Бульвер-Литтон Эдвард Джордж. Кенелм Чилингли, его приключения и взгляды на жизнь

   Вдруг его пробудил от полусна счастья, принадлежащего тем минутам, когда мы переносимся в Элизиум, голос, звучавший даже громче, чем радость его собственного сердца:
   Пел он, пел он, весело пел он.
   Так тропинкой к нему - впереди свора псов
   Ехал рыцарь фон Ниренштейн.
   Кенелм так внезапно повернул голову, что испугал Макса, который стоял позади него, с любопытством приподняв одну лапу, и принюхивался, как бы сомневаясь, действительно ли перед ним старый знакомый. Резкое движение Кенелма заставило собаку тревожно залаять и побежать обратно к хозяину.
   Менестрель, не обратив внимания на лежавшего у берега человека, прошел было мимо легким шагом и с веселой песней на устах, но Кенелм встал и, протянув ему руку, - сказал:
   - Надеюсь, вы не разделяете испуга Макса, встретившись со мной?
   - А! Мой юный философ, неужели это вы?
   - Если вы называете меня философом, то, конечно, это не я. И, по совести говоря, я уже не тот, кто два года назад провел с вами приятный день на полях Ласкомба.
   - Или тот, кто советовал мне в Тор-Эдеме настроить лиру на похвалы бифштексу. Я тоже теперь не совсем тот, чья собака подходила к вам с подносом за лептой.
   - Но вы, как и прежде, шагаете по миру с песней.
   - Даже и это бродяжничество подходит к концу. Но я потревожил ваш отдых и предпочитаю разделить его. Нам с вами, вероятно, не по пути, а так как я не тороплюсь, мне не хотелось бы утратить возможность, предоставленную мне счастливым случаем, возобновить знакомство с человеком, о котором я часто вспоминал после нашей последней встречи.
   С этими словами певец растянулся на берегу, и Кенелм последовал его примеру.
   Действительно, в хозяине собаки была заметна значительная перемена: выражение лица и изменившаяся манера держать себя. Одет он был уже не в цыганский наряд, в котором Кенелм в первый раз встретил странствующего певца, и не в тот изящный костюм, который так шел к его стройной фигуре, когда он делал визиты в Лакомбе. На нем была теперь простая и легкая Летняя одежда английского джентльмена, который отправился на продолжительную загородную прогулку. Когда менестрель снял шляпу, чтобы освежить голову прохладным ветерком, на красивом рубенсовском лице его отразилось более строгое достоинство, а на широком лбу - более сосредоточенная мысль. В густых каштановых кудрях на голове и в бороде сверкали две-три серебряные нити. А в его обращении, хотя по-прежнему искреннем, чувствовалось возросшее самоуважение, не надменное, но мужественное, которое идет человеку зрелых лет и прочного положения в жизни, когда он обращается к другому, намного моложе его, по всей вероятности еще не достигшему ничего, помимо случайных привилегий рождения.
   - Да, - сказал менестрель, сдерживая вздох, - последний год, когда мой досуг проходил в странствиях, окончен. Я помню, что в первый день, когда мы встретились у придорожного фонтана, я советовал вам, подобно мне, искать развлечений и приключений странника-пешехода. Теперь, когда я вижу вас, очевидно джентльмена по рождению и образованию, все еще путешествующего пешком, мне кажется, что я обязан сказать: "Довольно с вас! Бродячая жизнь имеет не только приятные стороны, но и опасности. Прекратите ее и перейдите к оседлому существованию".
   - Я и думаю это сделать, - лаконично ответил Кенелм.
   - Вот как! Какой же профессии вы собираетесь себя посвятить? Военной, юридической, медицинской?
   - Нет.
   - А, стало быть, вы женитесь! Прекрасно, дайте мне вашу руку! Значит, вы наконец обрели интерес к юбке и в реальной жизни, а не только на полотне?
   - Я заключаю, - сказал Кенелм, оставляя без внимания игривое замечание собеседника, - я заключаю из ваших слов, что вы и сами собираетесь перейти на оседлость благодаря браку.
   - Ах, если бы я мог сделать это раньше, я избежал бы многих ошибок и на несколько лет раньше приблизился к цели, ослеплявшей меня сквозь дымку юношеских мечтаний!
   - Какая это цель - могила?
   - Могила? Нет, как раз то, что не признает могилы: слава!
   - Я вижу, что, несмотря на сказанное, вы все еще намерены странствовать по миру и искать славы поэта.
   - Увы! Я отказываюсь от этой мечты, - сказал певец с легким вздохом. Если не совсем, то отчасти надежда на славу поэта отклонила меня от того пути, который судьба и те скромные дары, которыми наделила меня природа, указывали мне как мою настоящую и единственную цель. Но какой странный, обманчивый блуждающий огонь - любовь к стихотворству! Как редко человек со здравым смыслом обманывается насчет своих способностей к чему-либо другому и своих шансов на успех. Но дайте ему упиться чарами стихотворства, как эти чары ослепят его разум, и сколько времени пройдет, прежде чем он убедится, что мир не поверит ему, если он закричит солнцу, луне и звездам: "Я тоже поэт!" А с какой тоской, точно душа расстается с телом, приходит он наконец к пониманию, что, прав он или прав мир, - результат один. Кто может защищать свое дело перед судом, который отказывается его выслушать?
   Это было сказано с таким сильным и с таким мучительным волнением, что Кенелм, из симпатии к хозяину собаки с подносом, почувствовал, будто у него самого душа расстается с телом. Но Кенелм был таким своеобразным существом, что, видя воочию страдания ближнего, он сам сострадал вместе с ним. И хотя стихотворство было совсем не тем, чем желал бы заняться Кенелм Чиллингли, его душа невольно устремилась на поиски доводов, которые могли бы смягчить горечь поэта.
   - Я читал не много, - сказал он, - но, судя по тому, что встречал в книгах, вы разделяете любовь к стихотворству с самыми знаменитыми людьми. Стало быть, это должна быть очень благородная любовь - Август, Поллий, Вар, Меценат, великие государственные деятели своего времени, писали стихи. Кардинал Ришелье писал стихи. Уолтер Роли и Филипп Сидней, Фокс, Берк, Шеридан, Уоррен Гастингс, Каннинг, даже суровый Уильям Питт - все были поэтами. Стихотворство не замедляло, а благодаря родственным ему способностям косвенно ускоряло их путь к славе. Какие великие живописцы были одновременно и поэтами: Микеланджело, Леонардо да Винчи, Сальватор Роза!..
   Одному богу известно, сколько других знаменитых имен собирался Кенелм Чиллингли прибавить к этому перечню, если бы певец не перебил его:
   - Как!? Все эти великие живописцы были и поэтами?
   - Настолько хорошими стихотворцами - особенно Микеланджело, величайший из живописцев, - что они приобрели бы славу поэтов, если б, к несчастью для этого рода славы, ее не затмила сестра поэзии - живопись. Но когда вы даете вашему песенному дару скромное название поэзии, позвольте мне заметить, что ваш дар весьма отличается от дара стихотворства. Ваше дарование, в чем бы оно ни состояло, не может существовать без сочувствия к обыкновенному, не творящему стихов человеческому сердцу. Без сомнения, в ваших пешеходных странствиях вы приобрели не только глубокое знание природы; ежечасно меняющаяся игра оттенков на отдаленной горе, длинные тени, которые заходящее солнце бросает в воду у наших ног, повадки дрозда, безбоязненно опускающегося возле меня на траву, влажную от соседства с купающимся в воде тростником, - все это я мог бы описать так же верно, как и вы. Так и какой-нибудь Питер Белл мог бы описать это не менее верно, чем какой-нибудь Уильям Вордсворт. Но в тех ваших песнях, какие мне довелось слышать, вы как будто ушли от всего случайного в искусстве поэта и коснулись, хотя, может быть, и слегка, того единственного, что нужно общему сердцу человечества, нашли звук, который личное чувство поэта извлекает из сокровенных струн этого всеобщего человеческого сердца. А то, что вы называете миром, разве не есть просто преходящая мода? Насколько ее вес достоин усилий поэта, я сказать не берусь. В одном я уверен: как я не могу произвести квадратуру круга, так не могу и сочинить простой куплет, который настолько дошел бы до сердца простых слушателей, чтобы привлечь их награды на подносик Макса. Зато я берусь наплести вам целый ворох стихов, отвечающих требованиям самой последней моды.
   Весьма польщенный и очень заинтересованный, странствующий менестрель повернул просветлевшее лицо, с которого исчезли тени прежней печали, к своему лениво лежавшему рядом утешителю и весело сказал:
   - Вы говорите, что могли бы наплести целый ворох стихов, отвечающих требованиям современной моды. Я хотел бы, чтобы вы показали мне образец вашего искусства в этой области.
   - Прекрасно. Но только при условии, что вы отплатите мне тем же, то есть стихами вашего собственного сочинения, не отвечающими моде. Такими, чтобы я мог истолковать их простыми словами. Предупреждаю, что вам не удастся это сделать с моими стихами!
   - Согласен!
   - Хорошо, тогда давайте представим себе, что мы перенеслись в век классической английской поэзии и что английский язык - язык мертвый, как латынь. Вообразите, что я пишу на конкурс, желая завоевать медаль, пишу, как когда-то в колледже (но только тогда я писал по-латыни, а не по-английски). Конечно, я должен сохранить некоторые особенности, типичные для классической английской поэзии, а также - передать характер, присущий эпохе классической литературы. Я полагаю, каждый внимательный критик признает, что отличительные способности поэзии, модной сегодня, то есть поэзии классической, - это, во-первых, выбор таких изящных словесных оборотов, какие были особенно ненавистны для варварского вкуса предыдущего столетия, и, во-вторых, гордое презрение ко всем прозаическим снисхождениям к здравому смыслу и изобилие изысканных, возвышенных туманностей, которые мистер Берк определяет как затемняющие смысл. Приняв в соображение все эти оговорки, я только попрошу вас указать размер. Кстати, белые стихи сейчас особенно в моде.
   - Ну, вот еще - белые стихи! Нет, я не собираюсь избавлять вас от трудностей рифмы.
   - Мне совершенно все равно, - сказал Кенелм, зевая. - Пусть будут рифмы. Героические стихи хотите или лирические?
   - Героические стихи слишком уж старомодны. Но строфа Чосера, доведенная до совершенства нашими современными поэтами, я думаю, будет достаточно крепким орешком. Я выбираю современную чосеровскую строфу.
   - Ну, а тема?
   - О, насчет темы не беспокойтесь! Какой бы ярлык ваш классический поэт ни наклеивал на свое произведение, его гений, как гений Пиндара, не станет стеснять себя из-за сюжета.
   - Так слушайте и не давайте Максу подвывать, если он не сможет этого вынести. Начинаю!
   И приподнятым, патетическим тоном Кенелм стал читать нараспев:
   Давно когда-то в Аттике свободной
   Прекрасный Пифий, юный, благородный,
   В богатстве жил. Но счастья он не знал.
   И вот Софронию он повстречал.
   Раз в летний зной над сонными зыбями
   Скользил Нептун, ленивыми конями
   Не правя. Трепетала сень олив.
   "Пока, - тут молвил Пифий, - буду жив,
   Я твой, о дева!" Дружно закивали
   Головками цветы, а пчелы стали
   Носить в подарок золотистый мед.
   Так власть любви Природа признает.
   Ну что, история не вышла нудной?
   О ней дать два-три тома мне нетрудно.
   Иные критики превознесут
   Меня и выше Чосера сочтут,
   Но этих виршей, бог даст, не прочтут,
   - Вы, конечно, сдержали слово, - сказал менестрель, смеясь. - И, будь теперь век классической литературы, а английский язык - мертвым языком, вы заслуживали бы медали.
   - Вы мне льстите, - скромно сказал Кенелм. - Но если я, который никогда раньше не подобрал и пары рифм, могу так легко импровизировать в стиле наших дней, что же стоит опытному сочинителю вроде вас в один присест отмахать целый том таких стихов? Надо только хорошенько маскировать заимствования изящных метафор и почаще включать строки, которые не ложатся в размер, зато возносятся в такие эмпиреи, что делают стих окончательно непонятным. Напишите-ка подобные стихи, и я обещаю вам пылкий панегирик в "Лондонце". Я сам его и сочиню.
   - В "Лондонце"? - воскликнул певец, у которого от гнева покраснели щеки и лоб. - Это мой заклятый враг, непримиримый враг!
   - Боюсь, вы так же мало знакомы с классической критикой, как ваша муза - с классической поэзией. Искусство писать требует особой подготовки. Искусство добиться рецензии состоит в том, чтобы водить знакомство с рецензентами. В век расцвета поэзии - это дело той или иной клики. Принадлежите к этой клике - и вас провозгласят Горацием или Тибуллом. Но если вы будете стоять особняком, конечно, вы останетесь Бавием или Мевием. "Лондонец" никому не враг - он ко всем питает равное презрение. Но так как для того, чтобы забавлять, надо кого-нибудь поносить, он компенсирует похвалы, которыми обязан осыпать членов своей клики, издеваясь над всеми, не принадлежащими к ней. "Бей его крепче - у него нет друзей!"
   - Увы, в том, что вы говорите, должно быть много справедливого, сказал певец. - У меня никогда не было друзей в каких-либо кликах. И одному богу известно, с каким упорством те, от кого в своем незнании правил, управляющих так называемыми органами общественного мнения, я ждал сочувствия, одобрения в своей борьбе, - как дружно они объединялись, чтобы сокрушить меня. Им это долго удавалось. Но наконец я могу надеяться, что их побил. К счастью, природа одарила меня сангвиническим, веселым, бодрым темпераментом. Кто никогда не отчаивается, редко погибает.
   Эта речь привела Кенелма в недоумение. Разве сам менестрель не объявил, что дни его импровизаций прошли, что он решил отказаться от стихотворства? По каким же другим путям к славе, с которых критики не сумели согнать его, шел он теперь? Кенелм уже раньше считал его служащим какой-нибудь коммерческой фирмы. А может быть, он избрал более легкий путь? Вероятно, он пишет роман. Теперь все пишут романы, а так как публика читает их, не дожидаясь указаний, а стихи она читает только по указанию, может быть, романисты в меньшей мере зависят от произвола газетных клик, чем поэты нашего классического века.
   Однако Кенелм не имел намерения добиваться новых признаний. Его мысли в эту минуту весьма естественно перешли от книг и критиков к любви и супружеству.
   - Наш разговор, - сказал он, - забрел на окольные пути, позвольте же мне вернуться к исходной точке. Вы собираетесь успокоиться в домашнем благополучии. Домашнее благополучие похоже на чистую совесть. Дожди не пробивают кровли дома, ветры не сотрясают его стен. Если это не дерзость, позвольте спросить, давно ли вы знаете вашу невесту?
   - Да, очень давно.
   - И всегда любили ее?
   - Всегда, с самого ее детства. Из всех женщин в мире ей одной суждено стать подругой моей жизни и очистительницей моей души. Я не знаю, что бы стало со мной, если бы мысль о ней не сопровождала меня как ангел-хранитель. Как у многих сошедших с проторенных путей света, в моей натуре есть некоторое своеволие, неотъемлемое от жизнерадостности и жажды приключений, и пылкость, находящая себе исход в песне, главным образом потому, что песня это голос радости. И, без сомнения, оглядываясь на прошлые годы, я должен сознаться, что часто отвлекался от тех целей, что ставили мне разум и влечение сердца, предаваясь случайным и легкомысленным фантазиям.
   - Вероятно, интерес к юбкам, - сухо перебил его Кенелм.
   - Желал бы по совести ответить: "Нет", - сказал певец, покраснев. - Но от наихудшего, от того, что навсегда испортило бы карьеру, с которой я связываю свое будущее, от того, что сделало бы меня недостойным чистой любви, которая, я надеюсь, ждет меня и увенчает мои мечты о счастье, меня спасала постоянно возникавшая предо мной улыбка на безгрешном детском личике. Только раз я был в большой опасности, и об этом опасном часе я вспоминаю с трепетом. Это было в Лакомбе.
   - В Лакомбе?
   - Уже близкий к ужасному преступлению, я вдруг услышал голос, сказавший: "Вспомните о ребенке!" В этом вмешательстве, которое так легко было принять за божественное предостережение, когда воображение болезненно воспламенено и когда совесть, задремав на минуту, все же спит так тревожно, что вздох ветерка, падение листа могут заставить ее пробудиться с ужасом, я принял эти слова за голос моего ангела-хранителя. Но, раздумывая об этом после и сопоставляя этот голос с моралью тех странных стихов, которые вы прочли мне так кстати на следующий день, я пришел к заключению, что голос, спасший меня, исходил из ваших уст.
   - Признаюсь в этой дерзости - вы простите меня?
   Певец схватил Кенелма за руку и крепко пожал ее.
   - Прощу ли я? Если б только вы могли знать, почему я должен быть вам признателен, вечно признателен! Этот внезапный возглас, мое раскаяние и ужас перед самим собой, а к тому еще эти суровые стихи на другой день, - все это заставило меня с отвращением отшатнуться от "заветного греха". Затем наступил поворотный момент в моей жизни. С того дня беспутный бродяга во мне был убит. Конечно, я говорю не о любви к природе и песням, увлекшей меня в бродяжничество, нет! Ненависть к размеренным привычкам и серьезному труду вот что было убито. Я больше не пренебрегал моим призванием, а считал его своим священным долгом. А когда я увидел ту, кого судьба уберегла для меня как невесту, лицо ее уже не казалось мне лицом шаловливого ребенка, в нем угадывалась душа расцветающей женщины. Всего два года прошло с того знаменательного для меня дня. Но мое счастье теперь уже обеспечено. Если я еще не достиг славы, то по крайней мере нахожусь в таком положении, которое дает мне право сказать любимой: "Пришло время, когда, не боясь за твое будущее, я могу просить тебя стать моей".
   Он говорил с такой горячей страстью, что Кенелм молча ждал, пока к певцу вернется его обычное самообладание, находя сам удовольствие в молчании и тишине этого часа. Следя за переходом от розового заката к звездным сумеркам, он шептал про себя: "Для меня тоже настало это время!"
   Вскоре певец снова заговорил, но теперь уже легко и весело:
   - Сэр, теперь ваш черед, скажите, как давно вы знаете - судя по нашим прежним разговорам, вы не могли любить давно, - девушку, готовую стать вашей женой?
   Так как Кенелм еще не получил согласия Лили, он счел излишним входить в подробности истории своей любви, и ограничился общим замечанием:
   - Мне кажется, что любовь приходит как весна: нельзя определить число по календарю. Она может приближаться медленно и постепенно, может явиться быстро и внезапно. Но когда утром мы просыпаемся и замечаем перемену в окружающем мире - зелень на деревьях, цветы на лужайке, тепло в солнечных лучах, музыку в воздухе, мы говорим: "Пришла весна!"
   - Мне нравится ваш пример. И так же, как напрасно спрашивать влюбленного, давно ли он полюбил свою возлюбленную, почти так же напрасно спрашивать его, хороша ли она собой. Он не может не видеть в ее лице красоты, которой она одарила весь окружающий мир.
   - Верно. Ваша мысль очень поэтична и напомнила мне, что я ведь усладил ваш слух первым плодом моего стихотворства на условии, что вы отплатите мне плодом вашего поэтического искусства. И я заявляю о моем праве самому выбрать тему. Пусть это будет...
   - Бифштекс?
   - Фу! Вы уже достаточно часто отпускали эту неостроумную шутку на мой счет. Нет, воспойте любовь, и, если вы можете сымпровизировать две-три строфы, выражающие только что высказанную вами мысль, я буду слушать с удвоенным вниманием.
   - Увы, я не импровизатор! Но я постараюсь отомстить вам за прежнее пренебрежение к моему искусству и пропою одну безделку, как раз отвечающую вашему желанию. Вы не остались послушать ее в Тор-Эдеме, хотя и бросили шиллинг на подносик Макса. Эго одна из песенок, которые я пел в тот вечер, и она неплохо была принята моей скромной аудиторией:
   КРАСОТА ЛЮБИМОЙ В ГЛАЗАХ ВЛЮБЛЕННОГО
   Правда, милая моя Мейбл Мэй?
   Но "да" не скажет никто в ответ.
   Блещет она красотой своей?
   Если по правде сказать, то - нет!
   Милую деву моей мечты,
   Кроме меня, не понять никому.
   С неба - сиянье ее красоты,
   Видеть его мне дано одному.
   Окончив эту бесхитростную песенку, менестрель встал и сказал:
   - Теперь я должен проститься с вами. Мой путь идет по тем лугам, а ваш, без сомнения, по большой дороге.
   - Вы ошибаетесь. Позвольте мне сопровождать вас. Я снял квартиру недалеко отсюда, и к ней кратчайший путь по полям.
   Певец бросил на Кенелма удивленный и немного подозрительный взгляд. Но, помня, что сам скрыл от спутника свое имя и звание, он не счел себя вправе спрашивать о том, о чем тот не говорит ему добровольно, и, любезно заметив, что желал бы, чтоб дорога была длиннее, раз у него такой приятный собеседник, пошел быстрым шагом.
   Сумерки почти перешли уже в светлую, звездную летнюю ночь, и ничто не нарушало тишины полей. Оба шли рядом и чувствовали себя безмерно счастливыми. Но счастье похоже на вино: на различные характеры оно действует различно. Здесь один был словоохотлив, немного хвастлив, горяч, чувствен, впечатлителен ко всем внешним явлениям природы, как Эолова арфа - к налетевшему или стихшему ветерку, другой - молчалив, скромен в своих высказываниях, угрюм, задумчив. Он не был совершенно глух к воздействиям внешней природы, но просто не придавал им цены, кроме случаев, когда они переходили из области чувственной в область интеллектуальную и душа человека диктовала бездушной природе ее же вопросы и ее же ответы.
   Менестрель взялся поддерживать разговор и совершенно очаровал своего слушателя. Он сделался красноречив и увлекал ясностью и искренностью изложения, но я не способен описать его речь, как стенограф, верно передающий каждое слово оратора, не может описать того, что, помимо всяких слов, принадлежит личности говорящего.
   Поэтому, не осмеливаясь передать язык этого своеобразного скитальца, я только упомяну, что он говорил о предмете, который, как уверяют, может возбудить красноречие во всех, - о себе самом. Он говорил, что с самого раннего возраста стремился приобрести имя, говорил о том, как затрудняли его путь низкое происхождение и недостаток средств, говорил о внезапно открывшейся для его честолюбия дороге, когда он еще ребенком привлек внимание одного великодушного богача, который сказал: "У этого мальчика блестящие способности. Я дам ему образование, и он со временем заплатит миру свой долг мне". Он рассказывал о занятиях, так горячо начатых, которые он ревностно продолжал, а потом - увы! - должен был прервать еще в юности. Он не сказал, как и почему это случилось, но стал рисовать перед Кенелмом, как он боролся, чтобы снискать пропитание себе и тем, кто от него зависел, и как в этой борьбе он был вынужден отклониться от той цели, которую давно перед собой поставил. Нужда в деньгах заставила отложить мечты о славе.
   - Но даже, - горячо воскликнул он, - даже за те торопливые и незрелые проявления моего духовного "я", которые обстоятельства не позволили мне отточить, я уверен, должен был встретить поощрение и похвалу у тех, кто считает себя компетентными судьями. Насколько лучше были бы мои творения, если бы меня поддержали! Небольшая похвала заставляет проявиться в человеке то, что в нем есть хорошего, а несправедливые насмешки и презрение леденят пыл, который побуждал бы его совершенствоваться! Тем не менее я пробивался вперед и был в состоянии прокормить тех, кого любил. А в моих странствиях и песнях я находил наслаждение, мирившее меня со всем остальным. Но все-таки жажда славы, зародившаяся в детстве и лелеемая в юности, умирает только в могиле. Можно затоптать ее почки, листья, стебель, но корень слишком глубоко сидит в земле, затоптать его нельзя, и каждый год они вновь вырастают. Любовь может уйти из нашей смертной жизни, мы утешаемся: возлюбленная соединится с нами в будущей. Но если тот, кем овладела жажда славы, лишится ее в этой жизни, что может утешить его?
   - А разве вы недавно не сказали, что слава не признает могилы?
   - Это правда, но если мы не достигнем ее, пока сами не ляжем в могилу, какое утешение она может нам доставить? Любовь поднимается к небу, куда мы сами надеемся вознестись, но слава остается на земле, куда мы уже не вернемся. И именно потому, что слава рождается на земле, жажда ее желаннее, а отсутствие так горько для сынов земли. Но теперь я достигну ее, она уже в моих руках.
   В это время путники, шедшие вдоль ручья, приблизились к деревянному мосту возле Кромвель-лоджа.
   Тут певец остановился, и Кенелм с трепетом в голосе сказал:
   - Не пора ли нам назвать свои имена? У меня больше нет причин скрывать мое. Впрочем, их никогда и не было, кроме разве прихоти. Я Кенелм Чиллингли, единственный сын сэра Питера, владельца Эксмондема... - Поздравляю вашего отца с таким талантливым сыном, - со своей обычной вежливостью сказал менестрель. - Вы уже знаете, что мое происхождение и звание гораздо скромнее ваших, но если вам случалось быть на выставке академии художеств этого года... - О, я понимаю, почему вы вздрогнули: вы, может быть, узнали картину, черновой эскиз которой уже видели: "Девочка с мячом из цветов". Это одна из трех картин, очень сурово раскритикованных "Лондонцем". Несмотря на такого могущественного врага, эта картина принесла деньги и обещает славу странствующему певцу, чье имя, если бы взгляд на картины заставил вас спросить о нем, вы узнали бы сразу: Уолтер Мелвилл. В будущем январе надеюсь, по милости этой картины, прибавить титул: "член королевской академии". Публика, наперекор "Лондонцу", не позволит лишить меня этой чести. Вас, вероятно, ждут как гостя в одной из пышных вилл, огни которых мерцают вдали. Я же иду в очень скромный коттедж, в котором надеюсь найти отныне мой постоянный дом. Теперь я здесь останусь только на несколько дней, но позвольте мне пригласить вас к себе, прежде чем я уйду отсюда. Домик этот называется Грасмир.