Страница:
Виктор БУРЦЕВ
НЕ ПЛАЧЬ ПО МНЕ, АРГЕНТИНА
1
1976 год.
В этом году умер Поль Робсон. А босс боссов американской мафии Карло Гамбини отпраздновал свой семьдесят четвертый день рождения. Национализировали нефтяную промышленность в Венесуэле. Хорхе Луис Борхес получил в Чили Большой Крест Бернардо О’Хиггинса, и левые сурово осудили его за «поддержку пиночетовской диктатуры». На своем дне рождения Джеймс Маккартни изрядно напоил сына и просил его что-нибудь спеть. А «Красная Звезда» назвала Маргарет Тэтчер «Железной леди», и кличка, что называется, приклеилась. Стив Джобс и Стив Возняк официально зарегистрировали фирму со смешным названием «Яблоко». В городе Уфа родилась Земфира Рамазанова, но на это тогда мало кто обратил внимание, потому что умер Мао Цзедун.
Вообще год выдался непростой, как, впрочем, и все остальные. В мире назревал очередной кризис, несмотря на то что СССР и США договорились не испытывать атомные бомбы более ста пятидесяти килотонн, а Москву посетила Индира Ганди. Международное положение оставалось сложным. Одни страны разорвали дипломатические отношения с другими, а это что-то да значит. Кому-то на этой мутной волне повезло, например Великобритания дала больше автономии Шотландии и Уэльсу, а Аркадио Мигель ухитрился выскочить из окна второго этажа и не сломать ноги. В темноте улочки Лаварден это само по себе было большой удачей. Он приземлился на четвереньки, перекатился через голову. Мелкие камешки больно царапнули по голой спине и ягодицам. Аркадио, пригибаясь, кинулся к стене дома и замер в темноте. Он чувствовал, как вечерняя прохлада заставляет мышцы подрагивать, а сердце тяжело бухает в груди.
Тишина.
Скрипнула створка окна. Аркадио затаился, стараясь вжаться в стену. Что-то с легким хлопком мягко ударило его по лицу и плечам. Он вздрогнул, но потом сообразил: одежда! С глухим стуком рядом упали ботинки.
– Мануэла! Что ты делаешь там у окна? – Грубый, наполненный недоверием мужской голос заставил Аркадио замереть.
– Душно, – раздраженно ответила женщина. – Мне душно, Хосе…
– Могут залезть воры, – недовольно проворчал мужчина, но окно закрывать не стал. Старый толстый Хосе Коррехидор, шеф полиции района Парк Патрикос, не тешил себя иллюзиями относительно верности молодой супруги, но поймать ее с поличным… увы, не удавалось. – Грязные воры или марксисты. Чертовы марксисты… Давно надо поставить решетки.
Он тяжело протопал по скрипучим доскам пола. Хлопнула дверь.
Аркадио Мигель, посмеиваясь, натягивал брюки. Ирония заключалась в том, что «чертов марксист» только что выпрыгнул из окна ненаглядной Мануэлы, выпрыгнул и остался цел, здоров и доволен. Бурный роман с этой черноволосой красоткой с широкими, полными страсти бедрами, приносил двойную пользу. Помимо своего щедрого на любовь тела, Мануэла с легкостью отдавала любовнику всю информацию, которую умудрялась получить от болтливого мужа. Знакомство, полезное во всех отношениях.
Аркадио оделся, перемахнул через невысокую ограду и быстрым шагом двинулся в сторону бульвара Аманцио Алькорта, где даже самой глубокой ночью не утихает движение, и шумные толпы праздных гуляк шатаются туда-сюда в поисках развлечений или просто чтобы убить время. Туристы или какая-нибудь богема, прожигатели жизни. Таких людей Аркадио Мигель презирал и не понимал. Для него жизнь была коротким, ярким мигом, в который необходимо уложить, втиснуть множество событий и действий. Чем больше, тем лучше. Чтобы никто не мог сказать потом, что он, Аркадио Мигель, прожил отмеренный ему срок зря.
На бульваре он поймал такси и через полчаса уже был на улице Сан-Хосе. Откуда пешком, часто оглядываясь и прислушиваясь, добрался до небольшого, погруженного в темноту переулка Святой Терезы и постучал в ничем не примечательную дверь.
Через некоторое время послышались шаги, и заспанный голос спросил:
– Кто?
– Мигель.
– Какой Мигель?
– Из Сан-Хосе.
Дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы гость мог проскользнуть внутрь.
– Все чисто? – спросили в темноте прихожей.
– Чисто, – ответил Аркадио. – Ты меня знаешь.
– Хорошо. Свет зажигать не буду.
Аркадио, осторожно ступая, нашарил в темноте крутую лестницу на второй этаж и бесшумно поднялся. В наглухо зашторенной комнате сидели пятеро. Тускло горела слабенькая лампочка.
– Пришел.
– Говори, не тяни.
– Десятое число, два часа дня, – сказал Аркадио. – Парк Колон…
В этом году умер Поль Робсон. А босс боссов американской мафии Карло Гамбини отпраздновал свой семьдесят четвертый день рождения. Национализировали нефтяную промышленность в Венесуэле. Хорхе Луис Борхес получил в Чили Большой Крест Бернардо О’Хиггинса, и левые сурово осудили его за «поддержку пиночетовской диктатуры». На своем дне рождения Джеймс Маккартни изрядно напоил сына и просил его что-нибудь спеть. А «Красная Звезда» назвала Маргарет Тэтчер «Железной леди», и кличка, что называется, приклеилась. Стив Джобс и Стив Возняк официально зарегистрировали фирму со смешным названием «Яблоко». В городе Уфа родилась Земфира Рамазанова, но на это тогда мало кто обратил внимание, потому что умер Мао Цзедун.
Вообще год выдался непростой, как, впрочем, и все остальные. В мире назревал очередной кризис, несмотря на то что СССР и США договорились не испытывать атомные бомбы более ста пятидесяти килотонн, а Москву посетила Индира Ганди. Международное положение оставалось сложным. Одни страны разорвали дипломатические отношения с другими, а это что-то да значит. Кому-то на этой мутной волне повезло, например Великобритания дала больше автономии Шотландии и Уэльсу, а Аркадио Мигель ухитрился выскочить из окна второго этажа и не сломать ноги. В темноте улочки Лаварден это само по себе было большой удачей. Он приземлился на четвереньки, перекатился через голову. Мелкие камешки больно царапнули по голой спине и ягодицам. Аркадио, пригибаясь, кинулся к стене дома и замер в темноте. Он чувствовал, как вечерняя прохлада заставляет мышцы подрагивать, а сердце тяжело бухает в груди.
Тишина.
Скрипнула створка окна. Аркадио затаился, стараясь вжаться в стену. Что-то с легким хлопком мягко ударило его по лицу и плечам. Он вздрогнул, но потом сообразил: одежда! С глухим стуком рядом упали ботинки.
– Мануэла! Что ты делаешь там у окна? – Грубый, наполненный недоверием мужской голос заставил Аркадио замереть.
– Душно, – раздраженно ответила женщина. – Мне душно, Хосе…
– Могут залезть воры, – недовольно проворчал мужчина, но окно закрывать не стал. Старый толстый Хосе Коррехидор, шеф полиции района Парк Патрикос, не тешил себя иллюзиями относительно верности молодой супруги, но поймать ее с поличным… увы, не удавалось. – Грязные воры или марксисты. Чертовы марксисты… Давно надо поставить решетки.
Он тяжело протопал по скрипучим доскам пола. Хлопнула дверь.
Аркадио Мигель, посмеиваясь, натягивал брюки. Ирония заключалась в том, что «чертов марксист» только что выпрыгнул из окна ненаглядной Мануэлы, выпрыгнул и остался цел, здоров и доволен. Бурный роман с этой черноволосой красоткой с широкими, полными страсти бедрами, приносил двойную пользу. Помимо своего щедрого на любовь тела, Мануэла с легкостью отдавала любовнику всю информацию, которую умудрялась получить от болтливого мужа. Знакомство, полезное во всех отношениях.
Аркадио оделся, перемахнул через невысокую ограду и быстрым шагом двинулся в сторону бульвара Аманцио Алькорта, где даже самой глубокой ночью не утихает движение, и шумные толпы праздных гуляк шатаются туда-сюда в поисках развлечений или просто чтобы убить время. Туристы или какая-нибудь богема, прожигатели жизни. Таких людей Аркадио Мигель презирал и не понимал. Для него жизнь была коротким, ярким мигом, в который необходимо уложить, втиснуть множество событий и действий. Чем больше, тем лучше. Чтобы никто не мог сказать потом, что он, Аркадио Мигель, прожил отмеренный ему срок зря.
На бульваре он поймал такси и через полчаса уже был на улице Сан-Хосе. Откуда пешком, часто оглядываясь и прислушиваясь, добрался до небольшого, погруженного в темноту переулка Святой Терезы и постучал в ничем не примечательную дверь.
Через некоторое время послышались шаги, и заспанный голос спросил:
– Кто?
– Мигель.
– Какой Мигель?
– Из Сан-Хосе.
Дверь приоткрылась – ровно настолько, чтобы гость мог проскользнуть внутрь.
– Все чисто? – спросили в темноте прихожей.
– Чисто, – ответил Аркадио. – Ты меня знаешь.
– Хорошо. Свет зажигать не буду.
Аркадио, осторожно ступая, нашарил в темноте крутую лестницу на второй этаж и бесшумно поднялся. В наглухо зашторенной комнате сидели пятеро. Тускло горела слабенькая лампочка.
– Пришел.
– Говори, не тяни.
– Десятое число, два часа дня, – сказал Аркадио. – Парк Колон…
2
Когда-то, лет пятьсот назад, на этот берег прибыли испанцы. Индейское племя керанди встретило дона Педро де Миндоса и компанию по всем законам гостеприимства. Испанцы основали поселение и всего за пятьдесят лет довели гостеприимных индейцев до ручки. Объединившись, племена кечуа и гуарани смели форт с лица земли. Но поколение конкистадоров оказалось на редкость упрямым, на дворе стояла Эпоха Великих Географических Открытий. Так что индейцы с их национальным самоопределением пришлись, как говорится, не ко двору. Почти сразу, по меркам того времени, через каких-то пару лет, на южно-американский континент прибыл десант под предводительством дона Хуана де Гарая, который, показав кечуа и гуарани, где раки зимуют, основал на старом пепелище новый город. И назвал его Вилья Санта Мария де лос Буэнос-Айрес. На этом про будущую столицу Серебряной страны благополучно забыли. Население по этому поводу сильно не переживало, занимаясь в основном прибыльным делом – контрабандой. Но время оказалось не благосклонно к испанским грандам, постепенно задвинув их на вторые роли. И вот уже нелепый английский выскочка завладел морями. И вот уже колонии заговорили о независимости. И Испания, чувствуя запах жареного, превратила Буэнос-Айрес в укрепленный аванпост в южной части Атлантики со всеми вытекающими из этого решения последствиями. Помогло не сильно. Потому что уже через несколько лет Аргентина получила независимость. Однако вложенные испанской короной песеты пошли в рост, и Буэнос-Айрес оставался самой крупной, шумной и блестящей столицей во всей Южной Америке – аж до самой Второй мировой. Но на волне мировых потрясений резко поднялась Бразилия, разбогатела Венесуэла, а там и Куба показала могучему северному соседу крепкую загорелую фигу, выдвинувшись на политическую передовую. Аргентина медленно и неуклонно сдавала позиции. Превращаясь в тихую по латиноамериканским меркам гавань, наполненную шедеврами колониальной архитектуры в стиле барокко и множеством художников, лучших, как утверждают сами аргентинцы, на всем южно-американском континенте. Учитывая все это, совсем не удивительно, что именно Аргентина стала местом, куда в 1943 году устремились из Европы самые умные, в 1944-м – те, кто поумнее, а в 1945-м – те, кому повезло. Самые невезучие остались в бункере неподалеку от Рейхстага.
Большие пароходы везли людей. А бесшумные и опасные подводные лодки перевозили через океан нечто иное. Архивы. Те самые ценные бумаги, отсутствие которых сильно расстроило особый отдел ОГПУ, занимавшийся, помимо вопросов научного шпионажа, тем, что официальная политика Партии величала мракобесием.
Часть бумаг переправить не удалось. Что-то перехватили американцы, кое-что получили русские. Несколько подлодок просто исчезли. Что поделаешь? Океан… Но все-таки архивы оказались там, куда их направили. И если бы правительство президента Перона знало, какую свинью оно подкладывает своей стране, легализуя у себя подтянутых, дисциплинированных и далеко не бедных эмигрантов, оно бы в полном составе ушло в отставку. Но… В любом случае вышло так, как вышло. Люди, документы и деньги Анненербе осели в Серебряной стране.
Как выяснилось позднее, Аргентине это на пользу не пошло.
Большие пароходы везли людей. А бесшумные и опасные подводные лодки перевозили через океан нечто иное. Архивы. Те самые ценные бумаги, отсутствие которых сильно расстроило особый отдел ОГПУ, занимавшийся, помимо вопросов научного шпионажа, тем, что официальная политика Партии величала мракобесием.
Часть бумаг переправить не удалось. Что-то перехватили американцы, кое-что получили русские. Несколько подлодок просто исчезли. Что поделаешь? Океан… Но все-таки архивы оказались там, куда их направили. И если бы правительство президента Перона знало, какую свинью оно подкладывает своей стране, легализуя у себя подтянутых, дисциплинированных и далеко не бедных эмигрантов, оно бы в полном составе ушло в отставку. Но… В любом случае вышло так, как вышло. Люди, документы и деньги Анненербе осели в Серебряной стране.
Как выяснилось позднее, Аргентине это на пользу не пошло.
3
В небольшой комнате было душно и накурено. Человек пятнадцать-двадцать, точнее знала только секретарь, которая вела запись собрания, набились в комнатенку три на четыре и едва не сидели друг у друга на головах. Окно для проветривания в целях конспирации было решено не открывать, хотя оно и выходило во внутренний дворик.
– Товарищи, товарищи! – Кристобаль, не имея колокольчика, стучал по столу кулаком. – Товарищи!
Никакой реакции. «Марксистский актив» разошелся не на шутку. Казалось, что каждый старается просто перекричать остальных, напрочь забыв о цели собрания.
И только странный гость из Комитета сидел молча в нелепых черных очках и идеально отглаженных – стрелка острая, как нож, – брюках. Хотя Кристобаль, сам член Комитета, никак не мог припомнить, где и когда этого странного парня приняли в организацию. Впрочем, эта мысль не казалась важной.
– Товарищи!!! Да что же это такое! – Кристобаль Бруно потряс отбитой ладонью.
Крики начали смолкать. Вскочила, яростно тряхнув короткими волосами, Леонора.
– Товарищи! Я считаю, что решение по поводу акции в парке Колон – это незрелое решение. Мы не можем вот так просто…
– Решение принято не нами, а Комитетом.
– Значит, и Комитет не подумал! В таких вопросах нельзя пороть горячку! И почему акцию должны осуществлять мы?!
– Мы наиболее активная и многочисленная группа, и всем это хорошо известно. Так что ты предлагаешь?
– Предлагаю все обдумать, взвесить… Проанализировать какие-то другие пути!
– У нас нет времени, – простонал Кристобаль. – Времени до десятого осталось совсем немного…
– А я говорю, что в парке Колон нельзя проводить такую акцию! Могут пострадать простые люди. Может пострадать историческая часть города, в конце концов!
– А еще может пострадать Педро Санчес, палач и убийца! – с места закричал Рудольф. – Я считаю, что это важнее!
И снова заорали все.
– Товарищи! – поднял руки Кристобаль. – Я вас прошу… товарищи! – Наконец рассвирепел и он. – Ну, хорошо! Я заставлю вас меня слушать!
Он рывком выдвинул ящик стола, и в его руке оказался револьвер. А еще через мгновение тяжелая и страшно холодная рука человека из Комитета легла Кристобалю на плечо, намертво припечатав его к стулу.
– Не стоит, – тихо, с легким акцентом прошептал гость.
Странно, но председатель Бруно услышал его во всеобщем гомоне так же хорошо, как если бы тот говорил в полной тишине.
«Кто он такой? – Кристобалю показалось, что ответ на этот вопрос очень важен. Но в помещении было слишком накурено, душно. – Чертовщина…»
Где-то на задворках сознания всплыли чьи-то слова. Он жмет руку странному товарищу. «Наш иностранный друг… Большая помощь… Консультации…» Но кто представлял человека в черных очках? Где? Было ясно, что свой, но кто?..
Не снимая обжигающе холодной и твердой руки с Кристобаля, гость встал.
Актив умолк.
– Путь революции – не простой путь. – Гость говорил тихо, но так, что каждое ухо слышало его и внимательно ловило каждое слово, каждый звук. Его хотелось слушать. Кристобаль даже задрожал, когда он сделал небольшую паузу. Так женщина дрожит от нетерпения, когда умелый любовник приостанавливается, чтобы подогреть ее желание. – В нем есть место всему: лишениям, трудностям, опасностям. Все тяготы долгого пути. Люди, идущие дорогой революции, часто не видят результатов своих действий. В этот момент можно запаниковать. Наделать ошибок. Опустить руки. Свернуть с дороги. Или испугаться.
Леонора, молодая и яркая, обиженно вскинулась. Но промолчала. Именно она являлась самым горячим противником идеи террора, считая его тупиковой ветвью революции. И где-то Кристобаль ее понимал.
– За этот страх вам не должно быть стыдно. Ведь это страх крови. Вы честные, горячие молодые люди. Именно вам будет принадлежать будущее этой страны. Или даже всего мира. Каким оно будет, решается сейчас и здесь! Не в залах президентского дворца. Не в парламенте, где сидят болтуны и бездельники. А здесь. В этой маленькой комнате. От того, что вы решите, зависит ваша жизнь, но это не главное. От этого зависит жизнь целой страны! Ваши споры – это споры вашего народа! Ваши страхи – это страхи народа! Ваши решения – это решения народа! Сейчас угнетенного, нищего, униженного. Но в будущем… Хотя дело не в этом. Вопрос сейчас стоит по-другому. Будет ли будущее у народа Аргентины? Испугается ли народ Аргентины крови и ответственности? Не бывает революции в перчатках…
И он снял очки.
Все, что произошло после этого, Кристобаль вспомнил только за минуту до расстрела. Но это, конечно, ничего не могло изменить.
– Товарищи, товарищи! – Кристобаль, не имея колокольчика, стучал по столу кулаком. – Товарищи!
Никакой реакции. «Марксистский актив» разошелся не на шутку. Казалось, что каждый старается просто перекричать остальных, напрочь забыв о цели собрания.
И только странный гость из Комитета сидел молча в нелепых черных очках и идеально отглаженных – стрелка острая, как нож, – брюках. Хотя Кристобаль, сам член Комитета, никак не мог припомнить, где и когда этого странного парня приняли в организацию. Впрочем, эта мысль не казалась важной.
– Товарищи!!! Да что же это такое! – Кристобаль Бруно потряс отбитой ладонью.
Крики начали смолкать. Вскочила, яростно тряхнув короткими волосами, Леонора.
– Товарищи! Я считаю, что решение по поводу акции в парке Колон – это незрелое решение. Мы не можем вот так просто…
– Решение принято не нами, а Комитетом.
– Значит, и Комитет не подумал! В таких вопросах нельзя пороть горячку! И почему акцию должны осуществлять мы?!
– Мы наиболее активная и многочисленная группа, и всем это хорошо известно. Так что ты предлагаешь?
– Предлагаю все обдумать, взвесить… Проанализировать какие-то другие пути!
– У нас нет времени, – простонал Кристобаль. – Времени до десятого осталось совсем немного…
– А я говорю, что в парке Колон нельзя проводить такую акцию! Могут пострадать простые люди. Может пострадать историческая часть города, в конце концов!
– А еще может пострадать Педро Санчес, палач и убийца! – с места закричал Рудольф. – Я считаю, что это важнее!
И снова заорали все.
– Товарищи! – поднял руки Кристобаль. – Я вас прошу… товарищи! – Наконец рассвирепел и он. – Ну, хорошо! Я заставлю вас меня слушать!
Он рывком выдвинул ящик стола, и в его руке оказался револьвер. А еще через мгновение тяжелая и страшно холодная рука человека из Комитета легла Кристобалю на плечо, намертво припечатав его к стулу.
– Не стоит, – тихо, с легким акцентом прошептал гость.
Странно, но председатель Бруно услышал его во всеобщем гомоне так же хорошо, как если бы тот говорил в полной тишине.
«Кто он такой? – Кристобалю показалось, что ответ на этот вопрос очень важен. Но в помещении было слишком накурено, душно. – Чертовщина…»
Где-то на задворках сознания всплыли чьи-то слова. Он жмет руку странному товарищу. «Наш иностранный друг… Большая помощь… Консультации…» Но кто представлял человека в черных очках? Где? Было ясно, что свой, но кто?..
Не снимая обжигающе холодной и твердой руки с Кристобаля, гость встал.
Актив умолк.
– Путь революции – не простой путь. – Гость говорил тихо, но так, что каждое ухо слышало его и внимательно ловило каждое слово, каждый звук. Его хотелось слушать. Кристобаль даже задрожал, когда он сделал небольшую паузу. Так женщина дрожит от нетерпения, когда умелый любовник приостанавливается, чтобы подогреть ее желание. – В нем есть место всему: лишениям, трудностям, опасностям. Все тяготы долгого пути. Люди, идущие дорогой революции, часто не видят результатов своих действий. В этот момент можно запаниковать. Наделать ошибок. Опустить руки. Свернуть с дороги. Или испугаться.
Леонора, молодая и яркая, обиженно вскинулась. Но промолчала. Именно она являлась самым горячим противником идеи террора, считая его тупиковой ветвью революции. И где-то Кристобаль ее понимал.
– За этот страх вам не должно быть стыдно. Ведь это страх крови. Вы честные, горячие молодые люди. Именно вам будет принадлежать будущее этой страны. Или даже всего мира. Каким оно будет, решается сейчас и здесь! Не в залах президентского дворца. Не в парламенте, где сидят болтуны и бездельники. А здесь. В этой маленькой комнате. От того, что вы решите, зависит ваша жизнь, но это не главное. От этого зависит жизнь целой страны! Ваши споры – это споры вашего народа! Ваши страхи – это страхи народа! Ваши решения – это решения народа! Сейчас угнетенного, нищего, униженного. Но в будущем… Хотя дело не в этом. Вопрос сейчас стоит по-другому. Будет ли будущее у народа Аргентины? Испугается ли народ Аргентины крови и ответственности? Не бывает революции в перчатках…
И он снял очки.
Все, что произошло после этого, Кристобаль вспомнил только за минуту до расстрела. Но это, конечно, ничего не могло изменить.
4
В мастерской царило радостное оживление.
Хотя мастерской эту комнату можно было назвать с большой натяжкой. Подвальное помещение, до половины заваленное огромными рулонами с желтоватой бумагой, которые больше всего походили на пузатые бочки. Склад типографии, хозяин которой имел марксистские взгляды и закрывал глаза на то, что происходило на его территории. Эти рулоны каждое утро выкатывали через широкие ворота хмурые от недосыпа и перепоя рабочие. И каждый вечер все те же усталые ребята привозили новые бочки с бумагой. Получали свои монеты и тратили их в ближайшем кабаке. Откуда утром приползали на работу – злые, с больной головой и красными глазами. Таких парней меньше всего интересовало то, что происходит за грудами бумажных рулонов и куда ведет маленькая дверца с обратной стороны склада.
Этот подход устраивал и соратников Аркадио Мигеля, и хозяина типографии, и самих рабочих, за будущее счастье которых боролись в тесноте мастерской молодые марксисты.
Несколько столов были аккуратно поделены на различные зоны.
На одном собирали детонаторы. Этим занимались молодые девушки – те, у кого наиболее чувствительные пальчики. Необходимо было свести маленькие пороховые заряды таким образом, чтобы не пережать их и вместе с тем не наделать лишних щелей в корпусе, куда могла бы уйти сила взрыва и пороховые газы. Детонатор должен был дать точный, сильный толчок будущему взрыву.
Рядом два парня колдовали над механизмом дистанционного подрыва.
И третий, задвинутый в самый дальний угол комнатки, стол был полностью занят главным участником грядущего праздника.
Динамит.
Говорят, что, когда Альфред Нобель придумывал замечательное средство для горных работ, прокладки тоннелей и разработки карьеров, он и не подозревал, каким образом будут использовать его детище наделенные фантазией потомки. Скорее всего это просто байка, выдуманная людьми, желающими представить этого изобретателя исключительно белым и пушистым. Сложно себе представить, чтобы Нобель был настолько слеп и тупоумен, чтобы не понимать последствий. Хотя другая распространенная придумка гласит, что физики-ядерщики тоже не ведали, что творят, и занимались исключительно высокой наукой. Опасный это народ, ученые.
Два заряда по шесть шашечек в каждом. Огромная разрушительная сила, скрытая в невзрачных цилиндриках.
Согласно плану, взрывы должны были прогреметь в северном конце импровизированной трибуны, где располагались наиболее высокопоставленные гости. В том числе и Педро Санчес, глава местной контрразведки. Садист, убийца и палач. По крайней мере, те, кто попадал к нему в руки, неминуемо раскалывались. Для Санчеса не существовало таких крепких орешков, которых он не мог бы раскусить. Порой в прямом смысле этого слова.
Заодно с Педро Санчесом должны были отправиться в мир иной его первый заместитель и глава полицейского управления. Та еще сволочь. Плюс разные деятели из политической элиты Буэнос-Айреса. Все, как один, кровопийцы и эксплуататоры, собравшиеся на ежегодный праздник победы при Рио-Колорадо, где закованные в железо испанцы на заре колонизации Аргентины уничтожили последнюю крупную стоянку индейцев кечуа. Ежегодным этот праздник стал всего пару лет назад. Особым указом жены бывшего президента Перона, Изабеллы [1]. Злые языки из приближенных к первой и единственной леди страны сообщали, что, видя недовольство народа, Изабелла решила увеличить количество праздников и выходных дней. Как она выразилась, для поднятия национального духа.
Получилось не совсем так. В пышных и ярких праздниках принимали участие все те же кровопийцы и эксплуататоры, то есть политическая и экономическая элита. Вид радостно улыбающихся и сытых рож не способствовал поднятию национального духа. Скорее уж наоборот. Так что праздники из народных гуляний выродились в красочные шоу для специально приглашенных гостей.
Учитывая все это, Кристобаль Бруно не слишком мучился угрызениями совести, когда планировал террористическую акцию. Бороться вот так, с оружием в руках, через кровь и смерть, казалось ему честнее, чем просиживать штаны в марионеточном парламенте, пытаясь доказать власть имущим свое право на жизнь. Хотя кто-то предпочитал именно такой способ, считая революционную борьбу делом грязным.
К сожалению, таких людей было предостаточно и в Комитете, и в Марксистском активе. Поэтому решения часто тормозились и любая работа превращалась в подобие фарса. Впрочем, за последний год ситуация явно изменилась в лучшую сторону. Действия монтонерос стали более решительными. Взрывы и выстрелы теперь никого не удивляли, но акция такого размаха планировалась впервые. Аркадио Мигель, положа руку на сердце, сомневался в том, что Комитет даст добро.
Но он дал.
И Актив подтвердил. Теракт будет. Решение принято единогласно.
Удивительное единство.
Хотя мастерской эту комнату можно было назвать с большой натяжкой. Подвальное помещение, до половины заваленное огромными рулонами с желтоватой бумагой, которые больше всего походили на пузатые бочки. Склад типографии, хозяин которой имел марксистские взгляды и закрывал глаза на то, что происходило на его территории. Эти рулоны каждое утро выкатывали через широкие ворота хмурые от недосыпа и перепоя рабочие. И каждый вечер все те же усталые ребята привозили новые бочки с бумагой. Получали свои монеты и тратили их в ближайшем кабаке. Откуда утром приползали на работу – злые, с больной головой и красными глазами. Таких парней меньше всего интересовало то, что происходит за грудами бумажных рулонов и куда ведет маленькая дверца с обратной стороны склада.
Этот подход устраивал и соратников Аркадио Мигеля, и хозяина типографии, и самих рабочих, за будущее счастье которых боролись в тесноте мастерской молодые марксисты.
Несколько столов были аккуратно поделены на различные зоны.
На одном собирали детонаторы. Этим занимались молодые девушки – те, у кого наиболее чувствительные пальчики. Необходимо было свести маленькие пороховые заряды таким образом, чтобы не пережать их и вместе с тем не наделать лишних щелей в корпусе, куда могла бы уйти сила взрыва и пороховые газы. Детонатор должен был дать точный, сильный толчок будущему взрыву.
Рядом два парня колдовали над механизмом дистанционного подрыва.
И третий, задвинутый в самый дальний угол комнатки, стол был полностью занят главным участником грядущего праздника.
Динамит.
Говорят, что, когда Альфред Нобель придумывал замечательное средство для горных работ, прокладки тоннелей и разработки карьеров, он и не подозревал, каким образом будут использовать его детище наделенные фантазией потомки. Скорее всего это просто байка, выдуманная людьми, желающими представить этого изобретателя исключительно белым и пушистым. Сложно себе представить, чтобы Нобель был настолько слеп и тупоумен, чтобы не понимать последствий. Хотя другая распространенная придумка гласит, что физики-ядерщики тоже не ведали, что творят, и занимались исключительно высокой наукой. Опасный это народ, ученые.
Два заряда по шесть шашечек в каждом. Огромная разрушительная сила, скрытая в невзрачных цилиндриках.
Согласно плану, взрывы должны были прогреметь в северном конце импровизированной трибуны, где располагались наиболее высокопоставленные гости. В том числе и Педро Санчес, глава местной контрразведки. Садист, убийца и палач. По крайней мере, те, кто попадал к нему в руки, неминуемо раскалывались. Для Санчеса не существовало таких крепких орешков, которых он не мог бы раскусить. Порой в прямом смысле этого слова.
Заодно с Педро Санчесом должны были отправиться в мир иной его первый заместитель и глава полицейского управления. Та еще сволочь. Плюс разные деятели из политической элиты Буэнос-Айреса. Все, как один, кровопийцы и эксплуататоры, собравшиеся на ежегодный праздник победы при Рио-Колорадо, где закованные в железо испанцы на заре колонизации Аргентины уничтожили последнюю крупную стоянку индейцев кечуа. Ежегодным этот праздник стал всего пару лет назад. Особым указом жены бывшего президента Перона, Изабеллы [1]. Злые языки из приближенных к первой и единственной леди страны сообщали, что, видя недовольство народа, Изабелла решила увеличить количество праздников и выходных дней. Как она выразилась, для поднятия национального духа.
Получилось не совсем так. В пышных и ярких праздниках принимали участие все те же кровопийцы и эксплуататоры, то есть политическая и экономическая элита. Вид радостно улыбающихся и сытых рож не способствовал поднятию национального духа. Скорее уж наоборот. Так что праздники из народных гуляний выродились в красочные шоу для специально приглашенных гостей.
Учитывая все это, Кристобаль Бруно не слишком мучился угрызениями совести, когда планировал террористическую акцию. Бороться вот так, с оружием в руках, через кровь и смерть, казалось ему честнее, чем просиживать штаны в марионеточном парламенте, пытаясь доказать власть имущим свое право на жизнь. Хотя кто-то предпочитал именно такой способ, считая революционную борьбу делом грязным.
К сожалению, таких людей было предостаточно и в Комитете, и в Марксистском активе. Поэтому решения часто тормозились и любая работа превращалась в подобие фарса. Впрочем, за последний год ситуация явно изменилась в лучшую сторону. Действия монтонерос стали более решительными. Взрывы и выстрелы теперь никого не удивляли, но акция такого размаха планировалась впервые. Аркадио Мигель, положа руку на сердце, сомневался в том, что Комитет даст добро.
Но он дал.
И Актив подтвердил. Теракт будет. Решение принято единогласно.
Удивительное единство.
5
Когда-то он был красив. Но время сделало свое дело. Жаловаться, правда, было грешно. В условиях, когда ты скрываешься от всего мира, лучше, когда твои старые фотографии не соответствуют действительности. Хотя он и постарался, чтобы фото тех времен не осталось вообще.
Сейчас он более всего походил на себя кинематографического. Полный, лысоватый, с круглым лицом чудаковатого добряка. Глядя на него, очень трудно было сказать, что руки этого приятного семидесятилетнего старика едва ли не по локоть в крови…
С улицы, через раскрытое настежь окно, доносился какой-то мотивчик. Что-то легкое, не то румба, не то самба – за долгие годы, проведенные в этой сравнительно тихой стране, он так и не научился разбираться в музыке. Близкие сердцу каждого мюнхенца тирольские напевы остались далеко в прошлом, а привыкнуть к зажигательной румбе он не смог. Хотя казалось бы…
Так же он не смог привыкнуть к местному пойлу, продававшемуся на каждом углу, и потому пил водку. Русскую. Которую доставал за бешеные деньги.
– Вы, Рудольф, все никак не наиграетесь? – спросил он, отпив из бокала, где обжигающая водка плавила лед.
– Это не игрушки, Генрих, – ответил тот, к кому он обращался. – И не называйте меня так.
– Конспирация? – Генрих усмехнулся.
– Как хотите. Я предпочитаю думать, что тот Рудольф умер в сорок пятом.
Рудольф не изменился почти совсем. Бывает такой тип людей, которые будто бы консервируются в определенном возрасте. А может быть, штучки, с которыми играло в свое время Общество Туле, все-таки что-то да значили. Сухой, поджарый, с копной волос и все с тем же бесноватым огоньком в глазах за толстыми линзами очков. Этот взгляд Генрих помнил хорошо, в сорок четвертом, когда стало плохо с продовольствием, от Рудольфа, казалось, остались одни только глаза…
– Так оно и было, так оно и было, – вздохнул Генрих. – Отсутствие бумажки означает отсутствие человека. А на вас, мой дорогой, никаких бумажек нет даже у меня. Так что беспокоиться не о чем…
– Вы хотите сказать, что ваши архивы у вас?! – Рудольф задохнулся.
Генрих усмехнулся и замахал руками.
– Вы с ума сошли! Останься архивы у меня, я не прожил бы и двух дней! Бумаги в надежном месте. И моя жизнь является гарантом того, что они не всплывут где-нибудь… В районе Палестины.
– Господь с вами!
– Со мной, со мной… Как там говорят русские? Мы все под колпаком у кого? – И Генрих весело засмеялся. – Так что если вы хотели мне предложить что-то, любезный Рудольф фон Зеботтендорф, то подумайте. Далеко не каждое предложение может меня заинтересовать. Тем более если оно изложено в какой-нибудь неправильной форме…
Рудольф стоял у двери, привалившись к белой стене. Непослушными пальцами он расстегивал ворот рубашки.
– Вам плохо? – поинтересовался Генрих. – Выпейте водки. Она бодрит. От коньяка у меня по-прежнему сонливость…
– К черту водку, группенфюрер… – просипел фон Зеботтендорф. – К черту. Мне не рекомендовали ходить к вам, но я все же пошел…
– Кто не рекомендовал? – с самым невинным видом спросил Генрих.
Рудольф не ответил. На его побледневшее было лицо возвращались живые краски.
– В любом случае, – прошептал фон Зеботтендорф, – это не имеет значения…
– Что не имеет значения? Что вы там бормочете? Сядьте, наконец, к столу! – Генрих с грохотом отодвинул стул от большого круглого стола, стоявшего в центре комнаты.
– Спасибо.
Они сели. Рудольф осматривался вокруг, словно до этого момента он ничего не видел в этой комнате. Высокие потолки. Лепнина. Фисташковые дорогие обои. Везде виньетки, завитушки, барокко. Изящная белая мебель. Высокие окна. Дорогая квартира…
– Кажется, я понимаю, – пробормотал фон Зеботтендорф. – Кажется, я понимаю.
Генрих удивленно осмотрелся.
– Ах, вот вы о чем… – Он засмеялся. – Достаток, друг мой, не проблема. Да и вы, я полагаю, не бедствуете?
– Не жалуюсь.
– Так о чем же вы хотели поговорить?
– Если честно, – Рудольф откинулся на спинку стула, – я не знаю, стоит ли говорить с вами, но… Но вы нужны нам.
– Нам?
– Нам, – повторил Рудольф убежденно. – Людям, которые еще помнят величие германской нации! Людям, которые знают, к чему должно стремиться человечество!
Он запнулся. Генрих вытирал слезы кружевным платочком. И смеялся…
– Рудольф! – выдавил он, задыхаясь. – Рудольф, пощадите старика! Это очень смешно! Очень! Через столько лет все те же песни!.. А то я уже начал уставать от этой бесконечной латиноамериканской румбы…
– Это очень серьезно, Генрих.
– Не смешите меня! Серьезно? После Третьего рейха?! Поверьте мне, фон Зеботтендорф, я патриот. Я, может быть, больший патриот, чем вы. Я люблю Германию. Я люблю ее историю и знаю о ней значительно больше, чем все припадочные паралитики вашего Зиверса. И я вам скажу, что большего величия, чем в годы Третьего рейха, у Германии не будет больше никогда. Никогда, Рудольф! И нет смысла устраивать клоунаду!
– Мне известно ваше отношение к работам нашего Общества…
– Ах, оставьте! – Генрих раздраженно встал. Стул царапнул по паркету. – Вспомните, в каком ведомстве я служил! Все эти ваши поиски полой земли, все эти… Аферы! Шиты белыми нитками.
– Вы случайно не слышали о теории червячных переходов, Генрих? – Тон фон Зеботтендорфа неожиданно изменился. Он улыбнулся, будто услышав добрую весть, закинул ногу на ногу. – Перспективная, не лишенная революционных настроений мысль в современной физике. Я вам как-нибудь расскажу, и вы, может быть, перемените свое отношение к той экспедиции и вообще к нашим разработкам. Древнее знание, дорогой Генрих, древнее знание, это не просто сказки или пустая болтовня. Это шифр! Который следует разгадать. И величайшее умение исследователя состоит в том, чтобы отделить басню от закодированного послания в будущее.
– Все это слова. Слова и ничего больше. Если бы ваши теории были хоть в чем-то верны, мы бы сейчас сидели в Кремле. Или в Белом Доме… Или еще где-нибудь, а вокруг был бы Тысячелетний рейх! И наши, слышите, Рудольф, наши ракеты несли бы свастику на другие планеты! Неужели после сорок пятого вы все еще настолько слепы, чтобы верить в свои же побасенки?
– А вы ничего не слышали про инков?
– Про кого? – Генрих, казалось, был удивлен этим поворотом разговора. – Про кого?
– Про инков. Была такая древняя цивилизация, как раз в этих местах, где мы с вами находимся. – Тон фон Зеботтендорфа стал чуточку поучающим. – Многочисленные храмы, пирамиды и прочие памятники старины есть в Перу, Парагвае, но не в Аргентине. Удивительно, правда? Хотя есть свидетельства, что здесь они бывали. Существует интереснейшее пророчество…
– Боже мой, Рудольф!
– Погодите, погодите! – замахал руками тот. – Дайте я скажу вам, а дальше уж сами решите.
Генрих махнул рукой и отвернулся к окну.
– Согласно этому пророчеству, расшифрованному, кстати сказать, при личном участии столь нелюбимого вами Зиверса, есть некая точка во времени и пространстве, откуда можно… Скажем так, действия, начатые из этой точки, обречены на успех. Мы называем ее точкой всех начинаний. В пророчестве сказано о Последней Войне, которую поведет Вождь, захвативший точку всех начинаний. Война неминуемо приведет его к власти над миром. Он покорит все народы и племена, и, обратите внимание, континенты. В пророчестве инков, в древнем тексте, упоминаются другие континенты. Хотя известно, что инки не знали дальнего мореплавания!
– Или Зиверс недостаточно хорошо овладел их языком… – пробормотал Генрих под нос, но Зеботтендорф услышал.
– Исключено. Данные проверялись несколькими учеными. Проверялись и перепроверялись!
– А кто у вас, простите, на должность Вождя? – С хитрым прищуром Генрих посмотрел на гостя. – Вы же не просто так мне тут рассказываете об инках и прочей белиберде. Вы же верите в это, не правда ли? Так кто же Вождь? Уж простите, Зеботтендорф, но после фюрера найти кого-то на эту должность… очень непросто. Время великих людей прошло. Прошло. Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться.
Сейчас он более всего походил на себя кинематографического. Полный, лысоватый, с круглым лицом чудаковатого добряка. Глядя на него, очень трудно было сказать, что руки этого приятного семидесятилетнего старика едва ли не по локоть в крови…
С улицы, через раскрытое настежь окно, доносился какой-то мотивчик. Что-то легкое, не то румба, не то самба – за долгие годы, проведенные в этой сравнительно тихой стране, он так и не научился разбираться в музыке. Близкие сердцу каждого мюнхенца тирольские напевы остались далеко в прошлом, а привыкнуть к зажигательной румбе он не смог. Хотя казалось бы…
Так же он не смог привыкнуть к местному пойлу, продававшемуся на каждом углу, и потому пил водку. Русскую. Которую доставал за бешеные деньги.
– Вы, Рудольф, все никак не наиграетесь? – спросил он, отпив из бокала, где обжигающая водка плавила лед.
– Это не игрушки, Генрих, – ответил тот, к кому он обращался. – И не называйте меня так.
– Конспирация? – Генрих усмехнулся.
– Как хотите. Я предпочитаю думать, что тот Рудольф умер в сорок пятом.
Рудольф не изменился почти совсем. Бывает такой тип людей, которые будто бы консервируются в определенном возрасте. А может быть, штучки, с которыми играло в свое время Общество Туле, все-таки что-то да значили. Сухой, поджарый, с копной волос и все с тем же бесноватым огоньком в глазах за толстыми линзами очков. Этот взгляд Генрих помнил хорошо, в сорок четвертом, когда стало плохо с продовольствием, от Рудольфа, казалось, остались одни только глаза…
– Так оно и было, так оно и было, – вздохнул Генрих. – Отсутствие бумажки означает отсутствие человека. А на вас, мой дорогой, никаких бумажек нет даже у меня. Так что беспокоиться не о чем…
– Вы хотите сказать, что ваши архивы у вас?! – Рудольф задохнулся.
Генрих усмехнулся и замахал руками.
– Вы с ума сошли! Останься архивы у меня, я не прожил бы и двух дней! Бумаги в надежном месте. И моя жизнь является гарантом того, что они не всплывут где-нибудь… В районе Палестины.
– Господь с вами!
– Со мной, со мной… Как там говорят русские? Мы все под колпаком у кого? – И Генрих весело засмеялся. – Так что если вы хотели мне предложить что-то, любезный Рудольф фон Зеботтендорф, то подумайте. Далеко не каждое предложение может меня заинтересовать. Тем более если оно изложено в какой-нибудь неправильной форме…
Рудольф стоял у двери, привалившись к белой стене. Непослушными пальцами он расстегивал ворот рубашки.
– Вам плохо? – поинтересовался Генрих. – Выпейте водки. Она бодрит. От коньяка у меня по-прежнему сонливость…
– К черту водку, группенфюрер… – просипел фон Зеботтендорф. – К черту. Мне не рекомендовали ходить к вам, но я все же пошел…
– Кто не рекомендовал? – с самым невинным видом спросил Генрих.
Рудольф не ответил. На его побледневшее было лицо возвращались живые краски.
– В любом случае, – прошептал фон Зеботтендорф, – это не имеет значения…
– Что не имеет значения? Что вы там бормочете? Сядьте, наконец, к столу! – Генрих с грохотом отодвинул стул от большого круглого стола, стоявшего в центре комнаты.
– Спасибо.
Они сели. Рудольф осматривался вокруг, словно до этого момента он ничего не видел в этой комнате. Высокие потолки. Лепнина. Фисташковые дорогие обои. Везде виньетки, завитушки, барокко. Изящная белая мебель. Высокие окна. Дорогая квартира…
– Кажется, я понимаю, – пробормотал фон Зеботтендорф. – Кажется, я понимаю.
Генрих удивленно осмотрелся.
– Ах, вот вы о чем… – Он засмеялся. – Достаток, друг мой, не проблема. Да и вы, я полагаю, не бедствуете?
– Не жалуюсь.
– Так о чем же вы хотели поговорить?
– Если честно, – Рудольф откинулся на спинку стула, – я не знаю, стоит ли говорить с вами, но… Но вы нужны нам.
– Нам?
– Нам, – повторил Рудольф убежденно. – Людям, которые еще помнят величие германской нации! Людям, которые знают, к чему должно стремиться человечество!
Он запнулся. Генрих вытирал слезы кружевным платочком. И смеялся…
– Рудольф! – выдавил он, задыхаясь. – Рудольф, пощадите старика! Это очень смешно! Очень! Через столько лет все те же песни!.. А то я уже начал уставать от этой бесконечной латиноамериканской румбы…
– Это очень серьезно, Генрих.
– Не смешите меня! Серьезно? После Третьего рейха?! Поверьте мне, фон Зеботтендорф, я патриот. Я, может быть, больший патриот, чем вы. Я люблю Германию. Я люблю ее историю и знаю о ней значительно больше, чем все припадочные паралитики вашего Зиверса. И я вам скажу, что большего величия, чем в годы Третьего рейха, у Германии не будет больше никогда. Никогда, Рудольф! И нет смысла устраивать клоунаду!
– Мне известно ваше отношение к работам нашего Общества…
– Ах, оставьте! – Генрих раздраженно встал. Стул царапнул по паркету. – Вспомните, в каком ведомстве я служил! Все эти ваши поиски полой земли, все эти… Аферы! Шиты белыми нитками.
– Вы случайно не слышали о теории червячных переходов, Генрих? – Тон фон Зеботтендорфа неожиданно изменился. Он улыбнулся, будто услышав добрую весть, закинул ногу на ногу. – Перспективная, не лишенная революционных настроений мысль в современной физике. Я вам как-нибудь расскажу, и вы, может быть, перемените свое отношение к той экспедиции и вообще к нашим разработкам. Древнее знание, дорогой Генрих, древнее знание, это не просто сказки или пустая болтовня. Это шифр! Который следует разгадать. И величайшее умение исследователя состоит в том, чтобы отделить басню от закодированного послания в будущее.
– Все это слова. Слова и ничего больше. Если бы ваши теории были хоть в чем-то верны, мы бы сейчас сидели в Кремле. Или в Белом Доме… Или еще где-нибудь, а вокруг был бы Тысячелетний рейх! И наши, слышите, Рудольф, наши ракеты несли бы свастику на другие планеты! Неужели после сорок пятого вы все еще настолько слепы, чтобы верить в свои же побасенки?
– А вы ничего не слышали про инков?
– Про кого? – Генрих, казалось, был удивлен этим поворотом разговора. – Про кого?
– Про инков. Была такая древняя цивилизация, как раз в этих местах, где мы с вами находимся. – Тон фон Зеботтендорфа стал чуточку поучающим. – Многочисленные храмы, пирамиды и прочие памятники старины есть в Перу, Парагвае, но не в Аргентине. Удивительно, правда? Хотя есть свидетельства, что здесь они бывали. Существует интереснейшее пророчество…
– Боже мой, Рудольф!
– Погодите, погодите! – замахал руками тот. – Дайте я скажу вам, а дальше уж сами решите.
Генрих махнул рукой и отвернулся к окну.
– Согласно этому пророчеству, расшифрованному, кстати сказать, при личном участии столь нелюбимого вами Зиверса, есть некая точка во времени и пространстве, откуда можно… Скажем так, действия, начатые из этой точки, обречены на успех. Мы называем ее точкой всех начинаний. В пророчестве сказано о Последней Войне, которую поведет Вождь, захвативший точку всех начинаний. Война неминуемо приведет его к власти над миром. Он покорит все народы и племена, и, обратите внимание, континенты. В пророчестве инков, в древнем тексте, упоминаются другие континенты. Хотя известно, что инки не знали дальнего мореплавания!
– Или Зиверс недостаточно хорошо овладел их языком… – пробормотал Генрих под нос, но Зеботтендорф услышал.
– Исключено. Данные проверялись несколькими учеными. Проверялись и перепроверялись!
– А кто у вас, простите, на должность Вождя? – С хитрым прищуром Генрих посмотрел на гостя. – Вы же не просто так мне тут рассказываете об инках и прочей белиберде. Вы же верите в это, не правда ли? Так кто же Вождь? Уж простите, Зеботтендорф, но после фюрера найти кого-то на эту должность… очень непросто. Время великих людей прошло. Прошло. Достаточно посмотреть вокруг, чтобы убедиться.