Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

   - Тогда во мне нет духа соревнования, ибо, безусловно, нет честолюбия.
   - Этому я не могу поверить; сэр! Может быть, другие мысли временно сдерживают его. Но рано или поздно оно пробьется наверх, как это случилось со мною. Добиться успеха в жизни, быть уважаемым теми, кто вас знает, притом тем больше, чем вы становитесь старше, - я называю это желанием, достойным мужчины. И я уверен, что оно так же естественно приходит к англичанину, как... как...
   - Как желание сбить с ног другого англичанина, стоящего на его пути. Я теперь вижу, что вы всегда были очень честолюбивым человеком, Том, только честолюбие ваше приняло теперь другое направление. Цезарь мог когда-то быть:
   Лишь первым из бойцов кулачных.
   Теперь, я полагаю, вы оставите мысль о путешествии, вернетесь в Лакомб, излечившись от любви к Джесси, женитесь на молодой девушке, о которой говорили, и постепенно станете олдерменом, мэром и депутатом от Лакомба.
   - Все это может прийти со временем, - ответил Том, не сердясь на иронический тон Кенелма. - Но я все же намерен попутешествовать. Год странствий подготовит меня к тому положению, к которому я стремлюсь. Теперь я вернусь в Лакомб устроить мои дела, договорюсь с мистером Лилендом, торговцем пшеницей, о времени моего возвращения и...
   - Молодая девица будет вас ждать?
   - Эмили?
   - О, ее зовут Эмили? Это более изящное имя, чем Джесси.
   - Эмили, - продолжал Том с невозмутимым спокойствием, которое в сравнении с желчностью, какой Кенелм заменил свой обычный мягкий и равнодушный тон, вполне могло быть названо ангельским, - Эмили знает, что, если она станет моей женой, я буду гордиться ею, и она будет уважать меня еще больше, когда почувствует, как я забочусь о том, чтобы ей не приходилось меня стыдиться.
   - Простите меня, Том, - сказал Кенелм, смягчившись и с братской нежностью положив руку на плечо друга, - природа создала вас настоящим джентльменом, и вы не могли бы говорить благороднее, как если бы явились на свет главой всех Говардов.
   ГЛАВА IV
   Том уехал на следующее утро. Он отказался еще раз повидаться с Джесси, коротко сказав:
   - Я не хочу, чтобы впечатление, произведенное ею на меня в прошлый вечер, изменилось.
   Кенелм находился в таком расположении духа, что не пожалел об отъезде друга. Несмотря на разительные перемены в манерах и образовании Тома, ставившие его почти наравне с благовоспитанным и образованным наследником Чиллингли, Кенелм мог бы больше сочувствовать прежнему безутешному спутнику, лежавшему вместе с ним на траве и слушавшему речи или стихи менестреля, чем практичному, преуспевающему гражданину Лакомба. Для юноши, влюбленного в Лили Мордонт, возникла какая-то дисгармония, какой-то разлад при сознании, что человеческое сердце допускает такие логически оправданные, такие рассудочные перемены привязанности: сегодня Джесси, завтра Эмили. La reine est morte: vive la reine {Королева умерла: да здравствует королева! (фр.).}!.
   Через час или два после отъезда Тома Кенелм почти машинально направил свои шаги к Брэфилдвилу. Он инстинктивно угадал тайное желание Элси относительно него и Лили, как ни искусно она его скрывала.
   В Брэфилдвиле он будет слышать о Лили, снова окажется там, где увидел ее в первый раз.
   Он нашел миссис Брэфилд одну в гостиной за столом, покрытым цветами, которые она разбирала, чтобы поставить в вазы.
   Кенелма поразило, что Элси обращалась с ним более сдержанно, чем обычно, и казалась несколько смущенной, а когда после предварительного незначительного разговора он взял быка за рога и смело спросил, давно ли она видела миссис Камерон, Элси коротко ответила:
   - Я была у нее на днях, - и тотчас переменила тему, заговорив о беспокойном положении на континенте.
   Кенелм решил не поддаваться и тотчас вернулся к прежнему:
   - На днях вы предлагали поездку для осмотра римской виллы и сказали, что пригласите миссис Кэмерон. Может быть, вы забыли об этом?
   - Нет, но миссис Кэмерон отказалась. С нами поедет Эмлин с женой. Он нам обо всем расскажет.
   - Несомненно. Но почему же отказалась миссис Кэмерон?
   Элси поколебалась, а затем подняла чистые карие глаза на Кенелма с внезапной решимостью объясниться начистоту.
   - Я не могу сказать, почему отказалась миссис Кэмерон, но она поступила благоразумно и достойно. Выслушайте меня, мистер Чиллингли. Вы знаете, как я вас уважаю и как к вам расположена. Судя по тому, что я чувствовала несколько дней, а может быть, и больше, после того, как мы расстались в Тор-Эдеме... - Тут она опять поколебалась, но затем, рассмеявшись и слегка покраснев, решительно продолжала: - Будь я теткой или старшей сестрой Лили, я поступила бы так же, как миссис Кэмерон: не позволила бы Лили часто видеться с молодым человеком, который гораздо выше ее по состоянию и общественному положению.
   - Постойте, - гордо воскликнул Кенелм, - я не могу допустить, чтобы состояние или общественное положение давали кому бы то ни было право считать себя выше мисс Мордонт.
   - Выше ее по природному изяществу и утонченности, конечно, нет. Но в свете имеют силу другие соображения, которые, может быть, сэр Питер и леди Чиллингли примут во внимание.
   - Вы не думали об этом до вашего последнего свидания с миссис Кэмерон?
   - По совести говоря, нет. Уверенная, что мисс Мордонт благородного происхождения, я мало думала о разных неблагоприятных обстоятельствах.
   - Стало быть, вы знаете, что она благородного происхождения?
   - Как и все местные жители, я это знаю только по уверению миссис Кэмерон, в которой никто не может не признать настоящей леди. Есть, однако, различные степени знатности, с которыми в повседневном общении мало считаются, но они напоминают о себе при заключении брачных союзов. И сама миссис Кэмерон прямо говорит, что ее племянница не принадлежит к тому классу общества, из которого сэр Питер и леди Чиллииглн позволят сыну выбрать себе невесту. Простите, если я причинила вам боль или обидела вас, - протянув Кенелму руку, добавила она. - Я говорю как истинный друг ваш и Лили. Серьезно советую вам, если мисс Мордонт - причина вашего пребывания здесь, уехать вовремя для вашего и ее душевного спокойствия.
   - Для ее душевного спокойствия, - тихим, дрожащим голосом произнес Кенелм, который, казалось, не слыхал всего остального, сказанного миссис Брэфилд.Для ее душевного спокойствия... Неужели вы искренне думаете, что она интересуется мною - могла бы заинтересоваться, если бы я остался?
   - Хотела бы ответить вам определенно. Но я не знаю тайн ее сердца. Я могу только сказать, что для спокойствия всякой молодой девушки опасно видеть часто такого блестящего молодого человека, как вы, разгадать его любовь и понять, что он не может с одобрения своих родных просить ее сделаться его женой.
   Кенелм опустил голову и закрыл лицо рукой. Он долго ничего не говорил. Потом встал - его лицо было очень бледно - и промолвил:
   - Вы правы. Душевное спокойствие мисс Мордонт должно стоять на первом плане. Извините, если я так внезапно оставлю вас. Вы дали мне много тем для размышления, и я могу должным образом обдумать их, только тогда, когда останусь один.
   ОТ КЕНЕЛМА ЧИЛЛИНГЛИ
   СЭРУ ПИТЕРУ ЧИЛЛИНГЛИ
   Отец, дорогой отец! Это не ответ на твои письма. Я даже не знаю, можно ли это, собственно, назвать письмом. Я еще не могу решить, хочу ли, чтобы оно дошло до тебя. Я устал говорить сам с собою и сел поговорить с тобой. Часто я упрекал себя, зачем не пользовался каждым возможным случаем, чтобы высказать тебе, как горячо я люблю, как глубоко уважаю тебя, мой друг, мой отец! Но мы, Чиллингли, - порода неэкспансивная. Я не помню, чтобы ты когда-либо словами давал мне понять, что любишь сына гораздо больше, чем он того заслуживает. А между тем разве я не знаю, что ты скорее продал бы с аукциона все свои любимые старке книги, чем допустил меня тщетно томиться жаждой какого-нибудь, - конечно, невинного - неизведанного удовольствия, к которому стремилось бы мое сердце. И разве ты не знаешь точно так же, что я скорее отказался бы от всего моего наследства и сделался поденщиком, чем лишил тебя твоих любимых старых книг?
   Эту обоюдную уверенность я считаю чем-то несомненным всегда, когда моя душа стремится излиться перед твоей. Но, если мои предположения справедливы, настанет день, когда один из нас должен будет принести другому жертву. Если сложится так, я умоляю, чтобы ты принял эту жертву на себя. Как же это? Почему я так невеликодушен, так себялюбив, так неблагодарен, почему я забыл все, чем уже обязан тебе, за что никогда не мог бы отплатить? Я могу только ответить: "Это судьба, это природа, это любовь..."
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Тут я должен прервать свое письмо. Полночь. Луна смотрит прямо в окно, у которого я сижу, а по поверхности ручья, бегущего внизу, протянулась длинная узкая дорожка, и на ней каждая маленькая волна дрожит в лунном свете, а по обе стороны от этой освещенной дорожки все другие волны, уходящие вдаль к своей неведомой могиле, кажутся неподвижными и темными. Я больше не могу писать...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Два дня спустя:
   Говорят, что она ниже нас по богатству и положению. Но разве мы, отец мой, два джентльмена благородного происхождения, - алчные искатели золота или лакеи великих мира сего? Когда я учился в колледже, никого так искренне не презирали, как паразитов и прихвостней знати, молодых людей, которые выбирали себе таких друзей, чьи деньги или звание могли быть им полезны. Если это представляется столь низким там, где выбор так маловажен для счастья и карьеры человека, в котором есть доля благородного мужества, насколько унизительнее оказаться паразитом и прихвостнем знати в вопросе о том, какую женщину любить, какая женщина может усладить и облагородить нашу повседневную жизнь! Может ли она быть для меня такой усладой жизни, таким облагораживающим началом? Я в это твердо верю. Жизнь уже приобрела очарование, какого я никогда прежде в ней не угадывал. Я уже начинаю - хотя еще слабо и смутно - ощущать тот интерес к целям и стремлениям моих ближних, особенно тех, кого потомство ставит в ряды людей, облагородивших человечество. Правда, что в этой спокойной деревне я могу найти достаточно примеров, доказывающих, что человек создан не размышлять о жизни, а принимать в ней деятельное участие и в этой деятельности находить пользу себе. Но я сомневаюсь, много ли извлек бы я раньше из подобных примеров, если б смотрел на эту маленькую жизненную сцену, как смотрел на большую равнодушными глазами зрителя, пришедшего на старую, незамысловатую комедию, исполняемую второстепенными актерами, и если бы все мое существо внезапно не бросилось из философии в страсть и не стало сразу теплым и человечным, сочувствующим другим людям в том, чем они горят или хотя бы тлеют? Ах, может ли быть малейшее сомнение в том, какое положение достойно ее, моей принцессы, моей феи? Если так, то как доволен будешь ты, отец, житейской карьерой своего сына! Как настойчиво будет он стараться - а когда настойчивость не вела к цели? - восполнить все недостатки своего ума, способностей и знаний энергией, сосредоточенной на одном предмете, который более чем способности и знания, если только они не достигнут равной сосредоточенной анергии, - доставляет то, что свет называет почетом.
   Да, ей, носительнице моего имени, ей могу я сказать, если совершу что-либо хорошее или великое: "Это дело твоих рук", и обещаю, что ты будешь благословлять тот день, когда обнимешь ее как дочь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   "Ты согласен с возлюбленной во всем, что считаешь возвышенным". Так написал один из тех удивительных немцев, которые ищут в нашей груди семена погребенных истин и превращают их в цветы, прежде чем мы заметим даже семена.
   Каждая мысль, связанная с моей возлюбленной, кажется мне окрыленной.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Я только что виделся с ней, только что с нею расстался. Когда мне ласково и благоразумно сказали, что я не имею права нарушать ее душевное спокойствие, добиваясь ее внимания, не имею права просить ее руки, я обещал себе, что стану избегать ее, пока не открою тебе своего сердца и не получу от тебя разрешения, потому что, если бы даже я не дал обещания, связывающего мою честь, твое согласие и благословение должны освятить мой выбор. Я не осмелюсь просить столь невинное и прекрасное создание соединиться с неблагодарным, непослушным сыном. Но сегодня вечером я неожиданно встретил ее у викария, превосходного человека, у которого я многому научился, чьи правила, чей пример, чье домашнее счастье и жизнь, деятельная и спокойная, гармонируют с моими мечтами, когда я грежу о любимой.
   Я скажу тебе имя моей возлюбленной, помни, что это еще глубокая тайна между тобой и мной. Но скорей бы настал тот день, когда я услышу, как ты назовешь ее этим именем и запечатлеешь на ее лбу поцелуй единственного мужчины, к которому я не стану ревновать!
   Сегодня воскресенье, а после вечерней службы друг мой обычно собирает вокруг себя детей и без всякой формальной проповеди или речи привлекает их внимание к предметам, связанным с чем-либо священным, часто прямо не относящимся к религии. Еще чаще в шутливом тоне он рассказывает какой-нибудь небольшой случай или историю из книжки, забавлявшую детей на прошлой неделе, а потом постепенно переходит к какому-нибудь нравственному или божественному примеру. Он придерживается той теории, что хотя дети и должны упорно учиться, вкладывая много труда в свое образование, религия в их сознании не должна быть связана с трудом, а незаметно вливаться в их привычное мышление, смешиваясь с воспоминаниями и образами спокойствия и любви: со снисходительной нежностью их первых учителей, с безгрешными радостями родительского дома, с утешением в последующих горестях, с поддержкой во всех испытаниях, и никогда она не должна расставаться с своей родной сестрой надеждой.
   Сегодня вечером я вошел в комнату викария как раз в ту минуту, когда около него собрались в кружок дети. Возле его жены сидела дама, с мнением которой я очень считаюсь. На лице ее царит то спокойствие, которое говорит об усталости, завещанной горем. Это тетушка моей возлюбленной. Лили приютилась на низкой кушетке у ног доброго пастора с одной из его девочек, плечо которой она обвила рукой. Она гораздо больше любит общество детей, чем девушек своего возраста. Жена викария, очень умная женщина, как-то раз при мне выговаривала ей за это предпочтение, спрашивая, почему она так настойчиво окружает себя детьми, которые ничему не могут ее научить. Ах, если бы вы могли видеть невинное, ангельское выражение ее лица, когда она просто ответила: "Вероятно, потому, что с ними я чувствую себя безопаснее: я хочу сказать - ближе к богу".
   Мистер Эмлин - так зовут викария - на этот вечер избрал темой своего поучения милую сказку, которую Лили накануне рассказывала его детям и которую он заставил ее повторить.
   Вот вкратце содержание этой истории.
   Жили-были король и королева: их огорчало, что у них не было наследника престола. Они молились о наследнике. И - о, чудо! - в одно прекрасное летнее утро королева, пробудясь от сна, увидела возле своей кровати колыбель, а в колыбели - прелестного спящего младенца. Это был великий день для всего королевства! Но, когда ребенок стал подрастать, он сделался очень своенравным и капризным, подурнел, не хотел учить уроки и стал самым негодным мальчишкой. Родители были в отчаянии: столь желанный наследник обещал сделаться мучением для них и для их подданных. И вот однажды, к довершению неприятностей, два горбика появились на плечах принца. Созвали всех докторов, чтобы уяснить причину и способ лечения от этого уродства. Разумеется, испробовали всякие пружины и машины, которые причиняли маленькому принцу сильную боль и озлобляли его все сильнее. Однако горбы увеличивались, и по мере того как они росли, принц болел все больше и совсем зачах. Наконец один искусный хирург предложил, как единственную возможность спасти жизнь принца, срезать горбы. Операция была назначена на следующий день. Однако ночью королеве явилось - или так ей представилось - прелестное видение.
   "Неблагодарная! - с укором заговорило оно. - Как хочешь ты заплатить мне за драгоценный дар? Знай, что перед тобой царица фей. Я поручила твоим заботам младенца из волшебной страны, чтобы он составил счастье твое и твоего народа, а ты хочешь подвергнуть его мучительной смерти под ножом хирурга".
   "Хорош же твой дар! - ответила королева. - Жалкий, болезненный, беспокойный подкидыш!"
   "Неужели ты так глупа, - сказала прекрасная гостья, - и не понимаешь, что первым чувством потомка фей, изгнанного из своей родины, будет недовольство? И он совсем зачах бы или вырос раздражительным и злым, владея волшебной властью, но властью ярости и зла, если бы сил его врожденной натуры не хватило для того, чтобы у него выросли крылья. То, что твоя слепота называет уродством в человеческом ребенке, для ребенка фей совершенство красоты. Горе тебе, если ты не дашь вырасти крыльям волшебного ребенка!"
   На следующий день королева отослала хирурга, когда он пришел со своим страшным ножом, и сняла пружины и машины с плеч принца, хотя все доктора i предрекали, что ребенок умрет. Но с этой минуты к наследнику престола стали возвращаться румянец и здоровье. Когда же наконец из этих безобразных горбов вышли белоснежные перья, своенравная раздражительность принца сменилась кротким нравом. Вместо того чтобы царапать учителей, он стал самым понятливым и послушным учеником, вырос на радость родителям и на гордость народа, и люди говорили:
   "Он будет у нас таким королем, какого еще никогда не бывало".
   Тут сказка Лили кончилась. Я не могу дать вам представление о том, как мило, с какой очаровательной шутливостью Лили ее передавала. Потом, задумчиво покачав головой, она промолвила:
   "Но вы, кажется, не знаете, что случилось дальше. Вы, может быть, думаете, что принц никогда не пользовался своими крыльями? Вот послушайте. Царедворцы, приставленные к его королевскому высочеству, заметили, что раз в неделю ночью он исчезает. В эти ночи, повинуясь зову своих крыльев, он улетал из дворца в волшебную страну, возвращаясь оттуда с еще большей любовью к человеческому дому, который ненадолго покидал".
   "О дети мои, - с жаром заговорил пастор, - напрасно были бы даны нам крылья, если бы мы не стали повиноваться зову воспарять над землей. Напрасно было бы и воспарять, если бы не было той горней обители, из которой мы пришли, и если бы мы не приносили оттуда более крепкое здоровье и более ясную радость, все более примиряющую нас с земными обязанностями при каждом новом полете к небесам".
   Когда он таким образом подвел мораль к рассказу Лили, девушка встала с низкой скамеечки, взяла его руку, почтительно поцеловала и отошла к окну. Я видел, что она растрогана до слез, которые старалась скрыть. Позднее, вечером, когда мы разбрелись по лугу, Лили робко подошла ко мне и шепнула:
   "Вы сердитесь на меня? Чем я вас рассердила?"
   "Сержусь на вас? Вы рассердили меня? Как вы можете думать обо мне так несправедливо?"
   "Вы так давно у нас не были, я так давно не видела вас", - просто и искренне сказала она, подняв на меня глаза, в которых еще дрожали слезинки.
   Прежде чем я решился ответить, подошла ее тетка и, холодно пожелав мне спокойной ночи, увела племянницу. Я рассчитывал проводить их, как всегда, когда мы встречались в каком-либо другом доме. Но тетка, вероятно полагая, что в этот вечер я могу оказаться у викария, чтобы расстроить мои планы, наняла экипаж. Несомненно, ей посоветовали не допускать далее общения племянницы со мной.
   Отец, я должен немедленно приехать к тебе, чтобы исполнить мое обещание и получить из твоих собственных уст согласие на мой выбор. Ведь ты согласишься, не правда ли? Но я хочу, чтобы ты был подготовлен заранее, и поэтому завтра отправлю по почте эти бессвязные отрывки бесед с моим сердцем и с тобой. Ожидай меня вслед за ними. Я оставлю тебе один день, чтобы обдумать их на свободе одному-одному, дорогой отец, их никто не должен читать, кроме тебя.
   К. Ч.
   ГЛАВА VI
   На следующий день Кенелм пешком отправился в город, сдал на почту свое обширное послание к сэру Питеру, а потом заглянул в лавку Уила Сомерса, намереваясь купить корзинок или каких-нибудь хорошеньких безделушек - у Джесси они были в большом выборе, - которые могли бы понравиться его матери.
   Когда он вошел в лавку, сердце его забилось сильнее. Он увидел двух молоденьких девушек, склонившихся над прилавком и рассматривавших что-то под стеклом. Одна была Клемми, в другой нельзя было не узнать легкой и грациозной фигурки Лили Мордонт.
   - О, как это красиво, миссис Сомерс! - воскликнула в это время Клемми. - Но, - грустно добавила она, взглянув на шелковый кошелечек, который держала в руке, - я не могу это купить. Моих денег на это не хватит.
   - Чем вы заинтересовались, мисс Клемми? - спросил Кенелм.
   Обе девушки обернулись на его голос, и лицо Клемми просияло.
   - Взгляните, - сказала она, - разве это не прелесть?
   Предметом ее восторга был маленький золотой медальон с крестиком из мелких жемчужин.
   - Уверяю вас, мисс, - вмешалась Джесси, уже усвоившая необходимое в ее деле искусство расхваливать товар, - это совсем недорого. Только что здесь была мисс Мэри Берроуз, купила медальон далеко не такой красивый, а заплатила на десять шиллингов больше.
   Мисс Мэри Берроуз была одних лет с мисс Клементиной Эмлин, и эти юные красавицы соперничали между собой.
   - Мисс Берроуз! - презрительно протянула Клемми. Но тут внимание Кенелма было отвлечено от медальона Клемми к колечку, которое миссис Сомерс уговорила Лили примерить и которое Лили сняла и отдала обратно, покачав головой. Миссис Сомерс, видя, что у нее мало шансов продать медальон Клемми, обратилась теперь к старшей из юных покупательниц, у которой могло быть больше карманных денег и которой, во всяком случае, безопаснее было отдать вещь в долг.
   - Колечко вам впору, мисс Мордонт, а каждая молодая девушка ваших лет носит по крайней мере одно кольцо: позвольте мне завернуть его? - И добавила вполголоса: - Такие вещи мы принимаем только на комиссию, но нам все равно, сразу ли получить деньги или на рождество.
   - Бесполезно искушать меня, миссис Сомерc, - сказала Лили смеясь, а потом продолжала уже серьезно: - Я обещала моему опекуну никогда не делать долгов и сдержу свое слово.
   Лили решительно отвернулась от опасного прилавка, взяла пакетик с ленточкой, купленной ею для Бланш, а Клемми неохотно вышла за ней из лавки.
   Кенелм остался и наскоро выбрал несколько вещиц, велев прислать их вечером с корзинками, которые предоставил выбрать самому Уилу, потом купил медальон, так прельстивший Клемми, но все время мысли его занимало кольцо, которое примерила Лили. Никто не счел бы нарушением этикета подарить медальон такому ребенку, как Клемми; но не будет ли большой дерзостью предложить подобный подарок Лили?
   - Мисс Мордонт, - заговорила Джесси, - очень понравилось это кольцо, мистер Чиллингли. Я уверена, что ее тетка с удовольствием купила бы его для нее. Я думаю отложить его на случай, если сюда зайдет миссис Кэмерон. Жаль, если его купит кто-либо другой.
   - Я возьму на себя смелость показать его миссис Кэмерон, - сказал Кенелм. - Она, наверное, купит его для племянницы. Запишите и его на мой счет.
   Он завладел кольцом и унес его - простенькое колечко с одним камешком в форме сердца. Оно стоило вдвое дешевле медальона.
   Кенелм догнал молодых девиц там, где тропинка раздваивалась: отсюда можно было пройти прямо в Грасмер или же - через кладбище - к пастору. Он отдал медальон Клемми, сказал несколько ласковых слов, которые легко устранили ее колебания, следует ли ей принять подарок, и, в восторге от своего приобретения, она умчалась в пасторский дом, горя нетерпением показать свое маленькое сокровище матери и сестрам, а особенно мисс Мэри Берроуз, которая должна была завтракать у них в этот день.
   Кенелм. медленно шел рядом с Лили.
   - У вас доброе сердце, мистер Чиллингли, - сказала она вдруг. - Как вам должно быть приятно доставлять столько радости! Милая Клемми!
   Эта безыскусственная похвала, совершенное отсутствие зависти или мысли о себе и радость, что желание ее приятельницы исполнилось, восхитили Кенелма.
   - Если вы считаете приятным доставлять удовольствие, - сказал он, теперь настала ваша очередь: вы можете доставить удовольствие мне.