шеренгу, подкатилась к самому краю сцены и тут внезапно остановилась, как
раз в то мгновение, когда публике показалось, что вся она свалится на головы
музыкантам в оркестре. Семья испустила победный клич, спрыгнула с
велосипедов, сделала реверансы, и гром оркестра смешался с беглым огнем
ладош. Занавес закрыл семью, и под потолком "Кабаре" между паутиной трапеций
враз загорелись белые шары. С шелестом и гулом публика потекла из зала.
Наступил антракт перед последним отделением.
Единственным человеком во всем "Кабаре", которого ни в какой степени -
не интересовали велосипедные подвиги семьи Рибби, был Григорий Максимович
Римский. Он сидел в конторе театра и был занят тревожными и важными мыслями.
Начать с того, что случилась необыкновенная в жизни "Кабаре" вещь:
администратор Варенуха не явился на спектакль. Только тот, кто знает, что
такое контрамарочный хвост, что такое зрители, а таких всегда бывает
несколько человек, которые потеряли билеты, что такое звонки от
высокопоставленных лиц с просьбишкой устроить как-нибудь в партер племянника
из провинции, - словом, тот, кто знает, каково значение администратора на
спектакле, поймет, что значит его отсутствие.
Явившись за полчаса до начала спектакля, Римский и застал волнующийся и
назойливый хвост, и растерянные лица служащих и капельдинеров. Первым
долгом, конечно, нужно было по телефону разыскивать Варенуху, но сделать это
оказалось невозможным, потому что, как на грех, все телефоны в здании
испортились. Тогда Римский вынужден был взять на себя обязанности Варенухи
и, усевшись в конторе, принять все меры к тому, чтобы пустить нормально
спектакль. Он сам ругался с контрамарочниками из хвоста, сам удовлетворил
тех, кто заслуживал удовлетворения, и спектакль пошел.
Справиться-то со всем этим можно было. Не это грызло сердце Римского. А
то обстоятельство, что Варенуха пропал именно в тот день, когда днем
случились странные обстоятельства со Степой. И как ни старался Григорий
Максимович отогнать от себя какие-то странные подозрения, отогнать их не
сумел: лезла в голову определенная чертовщина - невольно ставились в связь
исчезновение Степы и положительно ничем не объяснимое неприбытие Варенухи.
Но так как без объяснения ум человеческий обойтись никак не может, то и
к вечеру они пришли на помощь Римскому.
И были они таковы: никакая машина под Степой не ломалась, а просто
Степа уехал за город, не утерпел и нарезался до положения риз и дать знать о
себе не может. Для Варенухи: увы, Варенуха арестован. Ничего другого быть не
могло. Последнее обстоятельство привело Григория Максимовича в самое
сумрачное состояние. Почему, за что могли схватить Варенуху? Римский еще
более постарел, и на небритом его лице появились складки. Он злобно и
затравленно косился на каждого входящего, грубил и нервничал. А. входили
часто, истязали вопросами о том, где Варенуха. Варенуху искали какие-то
посетители, Варенуху требовали за кулисы. Положение финансового директора
было пренеприятно.
В десять часов вечера в разгаре второго отделения директору доложили,
что Воланд прибыл с помощником, и директору пришлось идти встречать и
устраивать гастролера. Римский прошел за кулисы и постучался в уборную, где
обосновался приезжий.
Любопытные лица под разными предлогами то и дело заглядывали в уборную.
Приезжий поразил все "Кабаре" двумя вещами: своим замечательным фраком и
тем, что был в черной маске.
Впрочем, свита приезжего также примечательна. Она состояла из того
самого длинного в пенсне и в клетчатом, с наглой рожей, и толстого черного
кота.
Римский приветствовал Воланда с некоторым принуждением. В голове у
директора была форменная каша. Он осведомился о том, где же аппаратура
артиста, и получил от Воланда краткий ответ, что он работает без аппаратуры.
- Наша аппаратура, товарищ драгоценный, - ввязался в разговор никем не
прошенный наглец в пенсне, - вот она. Эйн, цвей, дрей! - И тут длинный,
повертев перед глазами недовольного Римского узловатыми пальцами, вытащил
из-за уха у кота собственные Римского часы, которые, вне всяких сомнений,
были при Римском во время входа в уборную. Шутовски раскланявшись, клетчатый
буффон на ладони подал часы пораженному директору, и тот под восхищенные
аханья портного и лиц, заглядывающих в дверь, водворил часы на место. У
Римского мелькнула мысль о том, что встретиться с длинным в трамвае было бы
крайне неприятно.
Тут загремели звонки со сцены, и под их грохот был выкинут второй фокус
почище, чем с часами. Именно: кот подошел к подзеркальному столику, лапой
снял пробку с графина, покачнул его, налил мутной воды в стакан и, овладев
им обоими пухлыми лапами, с удовольствием выпил. При виде такой штуки даже и
ахать не стали, а просто притихли.
Через три минуты с шелестом раздернулся занавес и вышел новый персонаж.
Это был пухлый, как женщина, хронически веселый человек в подозрительном
фраке и не совсем свежем белье. Весь зал нахмурился, увидев его. Это был
конферансье Мелузи.
- Итак, товарищи, - громко заговорил Мелузи, - сейчас перед вами
выступит знаменитый немецкий маг Воланд. Вы сами понимаете, - хитро сощурив
глаза, продолжал Мелузи, - что никакой магии на самом деле не существует.
Мосье Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, а мы все за
овладение техникой! Итак, попросим дорогого гостя!
Произнеся всю эту ахинею, Мелузи отступил, сцепил обе ладони и замахал
ими.
Публика ответила аплодисментом.
Выход Воланда, клетчатого и кота был эффектен. Черномасочный великан в
блистательном фраке с алмазами на пальцах, клетчатый, который теперь в ярком
свете оказался явным клоуном, и кот выстроились перед рампой.
Отшумел аплодисмент. Сеанс пошел сразу же необычно и чрезвычайно
заинтересовал публику.
- Кресло мне, - сказал Воланд.
И тут же неизвестно откуда появилось кресло, в которое и уселся Воланд.
Публика притихла. Кулисы были забиты народом, кончившие свои номера артисты
напирали друг на друга, и среди них виднелось бледное, хмурое лицо Римского.
Дальнейшее поведение Воланда еще более поразило публику. Развалившись в
кресле, артист ничего не показывал, а оглядывал публику, машинально
покручивая ухо любимого кота, приютившегося на ручке кресла.
Наконец артист прервал молчание.
- Скажи мне, рыцарь, - негромко осведомился он у клетчатого гаера, -
так это и есть, стало быть, московское народонаселение.
- Точно так, - почтительно ответил клетчатый.
- Так, так, так... - загадочно протянул Воланд. - Давненько, давненько
я не видел москвичей. Надо полагать, они сильно изменились. Город
значительно изменился. Это я могу засвидетельствовать. Появились эти
трамваи, автомобили...
Публика внимательно слушала, полагая, что это прелюдия к фокусам. На
лице у Мелузи мелькнуло выражение некоторого недоразумения, и он чуть поднял
брови. Он счел нужным вмешаться.
- Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, которая
-значительно выросла в техническом отношении, и москвичами, - заговорил
сладко Мелузи, по профессиональной привычке потирая руки.
Тут Воланд, клоун и кот повернули головы в сторону конферансье.
- Разве я выразил восхищение? - спросил артист у клетчатого.
- Нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, - доложил клетчатый.
- Так?..
- Просто он наврал, - пояснил клетчатый и обратился к Мелузи, прибавив:
- Поздравляю вас соврамши.
На галерке кто-то рассмеялся, за кулисами разлилось недоумение. Мелузи
вздрогнул.
- Но меня, конечно не столько интересуют эти автобусы, брюки, телефоны
и прочая...
- Мерзость! - подсказал клетчатый угодливо.
- Спасибо, - сказал Воланд, - сколько более важный вопрос - изменились
ли эти горожане психологически?.. Э?
- Важнейший вопрос, сударь, - подтвердил и клетчатый.
Римского, конферансье, артистов в кулисах охватило полнейшее
недоумение, но, как бы угадав их чувства, артист молвил снисходительно:
- Ну, мы заболтались, однако, а публика ждет чудес белой магии. Фагот,
покажите им что-нибудь простенькое.
Зал шевельнулся, и тысячи четыре глаз сосредоточились именно на
клетчатом.
Тот щелкнул пальцами, крикнул залихватски:
- Три... четыре!
И тотчас, поймав в воздухе атласную колоду карт, начал ее тасовать.
Колода развернулась сыплющейся лентой, а потом, фыркнув, перелетела через
сцену и сложилась в лапе у кота. Тот немедля соскочил с кресла, стал на
задние лапы, а передними стасовал колоду и выпустил ее лентой в воздух.
Колода с шелестом змеей взвилась над головами, а затем клетчатый, раскрыв
рот, как птенец, всю ее, карту за картой, проглотил.
- Класс! - шепнули за кулисами. Кот потряс публику. Из-за этого даже и
аплодисмент не вырвался. Жонглеров публика уже видела, но никто никогда не
видел, чтобы животное могло проделать такой фокус с колодой.
Тем временем клетчатый воскликнул - гап! - и выстрелил из неизвестно
откуда появившегося в руке у него пистолета, а Воланд указал пальцем в
партер и сказал звучно:
- Колода эта теперь в кармане у вас. Да, да. Седьмой ряд, место
семнадцатое.
В партере зашевелились, и затем какой-то гражданин, густо покраснев,
извлек из кармана колоду. Стали привставать.
Гражданин застенчиво тыкал колодой в воздух.
- Пусть она останется у вас на память. Она вам пригодится для покера,
гражданин Парчевский. Вы совершенно справедливо заметили вчера, что жизнь
без покера представляет собой одну волынку.
И видно было, как в седьмом ряду тот, фамилия которого точно была
Парчевский, выпучил глаза и колоду положил на колени.
- Стара штука, - раздался голос на галерке, - они уговорились!
- Вы полагаете? - ответил голос со сцены, - так вот что: она у вас в
кармане!
Скептик сунул руку в карман штанов, но вытащил из кармана не колоду, а
пачку червонцев, перевязанную банковским способом. И на пачке той была
надпись - "1000 рублей".
- Червонцы, червонцы, - послышались голоса на галерке.
- Это червонцы... - недоуменно улыбаясь, сообщил скептик, не зная, что
ему делать с пачкой.
- Разве червонцы хуже игральных карт? - спросил Воланд. - Впрочем, если
они вам не нравятся, отдайте их соседу.
Слова Воланда вызвали большой интерес на галерке, но червонцев скептик
никому не отдал, а стал ковырять в пачке, стараясь дознаться, настоящие это
деньги или какие-то волшебные.
- Сыграйте со мной в такую колоду! - весело попросил кто-то в ложе.
- Авек плезир, - отозвался клетчатый и крикнул, - прошу всех глядеть в
потолок! Три!
Тут же сверкнул огонь и бухнул выстрел. В потолке что-то треснуло, а
затем меж нитями трапеций, притянутых к куполу, мелькнули белые листки и
затем, трепеща и крутясь, пошли книзу. Две тысячи голов были задраны кверху.
Один листок, два, десять, затем дождь стал гуще, и менее чем через
минуту падающие червонцы достигли партера.
Листы валили и валили, и червонный дождь становился все гуще.
Большинство бумажек падало в центр партера, но некоторые относило к ложам.
Снежный денежный дождь произвел очень большое впечатление на публику.
Вначале это было просто удивление, причем головы опускались по мере снижения
крупного снега. Затем глаза стали вертеться - следили полет денег.
Когда же червонцы стали падать на головы, колени, касаться рук, глаза
насторожились.
Одна рука вытянулась, взяла, другая... Начали рассматривать, мять... А
они все сыпались и сыпались.
Беспокойно зашевелилась галерка. Тогда кот отмочил такую штуку: войдя
на авансцену, он надул щеки и дунул вверх. Вихрем тотчас понесло бумажки на
галерею, которая встретила их гораздо более оживленно, нежели партер.
Гамму чувств можно было точно определить. Началось со внимания, а затем
во всех глазах ясно выразилось одно желание - понять, настоящие или нет?
Многие глаза устремились сквозь бумажки на свет огней, и тотчас
праведные и несомненные водяные знаки кинулись в глаза. Запах также не
вызывал ни малейшего сомнения: это был очаровательный, ни с чем несравнимый,
лучший на свете запах свежих червонцев. С номерами и сериями и
многочисленными и солидными подписями.
Настоящие? Тут зловещий блеск показался на многих очах. Вывод
напрашивался сам собой: если подлинные, то не попробовать ли... и... и...
Первые движения были стыдливы, вороваты и быстры. Раз в карман, раз в
карман. Но потом публика осмелела. Никто не запрещал присваивать сыплющиеся
деньги. Многие неопределенно посмеивались, дамы в партере порозовели. Видно
было, как двое молодых людей снялись из партера и, несколько пригибаясь и
имея такой вид, что им нужно отлучиться срочно по нужнейшему делу, отбыли из
зала. Один из них, уходя, поймал еще штуки три червонцев.
На галерке произошла суета. Завязался узел. Послышался голос: "Да ты не
толкайся. Я тебя толкну, сволочь". И там же вдруг треснула звучная плюха.
Публика заохала, глядела на галерку. Там произошла возня и вырос внезапно
милиционер. Кого-то куда-то повлекли.
Недоумение от такого фокуса в кулисах и на сцене достигло наивысшей
степени. Милицейский шлем замелькал у занавеса. С другой стороны появилась
пожарная ослепительная каска.
Мелунчи решительно не знал, что делать, что говорить. Он глядел то на
трех артистов, которые теперь уже оказались сидящими в ряд на трех креслах,
то на валящийся с неба поток, то на дирижера. Последний же в это время,
глядя не на оркестр, а в зал, машинально махал палкой, доигрывая вальс. В
публике гудели.
Мелунчи наконец собрался с духом и выступил. "Гипноз, гипноз..." -
думал он.
- Итак, товарищи, - заговорил конферансье, - мы с вами видели сейчас
замечательный случай так называемого массового гипноза. Опыт научный,
доказывающий как нельзя яснее, что никаких чудес не существует. Итак (тут
конферансье зааплодировал в совершеннейшем одиночестве), попросим мосье
Воланда раскрыть нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти якобы
денежные бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились!
На лице при этом у конферансье было выражение уверенное, а в глазах
полнейшая неуверенность и мольба.
Публике его речь не понравилась. Настало молчание. В этот момент двое
исчезнувших молодых людей подозрительной походкой вернулись в партер и,
усевшись, тут же занялись ловлей бумажек.
Молчание прервал клетчатый.
- Это так называемое вранье, - заскрипел он, - бумажки, граждане,
настоящие!
- Браво! - крикнули на галерке. Публика в партере зашумела.
- Между прочим, этот, - тут клетчатый указал на Мелунчи, - мне надоел.
Суется все время, портит сеанс. Что бы с ним такое сделать?
- Голову ему оторвать! - буркнул на галерке кто-то.
- О! Идея! - воскликнул клетчатый.
- Надоел! - подтвердили на галерке.
Весь партер уставился на сцену, и тут произошло неслыханное -
невозможное. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул.
Затем прыгнул, как тигр, прямо на грудь к несчастному Мелунчи и пухлыми
лапами вцепился в светлые волосы. Два поворота - вправо-влево - и кот при
мертвом молчании громадного зала сорвал голову с исказившимися чертами лица
с толстой шеи. Две тысячи ртов в зале издали звук "ах!". Из оборванных
артерий несколькими струями ударили вверх струи крови, и кровь потоками
побежала по засаленному фраку. Безглавое тело нелепо загребло ногами и село
на пол. Кровь перестала бить, а кот передал голову клетчатому клоуну, и тот,
взяв ее за волосы, показал публике!
Дирижер поднялся со своего кресла и вылупил глаза. Головы, грифы
скрипок и смычки вылезли из оркестровой ямы. Тут в театре послышались
женские вскрикивания.
Оторванная голова повела себя отчаянно.. Дико вращая вылезающими
глазами, она разинула косо рот и хриплым голосом на весь театр закричала:
- Доктора!
На галерке грянул хохот. Из кулис, забыв всякие правила, прямо на сцену
высунулись артисты, и среди них виден был бледный и встревоженный Римский.
- Доктора! Я протестую! - дико провыла голова и зарыдала.
В партере кто закрывал лицо руками, чтобы не видеть, кто, наоборот,
вставал и тянулся, чтобы лучше рассмотреть, и над всем этим хаосом
по-прежнему шел снежный червонный дождь.
Совершенно же беспомощная голова тем временем достигла отчаяния, и
видно было, что голова эта сходит с ума. Безжалостная галерка каждый вопль
головы покрывала взрывом хохота.
- Ты будешь нести околесицу в другой раз? - сурово спросил клетчатый.
Голова утихла и, заморгав, ответила:
- Не буду.
- Браво! - крикнул кто-то сверху.
- Не мучьте ее! - крикнула сердобольная женщина в партере.
- Ну что ж, - вопросил клетчатый, - простим ее?
- Простим! Простить! - раздались вначале отдельные голоса, а затем
довольно дружный благостный хор в партере.
- Милосердие еще не вовсе вытравлено из их сердец, - сквозь зубы молвил
замаскированный на сцене и прибавил, - наденьте голову.
Вдвоем с котом клетчатый, прицелившись на скорую руку, нахлобучили
голову на окровавленную шею, и голова, к общему потрясению, села прочно, как
будто никогда и не отлучалась.
- Маэстро, марш! - рявкнул клетчатый, и ополоумевший маэстро махнул
смычком, вследствие чего оркестр заиграл, внеся еще большую сумятицу.
Дальнейшее было глупо, дико и противоестественно. Под режущие и
крякающие звуки блестящих дудок Мелунчи, в окровавленном фраке, с
растрепанными волосами, шагнул раз, шагнул другой, глупо ухмыльнувшись.
Грянул аплодисмент. Дикими глазами глядели из кулис. Мелунчи скосился на
фрак и горестно улыбнулся. Публика засмеялась. Мелунчи тронул тревожно шею,
на которой не было никакого следа повреждения, - хохот пуще.
- Я извиняюсь, - начал было Мелунчи, почувствовал, что теряется, чего
никогда в жизни с ним не было.
- Прекратите марш!
Марш прекратился так же внезапно, как и начался, и клетчатый обратился
к Мелунчи:
- Ах, фрачек испортили? Три... четыре!
Клетчатый вооружился платяной щеткой, и на глазах зрителей с костюма
конферансье не только исчезли все кровавые пятна, но и самый жилет и белье
посвежели. Засим клетчатый нахватал из воздуха бумажек, вложил в руку
Мелунчи, подтолкнул его в спину и выпроводил вон с таким напутствием:
- Катитесь. Без вас веселей!
И Мелунчи удалился со сцены. Под звуки все того же нелепого марша,
который по собственной инициативе заиграл дирижер.
Тут все внимание публики вернулось к бумажкам, которые все еще сеялись
из-под купола.
Нужно заметить, что фокус с червонцами, по мере того как он длился,
стал вызывать все большее смущение, и в особенности среди персонала
"Кабаре", теперь уже наполовину высунувшегося из кулис. Что-то тревожное и
стыдливое появилось в глазах у администрации, а Римский, тревога которого
росла, почему-то бросив острый взгляд в партер, увидел, как один из
капельдинеров, блуждающим взором шнырнув в сторону, ловко сунул в кармашек
блузы купюру и, по-видимому, не первую.
Что-то соблазнительное разливалось в атмосфере театра вследствие
фокуса, и разные мысли, и притом требующие безотлагательного ответа,
копошились в мозгах.
Наконец назрело.
Голос из бельэтажа спросил:
- Бумажки-то настоящие, что ли?
Настала тишина.
- Будьте покойны.......................................................
Ночью на 1-е сентября 1933
Лишь только неизвестные вывели из подворотни Никанора Ивановича Босого
и в неизвестном направлении повели, странное чувство овладело душой
председателя.
И даже трудно это чувство определить. Босому начало казаться, что его,
Босого, более на свете нет. Был председатель Босой, но его уничтожили.
Началось с ощущения уничтоженности, потери собственной воли. Но это очень
быстро прошло. И, шагая между двух, которые, как бы прилипши к плечам его,
шли за ним, Босой думал о том, что он... он - другой человек. О том, что
произошло что-то, вследствие чего никогда не вернется его прежняя жизнь. Не
только внешне, но и внутренне. Он не будет любоваться рассветом, как прежний
Босой. Он не будет есть, пить и засыпать, как прежний Босой. У него не будет
прежних радостей, но не будет и прежних печалей. Но что же будет?
Этого Босой не знал и в смертельной тоске изредка проводил рукой по
груди. Грустный червь вился где-то внутри у его сердца, и, может быть, этим
движением Босой хотел изгнать его.
Неизвестные посадили председателя в трамвай и увезли его в дальнюю
окраину Москвы. Там вышли из трамвая и некоторое время шли пешком и пришли в
безотрадные места к высочайшей каменной стене. Вовсе не потому, что москвич
Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то
способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы
совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, - лишить
свободы.
Босой Никифор Иванович был тупым человеком, это пора признать. Он не
был ни любопытен, ни любознателен. Он не слушал музыки, не знал стихов.
Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог ее. Как относился он к людям?
Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их
вдвойне. Что-нибудь ненавидел? Нет. Был жесток? Вероятно. Когда, при нем
избивали, скажем, людей, а это, как и каждому, Босому приходилось нередко
видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно.
Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена придвинулась к
глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил,
кроме клеенчатой скатерти на столе, а на этой клеенке тарелку, а на тарелке
голландскую селедку и плавающий в мутной жиже лук. Но тут же в медленных
мозгах Босого явилась мысль о том, что, что бы ни случилось с ним за этой
стеной, сколько бы он ни провел за нею времени, был ли бы
он..........................................................................
Человеческая рука повернула выключатель настольной лампы, и кабинет
дирекции "Кабаре" осветился зеленым светом, а окна почернели. Рука
принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый еще в истории "Кабаре" вечер
закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский
чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам "Кабаре", он
слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания
разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной
важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский
оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло.
Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло.
Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел
отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к
нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов.
"Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло.
- Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой.
Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта,
снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
"Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило
ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев".
Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный
шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной
к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к
которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это
время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров
и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская
тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно
расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие
имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому,
поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел
возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а
несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в
одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно
выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские
штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а
платья на даме не было.
Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы
мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак
не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
- Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя
пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и
даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых
штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял
эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там
ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то
кутерьма.
Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была
соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач
пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти
раз в то мгновение, когда публике показалось, что вся она свалится на головы
музыкантам в оркестре. Семья испустила победный клич, спрыгнула с
велосипедов, сделала реверансы, и гром оркестра смешался с беглым огнем
ладош. Занавес закрыл семью, и под потолком "Кабаре" между паутиной трапеций
враз загорелись белые шары. С шелестом и гулом публика потекла из зала.
Наступил антракт перед последним отделением.
Единственным человеком во всем "Кабаре", которого ни в какой степени -
не интересовали велосипедные подвиги семьи Рибби, был Григорий Максимович
Римский. Он сидел в конторе театра и был занят тревожными и важными мыслями.
Начать с того, что случилась необыкновенная в жизни "Кабаре" вещь:
администратор Варенуха не явился на спектакль. Только тот, кто знает, что
такое контрамарочный хвост, что такое зрители, а таких всегда бывает
несколько человек, которые потеряли билеты, что такое звонки от
высокопоставленных лиц с просьбишкой устроить как-нибудь в партер племянника
из провинции, - словом, тот, кто знает, каково значение администратора на
спектакле, поймет, что значит его отсутствие.
Явившись за полчаса до начала спектакля, Римский и застал волнующийся и
назойливый хвост, и растерянные лица служащих и капельдинеров. Первым
долгом, конечно, нужно было по телефону разыскивать Варенуху, но сделать это
оказалось невозможным, потому что, как на грех, все телефоны в здании
испортились. Тогда Римский вынужден был взять на себя обязанности Варенухи
и, усевшись в конторе, принять все меры к тому, чтобы пустить нормально
спектакль. Он сам ругался с контрамарочниками из хвоста, сам удовлетворил
тех, кто заслуживал удовлетворения, и спектакль пошел.
Справиться-то со всем этим можно было. Не это грызло сердце Римского. А
то обстоятельство, что Варенуха пропал именно в тот день, когда днем
случились странные обстоятельства со Степой. И как ни старался Григорий
Максимович отогнать от себя какие-то странные подозрения, отогнать их не
сумел: лезла в голову определенная чертовщина - невольно ставились в связь
исчезновение Степы и положительно ничем не объяснимое неприбытие Варенухи.
Но так как без объяснения ум человеческий обойтись никак не может, то и
к вечеру они пришли на помощь Римскому.
И были они таковы: никакая машина под Степой не ломалась, а просто
Степа уехал за город, не утерпел и нарезался до положения риз и дать знать о
себе не может. Для Варенухи: увы, Варенуха арестован. Ничего другого быть не
могло. Последнее обстоятельство привело Григория Максимовича в самое
сумрачное состояние. Почему, за что могли схватить Варенуху? Римский еще
более постарел, и на небритом его лице появились складки. Он злобно и
затравленно косился на каждого входящего, грубил и нервничал. А. входили
часто, истязали вопросами о том, где Варенуха. Варенуху искали какие-то
посетители, Варенуху требовали за кулисы. Положение финансового директора
было пренеприятно.
В десять часов вечера в разгаре второго отделения директору доложили,
что Воланд прибыл с помощником, и директору пришлось идти встречать и
устраивать гастролера. Римский прошел за кулисы и постучался в уборную, где
обосновался приезжий.
Любопытные лица под разными предлогами то и дело заглядывали в уборную.
Приезжий поразил все "Кабаре" двумя вещами: своим замечательным фраком и
тем, что был в черной маске.
Впрочем, свита приезжего также примечательна. Она состояла из того
самого длинного в пенсне и в клетчатом, с наглой рожей, и толстого черного
кота.
Римский приветствовал Воланда с некоторым принуждением. В голове у
директора была форменная каша. Он осведомился о том, где же аппаратура
артиста, и получил от Воланда краткий ответ, что он работает без аппаратуры.
- Наша аппаратура, товарищ драгоценный, - ввязался в разговор никем не
прошенный наглец в пенсне, - вот она. Эйн, цвей, дрей! - И тут длинный,
повертев перед глазами недовольного Римского узловатыми пальцами, вытащил
из-за уха у кота собственные Римского часы, которые, вне всяких сомнений,
были при Римском во время входа в уборную. Шутовски раскланявшись, клетчатый
буффон на ладони подал часы пораженному директору, и тот под восхищенные
аханья портного и лиц, заглядывающих в дверь, водворил часы на место. У
Римского мелькнула мысль о том, что встретиться с длинным в трамвае было бы
крайне неприятно.
Тут загремели звонки со сцены, и под их грохот был выкинут второй фокус
почище, чем с часами. Именно: кот подошел к подзеркальному столику, лапой
снял пробку с графина, покачнул его, налил мутной воды в стакан и, овладев
им обоими пухлыми лапами, с удовольствием выпил. При виде такой штуки даже и
ахать не стали, а просто притихли.
Через три минуты с шелестом раздернулся занавес и вышел новый персонаж.
Это был пухлый, как женщина, хронически веселый человек в подозрительном
фраке и не совсем свежем белье. Весь зал нахмурился, увидев его. Это был
конферансье Мелузи.
- Итак, товарищи, - громко заговорил Мелузи, - сейчас перед вами
выступит знаменитый немецкий маг Воланд. Вы сами понимаете, - хитро сощурив
глаза, продолжал Мелузи, - что никакой магии на самом деле не существует.
Мосье Воланд в высокой степени владеет техникой фокуса, а мы все за
овладение техникой! Итак, попросим дорогого гостя!
Произнеся всю эту ахинею, Мелузи отступил, сцепил обе ладони и замахал
ими.
Публика ответила аплодисментом.
Выход Воланда, клетчатого и кота был эффектен. Черномасочный великан в
блистательном фраке с алмазами на пальцах, клетчатый, который теперь в ярком
свете оказался явным клоуном, и кот выстроились перед рампой.
Отшумел аплодисмент. Сеанс пошел сразу же необычно и чрезвычайно
заинтересовал публику.
- Кресло мне, - сказал Воланд.
И тут же неизвестно откуда появилось кресло, в которое и уселся Воланд.
Публика притихла. Кулисы были забиты народом, кончившие свои номера артисты
напирали друг на друга, и среди них виднелось бледное, хмурое лицо Римского.
Дальнейшее поведение Воланда еще более поразило публику. Развалившись в
кресле, артист ничего не показывал, а оглядывал публику, машинально
покручивая ухо любимого кота, приютившегося на ручке кресла.
Наконец артист прервал молчание.
- Скажи мне, рыцарь, - негромко осведомился он у клетчатого гаера, -
так это и есть, стало быть, московское народонаселение.
- Точно так, - почтительно ответил клетчатый.
- Так, так, так... - загадочно протянул Воланд. - Давненько, давненько
я не видел москвичей. Надо полагать, они сильно изменились. Город
значительно изменился. Это я могу засвидетельствовать. Появились эти
трамваи, автомобили...
Публика внимательно слушала, полагая, что это прелюдия к фокусам. На
лице у Мелузи мелькнуло выражение некоторого недоразумения, и он чуть поднял
брови. Он счел нужным вмешаться.
- Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой, которая
-значительно выросла в техническом отношении, и москвичами, - заговорил
сладко Мелузи, по профессиональной привычке потирая руки.
Тут Воланд, клоун и кот повернули головы в сторону конферансье.
- Разве я выразил восхищение? - спросил артист у клетчатого.
- Нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, - доложил клетчатый.
- Так?..
- Просто он наврал, - пояснил клетчатый и обратился к Мелузи, прибавив:
- Поздравляю вас соврамши.
На галерке кто-то рассмеялся, за кулисами разлилось недоумение. Мелузи
вздрогнул.
- Но меня, конечно не столько интересуют эти автобусы, брюки, телефоны
и прочая...
- Мерзость! - подсказал клетчатый угодливо.
- Спасибо, - сказал Воланд, - сколько более важный вопрос - изменились
ли эти горожане психологически?.. Э?
- Важнейший вопрос, сударь, - подтвердил и клетчатый.
Римского, конферансье, артистов в кулисах охватило полнейшее
недоумение, но, как бы угадав их чувства, артист молвил снисходительно:
- Ну, мы заболтались, однако, а публика ждет чудес белой магии. Фагот,
покажите им что-нибудь простенькое.
Зал шевельнулся, и тысячи четыре глаз сосредоточились именно на
клетчатом.
Тот щелкнул пальцами, крикнул залихватски:
- Три... четыре!
И тотчас, поймав в воздухе атласную колоду карт, начал ее тасовать.
Колода развернулась сыплющейся лентой, а потом, фыркнув, перелетела через
сцену и сложилась в лапе у кота. Тот немедля соскочил с кресла, стал на
задние лапы, а передними стасовал колоду и выпустил ее лентой в воздух.
Колода с шелестом змеей взвилась над головами, а затем клетчатый, раскрыв
рот, как птенец, всю ее, карту за картой, проглотил.
- Класс! - шепнули за кулисами. Кот потряс публику. Из-за этого даже и
аплодисмент не вырвался. Жонглеров публика уже видела, но никто никогда не
видел, чтобы животное могло проделать такой фокус с колодой.
Тем временем клетчатый воскликнул - гап! - и выстрелил из неизвестно
откуда появившегося в руке у него пистолета, а Воланд указал пальцем в
партер и сказал звучно:
- Колода эта теперь в кармане у вас. Да, да. Седьмой ряд, место
семнадцатое.
В партере зашевелились, и затем какой-то гражданин, густо покраснев,
извлек из кармана колоду. Стали привставать.
Гражданин застенчиво тыкал колодой в воздух.
- Пусть она останется у вас на память. Она вам пригодится для покера,
гражданин Парчевский. Вы совершенно справедливо заметили вчера, что жизнь
без покера представляет собой одну волынку.
И видно было, как в седьмом ряду тот, фамилия которого точно была
Парчевский, выпучил глаза и колоду положил на колени.
- Стара штука, - раздался голос на галерке, - они уговорились!
- Вы полагаете? - ответил голос со сцены, - так вот что: она у вас в
кармане!
Скептик сунул руку в карман штанов, но вытащил из кармана не колоду, а
пачку червонцев, перевязанную банковским способом. И на пачке той была
надпись - "1000 рублей".
- Червонцы, червонцы, - послышались голоса на галерке.
- Это червонцы... - недоуменно улыбаясь, сообщил скептик, не зная, что
ему делать с пачкой.
- Разве червонцы хуже игральных карт? - спросил Воланд. - Впрочем, если
они вам не нравятся, отдайте их соседу.
Слова Воланда вызвали большой интерес на галерке, но червонцев скептик
никому не отдал, а стал ковырять в пачке, стараясь дознаться, настоящие это
деньги или какие-то волшебные.
- Сыграйте со мной в такую колоду! - весело попросил кто-то в ложе.
- Авек плезир, - отозвался клетчатый и крикнул, - прошу всех глядеть в
потолок! Три!
Тут же сверкнул огонь и бухнул выстрел. В потолке что-то треснуло, а
затем меж нитями трапеций, притянутых к куполу, мелькнули белые листки и
затем, трепеща и крутясь, пошли книзу. Две тысячи голов были задраны кверху.
Один листок, два, десять, затем дождь стал гуще, и менее чем через
минуту падающие червонцы достигли партера.
Листы валили и валили, и червонный дождь становился все гуще.
Большинство бумажек падало в центр партера, но некоторые относило к ложам.
Снежный денежный дождь произвел очень большое впечатление на публику.
Вначале это было просто удивление, причем головы опускались по мере снижения
крупного снега. Затем глаза стали вертеться - следили полет денег.
Когда же червонцы стали падать на головы, колени, касаться рук, глаза
насторожились.
Одна рука вытянулась, взяла, другая... Начали рассматривать, мять... А
они все сыпались и сыпались.
Беспокойно зашевелилась галерка. Тогда кот отмочил такую штуку: войдя
на авансцену, он надул щеки и дунул вверх. Вихрем тотчас понесло бумажки на
галерею, которая встретила их гораздо более оживленно, нежели партер.
Гамму чувств можно было точно определить. Началось со внимания, а затем
во всех глазах ясно выразилось одно желание - понять, настоящие или нет?
Многие глаза устремились сквозь бумажки на свет огней, и тотчас
праведные и несомненные водяные знаки кинулись в глаза. Запах также не
вызывал ни малейшего сомнения: это был очаровательный, ни с чем несравнимый,
лучший на свете запах свежих червонцев. С номерами и сериями и
многочисленными и солидными подписями.
Настоящие? Тут зловещий блеск показался на многих очах. Вывод
напрашивался сам собой: если подлинные, то не попробовать ли... и... и...
Первые движения были стыдливы, вороваты и быстры. Раз в карман, раз в
карман. Но потом публика осмелела. Никто не запрещал присваивать сыплющиеся
деньги. Многие неопределенно посмеивались, дамы в партере порозовели. Видно
было, как двое молодых людей снялись из партера и, несколько пригибаясь и
имея такой вид, что им нужно отлучиться срочно по нужнейшему делу, отбыли из
зала. Один из них, уходя, поймал еще штуки три червонцев.
На галерке произошла суета. Завязался узел. Послышался голос: "Да ты не
толкайся. Я тебя толкну, сволочь". И там же вдруг треснула звучная плюха.
Публика заохала, глядела на галерку. Там произошла возня и вырос внезапно
милиционер. Кого-то куда-то повлекли.
Недоумение от такого фокуса в кулисах и на сцене достигло наивысшей
степени. Милицейский шлем замелькал у занавеса. С другой стороны появилась
пожарная ослепительная каска.
Мелунчи решительно не знал, что делать, что говорить. Он глядел то на
трех артистов, которые теперь уже оказались сидящими в ряд на трех креслах,
то на валящийся с неба поток, то на дирижера. Последний же в это время,
глядя не на оркестр, а в зал, машинально махал палкой, доигрывая вальс. В
публике гудели.
Мелунчи наконец собрался с духом и выступил. "Гипноз, гипноз..." -
думал он.
- Итак, товарищи, - заговорил конферансье, - мы с вами видели сейчас
замечательный случай так называемого массового гипноза. Опыт научный,
доказывающий как нельзя яснее, что никаких чудес не существует. Итак (тут
конферансье зааплодировал в совершеннейшем одиночестве), попросим мосье
Воланда раскрыть нам этот опыт. Сейчас, граждане, вы увидите, как эти якобы
денежные бумажки исчезнут так же внезапно, как и появились!
На лице при этом у конферансье было выражение уверенное, а в глазах
полнейшая неуверенность и мольба.
Публике его речь не понравилась. Настало молчание. В этот момент двое
исчезнувших молодых людей подозрительной походкой вернулись в партер и,
усевшись, тут же занялись ловлей бумажек.
Молчание прервал клетчатый.
- Это так называемое вранье, - заскрипел он, - бумажки, граждане,
настоящие!
- Браво! - крикнули на галерке. Публика в партере зашумела.
- Между прочим, этот, - тут клетчатый указал на Мелунчи, - мне надоел.
Суется все время, портит сеанс. Что бы с ним такое сделать?
- Голову ему оторвать! - буркнул на галерке кто-то.
- О! Идея! - воскликнул клетчатый.
- Надоел! - подтвердили на галерке.
Весь партер уставился на сцену, и тут произошло неслыханное -
невозможное. Шерсть на черном коте встала дыбом, и он раздирающе мяукнул.
Затем прыгнул, как тигр, прямо на грудь к несчастному Мелунчи и пухлыми
лапами вцепился в светлые волосы. Два поворота - вправо-влево - и кот при
мертвом молчании громадного зала сорвал голову с исказившимися чертами лица
с толстой шеи. Две тысячи ртов в зале издали звук "ах!". Из оборванных
артерий несколькими струями ударили вверх струи крови, и кровь потоками
побежала по засаленному фраку. Безглавое тело нелепо загребло ногами и село
на пол. Кровь перестала бить, а кот передал голову клетчатому клоуну, и тот,
взяв ее за волосы, показал публике!
Дирижер поднялся со своего кресла и вылупил глаза. Головы, грифы
скрипок и смычки вылезли из оркестровой ямы. Тут в театре послышались
женские вскрикивания.
Оторванная голова повела себя отчаянно.. Дико вращая вылезающими
глазами, она разинула косо рот и хриплым голосом на весь театр закричала:
- Доктора!
На галерке грянул хохот. Из кулис, забыв всякие правила, прямо на сцену
высунулись артисты, и среди них виден был бледный и встревоженный Римский.
- Доктора! Я протестую! - дико провыла голова и зарыдала.
В партере кто закрывал лицо руками, чтобы не видеть, кто, наоборот,
вставал и тянулся, чтобы лучше рассмотреть, и над всем этим хаосом
по-прежнему шел снежный червонный дождь.
Совершенно же беспомощная голова тем временем достигла отчаяния, и
видно было, что голова эта сходит с ума. Безжалостная галерка каждый вопль
головы покрывала взрывом хохота.
- Ты будешь нести околесицу в другой раз? - сурово спросил клетчатый.
Голова утихла и, заморгав, ответила:
- Не буду.
- Браво! - крикнул кто-то сверху.
- Не мучьте ее! - крикнула сердобольная женщина в партере.
- Ну что ж, - вопросил клетчатый, - простим ее?
- Простим! Простить! - раздались вначале отдельные голоса, а затем
довольно дружный благостный хор в партере.
- Милосердие еще не вовсе вытравлено из их сердец, - сквозь зубы молвил
замаскированный на сцене и прибавил, - наденьте голову.
Вдвоем с котом клетчатый, прицелившись на скорую руку, нахлобучили
голову на окровавленную шею, и голова, к общему потрясению, села прочно, как
будто никогда и не отлучалась.
- Маэстро, марш! - рявкнул клетчатый, и ополоумевший маэстро махнул
смычком, вследствие чего оркестр заиграл, внеся еще большую сумятицу.
Дальнейшее было глупо, дико и противоестественно. Под режущие и
крякающие звуки блестящих дудок Мелунчи, в окровавленном фраке, с
растрепанными волосами, шагнул раз, шагнул другой, глупо ухмыльнувшись.
Грянул аплодисмент. Дикими глазами глядели из кулис. Мелунчи скосился на
фрак и горестно улыбнулся. Публика засмеялась. Мелунчи тронул тревожно шею,
на которой не было никакого следа повреждения, - хохот пуще.
- Я извиняюсь, - начал было Мелунчи, почувствовал, что теряется, чего
никогда в жизни с ним не было.
- Прекратите марш!
Марш прекратился так же внезапно, как и начался, и клетчатый обратился
к Мелунчи:
- Ах, фрачек испортили? Три... четыре!
Клетчатый вооружился платяной щеткой, и на глазах зрителей с костюма
конферансье не только исчезли все кровавые пятна, но и самый жилет и белье
посвежели. Засим клетчатый нахватал из воздуха бумажек, вложил в руку
Мелунчи, подтолкнул его в спину и выпроводил вон с таким напутствием:
- Катитесь. Без вас веселей!
И Мелунчи удалился со сцены. Под звуки все того же нелепого марша,
который по собственной инициативе заиграл дирижер.
Тут все внимание публики вернулось к бумажкам, которые все еще сеялись
из-под купола.
Нужно заметить, что фокус с червонцами, по мере того как он длился,
стал вызывать все большее смущение, и в особенности среди персонала
"Кабаре", теперь уже наполовину высунувшегося из кулис. Что-то тревожное и
стыдливое появилось в глазах у администрации, а Римский, тревога которого
росла, почему-то бросив острый взгляд в партер, увидел, как один из
капельдинеров, блуждающим взором шнырнув в сторону, ловко сунул в кармашек
блузы купюру и, по-видимому, не первую.
Что-то соблазнительное разливалось в атмосфере театра вследствие
фокуса, и разные мысли, и притом требующие безотлагательного ответа,
копошились в мозгах.
Наконец назрело.
Голос из бельэтажа спросил:
- Бумажки-то настоящие, что ли?
Настала тишина.
- Будьте покойны.......................................................
Ночью на 1-е сентября 1933
Лишь только неизвестные вывели из подворотни Никанора Ивановича Босого
и в неизвестном направлении повели, странное чувство овладело душой
председателя.
И даже трудно это чувство определить. Босому начало казаться, что его,
Босого, более на свете нет. Был председатель Босой, но его уничтожили.
Началось с ощущения уничтоженности, потери собственной воли. Но это очень
быстро прошло. И, шагая между двух, которые, как бы прилипши к плечам его,
шли за ним, Босой думал о том, что он... он - другой человек. О том, что
произошло что-то, вследствие чего никогда не вернется его прежняя жизнь. Не
только внешне, но и внутренне. Он не будет любоваться рассветом, как прежний
Босой. Он не будет есть, пить и засыпать, как прежний Босой. У него не будет
прежних радостей, но не будет и прежних печалей. Но что же будет?
Этого Босой не знал и в смертельной тоске изредка проводил рукой по
груди. Грустный червь вился где-то внутри у его сердца, и, может быть, этим
движением Босой хотел изгнать его.
Неизвестные посадили председателя в трамвай и увезли его в дальнюю
окраину Москвы. Там вышли из трамвая и некоторое время шли пешком и пришли в
безотрадные места к высочайшей каменной стене. Вовсе не потому, что москвич
Босой знал эти места, был наслышан о них, нет, просто иным каким-то
способом, кожей, что ли, Босой понял, что его ведут для того, чтобы
совершить с ним самое ужасное, что могут совершить с человеком, - лишить
свободы.
Босой Никифор Иванович был тупым человеком, это пора признать. Он не
был ни любопытен, ни любознателен. Он не слушал музыки, не знал стихов.
Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог ее. Как относился он к людям?
Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их
вдвойне. Что-нибудь ненавидел? Нет. Был жесток? Вероятно. Когда, при нем
избивали, скажем, людей, а это, как и каждому, Босому приходилось нередко
видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно.
Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена придвинулась к
глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил,
кроме клеенчатой скатерти на столе, а на этой клеенке тарелку, а на тарелке
голландскую селедку и плавающий в мутной жиже лук. Но тут же в медленных
мозгах Босого явилась мысль о том, что, что бы ни случилось с ним за этой
стеной, сколько бы он ни провел за нею времени, был ли бы
он..........................................................................
Человеческая рука повернула выключатель настольной лампы, и кабинет
дирекции "Кабаре" осветился зеленым светом, а окна почернели. Рука
принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый еще в истории "Кабаре" вечер
закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский
чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам "Кабаре", он
слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания
разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной
важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский
оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло.
Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло.
Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел
отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к
нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов.
"Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло.
- Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой.
Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта,
снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
"Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило
ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев".
Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный
шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной
к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к
которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это
время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров
и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская
тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно
расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие
имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому,
поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел
возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а
несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в
одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно
выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские
штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а
платья на даме не было.
Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы
мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак
не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
- Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя
пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и
даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых
штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял
эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там
ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то
кутерьма.
Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была
соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач
пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти