– Повторяю! – кричал Кристобаль. – Нам не нужны остальные! Это означает, что мы можем вас отпустить, но времени у нас мало, и на счет «три» мы начнем расстрел! Раз! Два!..
Вдалеке послышался едва слышный рокот.
Двери джипа открылись, наружу вышел Эмилио Фернандес. Он сложил руки рупором и крикнул:
– Эй! Кристо! Я не хочу никого убивать! Я хочу, чтобы соблюдался закон! Сдавайся, и не будет лишних жертв!
Звонкое «тах-тах-тах» приближалось. Нарастало.
Кристобаль огляделся.
– Что за черт?..
– Твои люди в Кордобе арестованы! – крикнул Эмилио. – А также люди в Вилла Карлос и Вилла Де Розарио. Я взял почти всех. Но мне нужен только ты! Не вздумай бежать, это место уже оцеплено. Солдаты перероют все эти холмы и найдут тебя, где бы ты ни спрятался!
Небеса рычали моторами. Теперь Кристобаль видел, как к месту действия приближаются вертолеты.
– Дерьмо…
Вдалеке, на дороге, стояли пыльные хвосты – это двигались машины с солдатами.
– Эмилио Фернандес! – крикнул Бруно. – Ты палач и убийца! Ты предал свой народ! Я приговариваю тебя к смерти!
Дальнейшее напоминало кошмар.
Первым заговорил пулемет. Длинная очередь прошила старшего охранника, размолотила головную машину и убила водителя. В изуродованном двигателе что-то бахнуло, и крышка капота взлетела в воздух.
Самый молодой из вышедших усмирять осла охранников принялся палить в стог сена наобум, только приблизительно понимая, откуда ведется огонь. Его напарник прыгнул в канаву, стреляя вверх, в движущиеся силуэты террористов. Другой нырнул под телегу, и пока его молодой товарищ всаживал пулю за пулей в сено, стараясь нащупать пулеметчика, вынул зажигалку и чиркнул колесиком. Пламя весело побежало вверх по сухой траве.
Пулеметчик не сразу понял, в какую ловушку угодил, и это его погубило. Чувствуя себя в безопасности, он расстрелял молодого охранника и принялся поливать беглым огнем остальных, прячущихся за дверцами автомобилей. Он подумал, что дымят маленькие травинки, которые касались раскаленного ствола пулемета, когда же дышать сделалось совершенно невозможно, было уже поздно. Два человека, пулеметчик и его тяжело раненный друг, сгорели заживо.
За то время, пока к месту действия летели вертолеты, случилось многое.
Кристобаль Бруно с группой товарищей бросились к подземному ходу, который был известен только ему и вел прямиком в Кордобу.
Остальные монтонерос расстреливали охрану министра. Сам Эмилио Фернандес лежал под днищем своего джипа, прикрыв голову ладонями. Его охрана, которая была предварительно усилена, вела бой без надежды на победу.
Оба героя этой бойни оказались в безопасности. Эмилио под бронированным дном своей машины, а Кристобаль в подземных коридорах древних катакомб.
Но люди умирали. Одни выполняя свой долг. Другие следуя убеждениям.
Когда прибыли вертолеты и в какофонию боя резко вклинилось безапелляционное «тра-да-да-да!» крупнокалиберных пулеметов, из охраны министра безопасности в живых было только трое. Один из них скончался в больнице, а другой до конца своей жизни остался калекой.
Эмилио Фернандес планировал операцию сам. После украденного расписания полагаться на начальника охраны было нельзя…
Пока его сторонников либо добивали на месте, либо вязали, Кристобаль Бруно бежал по узким коридорам подземного лабиринта вместе с несколькими близкими сторонниками.
Дорогу Бруно знал.
Не знал он только того, что вчера вечером человек, который некогда показал товарищу Кристо план катакомб, был доставлен в тюрьму Кордобы, где рассказал все, что знал, о плане захвата министра. Особенно стараться следователям не пришлось. Провода с током, приставленные к гениталиям арестованного, сделали свое дело. Всего за пять минут… И сейчас навстречу Кристобалю двигалась армейская группа захвата.
Схватка была короткой.
В темноте авангард Кристобаля налетел на солдат, как на стену. В первые же секунды трое марксистов свалились с проломленными черепами.
Фонари погасли. Дрались молча. В темноте. Ножами и прикладами. Фактически каждый за себя.
Когда же вспыхнул свет, Кристобаль лежал без сознания на полу, а над ним склонились солдаты. Пятеро из десяти.
Они положили связанного Бруно на плащ одного из убитых и, взяв плащ за уголки, потащили в обратном направлении.
Через сто сорок два метра солдаты были расстреляны в спину двумя неизвестными.
80
– Он у нас уже давно. Я не заметил, чтобы положение стабилизировалось. – Таманский проглядывал заголовки газет.
– Не стоит судить по газетам, – ответил Антон. Он разложил на столе чистую тряпицу и чистил на ней пистолет. Это занятие доставляло ему, видимо, истинное удовольствие. – Газеты, во-первых, отрабатывают заказ на истерию, сотворенную, когда Бруно еще был на свободе. А во-вторых, газеты скоро вообще заткнутся. И вот когда они замолчат, начнется самый жуткий период. Однако по заголовкам все будет замечательно. Так что газеты – это несерьезно.
– Что же серьезно?
Ракушкин указал пальцем на свой глаз.
– Вот что. Собственные наблюдения – серьезно. Вы обратили внимание, за последнее время не было ни одной демонстрации, которую бы разогнали военные. Ни одной. Хотя аресты продолжаются по старой схеме, но и их все меньше.
– Что же, по-вашему, достаточно удалить из революции лидера, и все замолчит? Кончится? По-моему, это несколько противоречит трудам…
– Не противоречит. – Ракушкин покачал головой. Он посмотрел на Таманского через ствол разобранного пистолета. – В Аргентине нет революции. Есть злоба, борьба нескольких движений, которые гребут каштаны из огня чужими руками, и безумие толпы. Я такое уже видел несколько раз. Знаете, Константин, когда в обществе накапливается… я даже не знаю, как точно определить, накапливается, может быть, усталость, отупение какое-то, люди сходят с ума. Делают то, чего в другое время и в страшном сне бы не стали… Часто это принимается за революцию, часто подается как революция, с совершенно понятными целями. Так что не путайте, Константин, в Аргентине нет революции. Хотя признаки революционной ситуации все-таки есть.
– А что же тогда творится в Буэнос-Айресе?
– Переворот. – Ракушкин пожал плечами. – Всего лишь переворот, на фоне общего безумия. А мы с вами, Константин, пытаемся достичь наших целей в этом кошмаре. Пожалуйста, не забывайте об этом. Это очень важно, во время борьбы не забывать, к чему вы, собственно, стремитесь. Чтобы ненароком не взвалить на себя ответственность за чужие поступки.
Таманский промолчал.
Антон прочистил ствол, снова поглядел через него на Костю. Затем принялся собирать оружие.
– Я уверен, что уже сейчас наши немецкие друзья ощущают некоторые трудности. Недостаток людской массы.
– Для опытов?
– Может быть. Хотя, если честно, мне это больше всего напоминает жертвоприношения. Как у майя или ацтеков. Вы ведь знаете об этих древних цивилизациях больше меня. Почти по всей Южной Америке находят остатки каких-то храмов, городов. Это было жестокое время…
– Да уж… – вздохнул Таманский. – Хотя иногда мне кажется, что мы изрядно превзошли все народы прошлого. Если не по жестокости, то по изощренности.
– Поясните. – Ракушкин чем-то щелкнул, и пистолет из растопыренной железяки превратился в нормальное оружие.
– Жестокость индейцев была примитивна. Содрать кожу, вырвать сердце. Современные люди поставили мучение на поток. И размах, конечно, совсем не древний. Мы все время норовим угробить весь мир разом.
– Ну, не настолько уж все плохо. – Ракушкин отложил пистолет и поинтересовался: – Вы свой чистили?
– Нет. Я не умею…
– Гуманитарии, – вздохнул Антон. – Давайте сюда…
Таманский передал Ракушкину тяжелый «кольт» и спросил:
– А почему вы заговорили о жертвоприношениях?
– Немецкий прагматизм – это совсем недавняя выдумка. Как вы, наверное, знаете, Германия в годы войны крепко увязла в мистике и всяком мракобесии.
– Ну, слышал…
– Так вот, прагматиками немцы стали только после войны. А те, с кем мы имеем сейчас дело, это инквизиторское старичье, все вышли из тех времен. Старые мистики… Так что, если все это часть одного огромного жертвоприношения, я не удивлюсь. Как концлагеря, как печи…
– Да, но какая же цель?
– А все та же. – Ракушкин подцепил что-то на «кольте» отверточкой, потянул, и пистолет распался на составные части. Таманский вздохнул. Настолько дружить с техникой он не умел. – Все та же. Власть и вечная жизнь. Сколько лет, по-вашему, сейчас… ну, скажем, Зеботтендорфу?
– Не имею понятия.
– Более ста лет!
Таманский вытаращил глаза.
– Более ста, – повторил Ракушкин. – А по моим данным, старичок и на шестидесятилетнего не тянет! Вот вам и мистика, вот вам и мракобесие…
– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать? Вы же сами только что…
Ракушкин выжидающе смотрел на Таманского.
– Ну… Про прагматизм немецкого народа и про… средневековую дикость… Что же получается?
Антон улыбнулся.
– Я не хочу сказать, что мракобесие – это научный термин, но в некотором смысле так получается. Есть факты… А факты – штука упрямая. Зеботтендорф жив и здоров. Кстати, у него нет могилы, как и у Мюллера, скажем.
– Что, Мюллер тоже жив? – Таманский округлил глаза.
Антон вогнал в ствол «кольта» шомпол. Некоторое время потаскал его туда-сюда.
– Нет. Мюллер не жив…
– Но кто-то же Зеботтендорфу помогает!
– Да. Их тут много, таких долгожителей. Правда, все в некотором смысле второго сорта.
– То есть?
– Ну, не из первой когорты третьерейховских бонз. Да и помоложе будут, чем наш доктор. – Таманский покапал в недра оружейного механизма из масленки, протер тряпочкой. – Но, возвращаясь к мистике, я вам скажу, что старички эти живее и бодрее многих молодых. Судя по тому, что я знаю, они нашли что-то… Что-то запредельное. – Антон посмотрел на обалдевшего Костю и добавил: —Или, чтобы не вводить вас в искушение заняться спиритизмом, открыли новую, совсем нам незнакомую сторону жизни. Очень может быть, что они даже нашли этому научное объяснение. Сами понимаете, когда-то умение подниматься в небеса было доступно только птицам, ангелам и ведьмам. Последних жгли на кострах, а потом братья Монгольфье надули горячим воздухом свой первый воздушный шар. Но до этого момента идея полета для человека была не более чем мечтой и выдумкой. По ужасному стечению обстоятельств, этот безумный мистик нащупал в темноте что-то. У него хватило ума понять и осмыслить находку. Ну а в том, что у него хватит подлости использовать открытие именно таким образом, я и не сомневался.
– А почему вы, Антон, полагаете, что это не что-то высшее?
– Ну вот, – Ракушкин улыбнулся, – я боялся, что вы впадете в мистику. Слишком уж велик соблазн. Но я могу объяснить.
– Интересно.
– Чтобы мистическое учение существовало, в нем всегда есть некая система сдержек и противовесов. Это как весы. Если они не будут находиться в равновесии, произойдет катастрофа. И скорее всего мир, построенный на этом учении, перестанет существовать. Ну, понимаете, Константин, есть пары: бог—дьявол, герой—дракон, ангел—демон, свет—тень. На этом держится любая религиозная система. Если ситуация слишком резко изменяется в одну сторону, на другой стороне обязательно… божественное вмешательство. То есть если Зеботтендорф получил свои знания свыше, то и мы с вами должны получить что-то… особое. Не от мира сего. – Ракушкин хитро посмотрел на Костю. – А поскольку вы не ангел, да и у меня крыльев нет, то мы имеем дело с новыми, особыми законами природы, над которыми властен не бог, а человек. – Пистолет в его руках лязгнул, затвор встал на место. – Вот так-то. – Ракушкин протянул оружие Таманскому. – Зарядите и держите под рукой. А еще скажите мне… у вас есть кое-какие связи с местными газетами? Сможете опубликовать статью?
– Если тема будет интересной, то конечно.
– Да уж куда интереснее. Нам понадобятся статья, одно письмо и небольшое объявление. – Ракушкин выглянул в окно. – Статья будет о том, что у вас есть доказательства, будто Кристобаль Бруно, лидер подпольного движения, жив. Я схожу, покормлю нашего узника, а когда вернусь, мы с вами все обсудим. И знаете, сходите к Педро Моралесу, пусть подготовит ребят: чует мое сердце, что совсем скоро у нас будет жарко.
81
Ракушкин стоял около памятника основателю Буэнос-Айреса Хуану де Гараю. Благообразный и бородатый конкистадор надменно смотрел на Антона со своего коня. Взгляд статуи был задумчив и даже печален, а постамент загажен наклеенными марксистскими листовками.
Антон тревожно поглядывал на часы. На носу комендантский час.
Улицы города были пустынны. Редкие прохожие спешили убраться подальше от патрулей. Сильный восточный ветер гонял по асфальту обрывки газет, мусор, листовки, неведомо откуда взявшиеся тряпки. И тишина. Особая напряженная тишина испуганного города, где на улицы не выходят, кроме как по необходимости. Где не поют и стараются не открывать окон. И нет детей во дворах…
Буэнос-Айрес жил, свернувшись в клубок, и больше всего напоминал сейчас человека, которого избивают дубинками. Сжавшийся, закрывший голову руками… беззащитный. Даже патрули, которые разъезжали по улицам на своих машинах с открытым верхом и пулеметами, чувствовали этот испуг, чувствовали и подчинялись ему. Даже оружие не придавало уверенности. Казалось, Аргентиной овладело всеобщее массовое помешательство. Паранойя. Все боялись всех. Соседей, армию, марксистов, журналистов, рабочих, капиталистов… Всех. И все были готовы убивать всех, уже ни за что. Просто так! Ради крови! Ради сумасшедшего чувства, когда чужая жизнь утекает из-под твоих пальцев! Утекает в никуда…
Каждый человек, каждое живое существо в Буэнос-Айресе чувствовало эту повисшую над страной истерию. И только тонкая пленка страха еще удерживала мутный и кровавый поток, готовый выплеснуться наружу.
На улицах не было видно даже бродячих, вечно сонных собак. И только грустные вороны, нахохлившись, сидели на крышах, изредка встряхиваясь и каркая.
– Это была очень удачная, хотя и не оригинальная идея с газетным объявлением, – сказал кто-то. – О подробностях того случая в Варшаве знаю только я и ваша разведка.
Ракушкин обернулся.
Рядом стоял Генрих. В плаще с поднятым воротником и больших солнцезащитных очках.
– Вы не боитесь, что в таком виде будете привлекать еще больше внимания? – поинтересовался Антон.
– Времена изменились, – ответил Генрих. – Теперь люди думают иначе. Только идиот будет маскироваться подобным образом, думают они. И забывают обо мне сразу же. Вы не поверите, сколько патрулей я миновал подобным образом.
– Патрули… Их теперь много… – Ракушкин никак не мог разобраться в себе, чтобы понять, как же он относится к этому человеку, у которого за спиной такое страшное прошлое.
– На каждом углу. Все боятся. Обратили внимание, сколько в городе ворон?
Антон осмотрелся. Вокруг площади буквально на каждой крыше сидели птицы.
– Они чувствуют, – проворчал Генрих. – Слишком умные птицы… Слишком умные. Впрочем, не надо быть животным, чтобы ощущать этот кошмар.
– Да… Это точно. Иногда мурашки по спине бегут.
– Лаборатории работают на полную мощность. Старина Рудольф не теряет времени даром. И знаете, коллега, иногда мне страшно, что он все-таки заглянет мне в душу… Что он там увидит?.. Когда я общаюсь с ним, мне кажется, что я говорю с мумией, которая по какой-то ошибке всевышнего воскресла. Страшно. Особенно сейчас, когда стало… Стало ясно, что он знает, что делает.
– Арестов меньше сейчас…
Мюллер искоса посмотрел на Ракушкина.
– Напрасно вы так думаете. Достопочтимый сеньор Эмилио Фернандес очень старательный работник. Особенно если к нему приставить соответствующее наблюдение. С пропажей Кристобаля Бруно у нашего Рудольфа освободились кое-какие мощности. И он направил их в тайную полицию.
Ракушкин сплюнул.
– Не отчаивайтесь. Вашу работу нельзя назвать напрасной. Доктору пришлось изрядно попотеть, чтобы восстановить ситуацию. К тому же этот Фернандес крепкий орешек, его совсем не так просто держать под контролем. Все революционеры, за редким исключением, это люди, склонные к разрушению, часто психически неустойчивые. Таких контролировать не так уж и сложно. А вот их противники – это антитеза разрушению… В общем, Доктору пришлось потрудиться. Он так старательно давил подполье, что, лишившись подконтрольного ему марксистского лидера, едва не сошел с ума. Обработка того же Фернандеса требовала сил и времени, а время Рудольф ценит больше всего на свете. К тому же Эмилио крайне трудно сломать. Пару раз я слышал от Рудольфа слово «бездушный», и это относилось к Фернандесу. Долго это продолжаться не может. Нам срочно нужна марионетка вроде Бруно.
Антон посмотрел на часы.
– Да-да, – тут же отреагировал Генрих. – Времени у нас маловато. Вы хотели…
– Порошок.
Мюллер кивнул.
– Около памятника, с обратной стороны пакет. Поднимете, когда я уйду.
– Спасибо. Информации о лабораториях нет?
Генрих покачал головой.
– Нет. Вам придется самому. Я знаю только, что это недалеко от Буэнос-Айреса. Недалеко. И знаете…
На какой-то момент Ракушкину показалось, что старик хочет что-то сказать, но тот сдержался.
– Нет. Ничего. Вы ведь, наверное, материалист? – непонятно зачем спросил Мюллер.
– В общем и целом.
Мюллер некоторое время молчал, а потом взял Антона за руку. Ракушкин почувствовал, как волоски на шее встали дыбом. Будто сама История прикоснулась к нему…
– Я помогу вам, – прошептал старик. – Как смогу. Я не уверен, что смогу. Но поскольку вы явились из страны победившего атеизма, то у вас выйдет еще меньше моего. Скорее всего вы даже не будете знать, получилось у меня или нет. В любом случае… это наша последняя встреча. Я стар. И я устал. Если хотите меня о чем-то попросить, у нас есть еще немного времени.
– Да. – Антон чувствовал, как немеет рука. Он смотрел в эти голубые, по-старчески водянистые глаза и ничего больше не мог произнести.
– Мало времени.
– Хорошо. – Ракушкин с трудом стряхнул с себя оцепенение и вытащил из кармана бумажку с адресом. – Вот тут сидит Бруно. Мне наплевать, что с ним будет. Но постарайтесь донести эту информацию до вашего… руководства. Если он им нужен. Будет очень хорошо, если за ним придут люди в серых плащах. Ведь их обиталище – лаборатория?
Мюллер замер, а потом медленно кивнул.
– Я так понимаю, вы любите рискнуть?
– Не люблю. Но надо. Я уже достаточно глубоко увяз в этом деле. Мое руководство… мягко говоря, недовольно. Еще чуть-чуть, и меня вышлют обратно. Но пока я… я еще пользуюсь доверием. Так что если я не дам результат в самое ближайшее время…
– Понимаю. – Генрих поднес руку к голове, словно салютуя. – Мне пора.
– Удачи…
Вместо ответа старик вздохнул.
Генрих пошел прочь от памятника, где стоял молодой и борзый русский. Ему, старику, уже не тягаться с такими… Хотя кое-что он все-таки еще может. Недаром у него две могилы. И обе свои.
Генрих ушел с площади и довольно долго кружил по улочкам, пока не вышел на бульвар Кордоба. Тут, на одной из самых крупных магистралей города, даже сейчас было многолюдно. Но атмосфера нервозности, подступающей истерии никуда не исчезла. Люди двигались или стремительно, словно бежали от кого-то, или ползли, как полумертвые, придавленные к земле огромным неподъемным грузом. Некоторые стояли, прислонившись к стене, будто пьяные, рассматривая прохожих мутными, злыми глазами.
– Это даже не сорок четвертый, – прошептал Генрих. – Это хуже…
И он сморщился, словно от зубной боли.
Через два квартала Генрих свернул на Монтевидео. Потом в подворотню, где и была припаркована машина. Внезапно из-под ног что-то шарахнулось, взвизгнуло и кинулось в подвал. Мелькнула на свету цветастая юбка.
Генрих замер. Позади него от стены неслышно отлепилась тень и заступила дорогу. Впереди поднялся с колен человек. По виду индеец, из тех, кто сохранил в себе гены поклонявшихся Кецалькоатлю. Высокий скошенный лоб, горбатый острый нос, губы полные, чуть вывернутые.
Страшное лицо.
Картину усугубляла неровно наложенная на губы помада. Индеец провел ладонью по лицу, и Генрих понял, что это не помада.
Кровь!
Мюллер прищурился и разглядел, что под ногами у краснокожего валяется какой-то мешок, огромная тряпичная кукла. Или… Нет. Человек. На свету лежала бледная рука, кажется женская. Другой руки… не было. Только темная лужа под рукавом… С лицом жертвы, а Генрих уже не сомневался, что женщина, лежащая на асфальте, именно жертва, тоже что-то было не так. В полумраке переулка Мюллеру показалось, что он видит… кости черепа?
Индеец неслышно сделал шаг вперед. Попавшие на свет руки были по локоть в крови.
Неслышная черная тень сзади медленными шагами направилась к Генриху. У того моментально взмокли ладони, участилось дыхание…
– Не шути, амиго, – прохрипел Генрих.
Индеец не ответил. Замер. И только глаза с дикими расширившимися зрачками смотрели буквально в душу Генриха.
В душу…
Черная тень подходила все ближе и ближе… Шаг, другой! Совсем рядом!!!
Старик в смешном плаще крутанулся на месте, присел, и револьвер, неведомо как оказавшийся в его руке, оглушительно грохнул.
Ба-бах!!!
И еще раз!
После первого выстрела фигура словно бы сломалась, сложилась пополам, как будто это был не человек, а кукла из ветоши и медной проволоки. Вторым выстрелом его отбросило назад, в темноту…
А там, за спиной Генриха, рос, приближаясь, страшный индейский бог с окровавленной пастью!!!
И, чувствуя всем телом это холодное, обжигающее как лед приближение, Генрих развернулся, понимая, что опаздывает. Что старые колени уже не могут повторить заученного движения… Но все же!
Ствол револьвера ткнулся в пустоту…
В переулке никого не было. Только изломанная пулями кукла ростом с человека да труп женщины со страшно обглоданным лицом…
– Нет, – прошептал Генрих. – Не сорок четвертый.
В груди медленно разгорался пожар.
Мюллер сел на асфальт, тяжело дыша и расстегивая непослушными пальцами ворот рубашки.
«Только бы не подохнуть… Только бы не подохнуть…»
82
– Вы удивительно мрачно настроены, Генрих. – Фон Лоос закинул ногу на ногу. – К тому же выглядите весьма неважно. Что случилось?
– Вся моя жизнь, – ответил Мюллер.
Он сидел в кресле, пододвинув его к окну, и глядел в сад. Деревья, желтая песчаная дорожка, искусственный прудик с небольшим фонтанчиком. Фон Лооса тревожило то, что Генрих не вылезал из своей комнаты со вчерашнего вечера. Всегда общительный, обычно он приходил к барону выпить вечерком чая или чего покрепче. Однако…
– Я вас не понимаю…
– Вы поинтересовались у меня, что случилось, – ответил Генрих, не отрываясь от пейзажа за окном. – Я ответил: вся моя жизнь. – Наконец он встал, тяжело опираясь на подлокотники. – Вся моя жизнь случилась со мной. – Генрих обернулся к фон Лоосу. – Не обращайте внимания. Я просто внезапно ощутил свой возраст. Весь свой возраст! Это, оказывается, очень тяжелый груз. Как-то раньше я не замечал.
– Генрих…
Мюллер поднял руку.
– Только не надо советовать мне, чтобы я обратился к нашему Доктору. Ощущать возраст – это естественно. Пока нет острой необходимости, я бы не хотел идти против матери-природы. Я просто стар. От этого умирают, но я пока не собираюсь.
Фон Лоос внимательно рассматривал Мюллера.
– Но что-то случилось. Просто так груз прожитых лет не обрушивается на плечи человека. Старость приходит тогда, когда ей открываешь двери.
– Нет. – Генрих вздохнул. – Старость, как любовь, сама выбирает время. Вы когда-нибудь любили, барон?
Фон Лоос округлил глаза.
– Вам положительно не по себе…
Генрих кивнул и ответил:
– Ничего, ничего… Это пройдет. Чем меньше мы обращаем внимания на эту слабость, тем легче мне будет от нее избавиться. Скажите мне лучше другое: наш Доктор… проводил эксперименты на индейцах?
– Он на всех проводил. Хотя, насколько я помню, с чистокровными индейцами были какие-то трудности.
– А из лабораторий у него не сбегал… Никто не сбегал?
– Оттуда невозможно убежать. – Фон Лоос ухмыльнулся. – Исключено. А почему вы спрашиваете?
Мюллер поморщился. Его рука дернулась было к груди, словно там, под ребрами, что-то болезненно сжалось. Но Генрих удержался, однако спрятать этот жест от фон Лооса не удалось.
– Вы когда последний раз были в Буэнос-Айресе, барон? – недовольно спросил Мюллер.
– Периодически.
– Вы гуляете по улицам?
– Нет. Сижу на заднем сиденье автомобиля.
– Значит, вы давно не были в городе…
– Что же там такого интересного? – удивился фон Лоос.
– Страшный городок стал. Страшный. На его улицах стало возможно повстречать чудовищ. Монстров! – Мюллер вздохнул. – А когда я прибыл сюда, это было самое чистое и светлое место на земле.
– Бросьте хандрить! Друг мой! – Фон Лоос подошел к Генриху и обнял его за плечи. Встряхнул. – Бросьте! Это борьба! Неужели вы не помните, как она пьянит? Как дрожит каждая жилка внутри?! Мы возьмем эту страну, а следом и весь мир! Понимаете, друг мой? И совершенно не важно, что происходит сейчас, потому что впереди у нас великое будущее. Победителей не судят! Кто сейчас помнит Дрезден? Да никто! Зато каждый знает о Праге, которую мы так и не уничтожили. Чего же вы хотите от Буэнос-Айреса? Этот город пережил только один военный переворот, а то ли еще будет. Ничего! Потомки испанских колонизаторов – крепкие ребята.