Страница:
А потом лично для Кенелма, независимо от "трех рыб", какое унижение! Он отказался от того вступления в действительную жизнь, которое готовил ему отец, и упрямо выбрал себе иной путь, взяв всю ответственность на себя. И вот в тот же день в какую глупую историю он попадает! Чем оправдать свое поведение? Дрянной мальчишка, то рыдавший, то смеявшийся, и вместе с тем такой хитрый, что сумел обвести Кенелма Чиллингли вокруг пальца, заставил его, человека, который воображал себя гораздо умнее своих родителей, человека, получившего почетные отличия в университете, человека с самым серьезным характером, человека с таким критическим складом ума, что ни в искусстве, ни в природе не было закона, в котором он не нашел бы ни сучка, ни задоринки, - впутаться в историю, о которой было не слишком приятно размышлять.
Сам мальчик, когда Кенелм время от времени поглядывал на него, начинал казаться ему каким-то чертенком. Иногда он громко смеялся; иногда тихонько плакал, иногда замолкал, казалось, погружаясь в думы. Дважды, когда они приближались к Тор-Хэдему, Кенелм слегка толкал мальчика локтем, говоря:
- Мой милый, я должен поговорить с тобой.
И дважды мальчик, отстраняясь, задумчиво отвечал:
- Тише! Я думаю.
Так, совсем загнав бедную лошадку, они въехали в Тор-Хэдем.
ГЛАВА III
- Теперь, юный сэр, - спокойным, но решительным тоном сказал Кенелм, мы в городе, куда я должен был вас отвезти. И пришло время нам с вами проститься.
- Нет, нет, побудьте, со мною еще немного. Мне становится страшно - я так одинок.
И мальчик, который до тех пор уклонялся от малейшего прикосновения Кенелма, ласково прижался, к нему и взял его под руку.
Я не знаю, что читатели, до сих пор думали о Кенелме Чиллингли, но среди всех изгибов и извилин его причудливого: нрава был один путь, который вел прямо к его сердцу - стоило только быть слабее его и просить его покровительства.
Он вдруг повернулся, не думая больше о нелепости своего положения, и ответил:
- Ах ты звереныш этакий! Ну ладно, будь что будет, а я не брошу тебя в беде. Но следует подумать и о бедной лошадке. Хотя бы ради нее скажи, где нам остановиться.
- Право, не могу сказать, я никогда здесь не был. Поищем какой-нибудь спокойный отель. Поезжайте медленно - может быть, по дороге мы увидим что-нибудь подходящее.
Тор-Хэдем - большой город и, хотя он официально не считался главным городом графства, но по бойкости торговли, уличному движению, шуму и суете мог бы им стать. Прямая улица, по которой лошадка подвигалась так медленно, словно тащила триумфальную, колесницу на священный холм, казалась особенно оживленной. Перед прекрасными фасадами и зеркальными окнами магазинов толпился народ, очевидно, не только для дела, но и для удовольствия, ибо значительная доля прохожих принадлежала к прекрасному полу. Женщины были нарядно одеты, многие - молоды, а некоторые и красивы. Дело в том, что за два дня до того в город прибыл ее величества гусарский полк, и между офицерами полка и прекрасным полом гостеприимного города возникло естественное соревнование, кто больше пронзит и ранит сердец. Прибытие этих героев, чья профессия - сокращать враждебное и увеличивать дружественное население, дало толчок всем тем развлечениям, которые сводят вместе молодых людей: состязаниям по стрельбе из лука и ружья, концертам, балам, объявленным в афишах, которые были прибиты к стенам и щитам, а также выставлены в окнах магазинов.
Мальчик с большим интересом выглядывал, из тележки и внимательно рассматривал эти объявления, пока наконец у него не вырвалось взволнованное восклицание:
- А я был прав, это здесь!
- Что здесь? - спросил Кенелм. - Отель?
Его спутник не отвечал, но Кенелм, проследив за взором мальчика, увидел огромную афишу:
ЗАВТРА ОТКРЫВАЕТСЯ ТЕАТР
РИЧАРД III - МИСТЕР КОМПТОН!
- Спросите, где этот театр, - прошептал мальчик и отвернулся.
Кенелм остановил лошадку, спросил первого прохожего о театре, и тот посоветовал ему повернуть направо. Вскоре на углу унылого и пустынного переулка показалось безобразное, полуразвалившееся здание с портиком штукатурной лепки, посвященное драматическим музам. На стенах были прибиты афиши, на которых имя Комптона выделялось гигантскими буквами. Мальчик вздохнул.
- Теперь, - сказал, он, - поищем отель как можно ближе к театру.
Однако никакой гостиницы, если, не считать маленького, сомнительного вида трактира, поблизости не виднелось, и только, довольно далеко от театра, на старинной и пустынной площади они увидели опрятный свежевыбеленный дом, на фасаде которого большими мрачными, черными буквами было выведено: Отель "Трезвость".
- Остановимся здесь, - сказал мальчик. - Как вы думаете, этот отель подойдет нам? На вид он очень тихий.
- Сама могила не могла бы выглядеть тише, - ответил Кенелм.
Мальчик потянул за поводья и остановил лошадку. Она находилась в таком состоянии, что малейшего прикосновения было достаточно, чтобы остановить ее, но лошадка печально повернула голову, словно сомневаясь, отвечают ли сено и овес правилам отеля "Трезвости".
Кенелм спрыгнул с тележки и вошел в дом. Опрятная женщина вышла к нему навстречу из-за какого-то остекленного помещения, должно быть, изображавшего бар, только тут не было горячительных напитков, составляющих beau ideal {Прекрасный идеал (фр.).}, и лишь виднелись два больших графина с холодной водой и стаканы a discretion {По усмотрению (фр.).}, а также несколько блюд с сухим печеньем. Женщина вежливо спросила Кенелма, что ему угодно.
- Угодно? Я лично выбрал бы другое выражение, - с обычной серьезностью ответил Кенелм, - но вы можете сделать "угодное" моей лошади - то есть той, которая стоит у дверей вашей гостиницы, - если дадите ей стойло и овса, а этому молодому человеку и мне комнату и обед.
- Обед? - повторила хозяйка. - Обед?
- Тысячу извинений, сударыня, но если слово "обед" приводит вас в негодование, я беру его назад и скажу вместо этого: "что-нибудь поесть и попить".
- Попить? Это - отель "Трезвость", сэр.
- О, если здесь не едят и не пьют, - гневно воскликнул Кенелм, ибо он умирал с голоду, - то честь имею кланяться!
- Позвольте, сэр, мы здесь и едим и пьем. Но мы простые люди и не держим крепких напитков.
- Даже стакана пива? - У нас только имбирное пиво. Спиртные напитки строго воспрещены. У нас есть чай, кофе и молоко. Но большинство наших посетителей предпочитает чистую воду. А что касается еды, сэр, - все, что вы прикажете.
Кенелм покачал головой и уже собрался уходить, когда мальчик соскочил с тележки и, услышав разговор, жалобно закричал:
- Что это значит? Кому нужны спиртные напитки? Довольно будет и воды. А что касается обеда - не все ли равно, что есть. Пожалуйста, сударыня, дайте нам отдельную комнату, я ужасно устал.
Последние слова были сказаны так ласково и так мило, что хозяйка тотчас переменила тон и пробормотала: "Бедный мальчик!" А потом добавила еще тише: "Какое у него хорошенькое личико!" - кивнула головой и повела приезжих наверх по очень опрятной старомодной лестнице.
- А как насчет лошади и тележки? - спросил Кенелм, который почувствовал укор совести, когда подумал, как они дурно поступили с лошадью, и ее хозяином.
- Что касается лошади и тележки, сэр, вы найдете в нескольких шагах отсюда конюшню Джукса. У нас нет помещения для лошадей. Наши, посетители чаще приходят пешком, но у Джукса вы найдете отличную конюшню.
Кенелм отвел лошадь в указанную конюшню, подождал, пока ее там поводили, чтобы дать ей остыть, вытерли и накормили овсом - ибо Кенелм Чиллингли был сострадателен к бессловесным тварям! Лишь после этого он вернулся в отель "Трезвость", зверски голодный. Его ввели в небольшую гостиную с ковриком посредине, с шестью небольшими плетеными стульями и гравюрами на стенах, изображавшими пагубное действие спиртных напитков на различных представителей человеческого рода. Некоторые из них походили на привидения, другие на чертей, и все вокруг них говорило о нищете и упадке, в резком контрасте с изображением счастливых семейств - улыбающихся жен, дородных мужей, румяных детей, символизирующих блаженное состояние членов Общества трезвости. Но внимание Кенелма больше всего привлекал стол со скатертью безукоризненной белизны и приборами на двоих.
Мальчик стоял у окна и, казалось, смотрел на небольшой аквариум, в котором помещалось множество разных созданий: мелких рыбок, пресмыкающихся и насекомых, наслаждавшихся удовольствиями трезвости в ее естественной стихии, что не мешало им, разумеется, время от времени угощаться друг другом.
- Что нам дадут поесть? - спросил Кенелм. - Я думаю, на кухне уже все готово.
Он сильно дернул за шнур звонка. Мальчик отошел от окна. При этом Кенелм был поражен грациозностью его движений. Теперь, когда он был без шляпы, отдохнул и смыл пыль с нежных румяных щек, его наружность значительно выиграла. Несомненно, это был очень красивый мальчик, который, став мужчиной, заставит страдать много женских сердец. С видом милостивого превосходства, присущего лишь особам королевского звания или основанного на значительном старшинстве лет, этот юный джентльмен приблизился к строгому наследнику Чиллингли, протянул ему руку и сказал:
- Сэр; вы поступили благородно, и я вам искренне признателен.
- Ваше королевское высочество, я ценю, что вы удостоиваете меня благосклонности, - низко поклонившись, ответил Кенелм Чиллингли. - Но заказали ли вы обед? И что нам подадут? Здесь, кажется, никто не является на звонок. Раз это отель "Трезвость", то, вероятно, все слуги пьяны.
- Почему это они станут пить вино в отеле "Трезвость"?
- Почему? Да потому, что вообще люди, на что-либо претендующие, часто оказываются совсем не тем, за кого себя выдают. Человек, разыгрывающий праведника, непременно - грешник, а человек, хвастающий тем, что он грешник, непременно какой-нибудь бесхарактерный, глупый плакса с видом святоши, который и выдает в нем притворщика. Честь мужчины требует, что, будь он грешником или праведником, он не хвалился бы этим. Представь себе святого Августина, заявляющего во всеуслышание, что он праведник, или Роберта Бернса, объявляющего себя грешником. И хотя, мой юный друг, ты, по всей вероятности, еще не читал Стихов Роберта Бернса и, уж наверно, даже в руках не держал "Исповеди" святого Августина, поверь мне на слово, что оба они были очень милые люди. При несколько ином воспитании и житейском опыте Берне мог бы написать "Исповедь", а святой Августин - стихи. Силы небесные! Я умираю с голоду. Ну, что же ты заказал к обеду и когда его наконец подадут?
Мальчик, широко раскрыв свои и без того огромные карие глаза, внимательно слушал все то, что покровительственным тоном говорил о Роберте Бернсе и святом Августине его высокий приятель в плисовых панталонах и пестром шарфе, но при последних словах Кенелма опустил голову с виноватым и пристыженным видом:
- Мне жаль, что я не подумал об обеде. Мне следовало лучше позаботиться о вас. Хозяйка спросила меня, чего мы хотим, а я сказал: "Все равно", и хозяйка бормотала при этом что-то про себя.
- Ну, что же она обещала? Бараньи котлеты?
- Нет... цветную капусту и рисовый пудинг.
Кенелм Чиллингли никогда не бесновался и не ругался. В тех случаях, когда более грубые существа человеческой породы бесновались и ругались, он выказывал неудовольствие лишь выражением лица, до такой степени мрачным и печальным, что оно могло бы смягчить даже сердце гирканского тигра. Кенелм повернулся к мальчику и прошептал:
- Цветная капуста! Погибаю! - Опустившись на плетеный стул, он спокойно добавил: - Вот она, человеческая благодарность!
Мальчик был явно поражен в самое сердце горькой кроткостью этого упрека. В его голосе были слезы, когда он пролепетал:
- Пожалуйста, простите меня, я показал себя неблагодарным! Сейчас же побегу и узнаю, что будет к обеду.
С этими словами он исчез.
Кенелм остался на месте. Он предался грезам или скорее созерцанию своего внутреннего существа, как этого умеют достигать индийские дервиши путем продолжительного поста. Аппетит мужчин сильного телосложения нельзя удовлетворить цветной капустой и расовым пудингом. Примером этому может служить Геркулес, чудовищный аппетит которого служил предметом шуток классических поэтов. Не знаю, мог бы. Кенелм Чиллингли победить Геркулеса в драке и в чревоугодии, но, во всяком случае, когда Кенелм принимался за то или другое, Геркулесу пришлось бы приложить все силы, чтобы не быть побитым.
После десятиминутного отсутствия мальчик явился, сияя от радости. Он похлопал Кенелма по плечу и весело сказал:
- Я заставил их разделать целую баранью ногу на котлеты, кроме того, будет цветная капуста, огромный рисовый пудинг, яйца и ветчина. Не горюйте! Сию минуту все подадут.
- А-а! - только и произнес Кенелм.
- Право, это добрые люди, они не имели намерения морить вас голодом, но постоянные их посетители, кажется, предпочитают хлеб и овощи. Тут даже создано целое общество вегетарианцев. Хозяйка называет их философами.
При слове "философы" Кенелм встрепенулся, как опытный охотник при крике: "Лиса! Ату ее!"
- Философы! - сказал он. - Нечего сказать, хороши философы! О, невежды, не знающие даже устройства человеческих зубов! Послушай, дружок, если б вымерло все человечество, что, по уверениям ученых авторитетов, непременно когда-нибудь случится - и неплохое это было бы дело, кстати сказать! - если бы, говорю я, от людей ничего не осталось, кроме зубов и больших пальцев, философ той высшей породы, которая заменит человеческую, тотчас увидит в этих остатках все характерные свойства и всю историю человека. Сравнивая его большие пальцы с когтями орла и тигра, а также с копытом лошади, он скажет: "Владелец этого пальца должен был владычествовать над существами с когтями и с копытами". Ты можешь сказать, что у обезьян есть большой палец. Это правда, но сравни-ка большой палец обезьяны с пальцем человека - могла ли самая крупная обезьяна с самым большим пальцем построить Вестминстерское аббатство? Но даже и пальцы еще мало говорят о человеке - то ли дело его зубы! Посмотри на его зубы.
Тут Кенелм разинул рот и обнаружил два ряда белоснежных зубов, столь приспособленных для жевания, что самый искусный зубной врач пришел бы в отчаяние, поняв, что не мог бы создать ничего подобного.
- Посмотри, говорю я, на его зубы!
Мальчик невольно отступил.
- Разве эти зубы принадлежат жалкому едоку цветной капусты? И разве мучная пища дала бы владельцу таких зубов звание главного истребителя всего живого? Нет, друг мой, нет, - продолжал Кенелм, сомкнув челюсти, но все еще приближаясь к мальчику, который при каждом его шаге отступал к аквариуму, нет, человек потому и властелин мира, что из всех созданий он пожирает наибольшее количество самых разнообразных существ. Зубы человека показывают, что он одинаково может жить как в самом знойном, так и в самом холодном поясе, потому что может поедать все то, чего другие существа есть не могут. Это доказывается строением его зубов. Тигр может съесть оленя - это может и человек, но тигр не может съесть угря, а человек может. Слон может есть цветную капусту и рисовый пудинг - это может есть и человек; но слон не может есть бифштекс, а человек может. Словом, человек может жить повсюду, потому что благодаря устройству своих зубов может есть, все! - заключил Кенелм, делая огромный шаг к мальчику. - И если нет ничего другого, человек съедает подобного себе.
- Перестаньте, вы пугаете меня! - крикнул мальчик. - Ага, - прибавил он, всплеснув руками с чувством радостного облегчения, - вот наконец и бараньи котлеты!
В комнату вошла весьма опрятная, славно только что вымытая, средних лет служанка с блюдом в руках. Поставив его на стол и сняв крышку, она сказала вежливо, хотя и холодно, как подобает существу, питающемуся салатом и водой:
- Хозяйка очень сожалеет. Она заставила вас ждать, но она думала, что вы вегетарианцы.
Положив своему юному другу солидную котлету, Кенелм взял себе другою и серьезно ответил:
- Передайте вашей хозяйке, что если б она прислала нам только овощи, я съел, бы вас. Передайте ей, что хотя человек отчасти существо травоядное, в основном он все же плотояден. Передайте ей, что хотя свинья ест капусту и тому подобное, но, когда свинье представляется случай съесть ребенка, она съедает и ребенка. Передайте ей, - продолжал Кенелм, приступая к третьей котлете, - что ни одно животное по устройству пищеварительных органов не похоже на человека так, как свинья. Спросите хозяйку, нет ли в доме ребенка, и если есть, то ради его же безопасности пусть она пришлет нам еще котлет.
Так как самый проницательный наблюдатель с трудом мог определить, когда Кенелм шутит и когда говорит серьезно, служанка на миг остановилась в попыталась улыбнуться. Кенелм поднял свои черные глаза, невыразимо грустные и глубокие, и кротко сказал:
- Мне было бы очень жаль ребенка. Принесите котлет!
Служанка исчезла. Мальчик положил нож и вилку и посмотрел на Кенелм а пристально и пытливо. Кенелм, не обращая на него внимания, положил последнюю котлету на тарелку мальчика.
- Не хочу больше! - порывисто воскликнул мальчик и положил котлету обратно на блюдо, - я сыт.
- Молодой человек, вы лжете, - сказал Кенелм, - вы недостаточно насытились, чтобы душа держалась в теле. Съешьте этот кусок, или я вас проглочу; а я всегда делаю то, что говорю.
Мальчик вздрогнул, молча съел котлету, опять посмотрел на Кенелма и пробормотал!
- Я боюсь.
Вошла служанка. Она принесла еще бараньих котлет и яичницу с ветчиной. За этим вскоре последовал на оловянном блюде рисовый пудинг таких размеров, что его хватило бы, чтобы накормить целую школу. По окончании обеда Кенелм, по-видимому, забыл об опасных свойствах плотоядных животных и, беспечно растянувшись в Кресле, переваривал пищу, как самое безобидное домашнее травоядное.
Мальчик робко обратился к нему:
- Могу я просить вас еще об одном одолжении?
- Сбить с ног другого дядю или украсть еще одну тележку с лошадью?
- Нет, услуга очень простая: отыскать адрес моего друга и передать ему записку.
- Это неотложное поручение? "Поел сытенько, сосни маленько!" - говорит пословица, а пословицы так мудры, что Никто не может угадать их автора. Предполагают, что это отрывки философии допотопных людей, дошедшие до нас в ковчеге.
- Неужели? - серьезно сказал мальчик. - Как это интересно! Нет, мое дело можно отложить на час. Как вы думаете, сэр, до потопа бывали драматические представления?
- Драматические представления? Несомненно. У людей, живших по тысяче или по две тысячи лет, было вдоволь времени, чтобы выдумывать и совершенствовать все, что угодно, и театральное представление тогда могло иметь свою естественную продолжительность. Не было необходимости втискивать всю историю Макбета от его юности до старости в нелепый трехчасовой отрезок времени. Но передать подлинную человеческую природу этого интересного шотландца не удается ни одному актеру, потому что, изображая Макбета, он обычно выходит на сцену в неизменном виде - как тогда, когда он убивает Дункана, так и тогда, когда его самого, уже старого и дряхлого, убивает Макдуф.
- Вы думаете, что Макбет был молод, когда убил Дункана?
- Конечно. Ни один человек не совершает первого тяжкого преступления например, убийства - после тридцати лет. Но, начав убивать раньше, он может продолжать это до любого возраста. А вот юность - та пора, когда зарождаются ошибочные расчеты, основанные на ложных надеждах и избытке физической силы. Так, по газетным сообщениям легко убедиться, что люди, убивающие своих возлюбленных, обычно бывают не старше двадцати - двадцати шести лет; если же причина убийства не любовь, а что-нибудь другое, например, месть, скупость или честолюбие, то убийце чаще всего бывает двадцать восемь лет - возраст Яго. К двадцати восьми годам заканчивается пора особо интенсивной деятельности, человек уже перестает не задумываясь убирать со своего пути нежелательных ближних, и даже профессиональные кулачные бойцы к этому времени заканчивают свою карьеру. Я думаю, что Макбету было как раз двадцать восемь лет, когда он убил Дункана, а когда он начал хныкать о недостатке утешений в старости, ему, я полагаю, было от пятидесяти четырех до шестидесяти. Но доходит ли до зрителей эта разница в летах, когда они смотрят представление, продолжающееся три часа, и какой актер может создать нужное впечатление и казаться двадцативосьмилетним в первом акте и шестидесятилетним в пятом?
- Мне это не приходило в голову, - сказал мальчик, очевидно заинтересованный, - но я никогда не видел "Макбета". Однако я видел "Ричарда Третьего". Не правда ли, замечательная пьеса? Вы любите театр? Я - ужасно. Как великолепна должна быть жизнь актера!
Внимание Кенелма, который до сих пор говорил скорее с самим собой, чем со своим юным товарищем, пробудилось, он пристально посмотрел на мальчика и сказал:
- Я вижу, что ты помешан на театре. Ты удрал из дома для того, чтобы стать актером, и я не удивлюсь, если записка, которую ты поручаешь мне отнести, адресована режиссеру театра или одному из актеров его труппы.
Лицо мальчика, на которое были устремлены черные глаза Кенелма, ярко вспыхнуло, но сохранило упрямое и вызывающее выражение.
- А если и так, разве вы не отнесете записку?
- Как? Помочь ребенку твоих лет бежать из дому и поступить на сцену против согласия родных? Конечно, нет!
- Я вовсе не ребенок, но дело не в этом. Я и не собираюсь поступать на сцену. По крайней мере без согласия человека, который имеет право руководить моими поступками. Моя записка адресована совсем не режиссеру и не актеру его труппы, а джентльмену, который согласился несколько раз выступить здесь, настоящему джентльмену, замечательному актеру, моему другу - единственному другу на свете. Что ж, не скрываю, я бежал из дома только для того, чтобы послать ему эту записку, и, если вы не хотите ее передать, найдется кто-нибудь другой!
С этими словами мальчик встал и выпрямился во весь рост перед растянувшимся в кресле Кенелмом; губы его дрожали, глаза наполнились слезами, но вся его поза выражала, решимость. Стало ясно: если ему не удастся построить свею жизнь по-своему, то отнюдь не из-за недостатка воли.
- Хорошо, я отнесу записку, - сказал Кенелм.
- Вот она, отдайте ее в собственные руки тому, кому она адресована, мистеру Херберту Комптону.
ГЛАВА IV
Кенелм отправился в театр и, обратясь к привратнику, спросил мистера Херберта Комптона.
- Мистер Комптон сегодня не играет, в театре его нет, - ответил сей муж.
- А где он живет?
Привратник указал на бакалейную лавку по другую сторону улицы и угрюмо сказал:
- Вон там дверь его квартиры, постучите или позвоните.
Кенелм поступил так, Как ему сказал привратник. Неопрятная служанка отворила дверь и на его вопрос ответила, что мистер Комптон дома, но сейчас ужинает.
- Мне очень жаль, если я ему помешаю, - промолвил Кенелм, нарочно Возвышая голос, - так как из комнаты слева до него доносился стук ножей и тарелок, но мне нужно видеть его немедленно по важному делу.
И, отодвинув в сторону служанку, он вошел в пиршественный зал.
Там перед тарелкой с блюдом из тушеного мяса, заманчиво пахшего луком, сидел в свободной позе мужчина без сюртука и галстука, безусловно красивый, коротко остриженный и бритый, как и полагается актеру, у которого под рукой сколько угодно париков и бород всех цветов и фасонов. Он был не один: напротив сидела женщина, должно быть, немного моложе его, несколько увядшая, но все же миловидная, с густыми белокурыми кудрявыми волосами и выразительным лицом актрисы.
- Мистер Комптон, я полагаю? - спросил Кенелм с торжественным поклоном.
- Да, я. Комптон. Вас прислали из театра? Или вам самому что-нибудь от меня нужно?
- Мне? Ничего, - ответил Кенелм.
Затем, придав своему от природы несколько мрачному голосу зловещий и трагический оттенок, добавил:
- Вот это вам все объяснит.
Он подал Комптону письмо, и, протянув руки в позе Тальма, когда тот играл Юлия Цезаря, прибавил:
- Qu'en dis tu Brute? {Что ты на это скажешь, Брут? (фр.).}
От мрачной ли наружности и зловещих слов посланца, его зловещих слов, или при виде почерка на адресе послания физиономия Комптона вдруг вытянулась, и рука его повисла неподвижно, будто бы не смея распечатать письмо.
- Не обращай внимания на меня, дружок, - тоном язвительной любезности сказала дама с белокурыми локонами. - Не стесняйся, читай свое billet-doux {Любовную записку (фр.).}, не заставляй ждать молодого человека, мой ангел!
Сам мальчик, когда Кенелм время от времени поглядывал на него, начинал казаться ему каким-то чертенком. Иногда он громко смеялся; иногда тихонько плакал, иногда замолкал, казалось, погружаясь в думы. Дважды, когда они приближались к Тор-Хэдему, Кенелм слегка толкал мальчика локтем, говоря:
- Мой милый, я должен поговорить с тобой.
И дважды мальчик, отстраняясь, задумчиво отвечал:
- Тише! Я думаю.
Так, совсем загнав бедную лошадку, они въехали в Тор-Хэдем.
ГЛАВА III
- Теперь, юный сэр, - спокойным, но решительным тоном сказал Кенелм, мы в городе, куда я должен был вас отвезти. И пришло время нам с вами проститься.
- Нет, нет, побудьте, со мною еще немного. Мне становится страшно - я так одинок.
И мальчик, который до тех пор уклонялся от малейшего прикосновения Кенелма, ласково прижался, к нему и взял его под руку.
Я не знаю, что читатели, до сих пор думали о Кенелме Чиллингли, но среди всех изгибов и извилин его причудливого: нрава был один путь, который вел прямо к его сердцу - стоило только быть слабее его и просить его покровительства.
Он вдруг повернулся, не думая больше о нелепости своего положения, и ответил:
- Ах ты звереныш этакий! Ну ладно, будь что будет, а я не брошу тебя в беде. Но следует подумать и о бедной лошадке. Хотя бы ради нее скажи, где нам остановиться.
- Право, не могу сказать, я никогда здесь не был. Поищем какой-нибудь спокойный отель. Поезжайте медленно - может быть, по дороге мы увидим что-нибудь подходящее.
Тор-Хэдем - большой город и, хотя он официально не считался главным городом графства, но по бойкости торговли, уличному движению, шуму и суете мог бы им стать. Прямая улица, по которой лошадка подвигалась так медленно, словно тащила триумфальную, колесницу на священный холм, казалась особенно оживленной. Перед прекрасными фасадами и зеркальными окнами магазинов толпился народ, очевидно, не только для дела, но и для удовольствия, ибо значительная доля прохожих принадлежала к прекрасному полу. Женщины были нарядно одеты, многие - молоды, а некоторые и красивы. Дело в том, что за два дня до того в город прибыл ее величества гусарский полк, и между офицерами полка и прекрасным полом гостеприимного города возникло естественное соревнование, кто больше пронзит и ранит сердец. Прибытие этих героев, чья профессия - сокращать враждебное и увеличивать дружественное население, дало толчок всем тем развлечениям, которые сводят вместе молодых людей: состязаниям по стрельбе из лука и ружья, концертам, балам, объявленным в афишах, которые были прибиты к стенам и щитам, а также выставлены в окнах магазинов.
Мальчик с большим интересом выглядывал, из тележки и внимательно рассматривал эти объявления, пока наконец у него не вырвалось взволнованное восклицание:
- А я был прав, это здесь!
- Что здесь? - спросил Кенелм. - Отель?
Его спутник не отвечал, но Кенелм, проследив за взором мальчика, увидел огромную афишу:
ЗАВТРА ОТКРЫВАЕТСЯ ТЕАТР
РИЧАРД III - МИСТЕР КОМПТОН!
- Спросите, где этот театр, - прошептал мальчик и отвернулся.
Кенелм остановил лошадку, спросил первого прохожего о театре, и тот посоветовал ему повернуть направо. Вскоре на углу унылого и пустынного переулка показалось безобразное, полуразвалившееся здание с портиком штукатурной лепки, посвященное драматическим музам. На стенах были прибиты афиши, на которых имя Комптона выделялось гигантскими буквами. Мальчик вздохнул.
- Теперь, - сказал, он, - поищем отель как можно ближе к театру.
Однако никакой гостиницы, если, не считать маленького, сомнительного вида трактира, поблизости не виднелось, и только, довольно далеко от театра, на старинной и пустынной площади они увидели опрятный свежевыбеленный дом, на фасаде которого большими мрачными, черными буквами было выведено: Отель "Трезвость".
- Остановимся здесь, - сказал мальчик. - Как вы думаете, этот отель подойдет нам? На вид он очень тихий.
- Сама могила не могла бы выглядеть тише, - ответил Кенелм.
Мальчик потянул за поводья и остановил лошадку. Она находилась в таком состоянии, что малейшего прикосновения было достаточно, чтобы остановить ее, но лошадка печально повернула голову, словно сомневаясь, отвечают ли сено и овес правилам отеля "Трезвости".
Кенелм спрыгнул с тележки и вошел в дом. Опрятная женщина вышла к нему навстречу из-за какого-то остекленного помещения, должно быть, изображавшего бар, только тут не было горячительных напитков, составляющих beau ideal {Прекрасный идеал (фр.).}, и лишь виднелись два больших графина с холодной водой и стаканы a discretion {По усмотрению (фр.).}, а также несколько блюд с сухим печеньем. Женщина вежливо спросила Кенелма, что ему угодно.
- Угодно? Я лично выбрал бы другое выражение, - с обычной серьезностью ответил Кенелм, - но вы можете сделать "угодное" моей лошади - то есть той, которая стоит у дверей вашей гостиницы, - если дадите ей стойло и овса, а этому молодому человеку и мне комнату и обед.
- Обед? - повторила хозяйка. - Обед?
- Тысячу извинений, сударыня, но если слово "обед" приводит вас в негодование, я беру его назад и скажу вместо этого: "что-нибудь поесть и попить".
- Попить? Это - отель "Трезвость", сэр.
- О, если здесь не едят и не пьют, - гневно воскликнул Кенелм, ибо он умирал с голоду, - то честь имею кланяться!
- Позвольте, сэр, мы здесь и едим и пьем. Но мы простые люди и не держим крепких напитков.
- Даже стакана пива? - У нас только имбирное пиво. Спиртные напитки строго воспрещены. У нас есть чай, кофе и молоко. Но большинство наших посетителей предпочитает чистую воду. А что касается еды, сэр, - все, что вы прикажете.
Кенелм покачал головой и уже собрался уходить, когда мальчик соскочил с тележки и, услышав разговор, жалобно закричал:
- Что это значит? Кому нужны спиртные напитки? Довольно будет и воды. А что касается обеда - не все ли равно, что есть. Пожалуйста, сударыня, дайте нам отдельную комнату, я ужасно устал.
Последние слова были сказаны так ласково и так мило, что хозяйка тотчас переменила тон и пробормотала: "Бедный мальчик!" А потом добавила еще тише: "Какое у него хорошенькое личико!" - кивнула головой и повела приезжих наверх по очень опрятной старомодной лестнице.
- А как насчет лошади и тележки? - спросил Кенелм, который почувствовал укор совести, когда подумал, как они дурно поступили с лошадью, и ее хозяином.
- Что касается лошади и тележки, сэр, вы найдете в нескольких шагах отсюда конюшню Джукса. У нас нет помещения для лошадей. Наши, посетители чаще приходят пешком, но у Джукса вы найдете отличную конюшню.
Кенелм отвел лошадь в указанную конюшню, подождал, пока ее там поводили, чтобы дать ей остыть, вытерли и накормили овсом - ибо Кенелм Чиллингли был сострадателен к бессловесным тварям! Лишь после этого он вернулся в отель "Трезвость", зверски голодный. Его ввели в небольшую гостиную с ковриком посредине, с шестью небольшими плетеными стульями и гравюрами на стенах, изображавшими пагубное действие спиртных напитков на различных представителей человеческого рода. Некоторые из них походили на привидения, другие на чертей, и все вокруг них говорило о нищете и упадке, в резком контрасте с изображением счастливых семейств - улыбающихся жен, дородных мужей, румяных детей, символизирующих блаженное состояние членов Общества трезвости. Но внимание Кенелма больше всего привлекал стол со скатертью безукоризненной белизны и приборами на двоих.
Мальчик стоял у окна и, казалось, смотрел на небольшой аквариум, в котором помещалось множество разных созданий: мелких рыбок, пресмыкающихся и насекомых, наслаждавшихся удовольствиями трезвости в ее естественной стихии, что не мешало им, разумеется, время от времени угощаться друг другом.
- Что нам дадут поесть? - спросил Кенелм. - Я думаю, на кухне уже все готово.
Он сильно дернул за шнур звонка. Мальчик отошел от окна. При этом Кенелм был поражен грациозностью его движений. Теперь, когда он был без шляпы, отдохнул и смыл пыль с нежных румяных щек, его наружность значительно выиграла. Несомненно, это был очень красивый мальчик, который, став мужчиной, заставит страдать много женских сердец. С видом милостивого превосходства, присущего лишь особам королевского звания или основанного на значительном старшинстве лет, этот юный джентльмен приблизился к строгому наследнику Чиллингли, протянул ему руку и сказал:
- Сэр; вы поступили благородно, и я вам искренне признателен.
- Ваше королевское высочество, я ценю, что вы удостоиваете меня благосклонности, - низко поклонившись, ответил Кенелм Чиллингли. - Но заказали ли вы обед? И что нам подадут? Здесь, кажется, никто не является на звонок. Раз это отель "Трезвость", то, вероятно, все слуги пьяны.
- Почему это они станут пить вино в отеле "Трезвость"?
- Почему? Да потому, что вообще люди, на что-либо претендующие, часто оказываются совсем не тем, за кого себя выдают. Человек, разыгрывающий праведника, непременно - грешник, а человек, хвастающий тем, что он грешник, непременно какой-нибудь бесхарактерный, глупый плакса с видом святоши, который и выдает в нем притворщика. Честь мужчины требует, что, будь он грешником или праведником, он не хвалился бы этим. Представь себе святого Августина, заявляющего во всеуслышание, что он праведник, или Роберта Бернса, объявляющего себя грешником. И хотя, мой юный друг, ты, по всей вероятности, еще не читал Стихов Роберта Бернса и, уж наверно, даже в руках не держал "Исповеди" святого Августина, поверь мне на слово, что оба они были очень милые люди. При несколько ином воспитании и житейском опыте Берне мог бы написать "Исповедь", а святой Августин - стихи. Силы небесные! Я умираю с голоду. Ну, что же ты заказал к обеду и когда его наконец подадут?
Мальчик, широко раскрыв свои и без того огромные карие глаза, внимательно слушал все то, что покровительственным тоном говорил о Роберте Бернсе и святом Августине его высокий приятель в плисовых панталонах и пестром шарфе, но при последних словах Кенелма опустил голову с виноватым и пристыженным видом:
- Мне жаль, что я не подумал об обеде. Мне следовало лучше позаботиться о вас. Хозяйка спросила меня, чего мы хотим, а я сказал: "Все равно", и хозяйка бормотала при этом что-то про себя.
- Ну, что же она обещала? Бараньи котлеты?
- Нет... цветную капусту и рисовый пудинг.
Кенелм Чиллингли никогда не бесновался и не ругался. В тех случаях, когда более грубые существа человеческой породы бесновались и ругались, он выказывал неудовольствие лишь выражением лица, до такой степени мрачным и печальным, что оно могло бы смягчить даже сердце гирканского тигра. Кенелм повернулся к мальчику и прошептал:
- Цветная капуста! Погибаю! - Опустившись на плетеный стул, он спокойно добавил: - Вот она, человеческая благодарность!
Мальчик был явно поражен в самое сердце горькой кроткостью этого упрека. В его голосе были слезы, когда он пролепетал:
- Пожалуйста, простите меня, я показал себя неблагодарным! Сейчас же побегу и узнаю, что будет к обеду.
С этими словами он исчез.
Кенелм остался на месте. Он предался грезам или скорее созерцанию своего внутреннего существа, как этого умеют достигать индийские дервиши путем продолжительного поста. Аппетит мужчин сильного телосложения нельзя удовлетворить цветной капустой и расовым пудингом. Примером этому может служить Геркулес, чудовищный аппетит которого служил предметом шуток классических поэтов. Не знаю, мог бы. Кенелм Чиллингли победить Геркулеса в драке и в чревоугодии, но, во всяком случае, когда Кенелм принимался за то или другое, Геркулесу пришлось бы приложить все силы, чтобы не быть побитым.
После десятиминутного отсутствия мальчик явился, сияя от радости. Он похлопал Кенелма по плечу и весело сказал:
- Я заставил их разделать целую баранью ногу на котлеты, кроме того, будет цветная капуста, огромный рисовый пудинг, яйца и ветчина. Не горюйте! Сию минуту все подадут.
- А-а! - только и произнес Кенелм.
- Право, это добрые люди, они не имели намерения морить вас голодом, но постоянные их посетители, кажется, предпочитают хлеб и овощи. Тут даже создано целое общество вегетарианцев. Хозяйка называет их философами.
При слове "философы" Кенелм встрепенулся, как опытный охотник при крике: "Лиса! Ату ее!"
- Философы! - сказал он. - Нечего сказать, хороши философы! О, невежды, не знающие даже устройства человеческих зубов! Послушай, дружок, если б вымерло все человечество, что, по уверениям ученых авторитетов, непременно когда-нибудь случится - и неплохое это было бы дело, кстати сказать! - если бы, говорю я, от людей ничего не осталось, кроме зубов и больших пальцев, философ той высшей породы, которая заменит человеческую, тотчас увидит в этих остатках все характерные свойства и всю историю человека. Сравнивая его большие пальцы с когтями орла и тигра, а также с копытом лошади, он скажет: "Владелец этого пальца должен был владычествовать над существами с когтями и с копытами". Ты можешь сказать, что у обезьян есть большой палец. Это правда, но сравни-ка большой палец обезьяны с пальцем человека - могла ли самая крупная обезьяна с самым большим пальцем построить Вестминстерское аббатство? Но даже и пальцы еще мало говорят о человеке - то ли дело его зубы! Посмотри на его зубы.
Тут Кенелм разинул рот и обнаружил два ряда белоснежных зубов, столь приспособленных для жевания, что самый искусный зубной врач пришел бы в отчаяние, поняв, что не мог бы создать ничего подобного.
- Посмотри, говорю я, на его зубы!
Мальчик невольно отступил.
- Разве эти зубы принадлежат жалкому едоку цветной капусты? И разве мучная пища дала бы владельцу таких зубов звание главного истребителя всего живого? Нет, друг мой, нет, - продолжал Кенелм, сомкнув челюсти, но все еще приближаясь к мальчику, который при каждом его шаге отступал к аквариуму, нет, человек потому и властелин мира, что из всех созданий он пожирает наибольшее количество самых разнообразных существ. Зубы человека показывают, что он одинаково может жить как в самом знойном, так и в самом холодном поясе, потому что может поедать все то, чего другие существа есть не могут. Это доказывается строением его зубов. Тигр может съесть оленя - это может и человек, но тигр не может съесть угря, а человек может. Слон может есть цветную капусту и рисовый пудинг - это может есть и человек; но слон не может есть бифштекс, а человек может. Словом, человек может жить повсюду, потому что благодаря устройству своих зубов может есть, все! - заключил Кенелм, делая огромный шаг к мальчику. - И если нет ничего другого, человек съедает подобного себе.
- Перестаньте, вы пугаете меня! - крикнул мальчик. - Ага, - прибавил он, всплеснув руками с чувством радостного облегчения, - вот наконец и бараньи котлеты!
В комнату вошла весьма опрятная, славно только что вымытая, средних лет служанка с блюдом в руках. Поставив его на стол и сняв крышку, она сказала вежливо, хотя и холодно, как подобает существу, питающемуся салатом и водой:
- Хозяйка очень сожалеет. Она заставила вас ждать, но она думала, что вы вегетарианцы.
Положив своему юному другу солидную котлету, Кенелм взял себе другою и серьезно ответил:
- Передайте вашей хозяйке, что если б она прислала нам только овощи, я съел, бы вас. Передайте ей, что хотя человек отчасти существо травоядное, в основном он все же плотояден. Передайте ей, что хотя свинья ест капусту и тому подобное, но, когда свинье представляется случай съесть ребенка, она съедает и ребенка. Передайте ей, - продолжал Кенелм, приступая к третьей котлете, - что ни одно животное по устройству пищеварительных органов не похоже на человека так, как свинья. Спросите хозяйку, нет ли в доме ребенка, и если есть, то ради его же безопасности пусть она пришлет нам еще котлет.
Так как самый проницательный наблюдатель с трудом мог определить, когда Кенелм шутит и когда говорит серьезно, служанка на миг остановилась в попыталась улыбнуться. Кенелм поднял свои черные глаза, невыразимо грустные и глубокие, и кротко сказал:
- Мне было бы очень жаль ребенка. Принесите котлет!
Служанка исчезла. Мальчик положил нож и вилку и посмотрел на Кенелм а пристально и пытливо. Кенелм, не обращая на него внимания, положил последнюю котлету на тарелку мальчика.
- Не хочу больше! - порывисто воскликнул мальчик и положил котлету обратно на блюдо, - я сыт.
- Молодой человек, вы лжете, - сказал Кенелм, - вы недостаточно насытились, чтобы душа держалась в теле. Съешьте этот кусок, или я вас проглочу; а я всегда делаю то, что говорю.
Мальчик вздрогнул, молча съел котлету, опять посмотрел на Кенелма и пробормотал!
- Я боюсь.
Вошла служанка. Она принесла еще бараньих котлет и яичницу с ветчиной. За этим вскоре последовал на оловянном блюде рисовый пудинг таких размеров, что его хватило бы, чтобы накормить целую школу. По окончании обеда Кенелм, по-видимому, забыл об опасных свойствах плотоядных животных и, беспечно растянувшись в Кресле, переваривал пищу, как самое безобидное домашнее травоядное.
Мальчик робко обратился к нему:
- Могу я просить вас еще об одном одолжении?
- Сбить с ног другого дядю или украсть еще одну тележку с лошадью?
- Нет, услуга очень простая: отыскать адрес моего друга и передать ему записку.
- Это неотложное поручение? "Поел сытенько, сосни маленько!" - говорит пословица, а пословицы так мудры, что Никто не может угадать их автора. Предполагают, что это отрывки философии допотопных людей, дошедшие до нас в ковчеге.
- Неужели? - серьезно сказал мальчик. - Как это интересно! Нет, мое дело можно отложить на час. Как вы думаете, сэр, до потопа бывали драматические представления?
- Драматические представления? Несомненно. У людей, живших по тысяче или по две тысячи лет, было вдоволь времени, чтобы выдумывать и совершенствовать все, что угодно, и театральное представление тогда могло иметь свою естественную продолжительность. Не было необходимости втискивать всю историю Макбета от его юности до старости в нелепый трехчасовой отрезок времени. Но передать подлинную человеческую природу этого интересного шотландца не удается ни одному актеру, потому что, изображая Макбета, он обычно выходит на сцену в неизменном виде - как тогда, когда он убивает Дункана, так и тогда, когда его самого, уже старого и дряхлого, убивает Макдуф.
- Вы думаете, что Макбет был молод, когда убил Дункана?
- Конечно. Ни один человек не совершает первого тяжкого преступления например, убийства - после тридцати лет. Но, начав убивать раньше, он может продолжать это до любого возраста. А вот юность - та пора, когда зарождаются ошибочные расчеты, основанные на ложных надеждах и избытке физической силы. Так, по газетным сообщениям легко убедиться, что люди, убивающие своих возлюбленных, обычно бывают не старше двадцати - двадцати шести лет; если же причина убийства не любовь, а что-нибудь другое, например, месть, скупость или честолюбие, то убийце чаще всего бывает двадцать восемь лет - возраст Яго. К двадцати восьми годам заканчивается пора особо интенсивной деятельности, человек уже перестает не задумываясь убирать со своего пути нежелательных ближних, и даже профессиональные кулачные бойцы к этому времени заканчивают свою карьеру. Я думаю, что Макбету было как раз двадцать восемь лет, когда он убил Дункана, а когда он начал хныкать о недостатке утешений в старости, ему, я полагаю, было от пятидесяти четырех до шестидесяти. Но доходит ли до зрителей эта разница в летах, когда они смотрят представление, продолжающееся три часа, и какой актер может создать нужное впечатление и казаться двадцативосьмилетним в первом акте и шестидесятилетним в пятом?
- Мне это не приходило в голову, - сказал мальчик, очевидно заинтересованный, - но я никогда не видел "Макбета". Однако я видел "Ричарда Третьего". Не правда ли, замечательная пьеса? Вы любите театр? Я - ужасно. Как великолепна должна быть жизнь актера!
Внимание Кенелма, который до сих пор говорил скорее с самим собой, чем со своим юным товарищем, пробудилось, он пристально посмотрел на мальчика и сказал:
- Я вижу, что ты помешан на театре. Ты удрал из дома для того, чтобы стать актером, и я не удивлюсь, если записка, которую ты поручаешь мне отнести, адресована режиссеру театра или одному из актеров его труппы.
Лицо мальчика, на которое были устремлены черные глаза Кенелма, ярко вспыхнуло, но сохранило упрямое и вызывающее выражение.
- А если и так, разве вы не отнесете записку?
- Как? Помочь ребенку твоих лет бежать из дому и поступить на сцену против согласия родных? Конечно, нет!
- Я вовсе не ребенок, но дело не в этом. Я и не собираюсь поступать на сцену. По крайней мере без согласия человека, который имеет право руководить моими поступками. Моя записка адресована совсем не режиссеру и не актеру его труппы, а джентльмену, который согласился несколько раз выступить здесь, настоящему джентльмену, замечательному актеру, моему другу - единственному другу на свете. Что ж, не скрываю, я бежал из дома только для того, чтобы послать ему эту записку, и, если вы не хотите ее передать, найдется кто-нибудь другой!
С этими словами мальчик встал и выпрямился во весь рост перед растянувшимся в кресле Кенелмом; губы его дрожали, глаза наполнились слезами, но вся его поза выражала, решимость. Стало ясно: если ему не удастся построить свею жизнь по-своему, то отнюдь не из-за недостатка воли.
- Хорошо, я отнесу записку, - сказал Кенелм.
- Вот она, отдайте ее в собственные руки тому, кому она адресована, мистеру Херберту Комптону.
ГЛАВА IV
Кенелм отправился в театр и, обратясь к привратнику, спросил мистера Херберта Комптона.
- Мистер Комптон сегодня не играет, в театре его нет, - ответил сей муж.
- А где он живет?
Привратник указал на бакалейную лавку по другую сторону улицы и угрюмо сказал:
- Вон там дверь его квартиры, постучите или позвоните.
Кенелм поступил так, Как ему сказал привратник. Неопрятная служанка отворила дверь и на его вопрос ответила, что мистер Комптон дома, но сейчас ужинает.
- Мне очень жаль, если я ему помешаю, - промолвил Кенелм, нарочно Возвышая голос, - так как из комнаты слева до него доносился стук ножей и тарелок, но мне нужно видеть его немедленно по важному делу.
И, отодвинув в сторону служанку, он вошел в пиршественный зал.
Там перед тарелкой с блюдом из тушеного мяса, заманчиво пахшего луком, сидел в свободной позе мужчина без сюртука и галстука, безусловно красивый, коротко остриженный и бритый, как и полагается актеру, у которого под рукой сколько угодно париков и бород всех цветов и фасонов. Он был не один: напротив сидела женщина, должно быть, немного моложе его, несколько увядшая, но все же миловидная, с густыми белокурыми кудрявыми волосами и выразительным лицом актрисы.
- Мистер Комптон, я полагаю? - спросил Кенелм с торжественным поклоном.
- Да, я. Комптон. Вас прислали из театра? Или вам самому что-нибудь от меня нужно?
- Мне? Ничего, - ответил Кенелм.
Затем, придав своему от природы несколько мрачному голосу зловещий и трагический оттенок, добавил:
- Вот это вам все объяснит.
Он подал Комптону письмо, и, протянув руки в позе Тальма, когда тот играл Юлия Цезаря, прибавил:
- Qu'en dis tu Brute? {Что ты на это скажешь, Брут? (фр.).}
От мрачной ли наружности и зловещих слов посланца, его зловещих слов, или при виде почерка на адресе послания физиономия Комптона вдруг вытянулась, и рука его повисла неподвижно, будто бы не смея распечатать письмо.
- Не обращай внимания на меня, дружок, - тоном язвительной любезности сказала дама с белокурыми локонами. - Не стесняйся, читай свое billet-doux {Любовную записку (фр.).}, не заставляй ждать молодого человека, мой ангел!