Страница:
– Как зовут остальных? – спросил Квинт у Сенеки.
– Вон тот – Сократ, – указал Всеслав на подвижного невысокого крепыша. В рыжей шевелюре Сократа мелькали серебряные нити, хотя годами он был отнюдь не стар.
– И как поживает твоя философия, Сократ? – поинтересовался Квинт.
– Бедно, как всегда, – засмеялся рыжий, весёлый взгляд его голубых глаз скользнул по новичкам, будто ища, за что зацепиться.
– Попробуйте, это колбаски нашей местной фабрики «Аквилон»[7], – порекомендовал Всеслав принесённые официантом закуски.
– После того как их съешь, северный ветер гуляет по кишкам, что ли? – подивился Квинт.
– Нет, – смутился Всеслав. – Просто «Аквилон» звучит красиво. Да и Горация все в школе читали…
Колбаскам отдал должное Квинт.
– Никогда не думал, что покойники так хорошо обедают, – ухмыльнулся Квинт. – Коли так, то зря мы боимся смерти.
– Что значит «боимся смерти»? – тут же вцепился в собеседника Сократ. – Жить и каждую секунду бояться?
– Бояться, когда она смотрит тебе в лицо, – уточнил Квинт. – Кстати, что ты пьёшь, Сократ? – Он приметил, что Сократ подливает себе из солидной бутыли прозрачную жидкость. Уж не воду ли? Но от этой «воды» глаза Сократа с каждым глотком блестели все веселей.
– Я? Сок цикуты, что же ещё!
– А нельзя ли и мне? – Квинт протянул свою чашу. – Сок цикуты – мой любимый напиток.
– Э, нет! – Сократ спешно убрал бутылку. – Яд новичкам не наливаю.
– А я – Платон, – представился молодой парень с очень широкими плечами и с незажившим шрамом на лбу.
– Надо же, сколько знаменитостей, – пошутил Квинт, испытывая все большее беспокойство.
– Меня даже в Риме знают, – заявил Платон заносчиво – ему не понравился насмешливый тон Квинта.
Какой обидчивый! В самом деле философ? Но на интеллектуала не похож – лицо плоское, нос сломан. Уж скорее он… Квинт поперхнулся, потому что в эту минуту начал догадываться, что означает эта обильная трапеза и эти странные клички. И ему сделалось нехорошо. Причём очень нехорошо. Он хотел подняться и бежать в латрины, опасаясь, что его вырвет. Но тут беспалая шуйца Диогена опустилась ему на плечо, пригвоздив к ложу.
– Раз в год наша центурия устраивает обед в этой таверне, – сказал Диоген. – Сегодня как раз такой день.
– Центурия? – отозвался Квинт севшим голосом. – Я вижу семерых…
– Это сухой остаток. Теперь я набираю новых. А выбирать не из кого. Так что вам повезло, ребята, и вы двое приняты. – Тёмные, навыкате глаза смотрели насмешливо. Квинт подумал, что настоящий Диоген именно так и должен был выглядеть. Даже бочка нашлась – стояла в углу. Только здешняя дубовая, а не глиняный пифос, в которой жил когда-то знаменитый киник.
– Что за центурия? – спросил Квинт. Элий по-прежнему молчал.
– Центурия гладиаторов.
– А, – только и выдохнул Квинт.
Последовала пауза. Диоген ждал. Слышно было, как потрескивают дрова в печи да в соседней комнате какой-то перебравший гость горланит песню о полёгших на Калке ребятушках.
– Никогда не мечтал об арене, – признался Квинт. – Неужто там здорово?
– Я когда-то был вторым бойцом в римской центурии, – произнёс Элий.
– Все мы когда-то были хоть куда, – усмехнулся Диоген и поднял шуйцу, на которой остался лишь один большой палец. – Я – ланиста, – добавил Диоген, – но, бывает, выхожу на арену надрать задницу какому-нибудь лопуху зеленому. А на что ты способен, Марк Аврелий, посмотрим завтра, – обратился он к Элию. – Нравится прозвище? Я думал кликать тебя Гаем Гракхом, но передумал. Чтобы сражаться на арене, надо быть философом.
– А почему мы, собственно, должны драться? – возмутился Квинт.
– Да потому что вы уже два часа сидите здесь и непрерывно жрёте.
– Что – платить жизнью за обед? Что я, Апиций какой-нибудь?
– Получите сегодня по пять тысяч сестерциев. И ещё по пять – за каждый поединок, плюс призовые за победу. Неужто мало, учитывая, что все вы, ребята, бойцы никудышные?
– Но мы не подписывали контракт, – не унимался Квинт.
– Обед – и есть контракт.
– Нас не предупредили! Перегрин, скажи, что это свинство. Протестую… Я… я в суд подам.
– На меня – в суд? – Диоген захохотал. – Да ты, парень, давно, видать, по ушам не получал.
– Я согласен, – сказал Элий.
– А я – нет!
– У нас на арене редко убивают, – подмигнул Квинту Сократ и вновь налил из таинственной бутыли в свою чашу. И Платону налил. – Видишь, из сотни уцелели семеро. Да и то не все погибли, многие были ранены, другие сбежали. Выбыли, так сказать, досрочно.
– Я тоже хочу уйти досрочно! – Квинт вскочил.
– Хорошо, плати за обед и проваливай.
– Но у меня нет денег.
– Твой друг заплатит своим авансом за твой обед.
– Пять тысяч за обед в такой дыре?!
– Это не дыра, это «Медведь», таверна гладиаторов, – отвечал Диоген невозмутимо. – И, кстати, куда лучше твоего римского «Медведя» – я там бывал.
– Элий, ты что, остаёшься? – возопил Квинт. Элий не повернул головы, лишь сказал:
– А что делать? Кто-то должен платить. Так что присаживайся. Ещё не подавали десерт. Кажется, прежде ты любил десерты.
– Любил, вроде бы, – вздохнул Квинт. – Но сейчас у меня пропал аппетит. Я устал. Устал от твоих идиотских вывертов. – Он медленно опустился на ложе. – Это слишком даже для тебя – выйти на арену и принять участие в смертельном поединке.
Квинт взял кусок бисквита и принялся жевать. Уж коли Элий платит своей кровью за этот обед, то надо есть. И съесть все, что подали. Не пропадать же десерту…
– Боюсь, что меня стошнит, – признался Квинт.
– За все заплачено! – рявкнул Диоген – как видно, слух у него был отменный. – Даже за подтирку блевотины, которую ты извергнешь.
– Почему человек извергает блевотину, как ты думаешь, Квинт? – спросил Сократ.
– Чтобы боги могли увидеть, как мерзок человек, и насладиться своим неизмеримым превосходством.
– Душа протестует, – Платон потёр рану на лбу. – Поверь моему опыту.
VII
VIII
IX
X
– Вон тот – Сократ, – указал Всеслав на подвижного невысокого крепыша. В рыжей шевелюре Сократа мелькали серебряные нити, хотя годами он был отнюдь не стар.
– И как поживает твоя философия, Сократ? – поинтересовался Квинт.
– Бедно, как всегда, – засмеялся рыжий, весёлый взгляд его голубых глаз скользнул по новичкам, будто ища, за что зацепиться.
– Попробуйте, это колбаски нашей местной фабрики «Аквилон»[7], – порекомендовал Всеслав принесённые официантом закуски.
– После того как их съешь, северный ветер гуляет по кишкам, что ли? – подивился Квинт.
– Нет, – смутился Всеслав. – Просто «Аквилон» звучит красиво. Да и Горация все в школе читали…
Колбаскам отдал должное Квинт.
– Никогда не думал, что покойники так хорошо обедают, – ухмыльнулся Квинт. – Коли так, то зря мы боимся смерти.
– Что значит «боимся смерти»? – тут же вцепился в собеседника Сократ. – Жить и каждую секунду бояться?
– Бояться, когда она смотрит тебе в лицо, – уточнил Квинт. – Кстати, что ты пьёшь, Сократ? – Он приметил, что Сократ подливает себе из солидной бутыли прозрачную жидкость. Уж не воду ли? Но от этой «воды» глаза Сократа с каждым глотком блестели все веселей.
– Я? Сок цикуты, что же ещё!
– А нельзя ли и мне? – Квинт протянул свою чашу. – Сок цикуты – мой любимый напиток.
– Э, нет! – Сократ спешно убрал бутылку. – Яд новичкам не наливаю.
– А я – Платон, – представился молодой парень с очень широкими плечами и с незажившим шрамом на лбу.
– Надо же, сколько знаменитостей, – пошутил Квинт, испытывая все большее беспокойство.
– Меня даже в Риме знают, – заявил Платон заносчиво – ему не понравился насмешливый тон Квинта.
Какой обидчивый! В самом деле философ? Но на интеллектуала не похож – лицо плоское, нос сломан. Уж скорее он… Квинт поперхнулся, потому что в эту минуту начал догадываться, что означает эта обильная трапеза и эти странные клички. И ему сделалось нехорошо. Причём очень нехорошо. Он хотел подняться и бежать в латрины, опасаясь, что его вырвет. Но тут беспалая шуйца Диогена опустилась ему на плечо, пригвоздив к ложу.
– Раз в год наша центурия устраивает обед в этой таверне, – сказал Диоген. – Сегодня как раз такой день.
– Центурия? – отозвался Квинт севшим голосом. – Я вижу семерых…
– Это сухой остаток. Теперь я набираю новых. А выбирать не из кого. Так что вам повезло, ребята, и вы двое приняты. – Тёмные, навыкате глаза смотрели насмешливо. Квинт подумал, что настоящий Диоген именно так и должен был выглядеть. Даже бочка нашлась – стояла в углу. Только здешняя дубовая, а не глиняный пифос, в которой жил когда-то знаменитый киник.
– Что за центурия? – спросил Квинт. Элий по-прежнему молчал.
– Центурия гладиаторов.
– А, – только и выдохнул Квинт.
Последовала пауза. Диоген ждал. Слышно было, как потрескивают дрова в печи да в соседней комнате какой-то перебравший гость горланит песню о полёгших на Калке ребятушках.
– Никогда не мечтал об арене, – признался Квинт. – Неужто там здорово?
– Я когда-то был вторым бойцом в римской центурии, – произнёс Элий.
– Все мы когда-то были хоть куда, – усмехнулся Диоген и поднял шуйцу, на которой остался лишь один большой палец. – Я – ланиста, – добавил Диоген, – но, бывает, выхожу на арену надрать задницу какому-нибудь лопуху зеленому. А на что ты способен, Марк Аврелий, посмотрим завтра, – обратился он к Элию. – Нравится прозвище? Я думал кликать тебя Гаем Гракхом, но передумал. Чтобы сражаться на арене, надо быть философом.
– А почему мы, собственно, должны драться? – возмутился Квинт.
– Да потому что вы уже два часа сидите здесь и непрерывно жрёте.
– Что – платить жизнью за обед? Что я, Апиций какой-нибудь?
– Получите сегодня по пять тысяч сестерциев. И ещё по пять – за каждый поединок, плюс призовые за победу. Неужто мало, учитывая, что все вы, ребята, бойцы никудышные?
– Но мы не подписывали контракт, – не унимался Квинт.
– Обед – и есть контракт.
– Нас не предупредили! Перегрин, скажи, что это свинство. Протестую… Я… я в суд подам.
– На меня – в суд? – Диоген захохотал. – Да ты, парень, давно, видать, по ушам не получал.
– Я согласен, – сказал Элий.
– А я – нет!
– У нас на арене редко убивают, – подмигнул Квинту Сократ и вновь налил из таинственной бутыли в свою чашу. И Платону налил. – Видишь, из сотни уцелели семеро. Да и то не все погибли, многие были ранены, другие сбежали. Выбыли, так сказать, досрочно.
– Я тоже хочу уйти досрочно! – Квинт вскочил.
– Хорошо, плати за обед и проваливай.
– Но у меня нет денег.
– Твой друг заплатит своим авансом за твой обед.
– Пять тысяч за обед в такой дыре?!
– Это не дыра, это «Медведь», таверна гладиаторов, – отвечал Диоген невозмутимо. – И, кстати, куда лучше твоего римского «Медведя» – я там бывал.
– Элий, ты что, остаёшься? – возопил Квинт. Элий не повернул головы, лишь сказал:
– А что делать? Кто-то должен платить. Так что присаживайся. Ещё не подавали десерт. Кажется, прежде ты любил десерты.
– Любил, вроде бы, – вздохнул Квинт. – Но сейчас у меня пропал аппетит. Я устал. Устал от твоих идиотских вывертов. – Он медленно опустился на ложе. – Это слишком даже для тебя – выйти на арену и принять участие в смертельном поединке.
Квинт взял кусок бисквита и принялся жевать. Уж коли Элий платит своей кровью за этот обед, то надо есть. И съесть все, что подали. Не пропадать же десерту…
– Боюсь, что меня стошнит, – признался Квинт.
– За все заплачено! – рявкнул Диоген – как видно, слух у него был отменный. – Даже за подтирку блевотины, которую ты извергнешь.
– Почему человек извергает блевотину, как ты думаешь, Квинт? – спросил Сократ.
– Чтобы боги могли увидеть, как мерзок человек, и насладиться своим неизмеримым превосходством.
– Душа протестует, – Платон потёр рану на лбу. – Поверь моему опыту.
VII
Всеславу как третьему сыну в семье получать в наследство было практически нечего. Правда, отец обещал пожаловать младшего клочком земли из своих угодий, но Всеслав подозревал, что это окажется какое-нибудь клюквенное болото. Всеслав думал об этих будущих плантациях клюквы с безысходной тоской, потому что сделать с ними он ничего не мог, а продавать лихим людям для дальнейшего истребления (для чего же ещё можно скупать подобные земли?) считал преступлением.
Однако правду говорил Диоген – любила непутёвого парня Фортуна.
Хозяйка риторской школы, потерявшая сына под Нисибисом, оставила Всеславу все свои сбережения, дом и огромную библиотеку как самому любимому ученику. И, кроме того, по завещанию она его усыновила. То есть Всеслав получил в придачу ко всему римское гражданство. За что старуха любила Всеслава, юноша так и не понял – был он и ленив, и капризен, и в учении не блистал. Но старуха всякий раз при встрече норовила погладить его по голове или поцеловать в щеку. И шептала: «Когда люди безумствуют, боги слепнут. Когда боги слепнут, из бездны приходят искры мирового пожара». А потом она снимала очки с толстыми линзами и долго-долго протирала стекла, время от времени разглядывая сквозь них маленький, заросший кустами сирени перистиль. Всеслав поначалу думал, что одинокой вдове он напоминает погибшего сына, пока не увидел в малом таблине писанный маслом портрет. Между золотоволосым уроженцем Новгорода и смуглым юношей из Кампании сходство трудно было отыскать.
После смерти покровительницы Всеслав хотел учиться в Академии художеств, даже нанял учителя для подготовки, но и от этой мысли скоро отказался. В те дни он частенько наведывался в мастерскую к будущему автору «Последнего Дня…» – да что толку? Писать так, как писал этот художник, не получалось. Вполовину так не получалось. Даже на четверть…
Однако Всеслав попробовал поступить в академию. Попробовал, но провалился. Несколько дней спустя Всеславу рассказали, что куратор академии Мессий Ивар лично выбросил его рисунок в урну, заявив громко при всех:
«Бездарен!»
А на том рисунке алое зарево заливало небо и падали с крыши храма статуи.
«Плевать я хотел на Ивара!» – воскликнул Всеслав.
И возненавидел куратора академии ненавистью самой пылкой.
Полученное наследство давало счастливую возможность жить, как захочется. И новый римский гражданин начал жить по-римски. То есть интересовался всем на свете, посещал пинакотеки и спектакли, каждый день устраивал пиры и искал клиентов. Клиенты нашлись мгновенно – сразу пятнадцать человек. Люди попались все как на подбор остроумные. Не слово молвят – яхонт драгоценный обронят. И каждый на Всеслава не нахвалится, каждый на юного патрона, как на картину бесценную, не налюбуется. Через месяц число клиентов удвоилось, через два месяца все желающие уже не могли поместиться в просторном атрии. За эти три месяца юный римский гражданин уверился, что он самый умный, самый смелый и самый красивый мужчина не только в Северной Пальмире, но и на всей земле. Паразиты клялись, что Сократ рядом с Всеславом – деревенский дурень, а Юлий Цезарь – провинциальный центурион. Паразиты и прозвище ему дали «филоромей» – то есть любящий римлян. Прозвищем этим Всеслав очень гордился. Три месяца он был в курсе всех городских сплетён, финансировал с десяток безумных проектов, завёл с десяток любовниц и (если только можно было верить этим красоткам) зачал штук двадцать детей. Всеслав так и не понял, на что ушли деньги, – на пиры, на любовниц или на строительство культурного центра. Через полгода он лишился и средств, и дома, и библиотеки, был обвинён в укрывательстве преступника, неуплате налогов и подделке долговых обязательств. Провёл месяц под арестом, пока отец прилагал все усилия, чтобы вызволить его из темницы и спасти остатки имущества. Из карцера Всеслав вскоре вышел, но состояние потерял – все, до последнего асса. Опыт римской жизни привёл Всеслава в недоумение, но не охладил его любви к Риму. Во всем мерзкий божок Оккатор виноват. Чуть что задумает человек, какое дело начнёт ладить, тут же явится Оккатор и все расстроит. Фортуна одарит, а Оккатор отнимет. Так они вдвоём над человеком и потешаются. Как сегодня: Оккатор перстень отнял, Фортуна к ланисте Диогену привела.
Прошедший день был бесконечен и переполнен событиями, как «Илиада». Утром – посещение академии. Потом – заключение договора с ланистой, встреча с римлянами. Обед с гладиаторами не заслонил пылающее небо Помпеи. Всеслав был уверен, что картина как-то причастна к его решению стать гладиатором. Он не мог сказать точно, зачем вступил в центурию. Безвыходность, безденежье? Все это не причины, чтобы подставлять своё тёплое тело под смертоносную сталь. Он будет драться на арене с Элием. Знаменитый гладиатор и бывший Цезарь Империи! У Всеслава все внутри переворачивалось при одной мысли об этом. Он будет соперничать с самим Цезарем! И вдруг ощутил, как вместе с восторгом и преклонением в нем вскипает чёрной пеной… ненависть.
Она захлёстывала, душила, сдавливала сердце и горло. И в то же время она казалась какой-то чужой, посторонней, непонятной. Чужая ненависть… И Всеслав ничего не мог с ней сделать. Он лишь ускорял и ускорял шаги, надеясь убежать от внезапного бешенства. Сделалось жарко. Он сбросил куртку, перекинул через локоть и, оставшись в одной тонкой тунике, побежал. И ненависть стала стихать, уходить вместе с жаром тела и потом.
Всеслав остановился лишь на площади перед библиотекой. Статую изуродованной Венеры вместе с бронзовым постаментом укутали плотной рыжей тканью. По крошечному садику кружил вокруг статуи вигил. Всеслав сделал вид, что разбитая Венера его не интересует, и медленно прошёлся вдоль портика библиотеки, где в нишах застыли мраморные фигуры знаменитых мыслителей. Вот старик Гомер, слепец и мистификатор. Быть может, он был богом, но богом слепым. За ним Платон, поклонник диктатуры, надевший маску любителя справедливости. Евклид, боготворивший числа, Еврипид, забывший прикрыть маской лицо. Вергилий, славивший Августа, Тацит, сумевший всех Августов превратить в чудовищ. Трусишка Цицерон, защищавший Республику и за эту Республику погибший, и подле него – отец истории Геродот. В свете фонарей мраморные мыслители с двойниками-тенями в глубине ниш казались живыми. Всеслав пожалел, что в этот момент на нем нет тоги – продал за долги. А ведь имел на тогу право. «Верно, осуждаете меня, мраморные мудрецы?» – хотел крикнуть им Всеслав. Но не крикнул. Вдруг спрыгнут со своих постаментов и начнут колотить непутёвого?
Всеслав замедлил шаги. Неприятный холодок пробежал по спине. Юноша покосился на закутанную в ткань Венеру. Даже под толстыми складками можно было понять, как сильно изувечен мрамор. Творение Мессия Ивара… Внезапно ему показалось, что ткань шевелится. И… Венера поворачивает изуродованную голову и смотрит на него. И грозит рукой-обрубком. Всеслав попятился. Прижался к стене. Вздрогнул всем телом от прикосновения холодного камня. Вновь всмотрелся. Венера была неподвижна. Всеслав расхохотался и помчался мимо библиотечного портика, мимо торговых рядов к дверям гостиницы.
«Держи! – кричал кто-то вслед. – Это он! Он!»
Всеслав оглянулся. Погони не было. И крик почудился. Он споткнулся и упал. Приподнявшись, увидел на влажной мостовой маслянистый блеск змеиной кожи. Блеснула змея и пропала. Огромная змея.
С кровавого неба Помпеи падал чёрный пепел. Всеслав хотел набрать полные пригоршни пепла. Но зачем?
Однако правду говорил Диоген – любила непутёвого парня Фортуна.
Хозяйка риторской школы, потерявшая сына под Нисибисом, оставила Всеславу все свои сбережения, дом и огромную библиотеку как самому любимому ученику. И, кроме того, по завещанию она его усыновила. То есть Всеслав получил в придачу ко всему римское гражданство. За что старуха любила Всеслава, юноша так и не понял – был он и ленив, и капризен, и в учении не блистал. Но старуха всякий раз при встрече норовила погладить его по голове или поцеловать в щеку. И шептала: «Когда люди безумствуют, боги слепнут. Когда боги слепнут, из бездны приходят искры мирового пожара». А потом она снимала очки с толстыми линзами и долго-долго протирала стекла, время от времени разглядывая сквозь них маленький, заросший кустами сирени перистиль. Всеслав поначалу думал, что одинокой вдове он напоминает погибшего сына, пока не увидел в малом таблине писанный маслом портрет. Между золотоволосым уроженцем Новгорода и смуглым юношей из Кампании сходство трудно было отыскать.
После смерти покровительницы Всеслав хотел учиться в Академии художеств, даже нанял учителя для подготовки, но и от этой мысли скоро отказался. В те дни он частенько наведывался в мастерскую к будущему автору «Последнего Дня…» – да что толку? Писать так, как писал этот художник, не получалось. Вполовину так не получалось. Даже на четверть…
Однако Всеслав попробовал поступить в академию. Попробовал, но провалился. Несколько дней спустя Всеславу рассказали, что куратор академии Мессий Ивар лично выбросил его рисунок в урну, заявив громко при всех:
«Бездарен!»
А на том рисунке алое зарево заливало небо и падали с крыши храма статуи.
«Плевать я хотел на Ивара!» – воскликнул Всеслав.
И возненавидел куратора академии ненавистью самой пылкой.
Полученное наследство давало счастливую возможность жить, как захочется. И новый римский гражданин начал жить по-римски. То есть интересовался всем на свете, посещал пинакотеки и спектакли, каждый день устраивал пиры и искал клиентов. Клиенты нашлись мгновенно – сразу пятнадцать человек. Люди попались все как на подбор остроумные. Не слово молвят – яхонт драгоценный обронят. И каждый на Всеслава не нахвалится, каждый на юного патрона, как на картину бесценную, не налюбуется. Через месяц число клиентов удвоилось, через два месяца все желающие уже не могли поместиться в просторном атрии. За эти три месяца юный римский гражданин уверился, что он самый умный, самый смелый и самый красивый мужчина не только в Северной Пальмире, но и на всей земле. Паразиты клялись, что Сократ рядом с Всеславом – деревенский дурень, а Юлий Цезарь – провинциальный центурион. Паразиты и прозвище ему дали «филоромей» – то есть любящий римлян. Прозвищем этим Всеслав очень гордился. Три месяца он был в курсе всех городских сплетён, финансировал с десяток безумных проектов, завёл с десяток любовниц и (если только можно было верить этим красоткам) зачал штук двадцать детей. Всеслав так и не понял, на что ушли деньги, – на пиры, на любовниц или на строительство культурного центра. Через полгода он лишился и средств, и дома, и библиотеки, был обвинён в укрывательстве преступника, неуплате налогов и подделке долговых обязательств. Провёл месяц под арестом, пока отец прилагал все усилия, чтобы вызволить его из темницы и спасти остатки имущества. Из карцера Всеслав вскоре вышел, но состояние потерял – все, до последнего асса. Опыт римской жизни привёл Всеслава в недоумение, но не охладил его любви к Риму. Во всем мерзкий божок Оккатор виноват. Чуть что задумает человек, какое дело начнёт ладить, тут же явится Оккатор и все расстроит. Фортуна одарит, а Оккатор отнимет. Так они вдвоём над человеком и потешаются. Как сегодня: Оккатор перстень отнял, Фортуна к ланисте Диогену привела.
Прошедший день был бесконечен и переполнен событиями, как «Илиада». Утром – посещение академии. Потом – заключение договора с ланистой, встреча с римлянами. Обед с гладиаторами не заслонил пылающее небо Помпеи. Всеслав был уверен, что картина как-то причастна к его решению стать гладиатором. Он не мог сказать точно, зачем вступил в центурию. Безвыходность, безденежье? Все это не причины, чтобы подставлять своё тёплое тело под смертоносную сталь. Он будет драться на арене с Элием. Знаменитый гладиатор и бывший Цезарь Империи! У Всеслава все внутри переворачивалось при одной мысли об этом. Он будет соперничать с самим Цезарем! И вдруг ощутил, как вместе с восторгом и преклонением в нем вскипает чёрной пеной… ненависть.
Она захлёстывала, душила, сдавливала сердце и горло. И в то же время она казалась какой-то чужой, посторонней, непонятной. Чужая ненависть… И Всеслав ничего не мог с ней сделать. Он лишь ускорял и ускорял шаги, надеясь убежать от внезапного бешенства. Сделалось жарко. Он сбросил куртку, перекинул через локоть и, оставшись в одной тонкой тунике, побежал. И ненависть стала стихать, уходить вместе с жаром тела и потом.
Всеслав остановился лишь на площади перед библиотекой. Статую изуродованной Венеры вместе с бронзовым постаментом укутали плотной рыжей тканью. По крошечному садику кружил вокруг статуи вигил. Всеслав сделал вид, что разбитая Венера его не интересует, и медленно прошёлся вдоль портика библиотеки, где в нишах застыли мраморные фигуры знаменитых мыслителей. Вот старик Гомер, слепец и мистификатор. Быть может, он был богом, но богом слепым. За ним Платон, поклонник диктатуры, надевший маску любителя справедливости. Евклид, боготворивший числа, Еврипид, забывший прикрыть маской лицо. Вергилий, славивший Августа, Тацит, сумевший всех Августов превратить в чудовищ. Трусишка Цицерон, защищавший Республику и за эту Республику погибший, и подле него – отец истории Геродот. В свете фонарей мраморные мыслители с двойниками-тенями в глубине ниш казались живыми. Всеслав пожалел, что в этот момент на нем нет тоги – продал за долги. А ведь имел на тогу право. «Верно, осуждаете меня, мраморные мудрецы?» – хотел крикнуть им Всеслав. Но не крикнул. Вдруг спрыгнут со своих постаментов и начнут колотить непутёвого?
Всеслав замедлил шаги. Неприятный холодок пробежал по спине. Юноша покосился на закутанную в ткань Венеру. Даже под толстыми складками можно было понять, как сильно изувечен мрамор. Творение Мессия Ивара… Внезапно ему показалось, что ткань шевелится. И… Венера поворачивает изуродованную голову и смотрит на него. И грозит рукой-обрубком. Всеслав попятился. Прижался к стене. Вздрогнул всем телом от прикосновения холодного камня. Вновь всмотрелся. Венера была неподвижна. Всеслав расхохотался и помчался мимо библиотечного портика, мимо торговых рядов к дверям гостиницы.
«Держи! – кричал кто-то вслед. – Это он! Он!»
Всеслав оглянулся. Погони не было. И крик почудился. Он споткнулся и упал. Приподнявшись, увидел на влажной мостовой маслянистый блеск змеиной кожи. Блеснула змея и пропала. Огромная змея.
С кровавого неба Помпеи падал чёрный пепел. Всеслав хотел набрать полные пригоршни пепла. Но зачем?
VIII
Всеслав снял номер в гостинице «Европа». Гостиница эта в Северной Пальмире была самой дорогой. Разменивая «аврельку», гладиатору не пристало думать, на сколько дней хватит денег. Так устроена жизнь гладиатора. Деньги уходят у него меж пальцев. Чужую жизнь он не ценит. Как и свою.
Ночь уже перевалила за половину, а Всеслав так и не мог заснуть. Зажёг свет, взял второй том истории Марка Симиуса «Подъем и расцвет Римской Империи». При всей свой любви к Риму он почему-то не мог продвинуться дальше второго тома. Читал, читал, и всякий раз что-то стопорилось. Мысли одолевали. Вдруг он переносился в прошлое, и так здорово было маршировать где-нибудь с Четвёртым Скифским легионом и отражать десант виков во время Второй Северной войны. Или под Нисибисом стрелять из аркебузы в несущегося в облаке пыли катафрактария. Там, в прошлом, все было понятно, разложено по полочкам, расставлены противники, подсчитаны резервы, проанализированы ошибки. В настоящем ты не ведаешь, кто твой враг, и, совершая ошибку, не подозреваешь, насколько она роковая. «Время обнажает истину», – говорят римляне. Но в настоящем истины нет. Она разбита на атомы пылью мелочей. И сам ты бредёшь в темноте и не знаешь – куда и зачем. И никто не знает. Все только делают вид, что истина им открыта. Вот и Всеславу хочется во что бы то ни стало что-то доказать, победить. Не монголов, так хотя бы своих. Своих проще. Сам факт победы его удовлетворит. Но что толку в победе, если академия по-прежнему для него недостижима?
Он сел к столу писать письмо в Новгород:
«Дорогой брат, я стал гладиатором, завтра будет тренировка. Первая и последняя. А потом – арена. Смертельные поединки. Как так получилось – не знаю. Будто кто-то меня толкнул в спину. И кто-то за меня дал обещание. А я лишь губами шевелил. Я буду драться с…»
А дальше ничего написать не мог. Отложил стило и лёг спать. Светало.
Ночь уже перевалила за половину, а Всеслав так и не мог заснуть. Зажёг свет, взял второй том истории Марка Симиуса «Подъем и расцвет Римской Империи». При всей свой любви к Риму он почему-то не мог продвинуться дальше второго тома. Читал, читал, и всякий раз что-то стопорилось. Мысли одолевали. Вдруг он переносился в прошлое, и так здорово было маршировать где-нибудь с Четвёртым Скифским легионом и отражать десант виков во время Второй Северной войны. Или под Нисибисом стрелять из аркебузы в несущегося в облаке пыли катафрактария. Там, в прошлом, все было понятно, разложено по полочкам, расставлены противники, подсчитаны резервы, проанализированы ошибки. В настоящем ты не ведаешь, кто твой враг, и, совершая ошибку, не подозреваешь, насколько она роковая. «Время обнажает истину», – говорят римляне. Но в настоящем истины нет. Она разбита на атомы пылью мелочей. И сам ты бредёшь в темноте и не знаешь – куда и зачем. И никто не знает. Все только делают вид, что истина им открыта. Вот и Всеславу хочется во что бы то ни стало что-то доказать, победить. Не монголов, так хотя бы своих. Своих проще. Сам факт победы его удовлетворит. Но что толку в победе, если академия по-прежнему для него недостижима?
Он сел к столу писать письмо в Новгород:
«Дорогой брат, я стал гладиатором, завтра будет тренировка. Первая и последняя. А потом – арена. Смертельные поединки. Как так получилось – не знаю. Будто кто-то меня толкнул в спину. И кто-то за меня дал обещание. А я лишь губами шевелил. Я буду драться с…»
А дальше ничего написать не мог. Отложил стило и лёг спать. Светало.
IX
Служанка, что проходила по коридору, услышала сдавленный, совершенно нечеловеческий крик. Она взвизгнула и кинулась за охранником. Когда вдвоём они вбежали в номер, то увидели стоящего посреди комнаты Всеслава. Тот был совершенно белый – белее своей ночной туники, по лицу каплями стекал пот. Он смотрел куда-то мимо незваных гостей и беззвучно шевелил губами. Из носа на грудь струйкой бежала кровь.
– Что с тобой, доминус? – спросил служитель, и голос его звучал не слишком твёрдо. Девушка пряталась за спиной охранника, вцепившись мёртвой хваткой в его локоть.
– К-кошмар… – выдавил Всеслав, продолжая по-прежнему глядеть куда-то в угол комнаты. Он отёр ладонью лицо и недоуменно глянул на окровавленные пальцы. – Мне приснился кошмар… Я опять на мосту, и этот взрыв… М-можно принести вина?
– Конечно, – пролепетала девушка и попятилась к выходу.
– Я думал, на тебя напали, – проговорил охранник нарочито мужественным голосом и тоже отступил к двери.
– Кошмар, – повторил Всеслав.
Когда дверь за гостями захлопнулась, он как подкошенный рухнул на пол.
– Что с тобой, доминус? – спросил служитель, и голос его звучал не слишком твёрдо. Девушка пряталась за спиной охранника, вцепившись мёртвой хваткой в его локоть.
– К-кошмар… – выдавил Всеслав, продолжая по-прежнему глядеть куда-то в угол комнаты. Он отёр ладонью лицо и недоуменно глянул на окровавленные пальцы. – Мне приснился кошмар… Я опять на мосту, и этот взрыв… М-можно принести вина?
– Конечно, – пролепетала девушка и попятилась к выходу.
– Я думал, на тебя напали, – проговорил охранник нарочито мужественным голосом и тоже отступил к двери.
– Кошмар, – повторил Всеслав.
Когда дверь за гостями захлопнулась, он как подкошенный рухнул на пол.
X
Элий тоже не спал. Лежал с открытыми глазами на жёстком неудобном ложе в дешёвой гостинице и смотрел в потолок. Простыни были сомнительной чистоты и влажные. Дождь монотонно стучал в окно. Сколько за последние годы он переменил гостиниц? Давно сбился со счета. И эта не самая худшая. Почему-то он надеялся, что Летиция вернётся. Надеялся до сегодняшней ночи. А сегодня понял: нет, никогда. Странное чувство. Будто в его руках была нить Ариадны и вдруг кончилась. Именно кончилась, а не порвалась. А он все ещё в лабиринте.
Он вспомнил, как однажды утром Летиция сказала ему: «Ты стал другим». Или она этого не говорила, а он понял сам. Понял, что давно другой. И этого другого она любить не может. Напрасно Элий пытался обнаружить, в чем его иность. Не было точки отсчёта. Он пожалел, что не вёл прежде дневников, – тогда бы он смог сравнить свои прежние записи с нынешними мыслями. Летиция его разлюбила. Это была его последняя потеря. За этой гранью ему уже нечего было терять. Он остался совершенно один – наедине со своей новой неразгаданной сутью. Список утрат был таков: Марция, Нисибис, Рим, Постум, Летиция.
Он записал эти пять слов на чистой белой странице и долго смотрел. Слова сами по себе не вызывали сильной боли. Он не знал, что делать: пытаться вернуть потерянное или пытаться жить дальше.
Уже много дней (а может быть, и лет) казалось ему, что некто ведёт его за руку, – ощущение, сравнимое только с присутствием гения. Но ведь Элий давным-давно рассорился со своим опекуном. Да и нет нынче гениев ни у кого. Никто не опекает человека – стал он жить сам по себе. То ли бог, то ли животное – не понять. Но ощущение ведомости не проходило. Элий казался себе слепым, которого тащит по невидимой дороге невидимый поводырь. Но ведь у слепца все невидимое – и мир, и цель. И даже меч, если слепец отважится взять его в десницу, невидим. И кровь, которую проливает не видимый слепцом меч, тоже им невидима. И, значит, её почти что нет. Но есть крик боли, который режет слух слепца сильнее, чем слух зрячего человека.
Как же справиться со слепотою? Как отыскать предназначение, которое тебе неизвестно?
Завтра опять арена. Сколько раз ему снилось, что он вновь берет меч и выходит на круг золотого песка. И меч в руках боевой. И вот завтра кошмар станет реальностью. Но он почему-то не боится. Надо выдержать год. Не проиграть за год ни одного поединка. Элий был уверен, что сможет. Но откуда явилась такая уверенность – он не знал.
Квинт лежал очень тихо и смотрел в потолок. Даже дыхание у него было ровное, как у спящего. Но внутри все кипело. Душа фрументария взбунтовалась. Все в нем кричало: «Нет!» Такое было с ним однажды – и тогда он восстал против Корнелия Икела. Теперь он не понимал и не принимал того, что творит Элий. Что они делают? Что ищут? Непонимание пугало его больше, чем противозаконные замыслы префекта претория когда-то.
– Зачем ты это сделал? – спросил наконец фрументарий. Элий не ответил, хотя слышал вопрос. – Зачем подался в гладиаторы?
– Не спрашивай – не отвечу. Скажу одно: это не прихоть.
Мог бы не говорить. Квинт и так знал, что не прихоть. Но лучше бы в самом деле прихоть… Да, лучше бы прихоть…
– А если тебя убьют? Оружие теперь на арене боевое.
– Значит, убьют. И не говори, по своему обыкновению, что я сошёл с ума.
Вместо ответа Квинт тяжело вздохнул.
«Надеюсь, что дело не кончится новым Нисибисом», – хотел сказать он, но не сказал ничего.
Сна по-прежнему не было.
– Знаешь что, Квинт, – сказал Элий, разглядывая облупленный потолок, на котором, как на поверхности воды, покачивалось жёлтое отражение фонаря. – Ты в самом деле разыщи Летицию.
– Так ты решил…
– Ничего я не решил, – оборвал его Элий. – Она беззащитна. Необыкновенно богата, молода и наивна. Хотя и гений. Наполовину. Она может стать добычей любого проходимца. Надо её разыскать…
Квинт сел на кровати.
– Элий! – Голос соглядатая изменился, сделался напряжённым и зазвенел. – Элий! – выкрикнул он, будто брёл наугад, и вокруг опять была пустыня. – Послушай, изгнание – страшная вещь. То есть такое испытание, которое никому не удавалось вынести. Цицерон, покинув Рим, жаловался и стенал.
– Уж вряд ли Цицерон может служить примером стойкости, – улыбнулся Элий.
– А Овидий? Как он заискивал перед всеми, как умолял…
Элий тоже сел на ложе. Теперь они сидели друг против друга – господин и его фрументарий. Изгнанники. Отблеск уличного фонаря скользил по лицам. Элию казалось, что он читает ужас на дне зрачков Квинта. Ужас – и ещё нечто, от чего у него самого меж лопаток пробежал озноб.
– К чему ты клонишь? – спросил он тихо и зло. От прежней дружеской доверительности в их разговоре не осталось и следа.
– Элий… сам подумай – двадцать лет, – горячо и как-то заискивающе заговорил Квинт. Будто собирался просить о чем-то совершенно невозможном и при этом надеялся, что ему не откажут. И сам боялся, что не откажут.
– Не двадцать. Уже меньше осталось. – Элия вновь окатило холодом.
А Квинта стало трясти, и он то ли засмеялся, то ли всхлипнул – не понять.
– Элий, ты не вынесешь, ты станешь другим. А я не хочу. И не смогу тебе такому служить. Лучше ты… Вернее, я… Так проще. Как раб, как преданный раб Гая Гракха.
– Раб защищал Гая, – отвечал Элий. – Я видел это во сне, однажды.
– Враньё… – клацнул зубами Квинт. – Враньё. Раб убил. И Брута тоже – раб. Так проще. Вот и ты… мне… позволь. Пока не поздно. Пока ты – ещё ты. Пока изгнание тебя не сожрало.
Фонарь за окном покачивался на ветру из стороны в сторону. Жёлтое пятно на потолке дрожало. Элий провёл руками по лицу.
– Ты предлагаешь мне самоубийство? Так?
– Да, Элий, так. Прости. Ты не выдержишь. Никто не выдержит. Ты сильнее других. Но не настолько.
– Благодарю за оказанную честь, Квинт. Предложение очень лестное, но вряд ли я его приму.
– Не насмешничай.
– Да простит меня твой гений, говорю серьёзно. Но я не понял. Ты что же, судишь меня?
– За что я могу тебя судить? – Голос Квинта дрожал.
– За Нисибис, за что же ещё. Я каждый день себя сужу.
– Уж скорее ты меня за Нисибис суди. Я там облажался…
– Ты боишься.
– Да. Ничего не получается, разве ты не видишь? Боги отвернулись от нас. Все дороги кривые, все ведут к поражению. К поражению и позору. Так уж лучше мечом в горло. И все. Тебе кажется, что ты сильный, Элий. Но тебе только это кажется. На самом деле ты слаб.
Элий фыркнул, затряс головой. Рассмеялся и смолк. Вновь рассмеялся. Слова Квинта казались бредом и в то же время каким-то чудовищным, но одновременно справедливым приговором. И потому от них некуда было деться. Не защититься. Даже смехом. Элий не верил, что Квинт произнёс такое. И все же произнёс. Элий слышал…
– Я часто проигрываю, Квинт. Ошибаюсь. Пропускаю удары и падаю. Но поднимаюсь после падения. И сейчас вновь буду драться. И ты ошибаешься, Квинт. Я – силён.
– Ты все время переоцениваешь свои силы, – зло выкрикнул Квинт. – Так оцени их хоть раз верно.
– Но это ещё не повод, чтобы перерезать мне горло мечом.
– Элий, тебе придётся пожалеть, если ты откажешься.
– А ты не пожалеешь, что убил меня?
– Нет. Потому что я умру вслед за тобой.
– Может, ты и прав, Квинт, не знаю, – Элий похлопал фрументария по плечу. – Не знаю… Но скажу точно: уходить из жизни по своей воле пока не хочу. Не имею ни малейшего желания. И вряд ли тебе удастся меня уговорить. Возможно, в ближайшие дни меня прикончат на арене. И тем самым какой-нибудь гладиатор избавит тебя от необходимости орудовать мечом. Но то арена. А здесь, в комнате… Представь, Квинт: я буду стоять над той ржавой раковиной в углу, а ты полоснёшь мне мечом по горлу, перережешь вену, кровью обрызгаешь стену. Я буду корчиться, хватать ртом воздух. Нет, Квинт. Тебе придётся подождать…
– Я не шучу! – крикнул Квинт. Он протянул руки, будто в мольбе, но кулаки его были стиснуты. Даже в полумраке Элий видел, как исказилось лицо Квинта. – И не смей надо мной издеваться!
– Да я не издеваюсь, клянусь Геркулесом! Я же сказал – разговор серьёзный.
– Элий… я всегда-всегда… клянусь бессмертными богами, тебя боготворил… И теперь… тоже. Но ты не вынесешь изгнания…
– Я или ты? О ком сейчас речь?
Квинт не ответил.
– Так кто же из нас? – повторил Элий. – По-моему, ты просто устал, Квинт. Мы же не будем двадцать лет жить в этой мерзкой гостинице. Грядущие годы представились тебе похожими на сегодняшний безумный день. Вот ты и сорвался. Давай лучше выспимся. Утром у меня тренировка. И не забудь, что я говорил тебе о Летиции.
Он вспомнил, как однажды утром Летиция сказала ему: «Ты стал другим». Или она этого не говорила, а он понял сам. Понял, что давно другой. И этого другого она любить не может. Напрасно Элий пытался обнаружить, в чем его иность. Не было точки отсчёта. Он пожалел, что не вёл прежде дневников, – тогда бы он смог сравнить свои прежние записи с нынешними мыслями. Летиция его разлюбила. Это была его последняя потеря. За этой гранью ему уже нечего было терять. Он остался совершенно один – наедине со своей новой неразгаданной сутью. Список утрат был таков: Марция, Нисибис, Рим, Постум, Летиция.
Он записал эти пять слов на чистой белой странице и долго смотрел. Слова сами по себе не вызывали сильной боли. Он не знал, что делать: пытаться вернуть потерянное или пытаться жить дальше.
Уже много дней (а может быть, и лет) казалось ему, что некто ведёт его за руку, – ощущение, сравнимое только с присутствием гения. Но ведь Элий давным-давно рассорился со своим опекуном. Да и нет нынче гениев ни у кого. Никто не опекает человека – стал он жить сам по себе. То ли бог, то ли животное – не понять. Но ощущение ведомости не проходило. Элий казался себе слепым, которого тащит по невидимой дороге невидимый поводырь. Но ведь у слепца все невидимое – и мир, и цель. И даже меч, если слепец отважится взять его в десницу, невидим. И кровь, которую проливает не видимый слепцом меч, тоже им невидима. И, значит, её почти что нет. Но есть крик боли, который режет слух слепца сильнее, чем слух зрячего человека.
Как же справиться со слепотою? Как отыскать предназначение, которое тебе неизвестно?
Завтра опять арена. Сколько раз ему снилось, что он вновь берет меч и выходит на круг золотого песка. И меч в руках боевой. И вот завтра кошмар станет реальностью. Но он почему-то не боится. Надо выдержать год. Не проиграть за год ни одного поединка. Элий был уверен, что сможет. Но откуда явилась такая уверенность – он не знал.
Квинт лежал очень тихо и смотрел в потолок. Даже дыхание у него было ровное, как у спящего. Но внутри все кипело. Душа фрументария взбунтовалась. Все в нем кричало: «Нет!» Такое было с ним однажды – и тогда он восстал против Корнелия Икела. Теперь он не понимал и не принимал того, что творит Элий. Что они делают? Что ищут? Непонимание пугало его больше, чем противозаконные замыслы префекта претория когда-то.
– Зачем ты это сделал? – спросил наконец фрументарий. Элий не ответил, хотя слышал вопрос. – Зачем подался в гладиаторы?
– Не спрашивай – не отвечу. Скажу одно: это не прихоть.
Мог бы не говорить. Квинт и так знал, что не прихоть. Но лучше бы в самом деле прихоть… Да, лучше бы прихоть…
– А если тебя убьют? Оружие теперь на арене боевое.
– Значит, убьют. И не говори, по своему обыкновению, что я сошёл с ума.
Вместо ответа Квинт тяжело вздохнул.
«Надеюсь, что дело не кончится новым Нисибисом», – хотел сказать он, но не сказал ничего.
Сна по-прежнему не было.
– Знаешь что, Квинт, – сказал Элий, разглядывая облупленный потолок, на котором, как на поверхности воды, покачивалось жёлтое отражение фонаря. – Ты в самом деле разыщи Летицию.
– Так ты решил…
– Ничего я не решил, – оборвал его Элий. – Она беззащитна. Необыкновенно богата, молода и наивна. Хотя и гений. Наполовину. Она может стать добычей любого проходимца. Надо её разыскать…
Квинт сел на кровати.
– Элий! – Голос соглядатая изменился, сделался напряжённым и зазвенел. – Элий! – выкрикнул он, будто брёл наугад, и вокруг опять была пустыня. – Послушай, изгнание – страшная вещь. То есть такое испытание, которое никому не удавалось вынести. Цицерон, покинув Рим, жаловался и стенал.
– Уж вряд ли Цицерон может служить примером стойкости, – улыбнулся Элий.
– А Овидий? Как он заискивал перед всеми, как умолял…
Элий тоже сел на ложе. Теперь они сидели друг против друга – господин и его фрументарий. Изгнанники. Отблеск уличного фонаря скользил по лицам. Элию казалось, что он читает ужас на дне зрачков Квинта. Ужас – и ещё нечто, от чего у него самого меж лопаток пробежал озноб.
– К чему ты клонишь? – спросил он тихо и зло. От прежней дружеской доверительности в их разговоре не осталось и следа.
– Элий… сам подумай – двадцать лет, – горячо и как-то заискивающе заговорил Квинт. Будто собирался просить о чем-то совершенно невозможном и при этом надеялся, что ему не откажут. И сам боялся, что не откажут.
– Не двадцать. Уже меньше осталось. – Элия вновь окатило холодом.
А Квинта стало трясти, и он то ли засмеялся, то ли всхлипнул – не понять.
– Элий, ты не вынесешь, ты станешь другим. А я не хочу. И не смогу тебе такому служить. Лучше ты… Вернее, я… Так проще. Как раб, как преданный раб Гая Гракха.
– Раб защищал Гая, – отвечал Элий. – Я видел это во сне, однажды.
– Враньё… – клацнул зубами Квинт. – Враньё. Раб убил. И Брута тоже – раб. Так проще. Вот и ты… мне… позволь. Пока не поздно. Пока ты – ещё ты. Пока изгнание тебя не сожрало.
Фонарь за окном покачивался на ветру из стороны в сторону. Жёлтое пятно на потолке дрожало. Элий провёл руками по лицу.
– Ты предлагаешь мне самоубийство? Так?
– Да, Элий, так. Прости. Ты не выдержишь. Никто не выдержит. Ты сильнее других. Но не настолько.
– Благодарю за оказанную честь, Квинт. Предложение очень лестное, но вряд ли я его приму.
– Не насмешничай.
– Да простит меня твой гений, говорю серьёзно. Но я не понял. Ты что же, судишь меня?
– За что я могу тебя судить? – Голос Квинта дрожал.
– За Нисибис, за что же ещё. Я каждый день себя сужу.
– Уж скорее ты меня за Нисибис суди. Я там облажался…
– Ты боишься.
– Да. Ничего не получается, разве ты не видишь? Боги отвернулись от нас. Все дороги кривые, все ведут к поражению. К поражению и позору. Так уж лучше мечом в горло. И все. Тебе кажется, что ты сильный, Элий. Но тебе только это кажется. На самом деле ты слаб.
Элий фыркнул, затряс головой. Рассмеялся и смолк. Вновь рассмеялся. Слова Квинта казались бредом и в то же время каким-то чудовищным, но одновременно справедливым приговором. И потому от них некуда было деться. Не защититься. Даже смехом. Элий не верил, что Квинт произнёс такое. И все же произнёс. Элий слышал…
– Я часто проигрываю, Квинт. Ошибаюсь. Пропускаю удары и падаю. Но поднимаюсь после падения. И сейчас вновь буду драться. И ты ошибаешься, Квинт. Я – силён.
– Ты все время переоцениваешь свои силы, – зло выкрикнул Квинт. – Так оцени их хоть раз верно.
– Но это ещё не повод, чтобы перерезать мне горло мечом.
– Элий, тебе придётся пожалеть, если ты откажешься.
– А ты не пожалеешь, что убил меня?
– Нет. Потому что я умру вслед за тобой.
– Может, ты и прав, Квинт, не знаю, – Элий похлопал фрументария по плечу. – Не знаю… Но скажу точно: уходить из жизни по своей воле пока не хочу. Не имею ни малейшего желания. И вряд ли тебе удастся меня уговорить. Возможно, в ближайшие дни меня прикончат на арене. И тем самым какой-нибудь гладиатор избавит тебя от необходимости орудовать мечом. Но то арена. А здесь, в комнате… Представь, Квинт: я буду стоять над той ржавой раковиной в углу, а ты полоснёшь мне мечом по горлу, перережешь вену, кровью обрызгаешь стену. Я буду корчиться, хватать ртом воздух. Нет, Квинт. Тебе придётся подождать…
– Я не шучу! – крикнул Квинт. Он протянул руки, будто в мольбе, но кулаки его были стиснуты. Даже в полумраке Элий видел, как исказилось лицо Квинта. – И не смей надо мной издеваться!
– Да я не издеваюсь, клянусь Геркулесом! Я же сказал – разговор серьёзный.
– Элий… я всегда-всегда… клянусь бессмертными богами, тебя боготворил… И теперь… тоже. Но ты не вынесешь изгнания…
– Я или ты? О ком сейчас речь?
Квинт не ответил.
– Так кто же из нас? – повторил Элий. – По-моему, ты просто устал, Квинт. Мы же не будем двадцать лет жить в этой мерзкой гостинице. Грядущие годы представились тебе похожими на сегодняшний безумный день. Вот ты и сорвался. Давай лучше выспимся. Утром у меня тренировка. И не забудь, что я говорил тебе о Летиции.