И он снова принялся чесаться.
Весь этот лепет про истинную демократию казался Косте исключительно наивным и нелепым. Он все больше и больше приходил к выводу о том, что ввязался в какую-то дикую аферу. Этот простой американский парень обладал удивительной способностью заражать слушателя некой странной эйфорией, убежденностью в его, Джобса, правоте. Но эта иллюзия рассеивалась, сталкиваясь с реальностью.
Таманский решил поделиться с американцем своими соображениями.
– Знаете, Билл, а ведь на самом деле все может оказаться не совсем так. Представьте, что мы с вами нашли не лагерь неонацистов, а просто закрытый военный лагерь, где тренируют какие-нибудь особые армейские части? Или, скажем, базу наемников? Тоже интересно, но, согласитесь, выглядит несколько иначе.
– А кому какое дело до реальности? – Джобс удивленно поднял брови. – Вы, русские, меня удивляете все больше и больше. – Билл подобрался поближе к Таманскому. – Поймите вы, наконец, нет никакой реальности. Нету. Вот убьют нас с вами, что останется?
– Память.
Американец фыркнул.
– Ну, еще записи в метрике. Родился, учился, умер.
– Вот! – Джобс поднял палец. – Записи. Бумажки. Вот где сила, Тамански. Останутся бумажки, записи. Что напишут, то и будет. Вот и вся реальность.
– Да, но это же правда…
– Что правда? Что родился и учился и умер?
– Да.
– А если напишут, что родился, но не умер, а сбежал в Америку и стал предателем? Что будет правдой?
Таманский задумался.
– Кто опровергнет? – Джобс махнул рукой. – Я понимаю, что найдутся люди, свидетели и все такое, но по большому-то счету? Вы еще скажите, Тамански, что вы верите в историю!
– С чего бы мне в нее не верить?
– Да потому что одна сплошная ложь, вранье, побасенки. И главное, главное, Тамански, никому нет дела до этой вот… истины. Исторической правды! Все верят тому, что написано, понимаете? Всем глубоко начхать на то, был Иисус или нет, делал он чудеса или просто ловко дурачил необразованных иудеев. Просто один из тех неучей, что его окружали, взял да написал! И все. Вот вам история всего христианского мира, Тамански. Парочка диких евреев, которые написали Евангелия. Правда это или нет? Кому какое дело? Всем плевать! – Джобс разошелся. От его голоса возмущенно завозилась на ветках какая-то крупная птица. Таманский хорошо видел ее силуэт на фоне огней лагеря.
– Говорите тише…
– Извините… – Американец замолчал.
– Так вы утверждаете, что Христа не было?
– Идите к черту, Тамански! – огрызнулся Джобс. – Я совсем не это хочу сказать. Есть Иисус, нет его… Для меня разницы нету!
– Вы еще и атеист?
– Нет. Черт! У вас, русских, всегда на уме какая-то ерунда. При чем тут мои религиозные взгляды? Атеист, не атеист… Хотите, считайте, что я сам Сатана. Пришел вас искушать. Дело не в том! Правды, как вы ее называете, нет вообще. То, что мы с вами подадим завтра в газеты, и будет правдой. Вы же не станете отрицать, что неонацисты есть?
– Не стану.
– И ку-клукс-клан есть?
– Да.
– Так какого черта вам надо, Тамански? Вот вам там, – он ткнул ладонью в сторону лагеря, – живые нацисты! Куклуксклановцы!
«Только почему они говорят по-испански?» – хотел спросить Таманский, но удержался. Почему? Он не смог объяснить.
Вместо этого Костя сказал:
– Хорошо, Билл, через час спустимся вниз. Вы отлично изучили лагерь, вы знаете, где можно лечь так, чтобы сделать качественные снимки?
– Конечно… Только я не совсем понимаю…
– А я знаю, где можно незаметно лежать. Понимаете меня?
– Не совсем.
– Мы с вами спустимся вниз. Закопаемся по самые глаза неподалеку от периметра. Понимаете? И пролежим там весь день. Так что жрите, Билл, жрите. – Костя подтолкнул ему банку с консервами. – Наедайтесь на весь день. Охрана на вышках смотрит куда угодно, но не себе под нос, понимаете? Насколько я заметил, эта служба считается чем-то вроде отдыха. Некоторые даже ухитряются дремать стоя. Они же привыкли, что никто снаружи к этому лагерю не приходит. Потому и внешних патрулей нет. Одна дорога, которую они контролируют… И все!
– Вы чокнутый, Тамански! – восторженно прошептал Джобс. – Совершенно сумасшедший.
– Да-да… Только учтите, лежать надо будет весь день, пока не стемнеет. Сможете?
– Вы меня не видели во Вьетнаме! Я и не то могу!
63
Зарыться в траву, обложиться сухими листьями, веточками и еще черт знает чем было не так уж и сложно. Точнее, пока Костя, вздрагивая от каждого лишнего шороха, от каждого шелеста, обустраивал место собственной маскировки, ему казалось, что задача эта совершенно невыполнимая. Он тридцать три раза проклял эту затею, себя, Джобса, всю Америку, как Южную, так и Северную. Но назад не повернул. Совсем не из-за какого-то геройства, но потому, что в случае бегства его бы обязательно заметили, а ползти обратно таким же макаром, как они добирались сюда, Таманский был не в состоянии.
Они с Джобсом, двигаясь параллельными курсами, ползли как две улитки. Расчищали место перед собой, перед тем как передвинуться на десяток сантиметров. В общей сложности четыреста метров они преодолели часа за два. Замирая, вжимаясь в землю, снова поднимая голову и двигаясь вперед, Таманский думал, что это самое кошмарное, что может быть на свете. Он вдыхал запах влажной земли, тяжелый и одуряющий, и ругался сквозь зубы грязными, злыми словами. Несколько раз у него перед носом выскакивала мышь и с паническим писком исчезала в траве. Косте казалось, что он шумит, как взбесившийся слон, прорывающийся сквозь джунгли. Что вот сейчас в него упрется яркий палец прожектора, голос в мегафон заорет, завизжит сирена и…
Но ничего не происходило, и Таманский полз, полз вперед.
Когда наконец Костя добрался до заранее намеченного пня, крупного, с вывернутыми корнями, ему уже казалось, что провала не миновать. Однако противник медлил, а значит, нужно было продолжать, продолжать до бесконечности. Закапываться, укладывать на себя прелую листву, траву, какие-то банки, выброшенные через забор. Глотать новую порцию страха.
Когда Таманский наконец перестал шуршать, перестал закапываться в траву и вжиматься в землю, стало ясно, что все, что было до этого момента, – лишь детские шалости. Самое тяжелое было впереди. Лежать. Неподвижно лежать, час за часом, оказалось труднее всего.
Лагерь жил обычной жизнью. Утром сменились часовые. Дежурные оттрубили подъем, и офицеры сразу погнали бритоголовых молодцов по плацу. Потом на завтрак. Шатер, служащий столовой, располагался неподалеку от того места, где лежал Таманский. Он внимательно вслушивался в разговоры, не понимая и половины.
А потом…
Потом солнце стало припекать.
Таманский обливался потом под одеялом из травы. От долгой неподвижности затекли суставы.
Сержанты гоняли солдат через полосы препятствий. Заставляли бесконечно собирать и разбирать оружие, чистить плац, бесконечно колоть штыком и бить прикладом… Лагерь жил. Двигался. Таманский лежал колодой, борясь с искушением почесаться, утереть пот. Наконец, когда ногу скрутила судорога, Таманский опустил руку вниз, чтобы размять одеревеневшие мышцы. Под ладонью предательски хрустнул сучок.
Костя замер.
Этот треск показался ему оглушительным.
Часовой на вышке лениво повернулся в его сторону.
Таманский видел краем глаза, как он осматривает территорию… Ногу дергало болью, крутило, но Костя только сильнее сжимал зубы.
Часовой отвернулся. Он снова привалился бедром к перекладине вышки и уставился на далекую линию леса.
Военный лагерь темнел, темнел, будто бы удаляясь… Таманский потерял сознание.
Когда Костя пришел в себя, было темно.
Он вздрогнул, попытался было вскочить, но заставил себя замереть.
Ночь.
Сколько времени он провел без сознания? Весь день?
Таманский глянул на часы. Полночь. Самое время драть когти…
Он осторожно скинул с себя маскировку и только тут понял, что ноги затекли так, что не могут двигаться.
Когда Джобс услышал шорох, он сначала испугался.
«Обложили! Взяли русского, а сейчас и меня возьмут!»
Американец заметался. Он уже совсем было хотел дернуть в глубь леса, но тут услышал шепот…
– Джобс! Джобс! Где вы, Джобс?
– Русский?!
Билл кинулся вперед, забыв обо всех правилах безопасности, он выскочил на вырубку, пригибаясь, пробежал еще пару метров туда, откуда слышался голос. Споткнулся о какую-то колоду и, падая, понял, что это Таманский.
– Черт вас побери! – Джобс ухватил Костю за руки и поволок к спасительному лесу.
Ноги у Таманского ожили только к полудню. Он передвигался с трудом, медленно, словно пьяный.
Американец много говорил. Хвастался фотографиями.
Костя молчал.
– Нам надо домой, Джобс, – наконец сказал Таманский. – Собирайтесь. Пора уходить.
– А вы сможете идти?
– Смогу…
64
Когда они забирали джип, индейский поселок будто вымер.
Вокруг стояли пустые хижины. Ни в одном домике не горел очаг. Таманский специально зашел в дом Вождя. Печка была холодная. Угли кто-то тщательно выгреб.
– Такое ощущение, что они все смотались на пару деньков куда-то подальше, – проворчал Джобс. – Что вы думаете, Тамански?
Костя промолчал. Американец зло плюнул и ушел.
– Давайте пошевеливайтесь, – донеслось с улицы. – Сваливаем отсюда ко всем чертям!
Таманский еще раз прошел по гостиной. Стол. Диван. Старые домашние тапочки с трогательными помпонами. Полки с книгами. Странно, почему Таманский не обратил на них внимания в первый раз. Или этого стеллажа вообще тут не было? Но нет. Сверху на полках остался слой пыли. Книги на испанском, английском, французском… Вождь, оказывается, полиглот.
Таманский подошел к стене с фотографиями.
Старые снимки…
Костя снова осмотрел экспозицию, словно разыскивая что-то. Что? Послание? Объяснения? С какой стати старик-индеец должен давать объяснения какому-то русскому, приехавшему черт знает откуда, да еще непонятно зачем?
Но Таманский все-таки искал.
И нашел.
Точно в центре.
Этой фотографии не было раньше, Костя мог бы поклясться. Потому что снимок такого содержания он бы не пропустил ни за что!
Черно-белое фото. На котором старик-индеец, Вождь, пожимает руку человеку с бородой, явно усталому и с трудом держащемуся на ногах…. Впалые щеки, заострившиеся скулы. Но глаза! Таманский не мог ошибиться… Не мог!
Вождь жал руку Эрнесто Че Гевара.
Костя сорвал фотографию со стены. Развернул. На обратной стороне был написан год, когда был сделан снимок.
1968.
Вождь не мог жать руку этому человеку. Невозможно обниматься с мертвецом.
– Тамански! – закричал Джобс. – Я уеду без вас!
Костя сунул фотографию в нагрудный карман и пошел на улицу. Остановился в дверях, обернулся и сказал:
– Спасибо…
На улице нетерпеливо взревывал джип.
– Какого черта вы там забыли, Тамански? – воскликнул американец. – И, черт побери, почему вы все время молчите?!
Не дождавшись ответа, он нажал на газ так, что сорванный дерн полетел из-под колес.
Когда они въехали в Буэнос-Айрес, Таманский дремал. Близилась ночь. Костя открыл глаза, осмотрелся.
– Почти приехали! – радостно сообщил Джобс. Он толкнул Таманского в плечо. – Да не хмурьтесь! Мы же возвращаемся с уловом!
– Остановите тут, Билл, – произнес Костя.
– Я довезу вас до отеля!
– Остановите тут.
– Хорошо… – Американец пожал плечами и тормознул около расцвеченного огнями кинотеатра. – Хотите посмотреть киношку?
– Нет. – Костя выбрался из машины, взял сумку со своими вещами. – Знаете, Джобс, – устало сказал Таманский. – Вы подлец.
Американец удивленно поднял бровь.
– Да-да, подлец. Но я вам благодарен. Вы втянули меня в аферу. И я вел себя как последний идиот, поддавшись на вашу провокацию. Конечно, в этом виноват я. Вы просто сумели меня провести. Я не знаю, что мы там нашли в джунглях. Да и никто не знает. Ни вы, ни Вождь, который сдал вам какие-то ненужные ему фотокарточки. Сейчас сам черт уже не разберется, где тут правда, где ложь. Кто и когда начал обманывать первым. Вы – меня, или старый индеец подшутил над вами… Я не знаю. Я знаю только то, что там, в джунглях, нет никаких нацистов. Да и нечего им там делать. Если и есть где-то тренировочные базы неонаци, так это где-нибудь в вашем родном Техасе. Хотите найти, ищите там. Сваливать с больной головы на здоровую не надо. Слава богу, я еще могу отличить аргентинца от американца, а испанский от английского. На что вы рассчитывали, непонятно. Видимо, на мою тупость. Должен сказать, что расчет был не такой уж и неверный. Сам от себя не ожидал…
– Но вас же били! – воскликнул Джобс. – Били!
– Да. Конечно. – Таманский согласился. – И вас били. Правда, ваша поврежденная рука странно быстро зажила. А синяки слишком легко сошли… Признайтесь, Билл, это вы наняли тех мордоворотов? Сколько вы им заплатили?
– Черт! Вы ничего не понимаете, Тамански!
Костя махнул рукой.
– Я вам благодарен, Джобс. Вы мне сильно помогли с книгой. Так что… проваливайте с миром.
Костя развернулся и пошел прочь.
– Тамански! Тамански, черт, мне нужна ваша…
– Статья? – Костя обернулся. – Чтобы выставить советского журналиста полным идиотом, подсунув мне липовые снимки, а самому стать разоблачителем красного вранья, представив фотографии в нужном ракурсе? Билл… Я, конечно, идиот, что повелся на ваши байки. Но я еще могу сложить два и два. У меня из-за вас и так будет достаточно проблем.
Американец всплеснул руками.
– Если я вам понадоблюсь, – крикнул он в удаляющуюся спину, – вы знаете, где меня найти!
65
В отель Таманский не пошел.
Конечно, ему надо было бы посидеть в номере. Разобрать разрозненные записи. Собраться с мыслями и понять наконец, что же делать дальше. Куда идти, с кем разговаривать… Кому жаловаться и что просить.
Костино положение было хуже некуда.
По командировочному предписанию он должен был уже давным-давно отбыть на Кубу. Где его вообще-то ждали. В посольстве он свою задержку никак не отметил. Был замечен, а ведь наверняка был, в связях с американцем. Где-то с ним пропадал…
Костя всегда старался действовать рационально. Не делать глупостей. Жить так, как надо. Там, далеко-далеко, в Союзе, он поднимался по карьерной лестнице, активничал по комсомольской, а потом и по партийной линии. Был женат. Морально стоек. Надежен, прежде всего своей правильностью и тем, что его более чем устраивала такая жизнь. Таманский никогда не гонялся за тряпками-шмотками, у моряков ничего не покупал и с брезгливостью относился к комиссионкам.
Там, далеко-далеко, в Союзе, Костя всегда знал, куда надо пойти, если что-то случилось. Или что-то стало жизненно необходимо. Собственно, как и все советские люди, он понимал, что тот или иной товар есть, просто надо зайти в другие двери. Или позвонить какому-нибудь Иван Иванычу, которому передать привет от Петра Петровича. И все будет. Просто надо сделать нечто большее, чем зайти в магазин и ткнуть пальцем. Но ведь и под лежачий камень вода не течет.
Таманский не диссидентствовал. Ему были до внутренней дрожи противны эти кухонные разговоры под наивно открытый кран. Все эти многозначительные: «Там, ну вы понимаете… сорок пять сортов колбасы… считал… а у нас…», «По радио… ну вы понимаете… сказали… миллиард расстрелянных…», «Дядя Коля из плавания привез… почитать… но тш-ш-ш-ш… вы же понимаете…» – вся эта глупость проходила мимо Кости. О чем он не сожалел ни капли. Таманский воспринимал пропаганду как пропаганду, ничего больше. Наивно было бы, не веря ни на грош советским лозунгам и призывам, полагать, что западные лозунги и призывы будут искренни и правдивы.
Наивно и глупо. Хотя… многие верили.
Костю никто не считал наивным. Скорее наоборот. Жена обычно раздраженно фыркала в его сторону: «Прагматик! Ты такой прагматик!»
И вот прагматичный Таманский, как полный идиот, ввязывается в нелепейшую авантюру. Сознание помутилось, не иначе! И хорошо, если после всего этого он останется у разбитого корыта. Нет. Скорее всего корыто будет целенькое, глубокое и полное помоев, а самого Таманского будут в эти помои макать, макать, макать… Держать за руки и макать. Бдительные дяди в штатском с проницательными глазами.
И будут правы!
Хорошо еще хватило ума остановиться, поняв, что его водят за нос. А если бы Костя притащился на родину с этими липовыми нацистами, раздул бы скандал? Страшно подумать, чем бы это могло закончиться. Впрочем, и так все закончится плохо. На этот счет Таманский иллюзий не строил.
В этих условиях идти в номер и спокойно работать Таманский не мог.
Единственным местом, куда он мог пойти в Буэнос-Айресе, была квартира Маризы. Туда Костя и направился.
Он долго шел по вечерним улицам, на которых, казалось, ничего не изменилось за время его отсутствия. Только воздух, насыщенный запахом моря, казался Таманскому еще более свежим, нежели раньше.
У дома Маризы Костю охватила странная неуверенность.
Он представил, как вваливается в ее маленькую, словно бы кукольную, квартирку, грязный, небритый, с плечами, разодранными в кровь лямками рюкзака. И она, такая хрупкая, нежная, удивительная, как-то должна реагировать… А может, она не одна? В конце концов, никаких обязательств они друг другу не давали. Да и вообще, молодая женщина, горячая южно-американская кровь…
Таманский замедлил шаг.
А что делать-то, собственно, в такой ситуации?
Ему некуда идти. Ему нечего делать.
Недаром он спрашивал у Джобса про сумасшедших. Недаром!
– Сбежать хочешь? – спросил Костя сам себя. – Сбежать?
Ноги еще несли его вперед, но все медленней…
Таманский живо представил себе, как домой приходят люди в штатском. Предъявляют ордер на обыск. Жена поджимает губы. Соседи, приглашенные понятыми, смущенно прячут глаза. А ловкие ребята из КГБ переворачивают все вверх дном. Вываливают ящики с бельем. Перетряхивают книги. Его бумаги. Ищут запрещенную литературу, которой в доме отродясь не было. Какие-нибудь эдакие записи.
И эти слова:
– Ваш муж… предатель.
Жена, конечно, соберет чемоданы и рванет к матери. В Пензу. Квартиру опечатают. Шефа уволят за то, что воспитал такого кадра. А коллеги в курилке будут понимающе переглядываться и кивать. Ну как же, там жизнь, тряпки-шмотки, сони-панасоник, мальборо-левис. Свобода, одним словом. Будут осуждать, а в душе завидовать. Подонки.
А сам Таманский сделает парочку интервью для «Радио Свобода», где станет рассказывать про то, как плохо жить в Совдепии. Как он страдал там, в нищете и несвободе. Про кровавую руку КГБ, зажравшихся старперов в Кремле, угнетенные малые народы… И прочую, прочую гнусь. Будет изблевывать из себя мерзкие, гадкие слова, потому что надо. Потому что надо на что-то жить, а «голоса» платят. Как платят каждому иуде. По тридцать сребреников за каждого погубленного пророка.
Костя зажмурился от омерзения.
И ведь верно… И жена – стерва! И детей нет, да и не будет! Шеф – кретин! Коллеги – стая шакалов! Машина третий год в гараже ржавеет. Теща приезжает на выходные и жрет, жрет, жрет… Серость. Пустота.
Сдохни он, Таманский, там, на площади Колон, от взрыва, разнеси ему башку шальной осколок, все было бы иначе.
Вот уж удача так удача. Никогда Костя не думал о смерти как о чем-то светлом и приятном. Но вдруг его посетила мысль, что… неплохо было бы вот так вот взять да и погибнуть. Стать сводкой в новостях. Поводом для дипломатических разбирательств. А то и ноты. Или, если повезет, скандала. Глядишь, и польза стране.
Но пока ты жив…
– Не останусь, – прошептал Таманский. – Нет.
Правду сказал ему как-то отец: «Один человек может сделать столько… Что иногда лучше б он и не делал ничего».
Костя представил, какой злобной ненавистью и завистью переполняются сердца его коллег, как жена с кривой ухмылочкой рассказывает друзьям, каким принципиальным прикидывался ее муж, а сам за шмотками, за шмотками… И ее не позвал. А друзья слушают это и снова завидуют, завидуют… Не зная даже чему!!!
«Один поступок, – подумал Костя. – А сколько гнусности…»
Шеф инфаркт поймает, хоть и кретин, а мужик добрый… За что ему?
Коллеги начнут смаковать всю его прошлую, «тамошнюю» жизнь. Обсасывать каждую подробность, каждое слово.
Завидовать, завидовать… И разрушать. Страну, жизнь свою, чужую, общую…
Один иуда скольких еще подвигнет на предательство?
– Не останусь…
Таманский тряхнул головой и пошел вперед. К Маризе. Почти уверенный уже, что у нее мужчина, что она не ждет, не хочет даже и знать его. И хорошо, и прекрасно!
Он легко, словно и не было многотонной усталости, давящей на плечи, взбежал по лестнице и нажал на кнопку дверного звонка. Еще раз. Еще.
За дверью было тихо.
Уже не думая ни о чем, уже не терзаясь сомнениями, Таманский скинул рюкзак, схватил только легкую планшетку, где хранились его записи, и кинулся вниз по лестнице. На полдороге остановился, метнулся назад, вытащил из рюкзака пистолет, засунул его за пояс, натянул сверху пропотевшую рубашку.
Мариза могла быть только в одном месте.
Кабаре!
Один господь знает, как Таманский нашел туда дорогу. Он бежал, ни о чем не думая, не глядя по сторонам, по узким улочкам, сворачивал куда-то, перепрыгивал через лужи. Уже на подходе рыкнул на каких-то проституток…
И вышел к кабаре.
Тут он притормозил, перешел на шаг. Провел рукой по голове, поправляя прическу, и вздрогнул, когда ладонь наткнулась на коротенький ежик волос.
– Ах да… – Костя поправил одежду.
Это помогло мало, он все равно был диким, только-только вышедшим из джунглей, грязным. Таманский, конечно же, не догадывался об этом, но более всего он сейчас походил на Индиану Джонса. Только выбритого налысо.
Он толкнул ярко размалеванные двери и вошел.
Запах табака. Шум, женский смех. Звон бокалов.
Кабаре.
Дорогу преградила стена с пуговицами и в костюме. Таманский поднял голову вверх.
– Привет, – в голове всплыло имя, – Аркадио! Не узнал?
Вышибала молча смотрел на Таманского. И тот вдруг почувствовал, что откуда-то изнутри, из самых темных, первобытных глубин поднимается странное, никогда раньше не испытанное чувство…
Рука Кости, будто сама по себе, поползла под куртку. Туда, где под ремнем покоился пистолет.
– Пропусти… – прошептал Таманский.
Аркадио издал переломанным носом странный хрюкающий звук, безмятежные коровьи глаза поскучнели, и стена в пиджаке отодвинулась, сделалась незаметной.
Таманский спустился в зал. Сел за столик, кожей чувствуя косые, жгучие взгляды.
Подскочил официант, Таманский попросил у него минералки.
– И все? – поинтересовался официант чуть презрительно.
– Все, твою мать, – по-русски подтвердил Таманский.
Официант понял.
На сцене в этот момент, радостно вскидывая стройные ноги, выплясывали красотки. Гремела музыка. Перья, юбки, ленты – все это взмывало в воздух вместе с загорелыми коленками.
Кто-то аплодировал, кто-то свистел, засунув четыре пальца в рот и надувая щеки. За соседним столиком две женщины сидели на коленях у веселого толстяка с блестящей сальной лысиной. Он хватал их за бедра и утробно хохотал. Костя видел усталые глаза женщин, их засыпанные пудрой щеки и вымученную, оплаченную радость.
Как знать, может быть, и Мариза где-то тут… В зале, а может быть, и за кулисами, в маленьких кабинках для особых случаев.
Плохо осознавая, что делает, Костя засунул руку под рубаху и сжал рукоять пистолета.
Ему принесли минералку, холодную, с обжигающими гортань пузырьками. Он выпил ее. Стакан. Потом еще один. Наконец, чувствуя, что голова уже идет кругом от всей этой разухабистой кабарешной канители, он вылил полстакана себе на голову. Встряхнулся.
– Нет. Не останусь! – твердо сказал Костя и с каким-то особенным удовольствием добавил: – Хер вам, буржуазные свиньи!
От этих слов он даже развеселился, словно заражаясь этой нездоровой радостью, окружавшей его.
– Не останусь…
Встать и уйти. Нужно было только дождаться Маризу. Только посмотреть. Чтобы поставить точку!
На сцену вынырнул морщинистый, весь в пудре, во фраке с развевающимися фалдами худенький мужичок. Таманский смутно даже припоминал его, кажется, виделись там, за кулисами. В сказочном и нереальном мире.
– А сейчас, дамы и господа! – закричал напудренный, смешно раскрывая рот. – А сейчас на сцену выйдет юная, сладкая, – морщинистый отвратительно зачавкал, словно жуя конфету, публика засмеялась, – почти что девственная мадам, то есть, простите, мадмуазель…
Таманский замер. Он уже понимал, что произойдет дальше, и чувствовал, как сжимаются скулы.
Конферансье, выдерживая паузу, пробежался взглядом по залу. Растянул накрашенные губы в улыбке. Но что-то случилось.
Вышибала у двери поднял руку.
Конферансье вздрогнул, посмотрел туда, куда указывал Аркадио.
Таманский сидел спиной к выходу и не мог видеть, что здоровяк-вышибала указывает на него. Костя видел только, как изменилось лицо ведущего, как он подслеповато сощурился, всматриваясь в темный зал. Таманский пересекся с ним взглядами.
– Мариза… – прошептал конферансье.
Кто-то в передних рядах расслышал, раздались неуверенные одинокие аплодисменты…
– Мариза! – закричал ведущий, но не в зал, нет, он кричал туда, за кулисы: – Он пришел!
И она выбежала… В каких-то нелепых перьях, красном платье, туфельках на таком высоком каблуке…
Конферансье ткнул пальцем в Таманского:
– Мариза! Вот он!
Туфельки в один миг полетели в зал. Мариза соскочила со сцены, загремел тарелками перевернутый столик. Мгновение! И Таманский погрузился в облако духов, вуалей, волос… Его сжали ее худенькие, но такие крепкие руки. Она рыдала. Говорила что-то сквозь слезы. О чем-то просила, кажется, не уходить никогда-никогда. Сбивалась, путала слова… Костя прижимал ее к себе. И плакал.