– Поговорите с Адольфом, придурки! – кричал старик и угрожающе махал палкой вслед убегающим писакам.
Слава богу, Алоиз не дожил до того, как могилу на Берлин-Нойкельн вскрыли. Старик помер бы от смеха. Кости в могиле принадлежали шести разным людям.
За два года до своей смерти, 17 мая, в День отца, Алоиз Мюллер обнаружил на крыльце своего дома огромную охапку тимьяна [4]. Хмурый Адольф меланхолично выглядывал из своей будки. Шел дождь, дурная примета на День отца. Но Алоизу было все равно. Он стоял под холодными струями, держал в руках охапку тимьяна, которую потом высушит, чтобы заваривать иногда, по воскресеньям, и плакал. Алоиз Мюллер был счастлив.
Что бы там ни говорили о Генрихе… но это был его сын.
В тот год умер Берия. А Генрих Мюллер на огромном, пропахшем морем, угольным дымом и потом корабле прибыл в Буэнос-Айрес.
Эти два события, казалось, были ничем не связаны между собой. Но… кто знает?..
– Я полагал, что вы умерли… – повторил Антон, закрывая за собой дверь.
– Многие полагали, что я умер, – ответил Генрих. Он подошел к окну, отодвинул плотную штору и выглянул наружу. – Я и сам так думал.
– А что же вас… Что же… вас убедило… – Ракушкин вдруг понял, что не может подобрать слова.
– Воскреснуть? – Генрих повернулся к Антону. – А скажите, каким образом получилось так, что вы меня узнали? Неужели я совсем не изменился?
Антон пожал плечами. Первый шок прошел, на его место пришла собранность.
– Ваш портрет входит в один из тренингов визуальной памяти.
– Если не ошибаюсь, там их два. Разного возраста.
– Откуда вы знаете?
– Я один из тех, кто этот тест составлял. – Генрих присел на стул около окна, периодически поглядывая за штору. – Я вас не шокирую своими заявлениями?
Антон не нашелся что ответить.
– Эту квартиру я прикупил относительно давно. Когда только-только прибыл в этот город. Не поверите, но мне, сменившему массу лиц, стран, паспортов, Аргентина кажется чем-то родным. Хотя, казалось бы, у таких, как я, не может быть Родины. Но… – Генрих снова выглянул из-за портьеры. – Я не пользовался этой квартирой, наверное, год. Да и до того наведывался сюда, только чтобы прибраться. Как вы считаете, этого достаточно для конспирации?
– Не слишком.
– Вот и я так считаю.
– Было бы более правильно, если бы за квартирой следил кто-то третий.
Генрих кивнул.
– Вы все хорошо помните. Когда я работал с вашими ребятами, я с удовольствием читал ваши учебники. Все толково, все по делу. Мне вообще нравится ваша страна.
– Странно звучит.
Мюллер покачал головой.
– Если вдуматься – нет. Вы, коллега, должны понимать, что такое долг и что представляет собой наша работа. Так что никаких противоречий в том, что я говорю, нет.
– А я читал какие-то материалы о том, что вы работаете на ЦРУ.
– Все верно. Есть такие материалы… Я же их и придумал. – Генрих вздохнул. – Впрочем, ерунда это все. Не о том мы с вами говорим.
– Боитесь разболтать секреты…
– Да какое там! – Генрих отмахнулся. – Всю эту, – он потряс в воздухе руками, словно стряхивая с ладоней тяжелые капли, – шелуху вы можете вычитать в любой желтой газетенке. Я не затем притащил вас сюда. Я просто даю вам возможность прийти в себя после такой… неожиданной встречи.
– Считайте, что уже пришел. И скажите мне сразу: мы что, кого-то ждем? Вы так часто выглядываете в окно, что я уже начинаю беспокоиться.
– Это хорошо, что вы пришли в себя. Сразу вас проинформирую, что у этой квартиры есть два запасных выхода. Один вот там. – Мюллер ткнул пальцем в сторону прихожей. – За платяным шкафом. А второй на кухне. Около мусорного ведра. Учтите это, если придется уходить в спешном порядке. Мы, конечно, никого не ждем. Я просто опасаюсь…
– Чего?
– Сейчас, уважаемый коллега, очень многого. Когда ведешь игру на два фронта, всегда приходится опасаться. Причем обеих сторон. Ну да ладно, перейдем к делу. То, что вы видели сегодня, коллега, это политическое убийство. Парня, который сделал это, уже скорее всего нет в живых. Убитый, Домингос Идальго, человек крупный на местной политической арене. Точнее, был крупным. Его убийство – это серьезный удар, и парламент ответит на него однозначно.
– Каким образом?
– Уже готов текст заявления, с которым сегодня выступит парламент. Это письмо. Оно будет напечатано во всех газетах, там и ознакомитесь. Более того, письмо будет отправлено одному аргентинскому генералу.
– Что за письмо?
– Приглашение взять власть в собственные руки, заменив президента, неспособного управлять страной. Формальный повод – убийство сеньора Идальго. Все-таки парламентариев убивают не каждый день и далеко не всегда прямо у порога президентского дворца. Потом генерал возьмет власть.
– Зачем вы мне это рассказываете? Разве это не внутреннее дело Аргентины?
– Внутреннее! А вам, коллега, я рассказываю потому, что те парни в серых плащах, которые устроили бойню в квартале Гонсалесов, были посланы за вами. И сделано это было топорно и нелепо. Специально! – Мюллер стукнул по столу кулаком. – Специально! Вам понятно? Чтобы вы увидели это и поверили мне, когда я приду к вам со своими абсурдными рассуждениями.
– А в доме у… Вольке?
– Они же! И тогда вам крупно повезло. Зато вы представляете, в общих чертах, с чем имеете дело. И этот несчастный паренек, этот… Аркадио Мигель…
– Тоже вы?
– Не я! – Генрих выглянул в окно. – Не я… В этом-то и дело. Я мирно доживал свой век на своей вилле. Попивал холодный чай и ни о чем большем не мечтал. На кой черт мне нужна вся эта чехарда? Если даже Симон Визенталь думает, что я застрелился… – Мюллер усмехнулся. – Все было хорошо. Пока не появился этот псих, доктор!
– М… Менгеле? – Антон совсем обалдел.
Генрих окинул его удивленным взглядом.
– Вы бы лучше присели. И выпили чего-нибудь прохладительного. К сожалению, могу предложить вам только воду из-под крана. Менгеле умер! И черт с ним. Утонул. Это информация точная. Уж не знаю, евреи его утопили или он сам… Другой доктор и один чертов выскочка-барон… В общем, эти парни – дело рук нашего дорогого Зеботтендорфа.
Антон хотел что-то сказать, но Мюллер махнул рукой.
– Молчите, не перебивайте. Я вам расскажу все, что знаю сам. Главное, вы должны понять: все эти перевороты, все эти бунты, взрывы и убийства – это все не имеет к внутренним делам Аргентины никакого отношения. Ни ЦРУ, ни МОССАД, ни ваше ведомство тоже не касаются того, что сейчас будет происходить. Это борьба за реванш. Большой реванш. По сравнению с ним Вторая мировая – детские игры. Все ваши ракеты, бомбардировщики и подводные лодки – вздор. Если то, что варят сейчас в аргентинском котле наши немецкие повара, вырвется наружу, третья мировая будет вестись не на полях сражений, а в умах людей. Буквально! А это страшно.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Я уже стар, но не желаю доживать свой век в аду. К тому же у меня есть дети. И внуки. Понимаете? – Генрих внимательно посмотрел на Антона и добавил: – Ничего, поймете. – Он отодвинул штору. – Кстати, вот ваш соотечественник. Посмотрите в окно.
Ракушкин выглянул. На площади метались люди, место убийства уже оцепила полиция. Фотографы щелкали вспышками.
– Вот там. – Генрих показал пальцем. – В пиджаке и белой рубашке. Пишет в блокнотик. Это Таманский. Постарайтесь не терять с ним контакта. Парень пронырливый, а руководство, и ваше в том числе, держит его за идиота. К тому же у него намечаются проблемы с вашей властью. Об этом я тоже вам расскажу. У вас как с памятью?
– Не жалуюсь.
– Тогда слушайте…
Когда дверь внизу хлопнула, Генрих осторожно выглянул в окно. И пробормотал, глядя вслед удаляющемуся Антону:
– Если бы не проклятый грузин, у них сейчас была бы вся Европа….
Немец Мюллер не различал мингрелов и грузин.
47
Время – это интересная штука. Оно может двигаться то быстрее, то медленнее, хотя общепринятая наука это и отрицает. А иногда выкидывает совсем уж сложные номера. Иногда за год невозможно успеть того, что делается за час. Кто в этом виноват? Человек? Или это просто шутки, которые выделывает над нами время?
Если бы кто-то придумал машину, позволяющую отмотать часы, недели и месяцы назад и взглянуть на уже известные события с другой стороны, как бы выглядела история человечества? Балаганом? Или она повергла бы смотрящего в ужас?
Нет ответа.
И, наверное, не будет, пока еще есть здравомыслие в ученых умах, хотя бы малая толика. Впрочем, после атомной бомбы, напалмовых бомбардировок и идеи о равноправии полов ожидать трезвости ума от ученых – все одно что ждать человеколюбия от акулы.
Когда Аркадио Мигель утопил рукоятку управления адской машинкой и бомба под трибунами шарахнула во всю мощь, Костя Таманский стоял неподалеку, с восторженностью неизбалованного советского туриста наблюдая за красочным шествием.
Когда это было? Давно? Месяц назад? Час? Может быть, год?
Время вытворяет черт знает что с человеком и нисколько не смущается этого.
Иногда Таманскому казалось, что прошло очень много времени. А иногда события того страшного дня вставали перед ним со всей ясностью.
Сейчас, вернувшись на площадь Колон и увидев лужу крови, руку со сжатыми пальцами, что высовывалась из-под белой простыни, полицейский кордон и бесчисленных репортеров, Костя ощутил, как время размывается, лишается смысла. Он опять оказался там, под обвалившейся бутафорией, среди криков и плача.
А Билли Джобс все щелкал и щелкал своим «Кэноном». Зарабатывая себе славу и деньги.
Впрочем, то, что у Билли есть «Кэнон» и что его фамилия Джобс, Костя узнал потом. Когда приехала полиция, пожарные, «Скорая помощь». Площадь оцепила национальная гвардия. И всех, у кого не хватило ума покинуть место взрыва сразу, погнали через фильтрационный пункт, где проверяли документы, а тех, у кого их при себе не оказывалось, увозили в неизвестном направлении.
Какой-то усатый и похожий на таракана толстяк в форме долго и пристально разглядывал паспорт Таманского, кидая косые взгляды на закопченную физиономию советского журналиста. За соседним столиком стоял американец, с брезгливо-скучающей миной ожидавший, когда наконец полицейский сообразит, с кем имеет дело. Костя засмотрелся на фотоаппарат американца и пропустил вопрос.
Усатый «таракан» дернул его за рукав.
– Простите, – сказал Таманский. – Я не услышал… Плохо понимаю испанский.
– Ваше имя? Кто вы такой? – Английский у «таракана» был чистым, но Костя почти ничего не понимал.
– Имя… Константин. Тамански. Константин Тамански. – Костя подумал и выдал заученную фразу: – Я советский подданный. Я журналист. У меня есть разрешение.
– Журналист? – обернулся к нему американец с дивным фотоаппаратом. – Советский?!
Костя, не зная что ответить, кивнул.
– Это мой коллега и друг! – заявил американец и хлопнул «таракана» по плечу. – Слышишь, амиго?
– Я тебе не амиго, – огрызнулся усатый в форме.
– Неужели?! Вот это да! – Американец рассмеялся и вдруг неуловимым движением ткнул в карман «таракану» какую-то бумажку.
Надо отдать должное аргентинскому полицейскому, бумажка исчезла бесследно, а усатое лицо расцвело в нежнейшей улыбке.
– Прошу вас, сеньор Тамански! – Он махнул рукой, два парня с автоматами расступились, пропуская Костю туда, где его уже ждал неожиданный благодетель.
Американец – теперь Костя рассмотрел его получше, – полноватый, даже чуть грузный, с гладко выбритым лицом и редкими, прилипшими ко лбу волосами, в белоснежной рубашке навыпуск, решительно протянул руку.
– Здравствуйте, товарисч, – после чего белоснежно и радостно заулыбался.
Костя пожал руку, раздумывая, обидеться на это исковерканное «товарисч» или все-таки не стоит. Но штатовский коллега улыбался так обезоруживающе наивно и открыто, что обижаться на него было совершенно невозможно.
– Константин Тамански, – кивнул Костя.
– Уильям Джобс. – Американец хлопнул Таманского по плечу. – Хорошо, что я вас встретил. Эти герильерос вытрясли бы из вас всю душу. – Он вдруг спохватился: – Зовите меня Билли, Уильям – это слишком официально.
Джобс подхватил Таманского под локоть и повел вниз по улице.
– Вы сунули тому человеку деньги… – начал Костя, с присущей каждому советскому человеку неловкостью в вопросе, касающемся финансов. – Я вам должен отдать.
– Конечно! – обрадовался Джобс. – Конечно, должны! Только денег я не возьму.
– А что же возьмете?
– Интервью.
– Гхм… – Костя чуть притормозил. – Может быть, лучше деньги?
Билли заржал.
– Бросьте, Тамански! Никакого упоминания вашего имени, можете не беспокоиться! Я понимаю вас, кое-что знаю о Советах, брал интервью у многих ваших. Даже, не поверите, у Зорина.
– Не может быть.
– Может-может. Очень интересный человек. Я ему обязан целым циклом статей. Да! Так что, мистер Тамански, я, корыстный американский капиталист, не слезу с вас, пока вы мне не дадите интервью!
– Ну, хорошо. – Костя махнул рукой. – Интервью так интервью. Только мне нужно переодеться…
– Да, – Джобс серьезно кивнул, – и врач вам не помешает.
– Врач?
– У вас кровь тут.
Билли похлопал себя по потному лбу.
Кровь действительно была.
– Чрет побери! – Костя удивленно рассматривал окровавленную ладонь. – Ударился, что ли?
– Да ерунда, царапина. Надо только все промыть и хорошенько продезинфицировать. Тут чертова туча всяких микробов. Вы во Вьетнаме были?
– Нет, бог миловал. – Костя все разглядывал руку.
– А я был, вот там такая царапина – проблема. А тут нет, ерунда. Я провожу вас… Пойдемте!
Но внимание Таманского привлекло другое.
На тротуаре, в невесомом и когда-то шикарном, а теперь смятом, с торчащими остьями платье из перьев сидела девушка. Она размазывала слезы и яркую косметику по лицу и рыдала в три ручья. Ободранные локти и колени. Волосы, запекшиеся от крови.
Таманский подошел к ней. Сел рядом. Заглянул в глаза.
И, повинуясь неожиданному порыву, обнял. Она прижалась к его груди, вздрагивая маленькой испуганной птахой. Костя чувствовал, как колотится ее сердце.
Это потом он разглядел, что она действительно похожа на какую-то диковинную, особую птицу. Тонкие руки, гибкие, как крылья. И вся фигура какая-то легкая, даже летящая. Но это потом.
Сейчас это была маленькая испуганная девочка, которую срочно надо было защитить, прижать к себе и не отпускать.
В себя Таманского привело щелканье объектива.
– Прекрасный кадр, – причмокнув губами, сказал Билл. – Вы, русские, на удивление фотогеничный народ. Все так естественно, честно, открыто, напоказ… Ну, что же вы сидите. Ведите свою донью к врачу, заодно и познакомитесь…
48
Ее звали Мария-Изабель, но она предпочитала, чтобы ее называли уменьшительно-ласкательно – Мариза. Еще она была похожа на птицу, удивительную и волшебную. Стройность ее тела граничила с худобой. Крупная грудь, широкие бедра, типичные для латиноамериканских женщин. Ноги длинные, как у молодого олененка. И глаза, удивительные, глубокие глаза дикого, а потому доверчивого животного.
В госпитале Косте наложили пару швов на рассеченную кожу головы, а Маризе забинтовали предплечье и смазали синяки какой-то исключительно вонючей мазью. Джобс все это время торчал в коридоре, заглядывая в дверь, подбадривая и выдавая сомнительные шутки, большей частью направленные ниже пояса.
Когда Таманский вышел из операционной, Маризу все еще обрабатывали.
– Ну что, господин Тамански, как себя чувствует ваша голова? – поинтересовался Джобс, щелкая объективом.
– Черт! – Костя проморгался от вспышки. – Я начинаю ненавидеть ваш фотоаппарат, Билл.
Американец рассмеялся.
– Я вам покажу свои работы, обязательно. У вас они должны будут вызвать профессиональный интерес. А кое-что и гражданский.
– Гражданский интерес?
– Ну да, вы же советский гражданин. Камрад! – Веселье американца начинало раздражать.
– Я вас не понимаю…
– Ничего, ничего. – Джобс обхватил Костю за плечи. – Не стоит дуться. Старик Билли понимает толк в жизни. А вот и ваша донья!
Из соседней палаты вышла Мариза. Поскольку другой одежды, кроме карнавальной, на ней не было, девушка несколько смущенно прикрывалась руками. Костя подал ей свой пиджак.
– Спасибо, – сказала она и улыбнулась.
– Что-нибудь не так? – поинтересовался Таманский, оглядывая себя с ног до головы. Молния на брюках была застегнута, а сами брюки, хоть и были помяты и испачканы, не выглядели смешно.
– Нет-нет, – поспешно сказала Мариза. – Все хорошо.
– Я смешно выгляжу? – поинтересовался Костя у Джобса.
– Еще бы, – ответил тот невозмутимо. – Ты на себя в зеркало смотрел?
Таманский подошел к небольшому квадратному зеркалу, висящему на стене.
– Мать твою…
Ровно посреди головы был аккуратно выбрит клок волос и красовался такой же аккуратный крестик из пластыря.
– Ну, отлично! Вид откровенно комичный. Уж лучше бы просто так поджило… Что я теперь буду делать?
Он видел, как внимательно Мариза прислушивается к звукам незнакомого языка.
– Красавец, – прокомментировал Джобс, а девушка хихикнула. – На вашем месте, леди, я бы тоже не особенно радовался. Эта мазь воняет ужасающе. Из чего они ее делают, какой-нибудь рецепт майя, а?
Мариза вспыхнула.
– Ладно. – Костя повернулся, обнял девушку за плечи. – Раз уж мы все так разукрасились, то я предлагаю пойти и выпить. За знакомство.
– Я, в отличие от вас, вполне себе чист, но выпить не откажусь. – Билл наклонился к Маризе. – Это такой русский обычай, я знаю!
– Да, да, – проворчал Таманский. – Балалайка, медведи и водка… Пойдемте уже, пока некоторым американским журналистам не потребовались услуги костоправа.
Они обосновались в небольшом кафе неподалеку от больницы и стали наблюдать за снующими туда-сюда машинами «Скорой помощи».
– Чертовы монтонерос! – проворчал американец. – Чертовы монтонерос!
– Кто-кто?
– Вы что, не знаете? – Джобс покосился на Таманского с некоторым подозрением. – Вообще-то вы должны их приветствовать. Они борются с тиранией. И изучают Маркса.
– Мало ли кто изучает Маркса. Террор – это не наш путь. – И Таманский процитировал в вольном переводе слова классика мирового пролетариата: – Мы пойдем другим путем.
Джобс хмыкнул.
– Чем вы занимаетесь? – спросил Костя у девушки.
– Танцую, – ответила она. – Я чувствую себя странно в этом наряде и вашем пиджаке. Мне надо переодеться. Но как же быть с вашей одеждой…
– Я провожу вас. – Таманский вскочил. – Мы с вами самовлюбленные идиоты, Билл. Совсем забыли про девушку.
– Эй! – Джобс развел руками. – А как же я? Где вы живете, Костя?
Таманский быстро продиктовал ему адрес и вывел Маризу из кафе.
Они поймали машину с невозмутимым стариком-водителем, устроились на заднем сиденье.
Когда Мариза обвила его шею тонкими руками, Костя почему-то совсем не удивился, вдыхая ее удивительный запах, в котором смешались цветы, пороховая гарь и что-то медицинское. Почему-то от этого запаха у Таманского кружилась голова и сердце начинало колотиться у самого горла. Как доехали до ее дома, Костя не помнил. Поминутно останавливаясь, чтобы поцеловаться, они взбежали вверх по лестнице и ввалились внутрь. В этот момент Костя не думал ни о чем. Он на какое-то время начисто позабыл о доме, инструктаже, жене…
Его пиджак упал на пол. Туда же полетел и ее костюм из сломанных перьев.
Таманский сделал пару шагов назад, чтобы рассмотреть ее, и Мариза, поняв это, крутанулась на месте.
– Нравится?
Он ничего не ответил, просто шагнул вперед и подхватил ее на руки. Девушка оказалась на удивление легкой. Словно ее кости были полыми, как у птицы.
Она поцеловала Таманского и ткнула пальчиком куда-то в сторону.
– Спальня там…
49
В ней удивительным образом сочетались непосредственность ребенка и опытность человека, который многое видел в жизни. Она была ему интересна и этим отличалась от других женщин. Ей было всего девятнадцать. Родители умерли в раннем детстве. Воспитывала ее тетка, у которой, кроме приемной, было еще пять дочерей и рыбак-муж, пропадающий в море по двенадцать часов в день, чтобы обеспечить семью если не деньгами, то едой. Большую часть времени маленькая Мариза была предоставлена сама себе, она бегала по дворам и улицам большого города и познавала жизнь в ее неожиданных и часто пугающих формах.
В десять лет ее отдали учиться в танцевальную школу, просто потому, что в обычной школе Мариза училась из рук вон плохо. А в школе танцев упор делался совсем на другое. Маризина тетка была совестливым человеком и выпустить в свет дочь своей сестры без какой-либо профессии не могла, поэтому невеликое пособие, что выдавалось на воспитание чужого ребенка, честно тратила на обучение. Так что после окончания курса Мариза недолго отрабатывала свое обучение в школе. Закончив ее в шестнадцать, она некоторое время танцевала в небольшом кабаре, принадлежавшем этому учебному заведению. Там жизнь била ключом. Разная, живая, настоящая. Иногда пугающая, иногда просто жуткая, но зато в этом месте всегда можно было танцевать. А это Мариза любила больше всего на свете, больше денег и больше мужчин. Танцевать…
Любовь тоже была танцем. И Мариза отдавалась Таманскому легко, получая удовольствие от каждого движения, от каждого па.
Мужа у нее не было. Хотя предложения руки и сердца поступали часто, но Мариза не желала думать об этом. Зачем? Ее небольшого дохода вполне хватало на то, чтобы содержать квартирку и не бедствовать.
На вопросы о том, как она собирается жить, откуда она столько знает, чем она будет заниматься дальше, Мария-Изабель отвечала просто: «Я танцовщица!» Однако в этом не было какого-то глубинного подтекста. Мариза была слишком инфантильна, чтобы вкладывать в такие простые слова что-то иное, нежели то, чем они являлись. «Я танцовщица!» И ничего более.
Она заснула где-то в час ночи. Свернувшись в калачик и подложив ладошку под голову. Костя лежал рядом и гладил ее черные густые волосы. В голове было пусто, и лишь на втором плане крутились обрывки из профилактической беседы с особистом.
– Вы не должны вступать в связь с местными женщинами. С приезжими, впрочем, тоже. Сами понимаете, положение сейчас сложное. Мало того, что вы можете заболеть, так еще возможны и компрометирующие обстоятельства. Фотографии, видеосъемка. Сейчас аппаратура знаете какая?
«А вот и действительно… Стоит сейчас какая-нибудь камерка размером с ладонь в какой-нибудь вазочке. И пишет. А я тут как дурак. Голый».
Таманский натянул на себя одеяло. Потом прикрыл Маризу, она заворочалась во сне.
Костя представил, как к нему врываются, именно врываются, крепкие ребята в штатском и в черных очках. Почему-то непременно в черных, на пол-лица. Заламывают руки и подсовывают под нос карточки, где он с голой задницей в самых интересных позициях. И предлагают выбор – или вы работаете на нас, или эти фото сейчас же попадают в руки вашего консула. Прощай, заграница. Прощай, журналистика. Прощай, семейная жизнь…
Больше всего было жалко журналистику и заграницу.
Странно: на тех фотографиях, которые Костя уже живо себе представлял, не находилось места Маризе. Там был только он. С неизменно голой задницей.
«Бред! – Таманский встряхнулся. – Если бы надо было, уже бы ворвались и заломили. А так… Да и кому я нужен. Тоже мне, Штирлиц».
Он аккуратно выбрался из-под одеяла. Тихо оделся. И обернулся только в дверях спальни. Мариза спихнула одеяло и лежала сейчас обнаженная, доступная, теплая, настоящая и одновременно нереальная. Отчаянно захотелось вернуться в постель.
– Сами понимаете, положение сейчас сложное, – пробормотал Костя себе под нос и вышел.
Дверью он постарался не хлопать.
Ночной Буэнос-Айрес встретил его прохладным морским ветром. Таманский не разбирался во всех этих бризах, мистралях, сирокко и прочих муссонах. Вообще морское дело ему было чуждо. Однако соленый, такой свежий и терпкий запах, нагоняемый ночным бризом, не мог не зачаровывать.
Идти домой не хотелось, и Костя направился туда, где слышался шум прибоя. К набережной.
Как оказалось, Мариза жила совсем неподалеку от моря. Ярко освещенный бульвар даже в этот час был полон туристами, торговцами, проститутками и просто разными жуликами. Костя проверил наличие кошелька, подошел к бетонному парапету.
Там, внизу, с шипением разбивались о берег волны.
– Что же я тут делаю? – вдруг спросил он сам себя. – Что я вообще делаю на этом берегу?
Стоявшая неподалеку парочка обернулась испуганно и отошла подальше.
Таманский усмехнулся.
– Что я делаю… Тут или там? – Костя вспомнил Москву. Прокуренную редакцию. Жену. Отсутствие детей. Подмигивания Олечки из профсоюза. Соседа-особиста, тихого алкоголика с грустным лицом. – Что я делаю там?
Таманский представил себя в Аргентине.
Невозвращенец. Скандал. Неизбежные интервью по «вражеским голосам». Отсутствие денег. Работы. Нормальной жизни, наконец.
Странно, но после жутких сегодняшних событий он все равно не чувствовал страха перед этой страной. Ему казалось, что с ним все будет хорошо. Какое-то предчувствие. Словно Таманский не был туристом или чужаком.