Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

   - Философы, я полагаю, правы, - ответил Трэверс. - Школьником я находил, что с площадкой для крикета не может сравниться никакой пейзаж. Позднее, когда я охотился в Мелтоне, эта некрасивая местность казалась мне прелестнее Девоншира. И только в недавние годы я стал находить наслаждение в красоте природы, не думая о том, как она может нам служить.
   - А вы что скажете, мисс Трэверс?
   - Не знаю, что и сказать, - задумчиво ответила Сесилия. - Я не помню такого времени в моем детстве, когда бы я не находила наслаждения в том, что мне казалось в природе красивым, но едва ли я отдавала себе ясный отчет в большей или меньшей степени красоты. Простой луг с маргаритками и лютиками казался мне тогда восхитительным, и сомневаюсь, чтобы я находила больше красоты в самых великолепных ландшафтах.
   - Правда, - согласился Кенелм, - в детстве у нас ограниченный кругозор. Каков ум, таков и глаз. В раннем детстве наслаждаешься настоящим, и глаз останавливается с удовольствием на одних ближайших предметах. Не думаю, чтобы в детстве...
   Задумчиво закат мы наблюдали.
   - Какая бездна мысли в одном слове "задумчиво"! - тихо сказала Сесилия, не отрывая взора от западного небосклона, на который указывал Кенелм и где огромный солнечный шар уже до половины погрузился за черту горизонта.
   Она села на камень. За нею возвышался свод полуразрушенной арки. Последние лучи заходящего солнца падали на ее юное лицо и терялись во мраке свода. Несколько минут длилось молчание, и в это время солнце закатилось. Розовые облачка еще носились тонкими хлопьями и мгновенно меркли. Вечерняя звезда поплыла, уверенная, яркая, одинокая. Впрочем - ненадолго: этот небесный страж вызвал духа. Раздался голос:
   - Никаких признаков дождя, сквайр. Что будет с репой?
   - Вот она, житейская действительность! Кто уйдет от нее? - пробормотал Кенелм, остановив взор на дюжей фигуре управляющего.
   - А, это вы, Норт! - воскликнул сквайр. - Что привело вас сюда? Ничего не случилось, надеюсь?
   - Случилось сударь. Даремский бык...
   - Даремский бык? Что же с ним? Вы меня пугаете!
   - Заболел. Рези в желудке.
   - Извините меня, Чиллингли, - воскликнул Трэверс, - я должен немедленно идти. Это дорогое животное, и я никому не могу доверить его лечение.
   - Сущая правда, - с восхищением подтвердил управляющий. - Во всем графстве нет такого ветеринара, как сквайр.
   Пока он говорил это, Трэверс был уже далеко, и запыхавшийся управляющий едва его догнал. Кенелм сел на камни возле Сесилии.
   - Как я завидую вашему отцу! - воскликнул он.
   - Почему? Разве что он знает, как вылечить быка? - с тихим смехом спросила Сесилия.
   - Положим, что и это достойно зависти. Приятно облегчить страдания какой бы то ни было божьей твари, хотя бы и даремского быка.
   - Правда. Я заслуживаю упрека.
   - Напротив, вы по всей справедливости заслуживаете похвалы. Ваш вопрос внушил мне доброе чувство, вместо эгоистичного, которое преобладало в моих мыслях. Я завидовал вашему отцу в том, что у него так много интересов. Ценя наслаждение красотой - видами природы и закатом солнца, он восхищается также урожаем репы и беспокоится о здоровье быка. Счастлив человек дела, мисс Трэверс!
   - Когда мой отец был в ваших летах, мистер Чиллингли, он, наверное, интересовался репой и быками не более, чем вы. Я не сомневаюсь, что настанет время, когда вы будете таким же человеком дела, как он.
   - И вы... искренне так считаете?
   Сесилия не отвечала.
   Кенелм повторил вопрос.
   - Откровенно говоря, я не знаю, будете ли вы интересоваться именно тем, что занимает моего отца. Но есть же другие предметы, кроме репы и домашнего скота, которые относятся к практической жизни, и вы будете принимать такое же живое участие, как приняли его в судьбе Уила Сомерса и Джесси Уайлз.
   - Это не практический интерес. Я тут ничего не выиграл. Но будь это даже интересом практическим, то есть приносящим выгоду подобно скотоводству и возделыванию репы, на бесконечное число Сомерсов и Уайлзов рассчитывать не приходится. История никогда не повторяется.
   - Могу я с великим смирением возразить вам?
   - Мисс Трэверс, мудрейший из смертных, когда-либо живших на свете, все же недостаточно мудр, чтобы понимать женщину. Но большая часть мужчин обыкновенного ума, полагаю, согласится, что женщина отнюдь не смиренное создание, и, говоря, что "возразит со всем смирением", она вовсе не думает того, что говорит. Позвольте попросить вас ответить мне с великим высокомерием.
   Сесилия засмеялась и покраснела. Смех был мелодичен, румянец... Каким же он был? Пусть тот, кто сидел в звездных сумерках возле такой девушки, как Сесилия, подыщет настоящее определение для такого румянца. Я оставляю его без эпитета. Однако ответила она твердо, хотя и кротко:
   - Разве нет практических вопросов, касающихся счастья не одного или двух лиц, но тысяч и тысяч людей, вопросов, которыми человек, подобный вам, мистер Чиллингли, не может не интересоваться, даже не достигнув возраста моего отца?
   - Извините, вы не отвечаете, а спрашиваете. Я возьму с вас пример и спрошу, как эти вопросы могут заинтересовать человека, подобного мистеру Чиллингли?
   Сесилия помедлила, как бы пытаясь выразить многое в кратких словах, и сказала:
   - В сфере мысли его может занять литература, в сфере действий политика.
   Кенелм широко раскрыл глаза от изумления. Самый восторженный приверженец женских прав не мог бы относиться почтительнее Кенелма к способностям женщин; но к числу недостижимых качеств для женщин он всегда относил "лаконизм". "Ни одна женщина, - говорил он, - не высказала афоризма и не придумала пословицы".
   - Прежде чем приступить к дальнейшему, мисс Трэверс, - сказал он наконец, - благоволите сообщить: тот краткий, но содержательный ответ, который вам пришел сейчас на ум, ваш ли собственный или вы заимствовали его из книги, которой я случайно не читал?
   Сесилия честно старалась припомнить и затем сказала:
   - Не думаю, чтобы я взяла его из книги; но многие мысли мне подсказала миссис Кэмпион. а так как она была окружена умными людьми, то...
   - Понимаю и соглашаюсь с вашим определением, откуда бы оно ни было взято. Вы думаете, я могу сделаться писателем или политиком? А читали ли вы очерк современного нам автора "Движущая сила"?
   - Нет.
   - Очерк этот имеет целью доказать, что без движущей силы человек со всеми своими способностями и образованием ничего практического не сделает. Главные пружины "движущей силы" - нужда и честолюбие. В моем механизме их нет. По случайности рождения, я не нуждаюсь в куске хлеба, по случайности моего темперамента и философского образа мыслей, меня не трогают похвала или порицание. А без нужды в куске хлеба и при непоколебимом равнодушии к похвале и порицанию, думаете ли вы, положа руку на сердце, что человек создаст что-нибудь ценное в литературе или политике? Справьтесь-ка у миссис Кзмпион!
   - И справляться не буду. Разве чувство долга ничего не значит?
   - Увы, мы так по-разному толкуем долг! От долга в обычном смысле слова я, надо полагать, отступлю не более других. Но разве для полного развития всего хорошего, что в нас заложено, нам следует усвоить образ действий, против которого мы восстаем всеми силами души? Можете вы сказать бухгалтеру: "Будь поэтом", или поэту: "Будь бухгалтером"? Не обретет счастья человек, если ему прикажут избрать одну карьеру, когда сердце его лежит к другой, как не будет он счастлив, если его принудят жениться на одной женщине, когда все его чувства стремятся к другой.
   Сесилия смутилась и отвела глаза. Кенелм обладал большим тактом, чем это обычно бывает у молодых людей его лет, то есть тонко понимал, чего в разговоре следует избегать, но у него была несчастная привычка забывать, с кем он говорит, и рассуждать как бы с самим собой. Предав полному забвению Джорджа Бельвуара и не заметив, как подействовал на собеседницу его неуместный довод, он продолжал:
   - "Счастье" - слово, произносимое с большой легкостью. Оно может означать мало, оно может означать много. Под "счастьем" я подразумевал бы не минутную радость ребенка, которому дали игрушку, но постоянную гармонию между нашими склонностями и целями. Без этого созвучия мы в раздоре с самими собой, мы неполноценные люди, мы неудачники. А сколько советчиков наставляют нас: "Быть в раздоре с собой - наш долг". Я это отвергаю.
   Тут Сесилия встала и тихо произнесла:
   - Становится поздно. Пора возвращаться.
   Они медленно спустились с зеленого пригорка и сначала шли молча. Летучие мыши, появляясь из поросших плющом развалин, шныряли и мелькали перед ними, гоняясь за ночными насекомыми. Спасаясь от преследователей, ночная бабочка села на грудь к Сесилии.
   - Летучие мыши - практичные создания, - сказал Кенелм, - их движущая сила - голод. Их интерес сосредоточен на насекомых, которых они ловят. Звезды их не привлекают, однако звезды служат приманкой для бабочек.
   Сесилия прикрыла прозрачным шарфом ночную бабочку, чтобы та не улетела и не стала добычей летучих мышей.
   - Однако и бабочка практична, - возразила она.
   - Да, на этот раз она была практична, когда на пути к звездам нашла убежище от грозившей ей опасности.
   У Сесилии забилось сердце. Не было ли более глубокого и нежного смысла в этих словах? Но если она это подумала, то ошиблась. Они подходили теперь к садовой калитке, и Кенелм остановился, чтобы открыть ее.
   - Посмотрите, - сказал он, - месяц только что взошел над теми темными соснами и придал ночи еще большую тишину. Не странно ли, что мы, смертные, находясь в постоянном волнении, суете и борьбе, как в естественной нам стихии, мыслим о святости в образах, противоположных нашей действительной жизни, то есть в образах спокойствия? В эту минуту, когда на небе и на земле царит такая мирная тишина, у меня возникло чувство, будто я стал чище, нравственнее, стал подвластен белее высокой морали, чем внушенная мне насекомым, которому вы дали убежище. Чтобы выразить это, я должен обратиться к поэтам:
   Стремленье к звезде мотылька,
   И мрака - к сиянью.
   А человека - уйти далеко
   От земного страданья.
   О несбыточная, несбыточная мечта, недостижимая на нашей земле!
   В этих словах слышалась такая безысходная тоска, что Сесилия не устояла против порыва сострадания. Она положила на его руку свою и заглянула в поднятое к звездам печальное лицо глазами, которым небо предназначило быть источниками утешения для страждущего мужчины. От легкого прикосновения ее руки Кенелм вздрогнул, опустил глаза и встретил этот сострадательный взор.
   - К великой своей радости, могу сообщить вам, что спас быка! - крикнул им Трэверс, подходя к калинке.
   ГЛАВА XX
   Когда в этот вечер Кенелм поднимался в свою комнату, он остановился на площадке перед портретом, который хозяин дома осудил на печальное изгнание. Эта дочь вымершего и опозоренного рода могла быть гордостью дома, в который вошла невестой. Лицо, поразительно прекрасное, было по своим чертам в высшей степени патрицианским. В нем сочеталось выражение кротости и скромности, не часто встречающееся в портретах сэра Питера Лели, а в глазах и улыбке удивительное отражение невинного счастья.
   "Какое наглядное предостережение против честолюбия, которое прелестная представительница более позднего поколения могла бы пробудить во мне, являешь ты собою, о пленительный образ! - рассуждал про себя Кенелм, обращаясь к портрету. - Сколько десятилетий это полотно хранило твою красоту на радость и гордость всему роду. Владелец за владельцем говорил восхищенным гостям: "Да, прекрасный портрет, кисти Лели. Она была моей прабабушкой Флитвуд из Флитвуда". Теперь же, чтобы гости не вспомнили, что один из Трэверсов некогда сочетался браком с девушкой из рода Флитвудов, тебя скрыли от глаз людских; даже кисть Лелн не может придать тебе цену, спасти невинную от осуждения. Последний из Флитвудов, без сомнения самый честолюбивый из них, наиболее стремившийся восстановить и вновь позолотить древнее знатное имя, умер мошенником; позор одного живого человека так ужасен, что может обесславить умерших".
   Кенелм отвел глаза от улыбающегося портрета и вошел в свою комнату. Сев за письменный стол, он придвинул к себе бювар и почтовую бумагу, взялся за перо, но, вместо того чтобы писать, глубоко задумался. Лоб его был слегка нахмурен, что случалось редко. Он был очень недоволен.
   "Кенелм, - начал он обычные рассуждения с самим собою, - очень тебе пристало, нечего сказать, разглагольствовать о чести родов, которые не имеют никакой связи с твоим! Сын сэра Питера Чиллингли, оглянись на себя. Вполне ли ты уверен, что ничего не сказал и не сделал или взглядом не вызвал чего-нибудь способного внести горе в дом, где тебе оказывают гостеприимство? Какое право имел ты эгоистично ныть, не думая, что слова твои воспринимаются сострадательными ушами и что подобные слова, услышанные девушкой при лунном свете, могут возбудить в ней жалость и нарушить ее спокойствие? Стыдись, Кенелм! Стыдись! И это - зная планы ее отца и зная в придачу, что ты не можешь оправдываться желанием завоевать любовь этого прелестного создания. Что ж ты делаешь, Кенелм? Я тебя не слышу - выскажись! О, я самонадеянный фат, вообразивший, что понравился ей. Да, как иначе меня назвать? Искренне надеюсь, что все это-плод моего воображения. Одно утешительно: не было и, должно быть, не будет уже времени для большой беды. Завтра, Кенелм, мы уедем. Соберись и уложись, напиши письма и потом потуши свечу, потуши свечу!"
   Но этот оратор, обращавшийся к собственной особе, не сразу принялся за дело, как было решено его двумя я. Он встал и беспокойно заходил по комнате взад и вперед, то и дело останавливаясь перед портретами на стенах.
   Некоторые из них, худшей работы, были обречены висеть в комнате, занимаемой Кенелмом. Эту самую старинную и обширную из спален в доме всегда отводили холостому гостю, потому что в ней не было большого зеркала; к тому же она находилась далеко от главных комнат, и вела к ней только небольшая лестница, выходившая на площадку, куда изгнана была Арабелла; другой причиной была молва, будто в этой комнате водится нечистая сила, а дамы, по общему мнению, более склонны к суеверному страху, чем мужчины. Портреты перед которыми останавливался Кенелм, были разных эпох: от царствования Елизаветы до Георга III; ни один из них не принадлежал кисти знаменитого художника, ни один не изображал предка, оставившего имя в истории, - словом, это были портреты, какие часто встречаются в поместьях сквайров хорошего рода. В чертах и выражении лиц на всех этих портретах преобладал один фамильный тип - черты резкие и смелые, выражение открытое и честное. И хотя никто из этих отошедших в иной мир не заслужил славы, каждый из них просто и непритязательно внес лепту в события своего времени.
   Этот достойный Трэверс в брызжах и латах выставил на собственный счет корабль с командой против армады. Он никогда не был вознагражден бережливым Берли за потери и убытки, которые весьма сократили его родовое наследство, и не был даже возведен в рыцарское достоинство. Вон тот джентльмен с короткими прямыми волосами, падающими на лоб, который одной рукой опирается на саблю, а в другой держит открытую книгу, был представителем своего графства в Долгом парламенте, сражался под предводительством Кромвеля на Марстон-муре, и, восстав против протектора, когда тот отбросил "погремушку", оказался в числе патриотов, засаженных в "Адскую яму". Он тоже сократил свое родовое наследие тем, что содержал на свой счет двух кавалеристов и двух лошадей. Единственной его наградой была "Адская яма". Третий, с гладким лицом и в большом парике, процветал в мирное время царствования Карла II, был всего только мировым судьею, но живость его взгляда заставляла предполагать в нем весьма дельного судью. Он не увеличил и не уменьшил своего родового имения. Четвертый, в костюме эпохи царствования Вильгельма III, несколько прикопил к наследью отцов, избрав карьеру юриста. Должно быть, он в ней преуспел. Под портретом стояло: "доктор прав". Пятый, молодой офицер, был убит под Бленхеймом. На портрете, написанном за год до его смерти, он был очень красив. Портрет жены его висел в гостиной, так как был работы Неллера. Она тоже была хороша собой и после смерти мужа вышла вторично за дворянина, портрет которого, разумеется, не находился в семейной коллекции. Дальше хронологический порядок несколько нарушался, так как наследник офицера был еще ребенком. Но в эпоху Георга II другой Трэверс оказался губернатором Вест-Индской колонии. Сын его принимал участие в совершенно противоположном движении века. Он был изображен беловолосым старцем почтенного вида, внизу стояла подпись: "последователь Уэсли". Его наследник завершал собрание. Он был написан во весь рост, в морском мундире и с деревянной ногой. В качестве капитана королевского флота он, как гласила надпись, "сражался под командою Нельсона при Трафальгаре". Этому портрету было бы отведено почетное место в гостиной, если б лицо не было отталкивающе безобразным, а сама живопись просто безвкусной мазней.
   "Понимаю, - вдруг сказал себе Кенелм, - почему Сесилия Трэверс приучена видеть во всем служение долгу. Все эти люди минувших времен, по-видимому, только для того и жили, чтобы исполнять свой долг, а не участвовать в погоне за денежным мешком - кроме одного, но тот ведь был адвокатом. Кенелм, будь внимателен и выслушай меня: какими бы мы ни были, деятельными или ленивыми, разве не верно и не справедливо мое любимое изречение: "хороший человек приносит пользу уже тем, что живет на свете"? Однако для этого ему необходимо быть аккордом, а не диссонансом. Кенелм, ленивец, нам надо укладываться".
   Он упаковал чемодан, приклеил к нему билет с адресом Эксмондема и написал следующие три письма:
   Письмо первое
   МАРКИЗЕ ГЛЕНЭЛВОН
   Дорогой друг и наставница! Ваше последнее письмо я целый месяц оставлял без ответа. Я не принял Вашего поздравления по поводу достижения мною двадцати одного года. Подобное событие - лживая условность, а Вам известно, как ненавистны мне ложь и все условное. Говоря по правде, я или гораздо моложе двадцати одного года, или гораздо старше.
   Что касается планов, направленных против моего спокойствия, то есть намерения избрать меня депутатом от нашего графства на будущих выборах, то я хотел их разрушить и своего добился. Теперь же я предпринял продолжительное путешествие. Сначала я думал ограничиться одною родиной. Но намерения меняются. Я еду за границу. Я сообщу Вам о своем местопребывании. Теперь я пишу из дома Леопольда Трэверса, Вашего родственника - как я слышал от его прелестной дочери, - человека, в высшей степени достойного уважения и горячей дружбы.
   Нет, несмотря на все Ваши лестные предсказания, я никогда в жизни не буду представлять собой ничего более замечательного, чем теперь.
   Позвольте мне, леди Гленэлвон, остаться Вашим благодарным другом.
   К. Ч.
   Письмо второе
   Любезный кузен Майверс, я еду за границу. Мне могут понадобиться деньги, так как для возбуждения во мне "движущей силы" я постараюсь в них нуждаться. Когда я был мальчиком лет шестнадцати, Вы предлагали мне писать для "Лондонца" и нападать на маститых авторов. Заплатите ли Вы мне теперь за подобную же демонстрацию великой новой идеи нашего поколения - утверждающей: "чем меньше человеку известно о предмете, тем он лучше его понимает"? Я намерен путешествовать по странам, которых никогда не видел, и среди народов, вовсе мне незнакомых. Мои свободные суждения о тех и других, сообщаемые корреспондентом, который разделяет Ваше уважение к анониму и никогда не откроет своего имени, должны быть неоценимы для "Лондонца". Адресуйте Ваш ответ в Кале, до востребования.
   Искренне Ваш К. Ч.
   Письмо третье
   Дорогой отец! Я получил твое письмо. Прости, что пишу второпях. Я уезжаю завтра за границу и сообщу о себе из Кале.
   Я в восхищении от Леопольда Трэверса. Как развито чувство равновесия в этом истинно английском джентльмене. Подбрасывайте его вверх, кидайте вниз, как хотите, - он всегда станет на ноги - джентльменом. У Трэверса единственная дочь, которую зовут Сесилия, достаточно хорошенькая, чтобы соблазнить на брак любого смертного, еще не убежденного Децимусом Роучем, что именно в безбрачии заключается настоящее "приближение к ангелам". К тому же еще, она девушка, с которою можно вести беседу. Даже ты мог бы беседовать с нею. Трэверс желает, чтоб она вышла за джентльмена, вполне, как говорится, "подходящего", достойного всякого уважения, красивого и многообещающего. Если это сбудется, она станет наравне с образцом совершенства среди утонченных представительниц слабого пола - леди Гленэлвон. Отсылаю назад мой чемодан. Я порядком порастряс свой кошелек на приобретение опыта, но еще не вышел за пределы моего месячного содержания. Я намерен и впредь ограничиться им одним; если же понадобится, то заработаю деньги в поте лица или потугами мозга. В случае какой-нибудь особой потребности в экстренных фондах, например, для оказания ближнему истинной помощи, и при уверенности, что и ты оказал бы ее, - мне придется выписать чек на твоего банкира. Но пойми, что это будет твой расход, а не мой, и именно тебе воздадут за него на небесах. Дорогой отец, я люблю и уважаю тебя с каждым днем все больше! Обещаю не делать предложения никакой молодой особе, не посоветовавшись предварительно с тобой. О дорогой мой отец, как мог ты в этом сомневаться! Как мог ты подумать, что я способен быть счастливым с женою, которую ты не любил бы как дочь? Я свято сдержу свое обещание. Но мне жаль, что ты не потребовал от меня такого послушания, которое было бы более трудным испытанием чувства долга. Я не мог бы повиноваться тебе охотнее, если б ты потребовал от меня никогда не делать предложения никакой девушке. Если б ты посчитал нужным, чтобы я отказался от достоинства разума ради безумия страсти или от свободы человека ради рабства мужа, я и тогда постарался бы исполнить невозможное, но поплатился бы жизнью за такое усилие, и ты познал бы угрызения совести, которые посещают даже тиранов.
   Твой любящий сын К. Ч.
   ГЛАВА XXI
   На следующее утро Кенелм удивил общество, собравшееся за завтраком, явившись в том грубом костюме, в котором он познакомился со своим хозяином. Сообщая о своем отъезде, он не глядел на Сесилию, но глаза его остановились на миссис Кэмпион, и он улыбнулся, может быть несколько грустно, увидев, как просияло ее лицо, и услыхав, как она вздохнула с облегчением. Трэверс уговаривал его погостить еще несколько дней, но Кенелм оставался тверд в своем намерении.
   - Лето проходит, - сказал он, - а мне еще надо побывать в отдаленных отсюда краях, прежде чем увянут цветы и выпадет снег. На третью ночь я буду спать уже на чужой земле.
   - Так вы отправляетесь за границу? - спросила миссис Кэмпион.
   - Да.
   - Какое внезапное решение, мистер Чиллингли! Еще на днях вы говорили, что хотите посетить шотландские озера.
   - Это правда, но я рассудил, что там будет полно туристов, среди которых, вероятно, окажется немало знакомых. За границей же я буду свободен, потому что там меня никто не знает.
   - Можно предполагать, что вы вернетесь к охотничьему сезону?
   - Не думаю, я не охочусь на лисиц.
   - Во всяком случае, мы, вероятно, встретимся в Лондоне, - сказал Трэверс. - Я полагаю, что после продолжительной сельской жизни сезон или два в шумной столице окажутся полезной переменой и для души и для тела. Сесилии уже пора представиться ко двору, а ее придворному костюму - быть упомянутым на столбцах "Морнинг пост".
   Сесилия, по-видимому, так хлопотала около чайника, что не обращала ни малейшего внимания на толки о своем выезде в свет.
   - Ужасно скучно будет мне без вас! - с искренним жаром вскричал через минуту Трэверс. - Вы меня так взбудоражили. Ваши своеобразные афоризмы будут звучать у меня в ушах еще долго после вашего отъезда.
   Послышался шелест женского платья за чайником.
   - Сисси, - промолвила миссис Кэмпион, - ты нальешь, наконец, нам чаю?
   - Прошу прощения, - ответила Сесилия. - Я слышу, на лугу визжит Помпеq. Заперли дверь, и он не может войти. Я сейчас вернусь.
   Сесилия встала и ушла; Миссис Кэмпион заняла ее место за чайным прибором.
   - Удивительно, Сесилия так любит эту уродливую собаку, - сердито сказал Трэверс.
   - Уродство и составляет ее красоту, - смеясь, возразила миссис Кэмпион. - Мистер Бельвуар выбрал эту собаку за то, что у нее самая длинная спина и самые короткие ноги, какие можно было найти в Шотландия.
   - А! Ее подарил Джордж, я забыл, - сказал Трэверс, приятно улыбаясь.
   Прошло несколько минут, прежде чем мисс Трэверс возвратилась со своим терьером, и, по-видимому, вместе с этим новым украшением общества к ней вернулась прежняя веселость - она заговорила живо, щеки ее разгорелись. Можно было подумать, что она чем-то возбуждена.
   Но когда полчаса спустя Кенелм у дверей холла стал прощаться с ней и с миссис Кэмпион, румянец у Сесилии исчез, губы сжались и прощальных слов нельзя было расслышать. Потом, когда фигуры Кенелма и ее отца, пожелавшего проводить гостя до ворот парка, мелькнули на лугу и исчезли среди деревьев, миссис Кэмпион обвила рукой стан Сесилии и поцеловала ее. Сесилия вздрогнула и с улыбкой взглянула на своего друга, но за этой улыбкой скрывались слезы.
   - Благодарю, дорогая, - кротко сказала она и, выскользнув в цветник, постояла немного у той калитки, которую Кенелм отворял накануне. Затем она медленно поднялась по зеленым склонам к развалинам приорства.