.
- На каком основании он назвал меня белобандитом?
- Да разве можно обращать внимание, что вы, - успокоила его толстая
женщина, - это больной. Он и меня раз застрелил! Пожалуйста в кабинет.
В кабинете, где были сотни всяких блестящих приборов, каких-то
раскидных металлических стульев, Ивана приняли два врача и подвергли
подробнейшему сперва расспросу, а затем осмотру. Вопросы они задавали
неприятные: не болел ли Иван сифилисом, не занимался ли онанизмом, бывали ли
у него головные боли, спрашивали, отчего умерли его родители, пил ли его
отец. О Понтии Пилате никаких разговоров не было.
Иван положил так: не сопротивляться этим двоим и, чтобы не ронять
собственного достоинства, ни о чем не расспрашивать, так как явно
совершенно, что толку никакого не добьешься.
Подчинился и осмотру. Врачи заглядывали Ивану в глаза и заставляли
следить за пальцем доктора. Велели стоять на одной ноге, закрыв глаза,
молотками стукали по локтям и коленям, через длинные трубки выслушивали
грудь. Надевали какие-то браслеты на руки и из резиновых груш куда-то
накачивали воздух. Посадили на холодную клеенку и кололи в спину, а затем
какими-то хитрыми приемами выточили из руки Ивана целую пробирку прелестной,
как масляная краска, крови и куда-то ее унесли.
Иванушка, полуголый, сидел с обиженным видом, опустив руки, и молчал.
Вся эта "Буза...", как подумал он, была не нужна, все это глупо, но он решил
дожидаться чего-то, что непременно в конце концов произойдет, тогда можно
будет разъяснить томившие его вопросы. Этого времени он дождался. Примерно в
два часа дня, когда Иван, напившись бульону, полеживал у себя на кровати,
двери его комнаты раскрылись необыкновенно широко и вошла целая толпа людей
в белом, а в числе их толстая. Впереди всех шел высокий бритый, похожий на
артиста, лет сорока с лишним. За ним пришли помоложе. Тут откинули откидные
стулья, уселись, после того как бритому подкатили кресло на колесиках.
Иван испуганно сел на постели.
- Доктор Стравинский, - приветливо сказал бритый и протянул Ивану руку.
- Вот, профессор, - негромко сказал один из молодых и подал бритому
лист, уже кругом исписанный. Бритый Стравинский обрадованно и быстро
пробежал первую страницу, а молодой заговорил с ним на неизвестном языке, но
Иван явно расслышал слово "фурибунда".
Он сильно дрогнул, но удержался и ничего не сказал.
Профессор Стравинский был знаменитостью, но кроме того, по-видимому,
большим и симпатичным оригиналом. Вежлив он был беспредельно и, сколько
можно понять, за правило взял соглашаться со всеми людьми в мире и все
одобрять. Ординатор бормотал и пальцем по листу водил, а Стравинский на все
кивал головой с веселыми глазами и говорил: "Славно, славно, так". И еще
что-то ему говорили, и опять он бормотал "Славно". Отбормотавшись, он
обратился к Ивану с вопросом:
- Вы - поэт?
- Поэт, - буркнул Иван. - Мне нужно с вами поговорить.
- К вашим услугам, с удовольствием, - ответил Стравинский.
- Каким образом, - спросил Иван, - человек мог с Понтием Пилатом
разговаривать?
- Современный?
- Ну да, вчера я его видел.
- Пила... Пилат... Пилат - это при Христе? - спросил ординатора
Стравинский.
- Да.
- Надо полагать, - улыбаясь, сказал Стравинский, - что он выдумал это.
- Так, - отозвался Иванушка, - а каким образом он заранее все знает?
- А что именно он знал заранее? - ласково спросил Стравинский.
- Вот что: вообразите, Мишу Берлиоза зарезало трамваем. Голову
отрезало, а он заранее говорит, что голову отрежет. Это номер первый. Номер
второй: это что такое фурибунда? А? - спросил Иван, прищурившись.
- Фурибунда значит - яростная, - очень внимательно слушая Ивана,
объяснил Стравинский.
- Это про меня. Так. Ну, так вот, он мне вчера говорит: когда будете в
сумасшедшем доме, спросите, что такое фурибунда. А? Это что значит?
- Это вот что значит. Я полагаю, что он заметил в вас какие-либо
признаки ярости. Он не врач, этот предсказатель?
- Никакой у меня ярости не было тогда, а врач, уж он такой врач! -
выразительно говорил Иван. - Да! - воскликнул он, - а постное масло-то?
Говорит: вы не будете на заседании, потому что Аннушка уже разлила масло! Мы
удивились. - А потом: готово дело! - действительно, Миша поскользнулся на
этом самом Аннушкином масле! Откуда же он про Аннушку знает?
Ординаторы, на откидных стульях сидя, глаз не спускали с Иванушки.
- Понимаю, понимаю, - сказал Стравинский, - но почему вас удивляет, что
он Аннушку знает?
- Не может он знать никакой Аннушки! - возбужденно воскликнул Иван, - я
и говорю, его надо немедленно арестовать!
- Возможно, - сказал Стравинский, - и, если в этом есть надобность,
власти его арестуют. Зачем вам беспокоить себя? Арестуют и славно!
"Все у него славно, славно!" - раздраженно подумал Иван, а вслух
сказал:
- Я обязан его поймать, я был свидетелем! А вместо его меня засадили,
да еще двое ваших бузотеров спину колют! Сумасшествие и буза дикая!
При слове "бузотеры" врачи чуть-чуть улыбнулись, а Стравинский
заговорил очень серьезно.
- Я все понял, что вы сказали, и позвольте дать вам совет: отдохните
здесь, не волнуйтесь, не думайте об этом, как его фамилия?..
- Не знаю я, вот в чем дело!
- Ну вот. Тем более. Об этом неизвестном не думайте, и вас уверяю
честным словом, что вы таким образом скорее поймаете его.
- Ах, меня, значит, задержат здесь?
- Нет-с, - ответил Стравинский, - я вас не держу. Я не имею права
задерживать нормального человека в лечебнице. Тем более что у меня и мест не
хватает. И я вас сию же секунду выпущу, если только вы мне скажете, что вы
нормальны. Не докажете, поймите, а только скажете. Итак, вы - нормальны?
Наступила полнейшая тишина, и толстая благоговейно глядела на
профессора, а Иван подумал: "Однако этот действительно умен!" Он подумал и
ответил решительно:
- Я - нормален.
- Вот и славно. Ну, если вы нормальны, так будем же рассуждать
логически. Возьмем ваш вчерашний день, - тут Стравинский вооружился
исписанным листом. - В поисках неизвестного человека вы вчера произвели
следующие действия, - Стравинский начал загибать пальцы на левой руке. -
Прикололи себе иконку на грудь английской булавкой. Бросали камнями в
стекла. Было? Было. Били дворника, виноват, швейцара. Явились в ресторан в
одном белье. Побили там одного гражданина. Попав сюда, вы звонили в Кремль и
просили дать стрельцов, которых в Москве, как всем известно, нет! Затем
бросились головой в окно и ударили санитара. Спрашиваются две вещи. Первое:
возможно ли при этих условиях кого-нибудь поймать? Вы человек нормальный и
сами ответите - никоим образом! И второе: где очутится человек, произведший
все эти действия? Ответ, опять-таки, может быть только один: он неизбежно
окажется именно здесь! - и тут Стравинский широко обвел рукой комнату. -
Далее-с. Вы желаете уйти? Пожалуйста. Я немедленно вас выпущу. Но только
скажите мне: куда вы отправитесь?
- В ГПУ!
- Немедленно?
- Немедленно.
- Так-таки прямо из лечебницы?
- Так-таки прямо!
- Славно! И скажите, что вы скажете служащим ГПУ, самое важное, в
первую голову, так сказать?
- Про Понтия Пилата! - веско сказал Иван, - это самое важное.
- Ну и славно, - окончательно покоренный Иванушкой, воскликнул
профессор и, обратившись к ординатору, приказал: - Благоволите немедленно
Попова выписать в город. Эту комнату не занимать, белье постельное не
менять, через два часа он будет здесь. Ну, всего доброго, желаю вам успеха в
ваших поисках.
Он поднялся, а за ним поднялись ординаторы.