Страница:
– Это моё изобретение – сорокаградусная. Уже изрядно имеет поклонников во всех землях Новгородских, Московских и Киевских. – Сократ с нежностью погладил стеклянную бутыль. – Фрина! – крикнул он зычно. – Гости!
В соседней комнате за белой дверью послышалось какое-то шевеление, но никто не вышел.
– Фрина! – рыкнул хозяин громче.
Вышеозначенная дверь приоткрылась, и наружу высунулась всклокоченная голова, судя по обилию волос и отсутствию бороды, – женская.
– Гости! – рявкнул Сократ.
Голова скрылась за дверью, а шевеление усилилось. Хозяин тем временем наполнил до краёв кружки прозрачной жидкостью. И уж, верно, собирался рыкнуть вновь, как дверь распахнулась, и в комнату вывалилась новоявленная Ксантиппа, неся тарелку с пирогами, глиняную крынку с квашеной капустой, в миске – морщинистые солёные огурчики.
– Будем! – сказал хозяин и опрокинул содержимое кружки себе в глотку разом.
Элий взял свою кружку, глотнул и задохнулся. Спешно схватил первое что попалось – попался пирог с капустой – и, давясь, заел. Корд тем временем, к изумлению Элия, выпил свою кружку до дна как ни в чем не бывало и захрустел капустою. Корд весь порозовел – щеки и нос, и даже лоб. Глаза заблестели. А Сократ уже вновь наполнял кружки. Увидев, что гость лишь пригубил, нахмурился и потребовал:
– До дна. Это ты в таверне можешь изображать питие, а тут изволь уважать обычай.
Элий покорился. И опрокинул огненную жидкость разом. Сразу же бросило в жар. Ног как будто не стало. Но ступни почему-то жгло. Как тогда на арене, когда Хлор махнул отточенным мечом. Тогда тоже он ощутил невыносимое жжение в отрубленных ступнях. Только сейчас не было боли. А на глазах почему-то выступили слезы, и дыхания не хватало. А хозяйская бутылка опять забулькала жидкостью, и кружки наполнились.
– Ну как, хороша, проклятая? – подмигнул ему Сократ повлажневшим глазом. – Диоген как выкушал три кружки, так сразу стал шёлковым. Это тебе не фалерн или галльское слабенькое винцо, и далее не мёд сыченый. Это – сила. Это – гладиатор среди всех веселящих сердце напитков.
– Где Квинт? – спросил вновь Элий, будто приход Квинта мог его спасти от опасного гостеприимства.
– Погоди! – опять остановил его Сократ и вновь рыкнул: – Матушка, горячего надобно!
Фрина уже гремела на кухне у плиты.
– Сейчас будет горячее, – сообщил хозяин.
Элий согласно кивнул – он уже не порывался ускользнуть из-за стола. Римлянин благодушно смотрел, как перед ним выросла миска горячей пушистой каши, и слушал, как Корд разглагольствует о том, что когда-то республиканский Рим тоже питался одною кашей и был вполне счастлив и достоин подражания.
Тут дверь в ту комнату, где недавно почивала Фрина, отворилась, и на пороге возник Квинт, с лицом снежно-белым, с полуприкрытыми глазами и спутанными прядями на лбу. Кроме полосатых, как у хозяина, и явно великоватых портов, на фрументарии ничего не было. Квинт скользнул невидяще взглядом по лицам гостей, сморщился, будто увидел что-то мерзкое, и шагнул к столу. На ощупь отыскал Элиеву кружку, благо она была полна, и опрокинул. После чего глаза его распахнулись, и он вполне осмысленно посмотрел на гостей.
– А, Элий! – Квинт растянул губы в улыбке. – Это здорово, что ты пришёл. У меня к тебе дело срочное. Наиважнейшее дело… – Квинт странно ухмыльнулся. – Женюсь я. Свадьба завтра.
Элий решил, что ослышался.
– На ком женишься? На Фрине, что ль?
– Ты что? Фрина – это Сократа жена, – Квинт похлопал хозяина по плечу. – А я на сеструхе Платона женюсь, на Ольге.
– А другого времени ты выбрать не мог? – поинтересовался Элий.
– Чем время-то плохое? – спросил Сократ. – Время самое подходящее.
– Завтра день праздничный. Вдовы и разведённые женятся по праздникам.
– Для меня любое время подходящее, – тяжко вздохнул Квинт. – Иначе пропаду. – Он качнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть. – Э-эх, Элий, и сытно нам в изгнании, и крыша есть над головой, а тяжело… Так тяжело, что хоть волком вой. Мы верим, что Рим велик, и эта вера нас спасает и обманывает. Я даже не знаю, что хуже. То, что спасает, или то, что обманывает.
– Философ! – Элий с тоской посмотрел на пустую кружку и покачал головой.
– А всего тяжелее рядом с тобой, Элий. Одно меня радует. Чтобы за тобой идти, я свою порочную натуру переламываю, перекручиваю. И потому мои скромные достижения может быть не менее ценны, чем твои, огромные. Потому что я за них стократную цену плачу. А ты все даром берёшь: тебе не надобно переламывать себя, ты поступаешь как душа велит. А я как бы против себя действую, руководствуясь знанием добра и зла. И твоим беспрекословным авторитетом. Это как у Сенеки: «Больше заслуга перед самим собой у того, кто победил дурные свойства своей натуры и не пришёл, но прорвался к мудрости»[34].
Сократ тем временем вновь наполнял кружку Элия огненной водой. Римлянин смотрел на неё отрешённо, будто то была чаша с соком цикуты, но в этот раз подносили её не Сократу, а сам Сократ потчевал.
– Нет, свадьбу я не переживу, – прошептал Элий.
– Э, не печалься, парень, – похлопал его по плечу Сократ. – «Время человеческой жизни – миг; её сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение всего тела – бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна»[35].
Элий не сразу сообразил, что хозяин процитировал Марка Аврелия.
– У меня и дома-то нет, – продолжал рассуждать Квинт. – Здесь все устроено будет. Наверху в светлице постель постелят. Уже и ржаные снопы для неё принесли. И ковры, и перины.
– Зачем ты сражаешься на арене? – спросил Сократ, не обращая внимания на Квинтову болтовню. – Ведь ты не любишь кровь.
– Не люблю, – согласился Элий.
– Я тоже не люблю. Вот Сенека любит кровь, а я – нет. Я пришёл на арену, когда ещё исполнялись желания. Но завалился на отборочных соревнованиях. Так и не довелось кого-нибудь осчастливить. А так хотелось! Все мы в молодости воображаем, что можем что-то сделать! Скажи-ка, Марк Аврелий, ты сумел?
Элий задумался и думал долго.
– Не знаю. Наверное, да. Кажется, я спас кому-то жизнь.
– Но чего-то главного не случилось, – угадал Сократ со свойственной ему проницательностью.
– Я хотел прекратить войны. Это было моё самое сокровенное желание. Я просил, чтобы ворота Двуликого Януса навсегда закрылись. Но не смог… Проиграл. – Элий вспомнил про Всеслава и содрогнулся. А ведь исполнилось в конце концов. Но как!
– Э, парень, опасные же у тебя желания! Хотя… – Сократ хитро прищурился, внимательно поглядел на гостя. – Сейчас, к примеру, мир повсюду. Даже странно, а? Все хотят драться, но не дерутся. Только обзываются, прямо вылитые дети.
Сократ вновь наполнил кружки. И вновь они выпили. Сократ был почти трезв. А Элий – напротив, пьян, как грек.
– Нет, не странно… – замотал головой римлянин. – Мир – потому что я дерусь. И буду драться вновь и вновь. Непрерывный бой. И с каждым поражением он слабеет… Пока только я могу его победить, а потом – каждый.
– Выходит, ты – можешь его победить… а я, к примеру, нет?
– Ты – нет… Пока. – Римлянин уронил голову на стол.
Сократ встряхнул Элия.
– Это почему же?
– Он ещё очень силён… – Элий пьяно засмеялся. – Что ты со мной сделал, Сократ, а? Скажи, что ты со мной сделал? Я же солидный человек… разве можно так надираться… – Элий что-то хотел изобразить руками, но не сумел.
– Куда ты смотришь, Император? Вперёд или назад?
– Вперёд…
– Чтобы смотреть вперёд, надо видеть, что впереди. А ты видишь? Мне думается, что ты, глядя в будущее, видишь только прошлое и цепляешься за прежнюю славу. Подумай, чем ты занят, Элий. Ты хочешь приручить войну. Зачем?
– Посадить тварь на цепь и не давать ей кусаться. Как пса – на цепь…
– А разве, – Сократ поднял палец и вновь повторил: – разве Рим тоже не сидел на цени? Уже много лет… Да что там лет – веками он сидел на золотой цепочке по воле богов. Задержанное в своём развитии общество – чем не мечта Платона? Ведь этот утверждал, что развитие – зло, а идеал – всегда в прошлом.
– Гесиод был того же мнения.
– Зато Платон написал по этому поводу огромный трактат. Итак, главное – остановить развитие, не дать изменяться никому и ни в чем. Разве не то же самое придумали боги для Рима? Империя не растёт и не уменьшается… Пускай границы менялись за это время, не в этом суть… чуть-чуть туда, чуть-чуть сюда. Движение остановлено – вот в чем дело. Так или нет?
– Так…
– А я думаю, что Империя должна была расти дальше или полностью распасться, если бы развитие было по-прежнему естественным.
– Расти… Куда не ей ещё расти?.. – спросил Элий. – Куда ж больше?
– Пока не захватит все земли.
– Такая Империя не сможет существовать.
– Почему? Почему ты так решил? Централизовать минимум, максимум самоуправления на местах – такова была всегда политика Рима. Но ей не хватало поддержки.
– Чьей?.. – не понял Элий. Сейчас он вообще плохо соображал. Все норовил уронить голову на стол. Но Сократ толкал его в плечо, и тогда Элий пробуждался.
– Поддержки экономики и технологии. Сейчас она есть и растёт день ото дня. И значит, Империя тоже должна расти. Это и есть мечта Империи – покорить весь мир. Я говорю тебе это, я – Сократ, умнейший из людей.
Он наполнил кружки, и они выпили. Элию стало казаться, что он вновь бродит по берегу Стикса среди теней умерших. Бродит, но на ту сторону перейти не может.
– Ты не философ, Император, вот в чем дело. Иначе бы ты сразу заметил, что с Империей что-то не так. Любой властитель, явившись и набрав силу, мечтает захватить весь мир. Любая Империя, начав расширяться, стремится расширяться бесконечно. Империи возникают одна за другой. Александр Македонский пытался таковую создать – одна нация, одна культура… не вышло. И персы стремились, и Вавилон… Ну а про Рим мы и говорить не будем. Империи появляются, как пузыри на луже, и каждый пузырь стремится покрыть собой всю лужу. Но не выходит. И пузыри лопаются.
– Почему? – спросил Элий, едва ворочая языком.
– Да потому что лужа не хочет, – рассмеялся Сократ. – Лужа сопротивляется и стремится выплюнуть из себя сотни и тысячи пузырей. И соседние пузыри не хотят. Они чувствуют, мозжечком чувствуют, чем это для них кончится. И едва они начинают чувствовать жар, исходящий от Империи, они начинают её уничтожать. Толпы варваров собираются под стенами, или толпы подонков раздирают мир изнутри. Или все кричат, что Империя примитивна и недостойна, нагла, самоуверенна. Неважно. Как только Империя имеет шанс стать мировой, её сразу атакуют, причём атакуют со всех сторон. И стараются опрокинуть. Можно, конечно, защититься и создать уродливого монстра, который будет упреждать все удары, но такое чудовище раздавит самого себя. Пока что ни одна Империя не выдерживала напора. Но вновь и вновь какая-нибудь из них начинает расти и растёт, растёт… И если Рим сейчас не сможет захватить весь мир, то это сделает Чингисхан. Не сможет Чингисхан – явится кто-то другой, какой-нибудь Галл. Или Альбион войдёт в силу… Или мы, словены… Но это будет повторяться вновь и вновь, и пузыри будут лопаться. Потом какой-нибудь сумасшедший решит сжечь половину мира, которая ему мешает господствовать над оставшейся половиной. Следом появится другой, такой же сумасшедший. Вариантов тут бесчисленное множество. Но цель всегда одна – единая Империя. Мировая.
– Зачем?
– А зачем человек живёт и растёт? Так и Империя растёт…
Голова Элия сделалась тяжёлой, как камень. Ему казалось, что это от странных слов Сократа она так тяжела. И он подпёр голову руками, потому что шея не могла выдержать такой тяжести.
– Что ж, Риму вновь воевать теперь? – проговорил он глухо.
– Почему бы и нет? Что тебя пугает?
– Не люблю войну.
– И я не люблю. Но будет только одна Империя.
Подошёл Платон и уселся за стол. Ему тоже налили кружку – полную, до краёв.
– Об чем разговор? – спросил Платон.
– О Риме. О чем же ещё может говорить Император?
– Если честно, не люблю я Рим, – заявил Платон.
– Это почему же? – Сократ наигранно удивился, хотя прекрасно знал воззрения друга.
– Да за то, что они так пережёвывают все и хапают, хапают… Им далеко до моего идеального государства.
– А в чем твоё идеальное государство идеально? Тем, что ты вывел стражу, как цыплят в инкубаторах, воспитал морально стойких чистых душой соглядатаев и палачей и даже про богов запретил рассказывать дурное? Или то, что правителей превратил в отдельное племя, у которых все общее – и деньги, и жены, и дети?
– Всяко лучше, чем Рим.
– Рим невинен! – объявил Сократ. – Как невинен волк, пожирающий ягнёнка. Это в генах каждой Империи – завоёвывать и подчинять. И так – пока хватит сил.
– А Карфаген? – спросил Элий, поднимая отяжелевшую голову. – Даже римские историки не признают Третью Пуническую войну справедливой.
– Все это закономерно. Да, можно было не так нахрапом, не так кроваво… Но вопрос лишь методов – не цели. Цель одна – единая Мировая Империя.
– Ты скажи, выходит, и Чингисхан невинен, стёрший с лица земли целые города. И опустевший Мерв с его сожжённой обсерваторией, и…
– Да, невинен. Все дело в том, что Рим прекратил свой рост. Рим остановился. Значит, кто-то другой тут же начал поход за создание Мировой Империи. И вот явился новый пузырь и стремится покрыть всю лужу. И пока пузырь растёт, кровь его не страшит. Лишь когда он остановится, когда увидит своё отражение и кровавую пену вокруг – тогда и ужаснётся. А ужаснувшись, – лопнет. Значит, нельзя ужасаться, надо лишь сделать выводы: впредь крови меньше. И только.
– И что будет, когда лужа будет закрыта полностью? – поинтересовался Платон, и глаза его блеснули.
– Небось записываешь мои мысли, как всегда? – усмехнулся Сократ. – Знаю, записываешь. И все перевираешь… ну ладно, слушай. Если поймёшь. Так вот, если у Мировой Империи сохранится воля к жизни и появится достаточная научная и экономическая база, она сделает новый скачок и ринется завоёвывать Галактику. Неведомо, сколько кораблей сгорит. Неведомо, сколько миров исчезнет, как исчез Карфаген. Но так будет. Или пузырь лопнет, и все захлебнётся в крови.
– Нет! – закричал Элий и сжал голову так, будто хотел раздавить её ладонями. – Все не так! Твоя теория – ложь. Рим – это культура и наука. Рим – это юстиция и право. Рим – это власть народа… Рим – это мечта богов.
– И Рим – это Мировая Империя. Империя, у которой есть мечта.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
– Налей, – потребовал Элий и протянул кружку.
Сократ безропотно подчинился и набулькал своей удивительной жидкости до краёв.
– Так не будет, не может быть… – прошептал Элий.
– А ты подумай над моими словами, Император. Ведь ты хочешь быть не просто Императором, а Марком Аврелием. Хотя на самом деле ты – Гай Гракх.
– Подожди! Подожди! – Элий пьяно повёл пальцем перед носом Сократа. – А боги это знают?
– Вот это мне неведомо. Ведь боги вечны. И значит, день ото дня одни и те же. И мысли у них одни и те же, и возможности – тоже. Представь писателя, который тысячу лет пишет свои библионы. Вообрази: сколько самоповторов, сколько схожих характеров, сколько одинаковых мыслей… Ничего нового, свежего. Так же и боги – всегда одни и те же. Только одни и те же. А наша жизнь краткая, да… Но никто из нас, никто не похож друг на друга… Даже если у нас одни и те же души. Разве я похож на прежнего Сократа? Или ты – на Гая Гракха? Нет… Хотя, пожалуй, Платон похож. Ну точная копия того, первого, – и Сократ подмигнул приятелю. – Так же яростен и непримирим.
– То, что ты говоришь, – это и есть будущее, в которое я должен заглянуть? Чем оно лучше прошлого? Ты ошибаешься, Сократ! И я знаю, в чем ты ошибаешься! – воскликнул Элий радостно и попытался вскочить. Но не смог – ноги его не держали. – Ты предлагаешь прошлое. Ты хочешь вернуться назад. Завоевание и кровь – это уже пройдено. Дорога назад – это великое ничто… Пытаясь вернуть или сохранить старое, можно выиграть минуту или час, но нельзя получить жизнь.
– Нет, мой друг, Сократ не ошибается. Даже мои любимые Афины, едва вошли в силу, стали вести себя как маленькая и наглая империя.
– Потому и проиграли… – сказал Элий.
– Они переоценили свои силы.
– Рим давно перестал быть империей. Это формальное название. Всего лишь имя. Титул. Осталась одна мечта…
– И значит – душа. Ты не можешь изменить его душу. Иначе Рим уже не будет Римом.
– Душу я не могу изменить, – согласился Элий. – Но мечту – могу.
II
ЧАСТЬ II
ГЛАВА I
I
В соседней комнате за белой дверью послышалось какое-то шевеление, но никто не вышел.
– Фрина! – рыкнул хозяин громче.
Вышеозначенная дверь приоткрылась, и наружу высунулась всклокоченная голова, судя по обилию волос и отсутствию бороды, – женская.
– Гости! – рявкнул Сократ.
Голова скрылась за дверью, а шевеление усилилось. Хозяин тем временем наполнил до краёв кружки прозрачной жидкостью. И уж, верно, собирался рыкнуть вновь, как дверь распахнулась, и в комнату вывалилась новоявленная Ксантиппа, неся тарелку с пирогами, глиняную крынку с квашеной капустой, в миске – морщинистые солёные огурчики.
– Будем! – сказал хозяин и опрокинул содержимое кружки себе в глотку разом.
Элий взял свою кружку, глотнул и задохнулся. Спешно схватил первое что попалось – попался пирог с капустой – и, давясь, заел. Корд тем временем, к изумлению Элия, выпил свою кружку до дна как ни в чем не бывало и захрустел капустою. Корд весь порозовел – щеки и нос, и даже лоб. Глаза заблестели. А Сократ уже вновь наполнял кружки. Увидев, что гость лишь пригубил, нахмурился и потребовал:
– До дна. Это ты в таверне можешь изображать питие, а тут изволь уважать обычай.
Элий покорился. И опрокинул огненную жидкость разом. Сразу же бросило в жар. Ног как будто не стало. Но ступни почему-то жгло. Как тогда на арене, когда Хлор махнул отточенным мечом. Тогда тоже он ощутил невыносимое жжение в отрубленных ступнях. Только сейчас не было боли. А на глазах почему-то выступили слезы, и дыхания не хватало. А хозяйская бутылка опять забулькала жидкостью, и кружки наполнились.
– Ну как, хороша, проклятая? – подмигнул ему Сократ повлажневшим глазом. – Диоген как выкушал три кружки, так сразу стал шёлковым. Это тебе не фалерн или галльское слабенькое винцо, и далее не мёд сыченый. Это – сила. Это – гладиатор среди всех веселящих сердце напитков.
– Где Квинт? – спросил вновь Элий, будто приход Квинта мог его спасти от опасного гостеприимства.
– Погоди! – опять остановил его Сократ и вновь рыкнул: – Матушка, горячего надобно!
Фрина уже гремела на кухне у плиты.
– Сейчас будет горячее, – сообщил хозяин.
Элий согласно кивнул – он уже не порывался ускользнуть из-за стола. Римлянин благодушно смотрел, как перед ним выросла миска горячей пушистой каши, и слушал, как Корд разглагольствует о том, что когда-то республиканский Рим тоже питался одною кашей и был вполне счастлив и достоин подражания.
Тут дверь в ту комнату, где недавно почивала Фрина, отворилась, и на пороге возник Квинт, с лицом снежно-белым, с полуприкрытыми глазами и спутанными прядями на лбу. Кроме полосатых, как у хозяина, и явно великоватых портов, на фрументарии ничего не было. Квинт скользнул невидяще взглядом по лицам гостей, сморщился, будто увидел что-то мерзкое, и шагнул к столу. На ощупь отыскал Элиеву кружку, благо она была полна, и опрокинул. После чего глаза его распахнулись, и он вполне осмысленно посмотрел на гостей.
– А, Элий! – Квинт растянул губы в улыбке. – Это здорово, что ты пришёл. У меня к тебе дело срочное. Наиважнейшее дело… – Квинт странно ухмыльнулся. – Женюсь я. Свадьба завтра.
Элий решил, что ослышался.
– На ком женишься? На Фрине, что ль?
– Ты что? Фрина – это Сократа жена, – Квинт похлопал хозяина по плечу. – А я на сеструхе Платона женюсь, на Ольге.
– А другого времени ты выбрать не мог? – поинтересовался Элий.
– Чем время-то плохое? – спросил Сократ. – Время самое подходящее.
– Завтра день праздничный. Вдовы и разведённые женятся по праздникам.
– Для меня любое время подходящее, – тяжко вздохнул Квинт. – Иначе пропаду. – Он качнулся и ухватился за край стола, чтобы не упасть. – Э-эх, Элий, и сытно нам в изгнании, и крыша есть над головой, а тяжело… Так тяжело, что хоть волком вой. Мы верим, что Рим велик, и эта вера нас спасает и обманывает. Я даже не знаю, что хуже. То, что спасает, или то, что обманывает.
– Философ! – Элий с тоской посмотрел на пустую кружку и покачал головой.
– А всего тяжелее рядом с тобой, Элий. Одно меня радует. Чтобы за тобой идти, я свою порочную натуру переламываю, перекручиваю. И потому мои скромные достижения может быть не менее ценны, чем твои, огромные. Потому что я за них стократную цену плачу. А ты все даром берёшь: тебе не надобно переламывать себя, ты поступаешь как душа велит. А я как бы против себя действую, руководствуясь знанием добра и зла. И твоим беспрекословным авторитетом. Это как у Сенеки: «Больше заслуга перед самим собой у того, кто победил дурные свойства своей натуры и не пришёл, но прорвался к мудрости»[34].
Сократ тем временем вновь наполнял кружку Элия огненной водой. Римлянин смотрел на неё отрешённо, будто то была чаша с соком цикуты, но в этот раз подносили её не Сократу, а сам Сократ потчевал.
– Нет, свадьбу я не переживу, – прошептал Элий.
– Э, не печалься, парень, – похлопал его по плечу Сократ. – «Время человеческой жизни – миг; её сущность – вечное течение; ощущение – смутно; строение всего тела – бренно; душа – неустойчива; судьба – загадочна; слава – недостоверна»[35].
Элий не сразу сообразил, что хозяин процитировал Марка Аврелия.
– У меня и дома-то нет, – продолжал рассуждать Квинт. – Здесь все устроено будет. Наверху в светлице постель постелят. Уже и ржаные снопы для неё принесли. И ковры, и перины.
– Зачем ты сражаешься на арене? – спросил Сократ, не обращая внимания на Квинтову болтовню. – Ведь ты не любишь кровь.
– Не люблю, – согласился Элий.
– Я тоже не люблю. Вот Сенека любит кровь, а я – нет. Я пришёл на арену, когда ещё исполнялись желания. Но завалился на отборочных соревнованиях. Так и не довелось кого-нибудь осчастливить. А так хотелось! Все мы в молодости воображаем, что можем что-то сделать! Скажи-ка, Марк Аврелий, ты сумел?
Элий задумался и думал долго.
– Не знаю. Наверное, да. Кажется, я спас кому-то жизнь.
– Но чего-то главного не случилось, – угадал Сократ со свойственной ему проницательностью.
– Я хотел прекратить войны. Это было моё самое сокровенное желание. Я просил, чтобы ворота Двуликого Януса навсегда закрылись. Но не смог… Проиграл. – Элий вспомнил про Всеслава и содрогнулся. А ведь исполнилось в конце концов. Но как!
– Э, парень, опасные же у тебя желания! Хотя… – Сократ хитро прищурился, внимательно поглядел на гостя. – Сейчас, к примеру, мир повсюду. Даже странно, а? Все хотят драться, но не дерутся. Только обзываются, прямо вылитые дети.
Сократ вновь наполнил кружки. И вновь они выпили. Сократ был почти трезв. А Элий – напротив, пьян, как грек.
– Нет, не странно… – замотал головой римлянин. – Мир – потому что я дерусь. И буду драться вновь и вновь. Непрерывный бой. И с каждым поражением он слабеет… Пока только я могу его победить, а потом – каждый.
– Выходит, ты – можешь его победить… а я, к примеру, нет?
– Ты – нет… Пока. – Римлянин уронил голову на стол.
Сократ встряхнул Элия.
– Это почему же?
– Он ещё очень силён… – Элий пьяно засмеялся. – Что ты со мной сделал, Сократ, а? Скажи, что ты со мной сделал? Я же солидный человек… разве можно так надираться… – Элий что-то хотел изобразить руками, но не сумел.
– Куда ты смотришь, Император? Вперёд или назад?
– Вперёд…
– Чтобы смотреть вперёд, надо видеть, что впереди. А ты видишь? Мне думается, что ты, глядя в будущее, видишь только прошлое и цепляешься за прежнюю славу. Подумай, чем ты занят, Элий. Ты хочешь приручить войну. Зачем?
– Посадить тварь на цепь и не давать ей кусаться. Как пса – на цепь…
– А разве, – Сократ поднял палец и вновь повторил: – разве Рим тоже не сидел на цени? Уже много лет… Да что там лет – веками он сидел на золотой цепочке по воле богов. Задержанное в своём развитии общество – чем не мечта Платона? Ведь этот утверждал, что развитие – зло, а идеал – всегда в прошлом.
– Гесиод был того же мнения.
– Зато Платон написал по этому поводу огромный трактат. Итак, главное – остановить развитие, не дать изменяться никому и ни в чем. Разве не то же самое придумали боги для Рима? Империя не растёт и не уменьшается… Пускай границы менялись за это время, не в этом суть… чуть-чуть туда, чуть-чуть сюда. Движение остановлено – вот в чем дело. Так или нет?
– Так…
– А я думаю, что Империя должна была расти дальше или полностью распасться, если бы развитие было по-прежнему естественным.
– Расти… Куда не ей ещё расти?.. – спросил Элий. – Куда ж больше?
– Пока не захватит все земли.
– Такая Империя не сможет существовать.
– Почему? Почему ты так решил? Централизовать минимум, максимум самоуправления на местах – такова была всегда политика Рима. Но ей не хватало поддержки.
– Чьей?.. – не понял Элий. Сейчас он вообще плохо соображал. Все норовил уронить голову на стол. Но Сократ толкал его в плечо, и тогда Элий пробуждался.
– Поддержки экономики и технологии. Сейчас она есть и растёт день ото дня. И значит, Империя тоже должна расти. Это и есть мечта Империи – покорить весь мир. Я говорю тебе это, я – Сократ, умнейший из людей.
Он наполнил кружки, и они выпили. Элию стало казаться, что он вновь бродит по берегу Стикса среди теней умерших. Бродит, но на ту сторону перейти не может.
– Ты не философ, Император, вот в чем дело. Иначе бы ты сразу заметил, что с Империей что-то не так. Любой властитель, явившись и набрав силу, мечтает захватить весь мир. Любая Империя, начав расширяться, стремится расширяться бесконечно. Империи возникают одна за другой. Александр Македонский пытался таковую создать – одна нация, одна культура… не вышло. И персы стремились, и Вавилон… Ну а про Рим мы и говорить не будем. Империи появляются, как пузыри на луже, и каждый пузырь стремится покрыть собой всю лужу. Но не выходит. И пузыри лопаются.
– Почему? – спросил Элий, едва ворочая языком.
– Да потому что лужа не хочет, – рассмеялся Сократ. – Лужа сопротивляется и стремится выплюнуть из себя сотни и тысячи пузырей. И соседние пузыри не хотят. Они чувствуют, мозжечком чувствуют, чем это для них кончится. И едва они начинают чувствовать жар, исходящий от Империи, они начинают её уничтожать. Толпы варваров собираются под стенами, или толпы подонков раздирают мир изнутри. Или все кричат, что Империя примитивна и недостойна, нагла, самоуверенна. Неважно. Как только Империя имеет шанс стать мировой, её сразу атакуют, причём атакуют со всех сторон. И стараются опрокинуть. Можно, конечно, защититься и создать уродливого монстра, который будет упреждать все удары, но такое чудовище раздавит самого себя. Пока что ни одна Империя не выдерживала напора. Но вновь и вновь какая-нибудь из них начинает расти и растёт, растёт… И если Рим сейчас не сможет захватить весь мир, то это сделает Чингисхан. Не сможет Чингисхан – явится кто-то другой, какой-нибудь Галл. Или Альбион войдёт в силу… Или мы, словены… Но это будет повторяться вновь и вновь, и пузыри будут лопаться. Потом какой-нибудь сумасшедший решит сжечь половину мира, которая ему мешает господствовать над оставшейся половиной. Следом появится другой, такой же сумасшедший. Вариантов тут бесчисленное множество. Но цель всегда одна – единая Империя. Мировая.
– Зачем?
– А зачем человек живёт и растёт? Так и Империя растёт…
Голова Элия сделалась тяжёлой, как камень. Ему казалось, что это от странных слов Сократа она так тяжела. И он подпёр голову руками, потому что шея не могла выдержать такой тяжести.
– Что ж, Риму вновь воевать теперь? – проговорил он глухо.
– Почему бы и нет? Что тебя пугает?
– Не люблю войну.
– И я не люблю. Но будет только одна Империя.
Подошёл Платон и уселся за стол. Ему тоже налили кружку – полную, до краёв.
– Об чем разговор? – спросил Платон.
– О Риме. О чем же ещё может говорить Император?
– Если честно, не люблю я Рим, – заявил Платон.
– Это почему же? – Сократ наигранно удивился, хотя прекрасно знал воззрения друга.
– Да за то, что они так пережёвывают все и хапают, хапают… Им далеко до моего идеального государства.
– А в чем твоё идеальное государство идеально? Тем, что ты вывел стражу, как цыплят в инкубаторах, воспитал морально стойких чистых душой соглядатаев и палачей и даже про богов запретил рассказывать дурное? Или то, что правителей превратил в отдельное племя, у которых все общее – и деньги, и жены, и дети?
– Всяко лучше, чем Рим.
– Рим невинен! – объявил Сократ. – Как невинен волк, пожирающий ягнёнка. Это в генах каждой Империи – завоёвывать и подчинять. И так – пока хватит сил.
– А Карфаген? – спросил Элий, поднимая отяжелевшую голову. – Даже римские историки не признают Третью Пуническую войну справедливой.
– Все это закономерно. Да, можно было не так нахрапом, не так кроваво… Но вопрос лишь методов – не цели. Цель одна – единая Мировая Империя.
– Ты скажи, выходит, и Чингисхан невинен, стёрший с лица земли целые города. И опустевший Мерв с его сожжённой обсерваторией, и…
– Да, невинен. Все дело в том, что Рим прекратил свой рост. Рим остановился. Значит, кто-то другой тут же начал поход за создание Мировой Империи. И вот явился новый пузырь и стремится покрыть всю лужу. И пока пузырь растёт, кровь его не страшит. Лишь когда он остановится, когда увидит своё отражение и кровавую пену вокруг – тогда и ужаснётся. А ужаснувшись, – лопнет. Значит, нельзя ужасаться, надо лишь сделать выводы: впредь крови меньше. И только.
– И что будет, когда лужа будет закрыта полностью? – поинтересовался Платон, и глаза его блеснули.
– Небось записываешь мои мысли, как всегда? – усмехнулся Сократ. – Знаю, записываешь. И все перевираешь… ну ладно, слушай. Если поймёшь. Так вот, если у Мировой Империи сохранится воля к жизни и появится достаточная научная и экономическая база, она сделает новый скачок и ринется завоёвывать Галактику. Неведомо, сколько кораблей сгорит. Неведомо, сколько миров исчезнет, как исчез Карфаген. Но так будет. Или пузырь лопнет, и все захлебнётся в крови.
– Нет! – закричал Элий и сжал голову так, будто хотел раздавить её ладонями. – Все не так! Твоя теория – ложь. Рим – это культура и наука. Рим – это юстиция и право. Рим – это власть народа… Рим – это мечта богов.
– И Рим – это Мировая Империя. Империя, у которой есть мечта.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
– Налей, – потребовал Элий и протянул кружку.
Сократ безропотно подчинился и набулькал своей удивительной жидкости до краёв.
– Так не будет, не может быть… – прошептал Элий.
– А ты подумай над моими словами, Император. Ведь ты хочешь быть не просто Императором, а Марком Аврелием. Хотя на самом деле ты – Гай Гракх.
– Подожди! Подожди! – Элий пьяно повёл пальцем перед носом Сократа. – А боги это знают?
– Вот это мне неведомо. Ведь боги вечны. И значит, день ото дня одни и те же. И мысли у них одни и те же, и возможности – тоже. Представь писателя, который тысячу лет пишет свои библионы. Вообрази: сколько самоповторов, сколько схожих характеров, сколько одинаковых мыслей… Ничего нового, свежего. Так же и боги – всегда одни и те же. Только одни и те же. А наша жизнь краткая, да… Но никто из нас, никто не похож друг на друга… Даже если у нас одни и те же души. Разве я похож на прежнего Сократа? Или ты – на Гая Гракха? Нет… Хотя, пожалуй, Платон похож. Ну точная копия того, первого, – и Сократ подмигнул приятелю. – Так же яростен и непримирим.
– То, что ты говоришь, – это и есть будущее, в которое я должен заглянуть? Чем оно лучше прошлого? Ты ошибаешься, Сократ! И я знаю, в чем ты ошибаешься! – воскликнул Элий радостно и попытался вскочить. Но не смог – ноги его не держали. – Ты предлагаешь прошлое. Ты хочешь вернуться назад. Завоевание и кровь – это уже пройдено. Дорога назад – это великое ничто… Пытаясь вернуть или сохранить старое, можно выиграть минуту или час, но нельзя получить жизнь.
– Нет, мой друг, Сократ не ошибается. Даже мои любимые Афины, едва вошли в силу, стали вести себя как маленькая и наглая империя.
– Потому и проиграли… – сказал Элий.
– Они переоценили свои силы.
– Рим давно перестал быть империей. Это формальное название. Всего лишь имя. Титул. Осталась одна мечта…
– И значит – душа. Ты не можешь изменить его душу. Иначе Рим уже не будет Римом.
– Душу я не могу изменить, – согласился Элий. – Но мечту – могу.
II
Явилась сваха, обошла весь дом с веткой рябины, дабы отвести порчу. Справившись со столь важным делом, сваха велела взять кадки с рожью, ячменём и овсом и отнести наверх, в светлицу. Кадки поставили в головах и в ногах постели и воткнули в зерно свечи.
– Ты тоже должен жениться, – сказал Квинт Элию. – Почему ты не женишься вновь?
– Друг мой, в брачном договоре должно быть указано настоящее имя невесты. А как только оно будет указано, Бенит узнает…
– Он и так все знает, поверь старому фрументарию, я видел соглядатая, потом какая-то девица следила за твоей Летти. – Квинт усмехнулся. – Бенит все знает. Только он чего-то ждёт. Но я не знаю – чего.
– Ты тоже должен жениться, – сказал Квинт Элию. – Почему ты не женишься вновь?
– Друг мой, в брачном договоре должно быть указано настоящее имя невесты. А как только оно будет указано, Бенит узнает…
– Он и так все знает, поверь старому фрументарию, я видел соглядатая, потом какая-то девица следила за твоей Летти. – Квинт усмехнулся. – Бенит все знает. Только он чего-то ждёт. Но я не знаю – чего.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА I
Игры в Хорезме
«Война необходима для формирования римского характера. В связи с этим непонятно противодействие коллегии фециалов. Почему бы не начать войну с виками и разом не покончить с врагами Рима?»
«Рим окружён злопыхателями. У нас больше нет друзей, есть лишь враги. И потому каждый должен присягнуть на верность диктатору Бениту. И эта клятва сцементирует общество, как кровью».
«Несмотря на ненависть врагов, никто не осмеливается нападать на Рим. Даже от Чингисхана прибыли послы, чтобы вести мирные переговоры».
«Вчера вынесен приговор участникам заговора сенатора Флакка. Сам сенатор Флакк приговаривается к лишению воды и огня, а его сын Гай Флакк, редактор „Вестника старины“ Басе и Норма Галликан – к ссылке.
«Вестник старины» закрыт. Это решение все жители Рима без исключения приветствовали с воодушевлением. Всем надоели их диссидентские выверты и ужимки. Люди хотят спокойно работать на благо Рима и нашего ВОЖДЯ».
«Акта диурна», 13-й день до Календ апреля[36]
I
Трион спал, и ему снился удивительный сон – будто он был императором и проводил Столетние игры. Он сидел в императорской ложе и смотрел, как на оранжевом песке амфитеатра Флавиев (тогда Колизей именовали только так) умирают гладиаторы. Его сын-подросток с плаксивым и капризным лицом издавал короткий смешок, когда кого-нибудь протыкали мечом и смертельно раненный человек корчился на песке, умирая. Триону нравился этот странный сон, потому что во сне он был императором. И власть его была почти абсолютной. Шаткой, но абсолютной.
Трион проснулся. Солнце ещё только взошло. Хорошее время дня. Хорошее время года. Подле Триона, подложив ладошку под щеку, спала смуглая девчонка. Она морщила брови во сне и тяжело вздыхала. Девчонка вчера залезла в лабораторию без спросу. Эти варвары такие любопытные. Наверняка хватила немалую дозу. Трион и сам постоянно облучался, хотя и носил освинцованный передник. Не хватало ему ещё спать с облучённой девчонкой. Надо отдать эту джагуну[37], а самому приискать новую. Да чистенькую, не такую, с которой успел порезвиться целый тумен монголов.
Крестьяне – женщины и мужчины – сбегаются в бывшие сады шаха толпами. Жалкие перепуганные людишки, не знающие, как прокормиться. Они приходят за работой. И Трион даёт им работу. Они берут урановые стержни голыми руками. Когда ночь падает на землю быстро и внезапно, Трион видит зеленое свечение в комнатах лаборатории. Крестьяне тоже его видят. И останавливаются поглазеть, не ведая, какую опасность таит в себе этот свет. Когда у работника на руках появляются ожоги, Трион даёт очередному глупцу несколько медяков, мешочек муки, и он уходит, довольный, что сумел прожить несколько лишних дней. Уходит умирать. А к Триону являются новые и дерутся друг с другом за право работать.
Трион вышел в сад. Точно такие же чёрные кипарисы росли вокруг его дома в Риме. Наверное, этот сад вокруг бывшего дворца шаха – единственный уцелевший во всем Хорезме. На террасе сидел Корнелий Икел в синей, полинялой на спине и под мышками тунике. Бывший префект претория пил козье молоко из высокого стакана и просматривал записи в прошитом суровыми нитками самодельном кодексе.
– Мерген-нойон требует бумаги для просмотра. Как будто он умеет читать! – сказал Икел, откладывая кодекс.
– Какой нойон? – спросил физик.
– Глава монгольской охраны.
– Разве нас кто-то охраняет?
Икел пожал плечами: если Триону охота сыграть в свою любимую игру – пусть играет.
– Нам мешают монголы, – сказал Икел.
– Никто нам не мешает. А если кто-то настолько глуп, что не может разобраться с варварами, то это его дело. Меня интересует только загадка Кроноса. Время каждый раз против меня. Я знаю, как сделать бомбу, но не могу поспеть к сроку. Всякий раз не могу. Когда делали бомбу для Нисибиса, я обещал её к зиме. А сделал «толстяка» только к лету. Потому и осада Нисибиса так затянулась. Потому не торопились варвары штурмовать город. Римские вестники наперебой вопили о героической обороне и беззаветном мужестве Цезаря. А на самом деле варвары и не хотели брать город – ждали мою бомбу. Истина всегда не там, где её видят герои. – Икел громко хмыкнул, но ничего не сказал. – Ты не герой, Икел, можешь не корчить рожи. А я опять безумно опаздываю. Быть может, Кронос мстит за то, что я хотел разрушить его святилище? – В голосе Триона послышалась тревога.
Неужели он все-таки кого-то боится?
– Кронос мстит всем, – отозвался Икел.
– Он мне мешает, постоянно мешает. Как будто у нас личная вражда – я или он. Я всегда сам ставлю немыслимые сроки, понимаю, что не успею, но все равно приказываю себе: должен успеть. Каждый день вызываю Кроноса на бой. Говорю: буду победителем, и побеждаю. Хорошо, что из-за Байкуля привезли новую партию урановой руды. Там, среди красных скал, её добывают открытым способом.
– А какой город теперь собираешься взрывать? – спросил Икел равнодушно.
– Какое мне дело? Важно, что я опять не успеваю.
– Куда?
– На пожар, – хихикнул Трион. – Пожар будет такой, что Олимпийцы в своём дворце поджарятся, как цыплята. Но всего не хватает – людей, техники, оборудования. Вчера привезли купленный в Танаисе металл. А он не годится. Что делать? Заказывать новую партию? Ты обещал мне условия для работы. И что же? Каждый винт, каждая гайка здесь – проблема. И люди проблема. Ребята из Мерва очень мне помогают. Ну и серы[38] тоже. Сообразительные. Латынь быстро выучили. А ты когда выучишь монгольский, превосходнейший муж?
– Не смей меня так больше называть! – выкрикнул Икел, неожиданно приходя в ярость.
Трион даже отскочил, на мгновение испугавшись. Потом расхохотался:
– А как же мне тебя называть? Перегрин?
– Называй как хочешь, но только не превосходным мужем.
– Что с тобой? Может, ты уже не жаждешь отомстить?
– Жажду, – Икел сделал вид, что внимательно просматривает записи в кодексе. – Но мы никогда не сможем вернуться в Рим.
– Ты только теперь это понял? А зачем нам возвращаться в Рим сейчас? Ты не скажешь? Чингисхан завоюет весь мир, вот тогда мы и вернёмся.
– Ты хочешь, чтобы Чингисхан завоевал весь мир?
– Не важно – хочу я этого или нет. Чингисхан завоюет его независимо от моего желания. Рим слишком стар, он перезрел, он обречён на падение. И наша задача – лишь вовремя все предусмотреть и перебежать на нужную сторону, чтобы выжить биологически. Все просто, боголюбимый Икел. Это и называется разумом. А все остальное – глупость. Вот если бы Руфин встал на мою сторону, если бы Рим имел у себя трионовую бомбу – вот тогда бы у старушки-Империи имелся шанс. Но эти идиоты отвернулись от Триона. И в ту минуту подписали себе приговор. Их час пробил. Не подыхать же нам вместе с Римом! Представь – в новой Империи ты получишь все-все, что ни пожелаешь. Что ты желаешь, Икел?
– Ничего. Я устал.
Когда-то Икел желал, чтобы император Руфин погиб. И этот человек, предавший Икела, умер в страшных мучениях. Но вместе с ним погибли почти три легиона. Три легиона. Когда Икел мысленно произносил эти два слова, ему хотелось биться головой о стену и кричать: «Трион, верни мои легионы!»
Все не нравилось ему ныне в Хорезме – жара, обугленные руины, корявые, намертво вцепившиеся в землю карагачи, хмурые крестьяне, выползавшие из своих нор в горах и боязливо спускавшиеся назад к разграбленным и сожжённым жилищам. Не нравились поля, изрытые арыками, мутная вода в этих арыках, чуждая архитектура, восточное льстивое красноречие, смуглые женщины, готовые лечь в постель за пару лепёшек, исхудавшие дети, настырные, привязчивые, громкоголосые. Не нравились монголы, следящие за каждым шагом и всякий раз выскакивающие будто из-под земли. У Икела была нефритовая пайца, у Триона – золотая. Золотая пайца любого заставит согнуть шею. Варварам нельзя ничего объяснить. Им надо предъявить знак господина – и приказывать. Будто злым духам, услышавшим верное заклинание. Своего повелителя монголы боготворят. Пройдёт ещё пара веков, и они сложат легенды о Чингисхане и превратят его в бога. О боги, боги, может ли зло быть богом?.. А может, это вовсе и не зло? То, что зло для Рима, благо для детей далёкой степи. И наоборот. И весь вопрос в том, к какому племени ты принадлежишь. Да, с точки зрения племени все переворачивается с ног на голову. А если посмотреть с точки зрения одного человека, то мир совершит новый поворот – и уже не поймёшь, где голова, где ноги. Непрерывное кувыркание. Все решает точка отсчёта. А вот если с точки зрения всего мира – то что тогда?
Трион проснулся. Солнце ещё только взошло. Хорошее время дня. Хорошее время года. Подле Триона, подложив ладошку под щеку, спала смуглая девчонка. Она морщила брови во сне и тяжело вздыхала. Девчонка вчера залезла в лабораторию без спросу. Эти варвары такие любопытные. Наверняка хватила немалую дозу. Трион и сам постоянно облучался, хотя и носил освинцованный передник. Не хватало ему ещё спать с облучённой девчонкой. Надо отдать эту джагуну[37], а самому приискать новую. Да чистенькую, не такую, с которой успел порезвиться целый тумен монголов.
Крестьяне – женщины и мужчины – сбегаются в бывшие сады шаха толпами. Жалкие перепуганные людишки, не знающие, как прокормиться. Они приходят за работой. И Трион даёт им работу. Они берут урановые стержни голыми руками. Когда ночь падает на землю быстро и внезапно, Трион видит зеленое свечение в комнатах лаборатории. Крестьяне тоже его видят. И останавливаются поглазеть, не ведая, какую опасность таит в себе этот свет. Когда у работника на руках появляются ожоги, Трион даёт очередному глупцу несколько медяков, мешочек муки, и он уходит, довольный, что сумел прожить несколько лишних дней. Уходит умирать. А к Триону являются новые и дерутся друг с другом за право работать.
Трион вышел в сад. Точно такие же чёрные кипарисы росли вокруг его дома в Риме. Наверное, этот сад вокруг бывшего дворца шаха – единственный уцелевший во всем Хорезме. На террасе сидел Корнелий Икел в синей, полинялой на спине и под мышками тунике. Бывший префект претория пил козье молоко из высокого стакана и просматривал записи в прошитом суровыми нитками самодельном кодексе.
– Мерген-нойон требует бумаги для просмотра. Как будто он умеет читать! – сказал Икел, откладывая кодекс.
– Какой нойон? – спросил физик.
– Глава монгольской охраны.
– Разве нас кто-то охраняет?
Икел пожал плечами: если Триону охота сыграть в свою любимую игру – пусть играет.
– Нам мешают монголы, – сказал Икел.
– Никто нам не мешает. А если кто-то настолько глуп, что не может разобраться с варварами, то это его дело. Меня интересует только загадка Кроноса. Время каждый раз против меня. Я знаю, как сделать бомбу, но не могу поспеть к сроку. Всякий раз не могу. Когда делали бомбу для Нисибиса, я обещал её к зиме. А сделал «толстяка» только к лету. Потому и осада Нисибиса так затянулась. Потому не торопились варвары штурмовать город. Римские вестники наперебой вопили о героической обороне и беззаветном мужестве Цезаря. А на самом деле варвары и не хотели брать город – ждали мою бомбу. Истина всегда не там, где её видят герои. – Икел громко хмыкнул, но ничего не сказал. – Ты не герой, Икел, можешь не корчить рожи. А я опять безумно опаздываю. Быть может, Кронос мстит за то, что я хотел разрушить его святилище? – В голосе Триона послышалась тревога.
Неужели он все-таки кого-то боится?
– Кронос мстит всем, – отозвался Икел.
– Он мне мешает, постоянно мешает. Как будто у нас личная вражда – я или он. Я всегда сам ставлю немыслимые сроки, понимаю, что не успею, но все равно приказываю себе: должен успеть. Каждый день вызываю Кроноса на бой. Говорю: буду победителем, и побеждаю. Хорошо, что из-за Байкуля привезли новую партию урановой руды. Там, среди красных скал, её добывают открытым способом.
– А какой город теперь собираешься взрывать? – спросил Икел равнодушно.
– Какое мне дело? Важно, что я опять не успеваю.
– Куда?
– На пожар, – хихикнул Трион. – Пожар будет такой, что Олимпийцы в своём дворце поджарятся, как цыплята. Но всего не хватает – людей, техники, оборудования. Вчера привезли купленный в Танаисе металл. А он не годится. Что делать? Заказывать новую партию? Ты обещал мне условия для работы. И что же? Каждый винт, каждая гайка здесь – проблема. И люди проблема. Ребята из Мерва очень мне помогают. Ну и серы[38] тоже. Сообразительные. Латынь быстро выучили. А ты когда выучишь монгольский, превосходнейший муж?
– Не смей меня так больше называть! – выкрикнул Икел, неожиданно приходя в ярость.
Трион даже отскочил, на мгновение испугавшись. Потом расхохотался:
– А как же мне тебя называть? Перегрин?
– Называй как хочешь, но только не превосходным мужем.
– Что с тобой? Может, ты уже не жаждешь отомстить?
– Жажду, – Икел сделал вид, что внимательно просматривает записи в кодексе. – Но мы никогда не сможем вернуться в Рим.
– Ты только теперь это понял? А зачем нам возвращаться в Рим сейчас? Ты не скажешь? Чингисхан завоюет весь мир, вот тогда мы и вернёмся.
– Ты хочешь, чтобы Чингисхан завоевал весь мир?
– Не важно – хочу я этого или нет. Чингисхан завоюет его независимо от моего желания. Рим слишком стар, он перезрел, он обречён на падение. И наша задача – лишь вовремя все предусмотреть и перебежать на нужную сторону, чтобы выжить биологически. Все просто, боголюбимый Икел. Это и называется разумом. А все остальное – глупость. Вот если бы Руфин встал на мою сторону, если бы Рим имел у себя трионовую бомбу – вот тогда бы у старушки-Империи имелся шанс. Но эти идиоты отвернулись от Триона. И в ту минуту подписали себе приговор. Их час пробил. Не подыхать же нам вместе с Римом! Представь – в новой Империи ты получишь все-все, что ни пожелаешь. Что ты желаешь, Икел?
– Ничего. Я устал.
Когда-то Икел желал, чтобы император Руфин погиб. И этот человек, предавший Икела, умер в страшных мучениях. Но вместе с ним погибли почти три легиона. Три легиона. Когда Икел мысленно произносил эти два слова, ему хотелось биться головой о стену и кричать: «Трион, верни мои легионы!»
Все не нравилось ему ныне в Хорезме – жара, обугленные руины, корявые, намертво вцепившиеся в землю карагачи, хмурые крестьяне, выползавшие из своих нор в горах и боязливо спускавшиеся назад к разграбленным и сожжённым жилищам. Не нравились поля, изрытые арыками, мутная вода в этих арыках, чуждая архитектура, восточное льстивое красноречие, смуглые женщины, готовые лечь в постель за пару лепёшек, исхудавшие дети, настырные, привязчивые, громкоголосые. Не нравились монголы, следящие за каждым шагом и всякий раз выскакивающие будто из-под земли. У Икела была нефритовая пайца, у Триона – золотая. Золотая пайца любого заставит согнуть шею. Варварам нельзя ничего объяснить. Им надо предъявить знак господина – и приказывать. Будто злым духам, услышавшим верное заклинание. Своего повелителя монголы боготворят. Пройдёт ещё пара веков, и они сложат легенды о Чингисхане и превратят его в бога. О боги, боги, может ли зло быть богом?.. А может, это вовсе и не зло? То, что зло для Рима, благо для детей далёкой степи. И наоборот. И весь вопрос в том, к какому племени ты принадлежишь. Да, с точки зрения племени все переворачивается с ног на голову. А если посмотреть с точки зрения одного человека, то мир совершит новый поворот – и уже не поймёшь, где голова, где ноги. Непрерывное кувыркание. Все решает точка отсчёта. А вот если с точки зрения всего мира – то что тогда?