Сообразив, что дело нечисто, Курт залег на дно, не сильно прячась; впрочем, на заседания Комитета он ходить перестал. Теперь Вольке сидел у себя в комнатенке, где были только книжные полки, стол, узкая кровать и пистолет. Курт никогда не окружал себя излишними удобствами. За это он презирал партийных бонз и ненавидел буржуа. Для того, чтобы спать, есть кровать. Для того, чтобы работать, – стол и множество книг. Для того, чтобы выжить, – пистолет.
Небольшая группа единомышленников давала ему возможность работать, обеспечивая покой и безопасность.
Собственно говоря, в общежитии таких группировок было несколько – от чисто криминальных до «идейных», поэтому, когда Антон вошел в здание, за ним тут же было установлено наблюдение.
Самым простым путем было обратиться к вахтеру, что Ракушкин и сделал. Сухонький старичок, сморщенный и смуглый, внимательно выслушал вопрос, порылся для вида в большой и распухшей книге жильцов и назвал адрес, для верности указав рукой нужное направление.
Антон поблагодарил и пошел в сторону лестницы, ни секунды не сомневаясь в том, что вахтер немедленно доложит кому следует о странном визитере.
На площадке второго этажа его перехватили.
– Вы к кому? – От стены отлепились двое патлатых, в заломленных набок беретах.
– Мне нужен Курт Вольке.
– Тут такой не живет, – ответил тот, что загораживал лестницу.
– А где он живет?
– Не знаем.
Антон вздохнул.
– Но вахтер сообщил мне другие сведения.
– Дядюшка Педро выжил из ума, – засмеялся второй патлатый. – Он только думает, что он вахтер.
– Понятно. А, простите, могу я все-таки пройти туда… – Антон показал вверх.
– Нет. – Второй патлатый подошел ближе и демонстративно разгладил ворот рубахи Антона. – Нет.
– Но мне очень надо.
– Не надо. – Ладонь уперлась Антону в грудь.
Ракушкин пожал плечами. Прихватил руки парня захватом сверху и резко наклонился вперед. Патлатый вскрикнул, присел, спасаясь от жгучей боли в суставах, а пришлый уже выворачивал ему ладонь, заставляя согнуться чуть ли не до пола.
– Эй! – Тот, что стоял на лестнице, сделал ошибку. Вместо того чтобы поднять тревогу, он кинулся помогать товарищу. Но тот, как назло, споткнулся и упал ему под ноги.
Из образовавшейся свалки вынырнул Антон.
– Ребята, не дурите, – сказал он строго. – Я по делу…
И легко побежал по лестнице.
Следуя указаниям вахтера, Антон прошел по длинному коридору до самого конца, поднялся на третий этаж, снова прошел длинный коридор, теперь уже в обратном направлении, и спустился вниз, снова на второй.
Опять темный коридор.
Теперь ему навстречу кто-то шел. Звук шагов, приглушенный ковровой дорожкой, был едва слышен. В светлом проеме виднелся размытый силуэт.
Антон сбавил шаг, прищурился. Ему показалось, что в коридоре висит туман. Накурено? Но запаха не ощущалось.
Человек приближался, и Ракушкин ощутил неясную угрозу. Словно бы от неизвестной и крупной собаки, которую встречаешь на ночной улице, не ведая ее намерений.
Антон остановился.
Темная фигура становилась все ближе, ближе. Антон разглядел плащ и внезапно почувствовал запах дыма.
«Горит что-то? – растерянно подумал Ракушкин и окинул взглядом коридор. – Нет?..»
Его обдало волной воздуха. Антон невольно вздрогнул…
Шаги послышались уже за спиной.
Ракушкин резко обернулся. Фигура человека удалялась.
– Вот тебе раз… – сказал Антон. – Чертовщина…
На какой-то момент захотелось все бросить к такой-то матери и вернуться. Или отложить немца в сторону и заняться кем-нибудь другим. Или навестить Рауля в больнице. Однако Ракушкин представил, с каким лицом он пройдет мимо тех двух патлатых… Сделал шаг вперед. Другой. Третий. И отступило!
В коридоре действительно пахло. И Антон через несколько шагов понял чем. Он ускорил шаг, взбежал по последней лестнице вверх – и первым, на что он наткнулся, было тело мужчины, переодетого в женскую одежду, лежащее поперек прохода.
Игривый кружевной передник и ажурные чулочки, натянутые на волосатые ноги, были залиты кровью.
Антон замер, осмотрелся. Две пули в грудь. Умер сразу. Далее по коридору три двери. Все три распахнуты настежь. Из дальней высовывались неподвижные ноги в домашних тапочках. Антон осторожно переступил через труп и заглянул в ближнюю. Небольшая комнатушка, заваленная различным бельем, корсетами, чулками. В центре комнаты манекен с надетым на него кожаным плащом.
В двух других комнатах тоже мертвецы. Один застрелен прямо за письменным столом. Пуля в затылок. Кровь обильно разлилась по столу и бумагам. Второй, тот, чьи ноги в тапочках Антон увидел еще от лестницы, убит двумя пулями. Одна в лицо, почти в упор, вторая в грудь.
Во всех трех комнатах все на месте. Никаких следов обыска или грабежа.
Антон осторожно осмотрел двери. Никаких следов взлома. На средней номер: пятьсот одиннадцать. Вольке.
Ракушкин подошел к убитому. Светлые волосы пропитались кровью, голубые остекленевшие глаза с безразличием смотрели куда-то вдаль, за окно…
Антон вытащил из кармана платок, обернул им руку и осторожно открыл ящик стола. Пусто. Еще один. Какие-то бумаги. Почерк мелкий, убористый. Не разбираясь, Ракушкин взял толстую пачку, засунул ее за пазуху. Затем пробежался взглядом по книжным полкам. Ничего. Осторожно, чтобы не испачкаться в крови, обшарил карманы убитого. Тоже пусто. Ни записной книжки, никаких зацепок.
– И хватит… – прошептал Антон. – Хватит…
Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть. Он отступил в коридор, что-то стукнулось о ботинок…
Ракушкин опустил глаза вниз и обнаружил – пистолет!
Антон мог поклясться: оружия на полу не было, когда он заходил, но ничьих шагов он не слышал.
Ракушкин присел около пистолета. Наклонился. Понюхал воздух. Нет никаких сомнений, из этого ствола только что стреляли. Совсем недавно.
Антон поднялся. Надо было уходить. И вдруг…
Вдруг он почувствовал неистребимое, жгучее желание поднять пистолет. Взять в руки. Сжать. Рассмотреть со всех сторон.
Участилось дыхание. На лбу выступили капли пота.
Он снова присел. Протянул руку. Черная ребристая рукоять будто манила к себе.
«Пальчики!» – рявкнул кто-то невидимый.
Антон вздрогнул, упал на спину. Все тело колотила нервная дрожь.
– Не по уставу пальчики оставлять… – прошептал он и вскочил на ноги. Уже не разбирая дороги, кинулся со всех ног вниз по лестнице.
Пролетел нужный поворот. Выскочил уже в подвале. И словно безумный рванул куда-то в темноту, мимо закрытых дверей, мимо каких-то парочек, мимо черт знает чего. Споткнулся, упал. Снова вскочил, побежал. Теперь уже более осознанно. В какой-то момент он остановился. В темноте слышались ритмичные влажные удары, кто-то всхлипывал.
– Как найти лестницу? – громко спросил Антон.
– Прямо и направо, – ответил между всхлипами женский голос.
Тихо выругался мужчина.
– Спасибо, – ответил Антон и пошел, куда направили.
Вскоре он оказался на улице, стыдясь своей паники.
Хотя именно эта паника и спасла его от распростертых объятий местной полиции, которую вызвал встревоженный выстрелами самоубийца, сосед покойного Курта Вольке.
33
Через час Антон сидел в том же кафе, где несколько дней назад его пасли неудачливые бандиты. На столике стояла тарелка спагетти с матамбре, рядом полная запотевшая кружка пива. Ракушкин никак не мог заставить себя проглотить хоть кусочек, хотя отчаянно хотел есть.
– Вот всегда так, – пробормотал Антон, в раздражении вертя вилку.
Он знал эту особенность своего организма. В стрессовой ситуации он страшно хотел есть, но самое изысканное блюде не лезло в глотку. После задания он всегда ходил голодный и злой.
Чтобы успокоиться, Ракушкин разложил перед собой бумаги, взятые из комнаты Курта. Вольке писал по-испански. Иногда с ошибками, но понять было можно. В значительной степени текст сводился к оппонированию риторике Кристобаля Бруно. Если последний призывал поднимать народ Аргентины на вооруженную борьбу с правящим режимом, подталкивая сомневающихся штыком винтовки в спину, то Вольке пытался выстроить концепцию мирного движения. Ссылался на работы Ганди и восточный опыт. Он утверждал, что время революций медленно, но верно уходит именно благодаря тому, что Бруно упорно отказывался видеть. Капитализм перестал быть диким и стремительно цивилизовывался. То, что гнало рабочих на баррикады в начале века, теперь уничтожалось самими капиталистами, которые с удовольствием читали Маркса и, более того, делали из его работ выводы. Слепое угнетение теперь не в моде, классовая рознь не правило. Усилиями ли социалистов, работой ли самого капитала, но разница между классами постепенно нивелировалась, сглаживалась, уничтожалась. Наиболее угнетаемые слои общества стремительно криминализировались, переставая быть движущей силой для любых революционных изменений.
Вольке, не так давно прибывший на южно-американский континент из Европы, видел опасность в другом. Общество незаметно утрачивало стимулы к развитию, погружаясь в болото потребительской идеологии. Капиталист вместо того, чтобы тупо зажимать рабочим заработную плату, начал проводить в жизнь политику вещизма, грамотно влияя на экономику в стране. Как следствие, уровень жизни в целом вырос, превратившись из невыносимого в терпимый. И рабочий люд предпочитал терпеть, имея необходимый минимум удобств и свобод, чем лезть на баррикады с риском получить резиновую пулю под ребро и срок в кутузке, лишив тем самым свою семью даже этого терпимого уровня жизни. У рабочего появилось что терять! Он перестал быть загнанной в угол крысой, которая готова кинуться на обидчика, погибнуть, но вцепиться ему в глотку.
Такой человек не готов к революционной борьбе. Такой человек не пойдет под красным знаменем свергать режим. Защищать его он, впрочем, тоже не потащится. Это инертная масса, которую для успеха дела необходимо переманить на свою сторону. Убедить. Необходимо работать над сознанием таких людей. Показать им всю опасность сложившегося положения вещей, всю порочность вещевого культа, в который они оказались вовлечены…
Антон перелистнул несколько страниц. У Курта даже была расписана программа действий, которой он предлагал воспользоваться в условиях Аргентины. Однако, судя по всему, этого текста никто и никогда не видел. Хотя Вольке работал над ним уже довольно давно.
– Странно, – сказал Антон.
Он осмотрелся, отрезал кусочек мясного рулета, который еще не успел остыть. Осторожно разжевал, проглотил. Прошло нормально.
Удивляло то, что Вольке не сопротивлялся инициативам Кристобаля, голосуя, как и все в Комитете, единогласно.
Антон перекидывал листики, прочитывая их по диагонали. Работа, которую провел Курт, выглядела внушительно. Однако теперь проводить ее было уже некому.
Ракушкин вспомнил голубые остекленелые глаза, глядящие в пустоту.
И острый, сладковатый запах порохового дыма.
Антон откинулся на спинку стула, закрыл глаза.
Вот он идет по коридору. Вот на той стороне появляется человек. Идет навстречу. Плащ. Темный силуэт… Все ближе. Ближе. Не видно только лица. Свет в лицо, и не видно лица…
Ракушкин сердито фыркнул. Лица не разглядел. Хотя убийца – а в том, что именно этот человек убил Вольке и его соседей, Антон не сомневался, – прошел совсем рядом.
– А знакомая фигура, – пробормотал Ракушкин и принялся за еду, одним глазом просматривая оставшиеся бумаги.
Любопытное оказалось в самом конце папки. Видимо, это был один из листков дневника, неведомо как попавшего в общую пачку на столе. Тут записи начинались за несколько дней до встречи Комитета. Практически везде Вольке вписывал:
«Необходимо поднять вопрос об адекватности действий группы Марксистский актив. Работа товарища Кристо выходит за рамки революционной…»
«Снова изучал работу Кристо, нет ни одного пункта, с которым бы согласился…»
«Подготовка к политическому террору никуда не приведет…»
«Необходимо мыслить не узколобо, а с учетом будущего. Что последует за террором?»
В день заседания Комитета только одна фраза:
«Ничего не понимаю…»
Потом, уже после взрыва армейской колонны:
«Мы совершаем ошибку. Комитет необходимо ликвидировать. Чем раньше мы объявим о том, что наши цели разнятся, тем лучше».
– Мотив… – пробормотал Антон.
Он поднялся и направился в туалет, где за слабо закрепленной перегородкой был спрятан список, полученный от Рауля.
Ракушкин принес его с собой за столик и аккуратно вычеркнул имя Курта Вольке. Следующим в списке шел Мартин Гонсалес. Кто такой?.. Антон не мог припомнить его лица. Был ли он на том заседании?
34
Аргентинские марксисты, или, как их обобщенно называли власти, монтонерос, имели множество мнений насчет будущего своей страны. Эти мысли находили отражение в различных трактатах, которые обычно начинались словами: «Когда мы придем к власти…»
В остальном видение будущего Аргентины у каждой группы революционеров было различно. Понимая, что легче всего вылезти на пьедестал в общей свалке, монтонерос объединились под управлением Комитета, в который входили главы всех сколь-либо крупных партий и группировок.
Фактически Комитет был самой большой тайной марксистов. Поэтому Антон был сильно удивлен той легкости, с которой ему удалось проникнуть в число людей, входящих в эту организацию. Комитет еще играл в конспирацию. Менялись явки, пароли. Однако все знали всех, и обезглавить революцию не стоило ничего. По всей видимости, марксистов спасала только полная деградация местной тайной полиции. Все, что оставалось от сильного государства, на корню сжирала процветающая коррупция. Держалась, наверное, только армия, да и та лишь в силу того, что от нее в государстве мадам Перон ничего не зависело.
Из всего Комитета только Кристобаль Бруно сумел построить внятную структуру в своей организации. Возможно, именно благодаря этому его группа была сильной и многочисленной. Комитет был вынужден прислушиваться к мнению товарища Кристо. Каждый понимал, что без поддержки Бруно его партия не продержится и нескольких дней. Агитация, печатные станки, химические лаборатории, склады с оружием, наконец, – все это было в ведении Марксистского актива. Комитет уже давно балансировал на грани. С одной стороны, ставилась под сомнение его необходимость вообще, с другой стороны, каждый понимал, что только сообща можно как-то влиять на действия Кристобаля Бруно. Небольшое усиление марксистского актива или ослабление остальных партий – и баланс будет нарушен безвозвратно.
В какой-то момент должно произойти что-то, нарушающее равновесие. Пушинка переламывает шею верблюда, солдаты забывают сбить шаг, вступая на мост, первая костяшка, поставленная на ребро, падает, вовлекая в этот неудержимый процесс все остальные.
Когда Антон подошел к дому, где должен был жить Мартин Гонсалес, дорогу ему заступили хмурые парни в зеленых армейских беретах.
– Стой! – Первый демонстративно засунул руку во внутренний карман куртки. – Сюда нельзя.
– Почему? – спросил Антон, но все-таки остановился.
– Потому что нельзя. Ты не живешь на этой улице. А разглядывать тут нечего. Иди на набережную!
– Я иду… в гости.
– К кому? – удивился второй.
– К Мартину Гонсалесу.
– Он тебя ждет?
Ракушкин слегка задумался, но потом ответил правду:
– Вряд ли, но ему, наверное, будет интересно меня послушать.
– Говори, кто такой…
Антон отдал первому мордовороту недавно отпечатанную визитку. Тот бесшумно побежал дальше по улице и свернул в какой-то дворик.
– Подожди тут… – непонятно зачем проворчал второй громила.
Антон пожал плечами и принялся осматриваться.
Маловероятно, чтобы улицу так охраняли каждый день. Кроме двух постовых в беретах, Ракушкин приметил на крыше здания через дорогу еще пару человек и чьи-то внимательные глаза в окне второго этажа все того же дома. Машины на улице были поставлены таким образом, чтобы их легко можно было вытолкнуть на середину, загородив проезд. Окна нижних этажей были закрыты ставнями, но то там, то сям на третьем и пятом этажах можно было увидеть открытое настежь окошко с убранными занавесками. Чтобы удобней было стрелять из глубины комнаты.
– Случилось что-нибудь? – поинтересовался Ракушкин у сторожившего его мордоворота.
Тот только усмехнулся.
Наконец из того дворика, куда убежал первый, вывалила группа мужчин. Все, как один, в серых футболках, пиджаках и широких, как показалось Ракушкину, матросских штанах. Они подошли ближе, разошлись чуть в стороны так, чтобы Антон оказался под прицелом каждого из них.
«Что за мода такая, все в беретах?» – неожиданно для себя подумал Ракушкин.
Вперед вышел крупный, горбоносый и темнокожий мужчина.
– Я – Гонсалес! – сказал он.
Антон заметил ухмылки на лицах охранников.
– Мне нужен Мартин Гонсалес…
Горбоносый поджал губы.
– Все верно. Я и есть Мартин Гонсалес. А это все, – он обвел стоящих вокруг широким жестом, – мои родственники. Тоже Гонсалесы.
– Семейный бизнес? – Антон позволил себе улыбнуться. Он точно не видел этого человека на заседании Комитета.
– Зачем пришел? – спросил Мартин после некоторой паузы.
– Я от Рауля.
– Ловеги? Что хочет старик?
– Он в коме.
– Мне жаль.
– Он просил меня сходить к Курту Вольке. Но его убили…
– Я знаю.
– Просто у меня на руках оказались его материалы. И еще кое-какие документы. Списки. Хочешь верь, хочешь нет, но следующим в списке шел именно ты. Поэтому я подумал, что будет не лишним поговорить с тобой.
– Кого ты представляешь?
– У нас с Раулем общие интересы.
– Какие, например?
– Я хочу понять, кто и зачем убил Леонору и Курта.
Несколько долгих минут Гонсалес молчал. Потом снял берет, вытер пот и махнул рукой.
– Пойдем, поговорим внутри. Тут слишком жарко…
Его команда взяла Мартина с Антоном в плотное каре, и они направились туда, куда указал Гонсалес.
Через пять минут Мартин сидел напротив Ракушкина, пил обжигающий кофе, потел и говорил:
– Я не знаю, почему слег в больницу Рауль. Старик был крепкий, но все бывает. Однако смерть Вольке – это не грабеж и не случайность… С Лео могло случиться что угодно. Очень многие из Комитета говорили, что это было просто убийство. Попытка грабежа, изнасилования… Я не верю, хотя и допускаю такую возможность. Но Вольке тоже убит. Его убрали. И сделала это не полиция. Эти брали бы его живым, да еще шумиху бы подняли, газетчики, телевидение… Всё как всегда. Курта убили свои. Не парни из его команды, а свои… – Гонсалес покрутил в воздухе ладонью. – Кто-то из наших. Я могу поручиться только за моих. Остальные… – Он скорчил презрительную физиономию. – Это или трепачи, или криминал. Я не знаю, какую игру затеял Рауль. Но я ему верю. И могу тебе сказать только то, что Гонсалесы этого не делали.
– Прости. У вас семья?.. – Антон в очередной раз отказался от чашечки кофе.
– Да! Мы всегда и везде держимся вместе. Все Гонсалесы Буэнос-Айреса собрались на этой улице! Черта с два кто-нибудь возьмет нас тут!
– Я не видел тебя на заседании Комитета…
– Плевать я хотел на Комитет. И знаешь… – Мартин поставил чашечку с недопитым кофе на столик и наклонился поближе к Ракушкину. – И плевать я хотел на революцию. Я перестал играть в эти игры. Мне они ни к чему! Ни мне, ни моим родственникам. Революция хороша, когда за тобой идет народ. А наш народ никуда не пойдет! Вот они что получат, а не политическую активность рабочих масс! – Он явно спародировал чьи-то слова и показал куда-то в окно фигу.
– Ты сильно удивишься, но Вольке пришел к тем же выводам.
– За то его и убили. Я знаю, к чему он пришел. Потому и говорю – искать убийц надо среди своих. Хотя, к черту, какие они мне свои?! Вольке был хорошим парнем, хотя и немцем. Он мне был свой, и Рауль тоже хороший старик. Но остальные! Пусть катятся со своей революцией к сатане! Уж лучше я буду строить свой собственный коммунизм, у себя на улице. Чем подставлять задницу кому-то там… Из-за чьих-то поганых интересов. Перебьются. Можешь так и сказать этому Комитету.
Он прервался на миг, налил себе кофе, попытался налить его и Антону.
– И вот еще что. – Мартин вдруг поднял палец. – Скажи им, обязательно скажи, что я найду того, кто положил Вольке, и оторву ему яйца! Понял?!
Антон кивнул.
– Ты говорил что-то про бумаги?
– Да. – Антон откинулся на спинку стула. – Кое-какие бумаги Курта.
– Откуда они у тебя?
– Он сам мне их отдал. За несколько дней до убийства. У него были некоторые соображения насчет революции. И он боялся, что подполье встало не на тот путь.
– Я никогда не слышал, чтобы у Вольке были такие близкие друзья… – медленно проговорил Мартин.
– Мы знакомы еще с Европы.
– У тебя не немецкий акцент…
Теперь напрягся Антон. Гонсалес был из тех, кто в запале мог наломать дров.
– А я разве сказал, что я немец? Я – русский.
Мартин нервно барабанил пальцами по подлокотнику.
– И говоришь, Рауль в коме?
– Да.
– А Вольке убит… – Гонсалес встал, не спуская глаз с Ракушкина, постучал в дверь. Тут же в помещение вошли трое ребят в беретах. – Не сочти за оскорбление, русский, но может ли кто-нибудь еще подтвердить твою причастность… к делам Рауля Ловеги?
– Я был на заседании Комитета…
– Только ленивая задница главы тайной полиции, Доминика Фернандеса, не была на заседании Комитета! И только потому, что он слишком туп, чтобы поинтересоваться у таксиста, где нынче заседают монтонерос!
– Ты можешь спросить у людей Рауля. Они подтвердят, что у нас с ним были и есть общие дела.
– Я спрошу. Но пока… Пока я не выясню все точно, не побудешь ли ты моим гостем? Я очень прошу! – Гонсалес сделал ударение на слове «очень».
– Почему бы и нет? – Антон развел руками и отметил, как дернулись мордовороты. – Тут, кажется, довольно безопасно?
– Очень! Очень безопасно! – оскалился Гонсалес.
35
– Знаете, что мне нравится в этой стране? – Фон Лоос стоял на верхней площадке своего дома и рассматривал деревенскую улицу.
– Что же? – Генриху было очень неудобно задирать голову вверх, солнце слепило глаза.
– То, что она совсем не похожа на Веймарскую республику.
– Хм… Мало что может быть похоже на это ведро с помоями…
– Вы не правы! – Фон Лоос направился к лестнице. – Вы не правы, и я сейчас объясню, в чем!
– Сделайте одолжение.
– Аргентина значительно хуже Веймарской республики!
– Вот это номер! – Генрих подал фон Лоосу стакан с соком.
Тот, тяжело отдуваясь, принял его и поблагодарил кивком.
– По-моему, хуже Веймарской помойки и быть ничего не может.
– Вы просто недостаточно хорошо знаете эту страну.
Фон Лоос плохо выглядел после очередной бессонной ночи. Он предпочитал работать по ночам, что не самым лучшим образом сказывалось на его здоровье. Зеботтендорф возмущался и требовал более строгой дисциплины. Как врач, запретил алкоголь и перевел Лооса на фруктовую диету.
– Аргентина лихо поднялась за счет войны, Перон сочувствовал фюреру, понимал перспективность Третьего рейха. Потом на него надавили Штаты, но это уже не так важно. Аргентина дала нам приют. Однако дела все-таки покатились под гору. И знаете почему?
– Почему?
– Аргентинцы сильно отличаются от чилийцев. Наша миссия в Чили была бы невозможна, хотя весь мир называет Пиночета фашистом.
Генрих подошел к краю средней обзорной площадки и посмотрел вниз. Отсюда была видна не вся деревня, в которой располагался дом фон Лооса, а ее часть. Сады, узкие дорожки и невысокие белые оградки. Фактически вся эта местность была куплена Лоосом и Зеботтендорфом. Крестьяне работали под их покровительством и были довольны. Учитывая, мягко говоря, паршивое положение сельского хозяйства в стране, наличие таких покровителей позволяло деревеньке неплохо сводить концы с концами. Лоос называл это «инвестиции в безопасность».
– Чем же аргентинцы так не похожи на своих соседей?
– Очень просто! Нация, способная родить лидера, который в первую очередь заботится о своем народе, не может быть марионеткой в чужих руках. Чилийцы не растеряли своей… особенности. Не стали быдлом, которое хапает для себя и только для себя. В Аргентине положение значительно хуже. Тут нет ни одного политика, который бы жалел свой народ и желал ему лучшей доли прежде себя самого. Поверьте мне, даже если к власти придут военные, все будет по-старому. Потому что прежде всего военные начнут грести к себе. Пройдут годы, десятилетия, может быть столетия, прежде чем хотя бы кто-то образумится и поймет, что для политика другого пути, как служить своему народу, просто нет. Политика, друг мой, это не способ заработать. Это путь к самопожертвованию.
– Если вашим планам будет дано осуществиться, боюсь, аргентинцам не выпадает шанса осознать это…
– Ну, кто знает, кто знает… – Фон Лоос подошел ближе к Генриху и уставился вдаль. Он некоторое время молчал, а потом вдруг поменял тему: – Что вы думаете про это предсказание?
– Тот спектакль, который закатил Зеботтендорф?
– Спектакль, считаете? – Фон Лоос покосился на Генриха. – Я вижу это уже не первый раз, но так для себя и не решил… что же я вижу…
– После его лаборатории меня уже ничто не удивит. Наш Доктор достиг удивительных успехов в работе со странными препаратами. Так что я вас, дорогой друг, очень хорошо понимаю. Невозможно различить, где ты имеешь дело с реальностью, а где с обычной галлюцинацией, когда за дело берется Зеботтендорф. Меня иногда посещает мысль, что все вокруг нереально. Что я лежу у себя в квартире в центре Буэнос-Айреса с сердечным приступом и умираю, а это мне просто видится в предсмертном бреду.