Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

   Тут Майверс вынул из бюро письмо завистливого соперника и подал его своему "кроткому" собрату. Потом, поднявшись, он сказал:
   - Остальные дела нам, пожалуй, придется отложить до завтра: я ожидаю к завтраку двух молодых родственников.
   Как только посетитель удалился, Майверс подошел к окну гостиной и любезно предложил кусочек сахару канарейке, присланной ему накануне в подарок. Она сидела в позолоченной клетке, входившей в состав подарка, и, подозрительно посмотрев на нового хозяина, от сахара отказалась.
   Время щадило Майверса Чиллингли. Вряд ли он выглядел хоть одним днем старше, чем тогда, когда в первый раз был представлен читателям в связи с рождением Кенелма. Майверс пожинал плоды своих мудрых правил. Так как он не носил бакенбард и надевал хороший парик, у него не было и намека на седину и никто бы не обнаружил ни малейшего следа краски для волос. Стоя выше страстей, отрекаясь от горя, допуская скромные развлечения, но избегая излишеств, он сумел обойтись без морщинок у глаз, сохранил гибкость стана и прекрасный цвет лица, подобающий джентльмену.
   Дверь отворилась, и хорошо одетый камердинер, так долго живший у Майверса, что сделался похожим на него, доложил о мистере Гордоне Чиллингли.
   - Доброе утро, - сказал Майверс. - Я с удовольствием заметил, что вы запросто разговаривали с Дэнверсом. Разумеется, это заметили и другие. Вот еще шаг на пути к вашей карьере. Очень полезно, чтобы вас видели в гостиной за частным разговором с Кем-нибудь (с большой буквы). Могу я поинтересоваться, благоприятен ли был результат вашей беседы?
   - То-то и оно, что нет: Дэнверс облил меня холодной водой, когда я заговорил с ним насчет Сэксборо, и даже не заикнулся о том, что его партия будет содействовать мне в подыскании какого-нибудь другого места.
   - В распоряжении партии сейчас мало мест для молодых людей. Просвещение, все распространяясь, уничтожило школы для государственных людей, так же как и школы для актеров. Это - зло и зло, имеющее гораздо более серьезные последствия для судеб нации, чем те выгоды, которые может принести новая система народного образования. Но бесполезно бранить то, чему нельзя помочь. На вашем месте я временно отказался бы от всяких притязаний на парламентскую деятельность и стал бы готовиться к карьере адвоката.
   - Ваш совет разумен, но он мне так не по вкусу, что я не могу его принять. Я решил во что бы то ни стало добиться места в палате, а там, где есть воля, есть и возможность.
   - Я в этом не уверен.
   - А я уверен.
   - Судя по тому, что ваши сверстники в университете говорили мне о ваших речах в Обществе дебатов, вы не были тогда ультрарадикалом. А только ультрарадикал может рассчитывать на место от Сэксборо.
   - Я в политике не фанатик. Многое можно сказать и за и против обеих сторон - caeteris paribus {При прочих равных условиях (лат.).}. Но я предпочитаю сторону победителей: один успех ведет за собой другой.
   - Да, но в политике всегда возможна реакция. Сторона, побеждающая сегодня, может стать побежденной завтра. Побежденная сторона представляет меньшинство, а в меньшинств" всегда больше умных людей, чем в большинстве. Со временем ум пробьет себе дорогу, привлечет на свою сторону большинство, а потом, в свою очередь, лишится его, потому что, завоевав большинство, он поглупеет.
   - Кузен Майверс, разве мировая история не показывает вам, что один человек может опровергнуть все теории о сравнительной мудрости немногих или многих. Возьмите самых мудрых людей, каких можете найти, и один гениальный человек, и в десятую долю не столь мудрый, разобьет их в прах. Но этот гениальный человек, хотя и презирает большинство, должен опираться на него. Только тогда он будет им управлять. Разве вы не видите, что в свободных странах политическая судьба зависит от одного человека? На общих выборах избиратели группируются вокруг одного имени. Кандидат может распространяться сколько хочет о своих политических принципах, но все его красноречие не даст ему нужных голосов, если он не скажет: "Я держу сторону мистера А., министра, или мистера Z., главы оппозиции". Это не тори победили вигов, когда Питт распустил парламент. Это Питт победил Фокса, с которым в общих политических вопросах - о торговле рабами, о правах католической церкви, о парламентской реформе - он соглашался гораздо более чем с кем бы то ни было в своем же министерстве.
   - Берегитесь, юноша, - испуганно воскликнул Майверс, - не выдавайте себя за гения. Гениальность - самое худшее качество для общественного деятеля: никто с ней не считается, и все ей завидуют.
   - Извините меня, вы ошибаетесь. Мое замечание было чисто объективным и высказано в ответ на ваши доводы. В настоящее время я предпочитаю идти с большинством, потому что это - сторона победителей. Если нам потом понадобится гений, чтобы удержать победу, подчинив этому человеку нашу волю, он непременно явится. Меньшинство само пригонит его к нам, потому что меньшинство - всегда враг одного гения. Это оно ему не доверяет, это оно ему завидует, а не большинство. Ваше суждение, обычно столь логичное, несколько затуманено вашим опытом критика. Критики - это меньшинство. Их культура несравненно выше, чем у большинства. Но когда является человек действительно гениальный, критики редко бывают такими справедливыми судьями, как большинство. Если он не принадлежит к их олигархическому союзу, они или ругают его, или унижают, или оставляют без внимания, пока наконец не наступит время, когда он привлечет на свою сторону большинство, и тогда критики признают его. Но разница между человеком действия и автором состоит в том, что автору редко отдают должное при жизни, а человеку действия необходимо признание, пока он еще жив. Однако довольно отвлеченных рассуждений. Вы пригласили меня познакомиться с Кенелмом - что же, его не будет?
   - Он будет. Но я пригласил его прийти в десять часов, а вас - в половине десятого, потому что хотел услышать о Дэнверсе и Сэксборо, а также и несколько подготовить вас к знакомству с кузеном. Я должен сделать это в кратких словах, потому что остается всего пять минут, а он, должно быть, человек пунктуальный. Кенелм во всех отношениях - ваша противоположность, Я не знаю, умнее он или глупее вас, для ума точной меры не существует. Но ад совсем не честолюбив, и поэтому не исключено, что он окажет поддержку вашему честолюбию. Он может из сэра Питера веревки вить. А если вспомнить, как ваш отец - человек достойный, но сварливый - в свое время мучил сэра Питера и надоедал ему из-за того, что между поместьем и вами стал Кенелм, легко предположить, что сэр Питер думает дурно и о вас, хотя Кенелм и уверяет, что он на это не способен. Хорошо, если бы вам удалось отвратить от себя злобу отца, заслужив расположение сына.
   - Я был бы рад такому обороту дел; но есть ли у Кенелма какое-нибудь слабое место - скачки, охота, женщины, поэзия? Снискать расположение человека можно, только зная его слабую струнку.
   - Тише, я вижу его в окно! Слабым местом Кенелма, когда я знал его несколько лет назад, было и, кажется, сохранилось...
   - Скорее, я слышу, как он звонит у вашей двери!
   - ...страстное стремление найти идеальную истину в действительной жизни.
   - А! - сказал Гордон. - Я так и думал: он всего лишь мечтатель.
   ГЛАВА V
   Кенелм вошел в комнату. Молодые кузены были взаимно представлены, обменялись рукопожатием, отступили на шаг и взглянули друг на друга.
   Невозможно было вообразить больший контраст в наружности обоих представителей молодого поколения Чиллингли. Каждый из них был поражен ощущением этого контраста. Каждый почувствовал, что такой контраст предвещает антагонизм и что если они встретятся на одном поприще, то должны будут сражаться как соперники. И все-таки по какому-то таинственному инстинкту оба почувствовали друг к другу некоторое уважение, каждый угадал в другом силу, которую он не мог верно оценить, но против которой его собственной силе бороться будет тяжело. Так могли смотреть друг на друга чистокровная борзая и мастиф-полукровка. Зритель легко угадал бы более благородное животное, но поколебался бы, на которое из них ставить, если б они вступили в смертный бой.
   Пока чистокровная борзая и мастиф-полукровка ограничились тем, что в знак приветствия обнюхали друг друга. Гордон заговорил первый.
   - Я давно желал познакомиться с вами, - оказал он, вложив в свой голос и в свое обращение ту легкую почтительность, которой младший сын хорошей фамилии обязан главе дома. - Не могу понять, как я разминулся с вами вчера у леди Бомануар, где вас видел Майверс. Впрочем, я уехал рано.
   Тут Майверс повел их в столовую, где хозяин взял на себя роль главного оратора, с веселой бойкостью рассуждая о злобах дня - о последней сплетне, о книжной новинке, о реформе в армии, о реорганизаций скакового спорта, о критическом состоянии Испании и о дебюте итальянской певицы. Он казался живым воплощением газеты, включая передовую статью, судебную хронику, иностранные известия и придворные новости, вплоть до рождений, смертей и браков. Гордон время от времени перебивал этот поток красноречия краткими меткими замечаниями, обнаружившими знание предметов, о которых шла речь, и привычку смотреть на все, что относится к целям и делам человеческим, с некоей высоты и сквозь то синее стекло, которое придает летним ландшафтам зимний вид. Кенелм говорил мало, но слушал внимательно.
   Разговор уже не перескакивал с предмета на предмет, а Коснулся самого знаменитого по репутации и званию политического деятеля той партии, к которой Майверс хотя и не принадлежал - он принадлежал только себе самому, но был близок. Майверс говорил об этом вожде с большим недоверием и вообще порицал его. Гордон, соглашаясь и с недоверием и порицанием, прибавил:
   - Но он хозяин положения, и, разумеется, его пока надо поддерживать всеми силами.
   - Да, пока придется, - сказал Майверс, - иначе нельзя. Но в конце сезона вы увидите в "Лондонце" несколько умно написанных статей, которые сильно повредят ему, расхваливая его некстати, и увеличат опасения особенно влиятельных его сторонников; эти опасения проявляются уже и теперь, но в скрытом виде.
   Тут Кенелм смиренно спросил, почему Гордон считает, что министра, которого он признает столь недостойным доверия и даже опасным, следует поддерживать всеми силами.
   - Потому, что теперь член кабинета, избранный для того, чтоб поддерживать этого министра, потеряет свое место, если не будет выполнять наказ. Когда дьявол правит, приходится ехать.
   Кенелм. Когда дьявол правит, я предпочел бы покинуть свое место в экипаже: может быть, принесешь пользу, если выйдешь из экипажа и схватишься за колесо.
   Майверс. Умно сказано, Кенелм! Но, отбросив метафоры, признаем, что Гордон прав: молодой политик должен идти заодно со своей партией. Такой старый журналист, как я, более независим в сравнении с ним. Пока журналист бранит всех, у него всегда будет достаточно читателей.
   Кенелм ничего не ответил, а Гордон перевел разговор с личностей на мероприятия. Он заговорил о парламентских биллях, показывая большое знание предмета и остроту критики, объясняя недостатки этих биллей и отмечая опасность их отдаленных последствий.
   Кенелм был поражен силой этого холодного, ясного ума и молча признал, что нижняя палата - самое лучшее место для его развития.
   - Но, - сказал Майверс, - не должны ли вы будете защищать эти билли, если сделаетесь депутатом от Сэксборо?
   - Прежде чем я отвечу на ваш вопрос, ответьте и вы на мой: как ни опасны билли, но ведь они неизбежно пройдут? Так решило общественное мнение?
   - В этом нет никаких сомнений.
   - Стало быть, у депутата Сэксборо нет достаточных сил, чтобы идти против общественного мнения.
   - Прогресс века! - задумчиво произнес Кенелм. - Как вы думаете, долго еще сохранится в Англии класс джентльменов?
   - Что вы называете джентльменами? Аристократов по происхождению? Дворян?
   - Я полагаю, что никакие законы на свете не могут отнять у человека его предков, и класс людей хорошего происхождения уничтожен быть не может. Но подобный класс, если он не несет никаких обязанностей и никакой ответственности и не сознает, что хорошее происхождение требует преданности отечеству и поддержания личной чести, не принесет пользы нации. Государственные люди демократического направления должны признать тот достойный сожаления факт, что класс людей хорошего происхождения уничтожить нельзя, он должен остаться, как остался в Риме и остается во Франции после всех усилий уничтожить его, как класс граждан, самый опасный, когда вы лишите его положительных атрибутов. Я говорю не об этом классе, а о том, свойственном Англии, неопределенном разряде людей, чья этика, без сомнения, первоначально возникла из идеального представления о том, что дворяне обязаны поддерживать понятия чести и правдивости, но которые больше не нуждаются в родословных и поместьях, чтобы произвести их в джентльмены. И когда я слышу, как "джентльмен" говорит; "Мне не остается другого выбора, как думать одно, а говорить другое, как бы это ни было опасно для отечества", - мне начинает казаться, что в прогрессе века класс джентльменов будет замене" какой-нибудь лучшей их разновидностью.
   Кенелм встал и хотел уйти, но Гордон схватил его за руку и удержал.
   - Дорогой кузен, если вы разрешите вас так назвать, - начал он со свойственной ему откровенной манерой, которая так шла к смелому выражению его лица и к чистому звуку голоса, - я принадлежу к числу тех, кто из отвращения к лицемерию и сентиментальности часто, заставляет людей, не коротко их знающих, думать об их принципах хуже, чем они, того заслуживают. Вполне может случиться, что человеку, следующему за своей партией, не нравятся меры, которые он чувствует себя обязанным поддерживать, и он говорит об этом среди друзей и родных, однако, этого человека все же нельзя считать лишенным добросовестности и чести. И я надеюсь, что, когда вы лучше узнаете меня, то не станете думать, что я унижу тот класс джентльменов, к которому мы оба принадлежим.
   - Извините меня за грубость, - ответил Кенелм, - и припишите мои слова неведению того, чего требует общественная деятельность. Мне кажется, что политик не должен поддерживать то, что находит дурным. Но, наверно, я заблуждаюсь.
   - Глубоко заблуждаетесь, - сказал Майверс, - и вот по какой причине: прежде в политике был прямой выбор между хорошим и дурным. Теперь это бывает редко. Люди высокого, образования должны или принять, или отвергнуть меру, навязываемую им совокупностью избирателей, людей низкого образования. Поэтому им надо взвесить зло против зла - зло принятия и зло отклонения. И если они решатся на первое, то потому, что это зло будет меньшим.
   - Ваше определение превосходно, - сказал Гордон, - и я воспользуюсь им, чтобы оправдать мою кажущуюся неискренность перед кузеном.
   - Полагаю, что это и есть реальная жизнь, - сказал Кенелм с печальной улыбкой.
   - Разумеется, - подтвердил, Майверс.
   - Каждый прожитый мной день, - со вздохом сказал Кенелм, - все более подтверждает мое убеждение, что реальная жизнь - самое фантастическое притворство. Какая нелепость со стороны философов отвергать существование привидений: какими привидениями мы, живые люди, должны казаться призракам!
   ...Над нами духи мудрецов
   На небесах смеются.
   ГЛАВА VI
   Гордон Чиллингли старался поддерживать свое знакомство с Кенелмом. Он часто заходил к нему по утрам, иногда ездил с ним верхом, представил его людям своего круга. Большей частью это были члены парламента, начинающие адвокаты, журналисты, но и не без примеси блистательных лентяев, членов клубов, спортсменов, людей светских, знатных и богатых. Он поступал так намеренно, потому что эти люди говорили о нем хорошо, и не только о его дарованиях, но и о благородном характере. Его обычным прозвищем в их среде было: Честный Гордон. Кенелм сначала думал, что это прозвище ироническое, но скоро понял, что ошибался. Оно было дано ему за чистосердечное и смелое высказывание мнений, отражавших тот откровенный скепсис, который в просторечии называют "отсутствием притворства". Человек этот, безусловно, не был лицемером; он не выступал приверженцем тех верований, которых не разделял. А верил он мало во что - разве только в первую половину поговорки: "Каждый за себя, а бог за всех".
   Но при всем теоретическом неверии Гордона Чиллингли в такие вещи, которые составляют ходячую веру людей добродетельных, в его поведении ничто не свидетельствовало о склонности к порокам. Он был очень порядочен во всех поступках, а в щекотливых делах чести - любимым посредником среди своих друзей. Хотя он совсем не скрывал своего честолюбия, никто не мог обвинить его в попытках подняться наверх на плечах покровителя. В его натуре не было ничего раболепного, и хотя он был готов, если понадобится, подкупить избирателей, - его самого никакими деньгами подкупить было нельзя. Единственной владеющей им страстью была жажда власти. Он насмехался над патриотизмом - как над отжившим предрассудком, над филантропией - как над сентиментальной суетней. Он хотел не служить своему отечеству, а управлять им. Он хотел возвысить не человеческий род, а самого себя. Поэтому он был неразборчив в средствах и не имел стойких принципов, как это часто наблюдается у карьеристов. А все-таки если бы он добился власти, то, вероятно, воспользовался бы ею с толком, благодаря ясности и силе своих суждений. О впечатлении, которое он произвел на Кенелма, можно судить по следующему письму.
   СЭРУ ПИТЕРУ ЧИЛЛИНГЛИ, БАРОНЕТУ И ПР.
   Дорогой отец, ты и моя милая матушка с удовольствием услышите, что Лондон продолжает быть очень любезен ко мне и что arid a nutrix leonum {Высохшая кормилица львов (лат.).} поставила меня в число тех ручных львов, которых светские дамы допускают в общество своих болонок. Прошло около шести лет с тех пор, как мне было дано взглянуть мельком на этот калейдоскоп из окошка убежища мистера Уэлби. И мне кажется - может быть, ошибочно, - что даже за это короткое время тон "общества" заметно изменился. Утверждать, что эта перемена к лучшему, я предоставляю тем, кто принадлежит к партии прогресса.
   Я не думаю, чтобы шесть лет назад столько молодых женщин подводили себе глаза и красили волосы. Кое-кто из них, может быть, подражал жаргону, изобретенному школьниками и распространенному мелкими романистами. Может быть, тогда дамы употребляли такие выражения, как "сногсшибательно", "нагло", "ужасно весело", но теперь я нахожу, что многие дошли до такого жаргона, который вообще стоит за пределами человеческой речи, до жаргона ума, жаргона чувств, до такого жаргона, при котором уже очень не много остается от женщины и совсем ничего - от леди.
   Газетные публицисты уверяют, будто в этом надо винить современных молодых людей; что молодым людям это нравится, а прекрасные удильщицы мужей нацепляют на удочку таких червячков, какие более всего могут заставить рыбку клюнуть. Справедливо ли это оправдание, я судить не могу, но мне кажется, что люди моих лет, выдающие себя за бойких, гораздо более вялы, чем люди десятью или двенадцатью годами старше, которых они считают сонными. Идея по утрам опрокидывать рюмочку - совершенно новая, и она сейчас в большой моде. Адонис считает необходимым "клюкнуть", чтоб у него хватило сил ответить на любовную записочку Венеры. У Адониса нет сил напиться допьяна, но его деликатное сложение требует возбуждающих средств, и он постоянно к ним прибегает.
   Люди знатного происхождения или известные успехами в обществе, принадлежавшие, дорогой отец, к твоему времени, все еще выделяются своей благовоспитанностью и тоном разговора, более или менее изысканным и не без признаков литературного образования; они непохожи на людей такого же звания в моем поколении, которые, по-видимому, гордятся тем, что не уважают никого и не знают ничего, даже грамматики. Тем не менее нас уверяют, что все в мире непрестанно улучшается. Эта новая идея в большом ходу. Общество в целом удивительно высоко ценит свои достижения в области прогресса, а отдельные личности, составляющие это общество, так же высоко ценят собственные особы. Разумеется, даже при моем кратковременном и неполном опыте я вижу много исключений, не соответствующих преобладающим чертам молодого поколения в обществе. Из этих исключений я приведу только самые замечательные.
   Первое - place aux dames {Предоставим место дамам (фр.).} - это Сесилия Трэверс. Она с отцом теперь в Лондоне, и я часто встречаюсь с ними. Я не могу представить себе ни одной культурной эпохи, которую такая женщина, как Сесилия Трэверс, не украсила бы собою, потому что именно такою мужчина любит воображать женщину, - конечно, если говорить о лучших сторонах женского характера. Я говорю женщина, а не девица, потому что к современным девицам Сесилию Трэверс причислить нельзя. Вы можете назвать ее девой, девственницей, девушкой, но девицей назвать ее было бы так же неправильно, как назвать француженку хорошего происхождения fille {Девушкой (фр.).}. Она настолько хороша, что может радовать глаз любого мужчины, как бы он ни был разборчив. Но красота ее не ослепляет всех мужчин до такой степени, что уже не может пленить одного. Слава богу, я говорю только на основе теории, но я боюсь того, что любовь к женщине таит в себе сильное чувство собственности, что мужчина желает обладать тем, что принадлежит лишь ему одному, а не тем, что приглашает восхищаться всю публику. Я понимаю, как богач, владеющий великолепным поместьем, открывает роскошные комнаты и прекрасный сад для всех посетителей, но, лишившись уединения, бежит в уютный коттедж, в котором нет никого, кроме него, и о котором он может сказать: "Это мой дом, это все мое".
   Некоторые виды красоты можно уподобить великолепным поместьям, которыми публика считает себя вправе восхищаться столько же, сколько и владелец, и такое поместье было бы скучным и, может быть, пришло бы в запустение, если бы его не показывали публике.
   Красота Сесилии Трэверс не напоминает великолепного поместья. Она пробуждает какое-то чувство доверия. Будь Дездемона похожа на нее, Отелло не ревновал бы. Но Сесилия и не обманула бы своего отца и, я думаю, не высказала бы недостойному поклоннику свою радость, "что небо создало для нее такого человека". Ее душа гармонирует с наружностью, и душа эта общительная. Дарования ее не слишком ярки, но, взятые вместе, они составляют приятное целое. В ней достаточно здравого смысла для практической жизни и достаточно той неоценимой женской способности, которая называется тактом, чтобы уравновешивать проявления таких причудливых натур, как моя, и вместе с тем достаточно понимания юмористических сторон жизни для того, чтобы не принимать слишком буквально всего, что может, сказать такой взбалмошный человек, как я. Что же касается характера, никто не знает характера женщины, пока не рассердит ее. Но я полагаю, что ее характер в нормальном состоянии безмятежно спокойный, со склонностью к веселью. Теперь, дорогой отец, не будь ты одним из умнейших людей на свете, ты заключил бы из моих похвал Сесилии Трэверс, что я в нее влюблен. Но ты, без сомнения, давно усвоил ту истину, что влюбленный человек не станет взвешивать достоинства женщины такой твердой рукой, как та, которая водит этим стальным пером. Я не влюблен в Сесилию Трэверс и об этом жалею. Когда леди Гленэлвон, которая по-прежнему удивительно добра ко мне, твердит каждый день: "Сесилия Трэверс была бы для вас прекрасной женой", я не знаю, как ей возражать, но вовсе не намерен спрашивать Сесилию Трэверс, согласна ли она одарить своими совершенствами того, кто так холодно их признает.
   Я узнал, что она решительно отказала человеку, за которого отец желал ее выдать, и что тот утешился, женившись на другой. Без сомнения, другие женихи, не менее достойные, не замедлят явиться.
   О самый дорогой из моих друзей и единственный, кому я могу поверять тайны, - буду ли я когда-нибудь влюблен? А если нет, то почему? Иногда мне сдается, что и в любви, как в честолюбии, у меня есть неосуществимый идеал и что поэтому я должен всегда оставаться равнодушен к той степени любви и к той степени честолюбия, которые мне доступны. Мне кажется, что если я полюблю, то буду любить так пылко, как Ромео, - и "та мысль внушает мне какое-то смутное и ужасное предчувствие. А если бы я нашел цель, достойную возбудить мое честолюбие, я так же горячо устремился бы к ней, как... Кого мне назвать? Цезаря или Катона? Честолюбие Катона мне нравится больше. Но нынче люди называют честолюбие несбыточной причудой, если борьба была неудачна. Катон хотел спасти Рим от черни и диктатора; но Рим нельзя было спасти, и Катон бросился на свой меч. Живи Катон в наше время, коронер на дознании вынес бы решение: "Самоубийство в состоянии невменяемости", и такое решение было бы подтверждено его безумным сопротивлением черни и диктатору!