Страница:
– Ничего? – спросила Роксана, догадавшись, куда звонил муж.
Тот отрицательно покачал головой.
– Может, ещё не поздно обратиться к Августу?
Она тоже слышала эту историю про чудесное спасение. Сказочка гением надежды порхала по Риму от одного дома к другому. Император может, он спасёт. Надо только успеть. Но обычно никто не успевал.
– Я точно знаю, – голос Роксаны дрожал. – Племянницу Юлии Кумской Август спас. Исполнитель волок её в авто, а император увидел и отнял. Точно.
История удвоилась, утроилась, была возведена бесчисленными повторениями в бесконечную степень. Племянницы, дочери, внучки, спасённые императором, множились день ото дня. Но ясно было, что теперь даже в сказочку верить поздно. Если и стоило звонить куда-то, то сразу же, в ту же ночь.
Роксана старательно подавила вздох. Она и сама понимала, что они преступно медлили. Почему? Боялись поверить в несчастье? Или просто боялись Как легко меняется смысл удалением или добавлением двух слов. Как легко меняется жизнь заменой одного имени на другое. Руфин захотел вычеркнуть из анналов имя Элия, а вычеркнул вместе с именем Цезаря и своё собственное. Их обоих заменил Бенит. Кому-то это могло показаться игрой в слова – не более. Но в этой игре слова приобрели необычайный вес. Смертельный вес – если быть точным.
До недавних пор жизнь семьи Лентула была почти сносной, почти счастливой даже. Доходы частного медика весьма высоки, Роксана время от времени публиковала библионы-безделки. Ей нравилось их писать – незамысловатость сюжета и лёгкость стиля не требовали душевного напряжения. Поначалу, правда… когда-то… очень давно… Она пробовала сочинять что-то тяжеловесное, претендующее на отражение жизни, и – даже! – пыталась нечто из своего тайного и тайно-постыдного перенести на бумагу и поразить. Но никто не поразился. С тем, первым, библионом её пришёл поздравить лишь Кассий Лентул, сам выведенный на страницах под более чем прозрачным псевдонимом. Её тронуло его почитание. Прежде она медика едва замечала. Он был невзрачен, почти некрасив и выглядел старше своих лет из-за ранней лысины и старомодных очков. Но в тот вечер она взглянула на него по-другому. «Почему бы и нет?» – задала себе практичный вопрос. И причины для сурового «нет» не нашлось. Разве что фото Квинта на стене её спальни. Но ведь портрет можно убрать. И она убрала портрет.
Их жизнь уютно устроилась в маленьком домике с зелёным перистилем, с триклинием, украшенным прозрачными «аквилейскими» фресками и старинными бюстами. Порой её даже поражало это спокойствие и умиленность внутри, тогда как за стенами было тревожно и гадко. Удочерение девочки отодвинуло внешний мир ещё дальше. Они уже не читали вестников и радио почти не включали. Один день был похож на другой. Вот только Маргарита подрастала, и этот факт сам по себе вызывал тревогу. Но она была хорошая девочка, она не уходила из дома по ночам. Театр они посещали вместе. У Марго не было ни друзей, ни поклонников, её одиночество их радовало. И вдруг – она исчезла.
И теперь этот уютный мир сделался пуст, тих, мёртв. А впереди – возможно, долгая жизнь. Возможно. И…
Стук в дверь заставил осиротевших супругов вздрогнуть.
– Они? – шёпотом спросила Роксана и замерла.
Кассий Лентул прислушался. Не похоже – стук уж больно тихий, осторожный. Все знают, что они стучат настойчиво, громко. Кассий не мог заставить себя шагнуть к двери. Открыла Роксана. На пороге стоял лишь один человек в чёрном плаще с капюшоном. Роксана почти не испугалась – исполнители никогда не являются в одиночку.
Человек ни слова не говоря отстранил женщину, вошёл и закрыл за собой дверь.
– Кто в доме, кроме тебя? – спросил он. Голос был молодой, но властный, привыкший повелевать. И почему-то показался смутно знакомым.
– Мой муж, – отвечала Роксана и глянула подозрительно – не грабитель ли?
Под туникой на поясе с некоторых пор она носила узкий кинжал. Сейчас ладонь лежала на рукояти.
Человек откинул со лба капюшон, и она узнала императора.
– Уезжайте, – сказал Август. – В Галлию. А оттуда – в Альбион. У меня есть данные, что вас хотят арестовать в ближайшие дни.
Кассий Лентул шагнул вперёд и встал рядом с женой.
– Я не могу уехать, пока не узнаю, что с моей дочерью, – он постарался придать своему голосу побольше твёрдости, но не получилось – голос предательски дрожал. Он снял и протёр очки. Вновь надел.
– Твоя дочь в безопасности.
– Ты знаешь, где она, Элий? – Кассий и сам не знал, почему оговорился. Может, потому, что Август внешне походил на своего отца в молодости. Или потому, что ночами, страдая бессонницей, вёл с бывшим Цезарем бесконечные споры. И мысленно обращался к изгнаннику чаще, чем к родным и близким, которых видел ежедневно.
Постума это обращение смутило. Он отвернулся и сказал торопливо:
– Маргарите ничто не угрожает.
– Она совсем ещё девочка…
– Ей ничто не угрожает, – перебил Август раздражённо. – Клянусь гением моего отца. И своим собственным. Хотя эта клятва и звучит теперь двусмысленно. А вас двоих чтоб утром не было в Риме.
Он накинул на лоб капюшон и растворился в темноте. Именно так показалось Кассию и Роксане. Они не знали что и думать. Надеяться? Отчаяться? Бежать? Остаться? Уж не сыграл ли шутник Август с ними очередную злую шутку? Всему Риму известно: он большой затейник. Впрочем, они сомневались недолго. Фактически Август отдал приказ. И они подчинились. Возможно, это приказ отправляться в изгнание. Ну что ж, стоит утешиться – в Альбионе они будут не одни. Там теперь целый квартал беженцев из Империи, занятых своими дрязгами, будущим Империи и Альбиона, рассылкой писем, сочинением протестов, изданием вестников в количестве сорока штук. Так что в Лондинии у изгнанников будет много дел.
Они спешно упаковывали вещи, все время что-то путля, роняя, ненароком разбивая самое ценное и не находя необходимого. Как мало можно уложить в две дорожные сумки. Как много дорогих вещей, которые стали частью тебя самого, придётся бросить. Вот коробочка с вещами Маргариты – её платьице, её сандалики, её кукла с отбитым носом. Её диплом об окончании лицея. Вот ваза, подарок Макция Проба. Вот библион с автографом Фабии. А сколько ещё дорогих вещей, на которые в повседневности не обращаешь внимания: любимые занавески из тончайшего виссона, коллекция кактусов… И, наконец, ларарий, сработанный из орехового дерева, украшенный позолотой.
Скульптурки из ларария Кассий Лентул положил в сумку. Он рисковал. Если вигилы на границе увидят статуэтки, они сразу поймут, что Кассий бежит из Рима, и задержат его. Но бросить домашних божков Кассий не мог. Он не знал, можно ли оставить Маргарите записку. Не опасно ли? Но все же решил оставить. Написал на листке бумаги «С нами все хорошо», подсунул под золочёную статуэтку Эскулапа на столе. Внешностью Эскулап был немного похож на Элия. Маргарита любили эту статуэтку и, помнится, в детстве, хотела её нарисовать. Но не получалось.
На рассвете Кассий Лентул и Роксана покинули Рим.
V
ГЛАВА VI
I
II
III
ГЛАВА VII
Тот отрицательно покачал головой.
– Может, ещё не поздно обратиться к Августу?
Она тоже слышала эту историю про чудесное спасение. Сказочка гением надежды порхала по Риму от одного дома к другому. Император может, он спасёт. Надо только успеть. Но обычно никто не успевал.
– Я точно знаю, – голос Роксаны дрожал. – Племянницу Юлии Кумской Август спас. Исполнитель волок её в авто, а император увидел и отнял. Точно.
История удвоилась, утроилась, была возведена бесчисленными повторениями в бесконечную степень. Племянницы, дочери, внучки, спасённые императором, множились день ото дня. Но ясно было, что теперь даже в сказочку верить поздно. Если и стоило звонить куда-то, то сразу же, в ту же ночь.
Роксана старательно подавила вздох. Она и сама понимала, что они преступно медлили. Почему? Боялись поверить в несчастье? Или просто боялись Как легко меняется смысл удалением или добавлением двух слов. Как легко меняется жизнь заменой одного имени на другое. Руфин захотел вычеркнуть из анналов имя Элия, а вычеркнул вместе с именем Цезаря и своё собственное. Их обоих заменил Бенит. Кому-то это могло показаться игрой в слова – не более. Но в этой игре слова приобрели необычайный вес. Смертельный вес – если быть точным.
До недавних пор жизнь семьи Лентула была почти сносной, почти счастливой даже. Доходы частного медика весьма высоки, Роксана время от времени публиковала библионы-безделки. Ей нравилось их писать – незамысловатость сюжета и лёгкость стиля не требовали душевного напряжения. Поначалу, правда… когда-то… очень давно… Она пробовала сочинять что-то тяжеловесное, претендующее на отражение жизни, и – даже! – пыталась нечто из своего тайного и тайно-постыдного перенести на бумагу и поразить. Но никто не поразился. С тем, первым, библионом её пришёл поздравить лишь Кассий Лентул, сам выведенный на страницах под более чем прозрачным псевдонимом. Её тронуло его почитание. Прежде она медика едва замечала. Он был невзрачен, почти некрасив и выглядел старше своих лет из-за ранней лысины и старомодных очков. Но в тот вечер она взглянула на него по-другому. «Почему бы и нет?» – задала себе практичный вопрос. И причины для сурового «нет» не нашлось. Разве что фото Квинта на стене её спальни. Но ведь портрет можно убрать. И она убрала портрет.
Их жизнь уютно устроилась в маленьком домике с зелёным перистилем, с триклинием, украшенным прозрачными «аквилейскими» фресками и старинными бюстами. Порой её даже поражало это спокойствие и умиленность внутри, тогда как за стенами было тревожно и гадко. Удочерение девочки отодвинуло внешний мир ещё дальше. Они уже не читали вестников и радио почти не включали. Один день был похож на другой. Вот только Маргарита подрастала, и этот факт сам по себе вызывал тревогу. Но она была хорошая девочка, она не уходила из дома по ночам. Театр они посещали вместе. У Марго не было ни друзей, ни поклонников, её одиночество их радовало. И вдруг – она исчезла.
И теперь этот уютный мир сделался пуст, тих, мёртв. А впереди – возможно, долгая жизнь. Возможно. И…
Стук в дверь заставил осиротевших супругов вздрогнуть.
– Они? – шёпотом спросила Роксана и замерла.
Кассий Лентул прислушался. Не похоже – стук уж больно тихий, осторожный. Все знают, что они стучат настойчиво, громко. Кассий не мог заставить себя шагнуть к двери. Открыла Роксана. На пороге стоял лишь один человек в чёрном плаще с капюшоном. Роксана почти не испугалась – исполнители никогда не являются в одиночку.
Человек ни слова не говоря отстранил женщину, вошёл и закрыл за собой дверь.
– Кто в доме, кроме тебя? – спросил он. Голос был молодой, но властный, привыкший повелевать. И почему-то показался смутно знакомым.
– Мой муж, – отвечала Роксана и глянула подозрительно – не грабитель ли?
Под туникой на поясе с некоторых пор она носила узкий кинжал. Сейчас ладонь лежала на рукояти.
Человек откинул со лба капюшон, и она узнала императора.
– Уезжайте, – сказал Август. – В Галлию. А оттуда – в Альбион. У меня есть данные, что вас хотят арестовать в ближайшие дни.
Кассий Лентул шагнул вперёд и встал рядом с женой.
– Я не могу уехать, пока не узнаю, что с моей дочерью, – он постарался придать своему голосу побольше твёрдости, но не получилось – голос предательски дрожал. Он снял и протёр очки. Вновь надел.
– Твоя дочь в безопасности.
– Ты знаешь, где она, Элий? – Кассий и сам не знал, почему оговорился. Может, потому, что Август внешне походил на своего отца в молодости. Или потому, что ночами, страдая бессонницей, вёл с бывшим Цезарем бесконечные споры. И мысленно обращался к изгнаннику чаще, чем к родным и близким, которых видел ежедневно.
Постума это обращение смутило. Он отвернулся и сказал торопливо:
– Маргарите ничто не угрожает.
– Она совсем ещё девочка…
– Ей ничто не угрожает, – перебил Август раздражённо. – Клянусь гением моего отца. И своим собственным. Хотя эта клятва и звучит теперь двусмысленно. А вас двоих чтоб утром не было в Риме.
Он накинул на лоб капюшон и растворился в темноте. Именно так показалось Кассию и Роксане. Они не знали что и думать. Надеяться? Отчаяться? Бежать? Остаться? Уж не сыграл ли шутник Август с ними очередную злую шутку? Всему Риму известно: он большой затейник. Впрочем, они сомневались недолго. Фактически Август отдал приказ. И они подчинились. Возможно, это приказ отправляться в изгнание. Ну что ж, стоит утешиться – в Альбионе они будут не одни. Там теперь целый квартал беженцев из Империи, занятых своими дрязгами, будущим Империи и Альбиона, рассылкой писем, сочинением протестов, изданием вестников в количестве сорока штук. Так что в Лондинии у изгнанников будет много дел.
Они спешно упаковывали вещи, все время что-то путля, роняя, ненароком разбивая самое ценное и не находя необходимого. Как мало можно уложить в две дорожные сумки. Как много дорогих вещей, которые стали частью тебя самого, придётся бросить. Вот коробочка с вещами Маргариты – её платьице, её сандалики, её кукла с отбитым носом. Её диплом об окончании лицея. Вот ваза, подарок Макция Проба. Вот библион с автографом Фабии. А сколько ещё дорогих вещей, на которые в повседневности не обращаешь внимания: любимые занавески из тончайшего виссона, коллекция кактусов… И, наконец, ларарий, сработанный из орехового дерева, украшенный позолотой.
Скульптурки из ларария Кассий Лентул положил в сумку. Он рисковал. Если вигилы на границе увидят статуэтки, они сразу поймут, что Кассий бежит из Рима, и задержат его. Но бросить домашних божков Кассий не мог. Он не знал, можно ли оставить Маргарите записку. Не опасно ли? Но все же решил оставить. Написал на листке бумаги «С нами все хорошо», подсунул под золочёную статуэтку Эскулапа на столе. Внешностью Эскулап был немного похож на Элия. Маргарита любили эту статуэтку и, помнится, в детстве, хотела её нарисовать. Но не получалось.
На рассвете Кассий Лентул и Роксана покинули Рим.
V
В эту ночь в римском военном лагере в Виндобоне не спал легат Рутилий. Молодой человек, которому не исполнилось ещё и тридцати, он получил назначение совсем недавно – после удачно проведённой операции против виков. Десант виков был то ли провокацией, то ли разведкой боем. И странность этой истории была прежде всего в том, что Империя не сорвалась после короткой схватки в настоящую войну. Заварушка, на которую не слишком обратили внимание репортёры, стала добычей дипломатии, а Рутилий получил повышение и должность легата вместе с новым назначением в Виндобону, которое более напоминало ссылку. Здесь в лагере когда-то умер от чумы Марк Аврелий. И Коммод, принявший от отца Империю, столкнул её в такую яму, из которой вытягивать Рим пришлось не одну сотню лет.
На закате, перед первой стражей, прибыл издалека посланец. Одетый в короткую линялую тунику и замызганный плащ, похожий на разнорабочего из строительной центурии, он тем не менее сразу был допущен в лагерь. Его проводили в принципарий, и долго легат и его гость сидели, склонившись над столом и разглядывая привезённые посланцем фото.
Фотографии привели Рутилия в мрачное настроение. Если бы Рутилий питал склонность к вину, он бы непременно напился. Но молодой легат был рассудителен не по летам: он лишь курил одну табачную палочку за другой и вновь и вновь разглядывал фотографии. Посланец принимал фото одно за другим из рук легата и тоже долго рассматривал, хотя сам, прежде чем отправиться в дальний путь, изучал материалы несколько дней.
– Их сотни, – шептал Рутилий, рассматривая фото. – Броня слабовата. И они уязвимы. Но их сотни.
Неожиданно он вытащил стаканчик с костями. С минуту гремел костяшками. Потом метнул. Выпали две шестёрки. Легат подивился. И сел писать письмо. Он писал императору. Запечатал личной печатью и отдал посланцу.
Утром посланец, уже переодетый в тунику из тонкого шелка и светлые брюки, в щегольских кальцеях из мягкой кожи, в сопровождении двух переодетых в гражданское легионеров, довольно умело изображавших слуг богача, занял отдельное купе в поезде, идущем в Рим. Все в поезде дышало роскошью – дубовые панели, кожаная обивка лож, начищенные до нестерпимого блеска бронзовые ручки. Но у посланца Рутилия эта роскошь вызывала лёгкое раздражение. Она была как бы избыточной, лишней в мире, на который чёрным крылом наползала тень грядущей беды. И хотя поезд следовал точно по расписанию, посланец хмурился и все время поглядывал на золотой хронометр. Фотографии и письмо Рутилия он вёз в небольшой кожаной сумке, в которой обычно возят только личные вещи – смену белья, зубную щётку да ещё, быть может, стаканчик с костями. Сумку посланец поставил на пол между ног и время от времени прикасался к ней, опасаясь, что она может исчезнуть. Один из сопровождающих дежурил в коридоре. Второй сидел в купе. Потом они менялись.
Путь до Рима был неблизкий.
На закате, перед первой стражей, прибыл издалека посланец. Одетый в короткую линялую тунику и замызганный плащ, похожий на разнорабочего из строительной центурии, он тем не менее сразу был допущен в лагерь. Его проводили в принципарий, и долго легат и его гость сидели, склонившись над столом и разглядывая привезённые посланцем фото.
Фотографии привели Рутилия в мрачное настроение. Если бы Рутилий питал склонность к вину, он бы непременно напился. Но молодой легат был рассудителен не по летам: он лишь курил одну табачную палочку за другой и вновь и вновь разглядывал фотографии. Посланец принимал фото одно за другим из рук легата и тоже долго рассматривал, хотя сам, прежде чем отправиться в дальний путь, изучал материалы несколько дней.
– Их сотни, – шептал Рутилий, рассматривая фото. – Броня слабовата. И они уязвимы. Но их сотни.
Неожиданно он вытащил стаканчик с костями. С минуту гремел костяшками. Потом метнул. Выпали две шестёрки. Легат подивился. И сел писать письмо. Он писал императору. Запечатал личной печатью и отдал посланцу.
Утром посланец, уже переодетый в тунику из тонкого шелка и светлые брюки, в щегольских кальцеях из мягкой кожи, в сопровождении двух переодетых в гражданское легионеров, довольно умело изображавших слуг богача, занял отдельное купе в поезде, идущем в Рим. Все в поезде дышало роскошью – дубовые панели, кожаная обивка лож, начищенные до нестерпимого блеска бронзовые ручки. Но у посланца Рутилия эта роскошь вызывала лёгкое раздражение. Она была как бы избыточной, лишней в мире, на который чёрным крылом наползала тень грядущей беды. И хотя поезд следовал точно по расписанию, посланец хмурился и все время поглядывал на золотой хронометр. Фотографии и письмо Рутилия он вёз в небольшой кожаной сумке, в которой обычно возят только личные вещи – смену белья, зубную щётку да ещё, быть может, стаканчик с костями. Сумку посланец поставил на пол между ног и время от времени прикасался к ней, опасаясь, что она может исчезнуть. Один из сопровождающих дежурил в коридоре. Второй сидел в купе. Потом они менялись.
Путь до Рима был неблизкий.
ГЛАВА VI
Игры Береники против Александра
«Диктатор Бенит отправил ноту Альбиону в связи с задержанием римских граждан. Он требует освободить воинов Пятого легиона, обманом захваченных в плен». «Мегализийские игры продолжаются. Сегодня назначены три смертельных поединка. Дети на смертельные поединки допускаются только по специальным тессерам».
«Акта диурна», 6-й день до Ид апреля[17]
I
Если бы Александр хоть на секунду прислушался к голосу разума, то этот голос, пусть и слабенький, пусть едва различимый, обязательно подсказал бы ему, что об удивительной красавице Беренике ему лучше забыть. Но он хотел именно её, хотел с неодолимым желанием избалованного ребёнка, который ко всему яркому требовательно тянет ручонки и вопит: дай! В детстве его то баловали, то усмиряли. И чем старше он становился, тем сильнее были вспышки ярости с его стороны, и не менее яркими – вспышки гнева отца и матери в ответ. Они будто сговорились: сначала – баловать, потом – запрещать. Он пробовал спорить, но лобовым ударом ему никогда не удавалось их одолеть. Тогда Александр стал подличать, юлить, красть вещи и деньги, подделывать векселя и при всяком удобном случае ускользать из дома.
И тут ему встретилась Береника. Со вчерашнего вечера он влюбился в неё по уши и так же сильно возненавидел. Сцены фантастических Венериных забав сменялись в его воображении кровавыми сценами убийства. Он то сам вонзал ей в шею нож, то представлял, как другой – человек без лица и имени, с мощными красными ручищами – всаживал в живот Беренике нож. Инъекция «мечты» сделала эти фантазии реальными. При виде истекающей кровью Береники Александр корчился от смеха. Потом он услышал, что Береника его зовёт. Он выскочил из дома полуодетый, рвался сквозь толпу к своей избраннице. В каждой встречной брюнетке мерещилась ему Береника. Он хватал девушку, пытался обнять… и тут только понимал, что перед ним не она.
Так странствовал он по Риму около часа.
И наконец повстречался с настоящей Береникой. Она шла впереди него в серебристой обтягивающей очень короткой тунике и сандалетках, сплетённых из серебряных ремешков. Он узнал её фигуру, её походку. Её чёрные волосы, сияющие в лучах летнего солнца.
– Береника!
Она даже не оглянулась. Александр догнал её и схватил за руку.
Только теперь она соизволила повернуть голову.
– А, это ты…
Улыбка была прохладной. Но все же – улыбка. Он рад был и этому. Он мог себя уверить, что улыбка настоящая. Он держал её за руку и не отпускал. Его ладони потели. Пот обжигал её кожу, она пыталась выдернуть ладонь, но Александр не отпускал. Улыбка превратилась в гримасу отвращения – он не замечал. Он чувствовал, что у него эрекция от одного прикосновения к ней.
– Отпусти руку! – потребовала она, сдвигая брови.
Он рассмеялся: что он, идиот, чтобы отпустить её? Он силён. А сильные захватывают добычу. Береника – его добыча.
– Ты – моя добыча, – захохотал он.
– Я – добыча?
И тут кто-то схватил Александра за шею сзади так, что перед глазами потемнело. Невольно он разжал пальцы. Звуки отдалились, будто ватой заткнули уши. Ноги подкосились. Александр медленно опустился на мостовую. В следующую секунду все прошло. Несколько любопытных таращились на него. Какая-то девчонка тыкала в него пальцем и хихикала. Береники рядом не было.
«Она придёт вечером», – пробормотал Александр, поднимаясь. Он был уверен, что она придёт, должна прийти. Не может не прийти.
Но вечером она не пришла. Александр добыл и вино, и сигареты. И «мечту» – как же без «мечты», если он ждёт Беренику. И матери, слава богам, не было дома. Но Береника не пришла. Он ждал её и ждал, И все – без толку. Пил в одиночестве. Она бросила его. Дрянь! Он хотел её… Дрянь! Мразь… он убьёт её, если увидит. Александр зарычал и грохнул кулаком в стену.
– Прекрати! – Сервилия явилась на пороге. Значит, вернулась. Она всегда возвращается. Вновь и вновь. И в самую неподходящую минуту. Нерон убил свою мать. Наверное, та была точно такой же – преследовала, словно лемур, которому не дали бобов, и поучала, поучала.
– Пошла вон! – заорал Александр. – Вон!
Глаза его налились кровью.
Сервилия отступила.
– Это глупо, – выдержки ей было не занимать. – Возьми себя в руки.
– Не могу! – Александр захохотал. – Да и не хочу! – Зачем все время брать себя в руки, сдерживать, насиловать, смирять?
– Твои выходки плохо кончатся! – Она смотрела на него холодно, как на чужого.
– А мне плевать! Мне на все плевать! И на тебя плевать! И на себя!
– Кусок дерьма, – выдохнула она и вышла.
Он не понял. То есть в первую секунду думал, что ослышался, что она пошутила. Грубо пошутила, но… Александр вновь заорал, швырнул в стену бутылку.
– Дрянь! Сука!
Он давился ругательствами, внутри все вдруг стало колом – будто мир раскололся и кусок застрял в горле.
Он кинулся на кровать и принялся рвать зубами и грызть простыни. Потом схватил порошок, трубочкой втянул в ноздрю. Почему-то не подействовало. Не стало ни легче, ни веселее, только в мозг кто-то воткнул раскалённую иглу. Почему всё так мерзко? Пятна вина на стенах, отбитые косы статуй, прожжённые дыры на ковре, грязные чашки на изрезанной ножами столешнице. Это его комната. Его мир. Раньше он не видел так отчётливо, как этот мир мерзок. Как мерзок сам человек, блюющий, потеющий, исторгающий потоки мочи и горы фекалий, трусливый, обезьяноподобный, ради благосклонности того, кто сильнее1 , готовый пожирать собственные и чужие фекалии. Александр разорвал второй пакетик с порошком.
Тело начало плавиться. Он посмотрел на свои руки и увидел густой клей, стекающий с пальцев. Нет, это сами пальцы текли, вот их уже нет, и нет запястий. И мягкое тепло добежало до локтей, расплавило их и устремилось к плечам. Ног тоже не стало, колени расплылись двумя горячими лужицами. В животе – странный жар. Приятный и одновременно злой, требующий немедленной и острой »ищи. Александр весь горел, и мир вокруг него был таким же горячим. Они согревали друг друга, как любовники в постели, и дарили друг другу наслаждение. Александр Великий – он наконец им стал. Наконец! Александр был счастлив. Его ожидало вечное блаженство. Оно вылупилось огромным матово-белым яйцом, оно занимало полнеба и все росло и росло. Надо только разбить скорлупу и пробраться внутрь. И потом будешь целую вечность питаться золотым неиссякающим тёплым желтком.
Но яйцо вдруг раскололось и ухнуло вниз. Все залил белый слепящий свет. Свет был мягкий, как вата, и чей-то голос, далёкий и приятный, баюкал и шептал невнятное. Из белой ваты высунулась голова Береники и улыбнулась ему плотоядно. И он потянулся к алым усмехающимся губам…
И тут ему встретилась Береника. Со вчерашнего вечера он влюбился в неё по уши и так же сильно возненавидел. Сцены фантастических Венериных забав сменялись в его воображении кровавыми сценами убийства. Он то сам вонзал ей в шею нож, то представлял, как другой – человек без лица и имени, с мощными красными ручищами – всаживал в живот Беренике нож. Инъекция «мечты» сделала эти фантазии реальными. При виде истекающей кровью Береники Александр корчился от смеха. Потом он услышал, что Береника его зовёт. Он выскочил из дома полуодетый, рвался сквозь толпу к своей избраннице. В каждой встречной брюнетке мерещилась ему Береника. Он хватал девушку, пытался обнять… и тут только понимал, что перед ним не она.
Так странствовал он по Риму около часа.
И наконец повстречался с настоящей Береникой. Она шла впереди него в серебристой обтягивающей очень короткой тунике и сандалетках, сплетённых из серебряных ремешков. Он узнал её фигуру, её походку. Её чёрные волосы, сияющие в лучах летнего солнца.
– Береника!
Она даже не оглянулась. Александр догнал её и схватил за руку.
Только теперь она соизволила повернуть голову.
– А, это ты…
Улыбка была прохладной. Но все же – улыбка. Он рад был и этому. Он мог себя уверить, что улыбка настоящая. Он держал её за руку и не отпускал. Его ладони потели. Пот обжигал её кожу, она пыталась выдернуть ладонь, но Александр не отпускал. Улыбка превратилась в гримасу отвращения – он не замечал. Он чувствовал, что у него эрекция от одного прикосновения к ней.
– Отпусти руку! – потребовала она, сдвигая брови.
Он рассмеялся: что он, идиот, чтобы отпустить её? Он силён. А сильные захватывают добычу. Береника – его добыча.
– Ты – моя добыча, – захохотал он.
– Я – добыча?
И тут кто-то схватил Александра за шею сзади так, что перед глазами потемнело. Невольно он разжал пальцы. Звуки отдалились, будто ватой заткнули уши. Ноги подкосились. Александр медленно опустился на мостовую. В следующую секунду все прошло. Несколько любопытных таращились на него. Какая-то девчонка тыкала в него пальцем и хихикала. Береники рядом не было.
«Она придёт вечером», – пробормотал Александр, поднимаясь. Он был уверен, что она придёт, должна прийти. Не может не прийти.
Но вечером она не пришла. Александр добыл и вино, и сигареты. И «мечту» – как же без «мечты», если он ждёт Беренику. И матери, слава богам, не было дома. Но Береника не пришла. Он ждал её и ждал, И все – без толку. Пил в одиночестве. Она бросила его. Дрянь! Он хотел её… Дрянь! Мразь… он убьёт её, если увидит. Александр зарычал и грохнул кулаком в стену.
– Прекрати! – Сервилия явилась на пороге. Значит, вернулась. Она всегда возвращается. Вновь и вновь. И в самую неподходящую минуту. Нерон убил свою мать. Наверное, та была точно такой же – преследовала, словно лемур, которому не дали бобов, и поучала, поучала.
– Пошла вон! – заорал Александр. – Вон!
Глаза его налились кровью.
Сервилия отступила.
– Это глупо, – выдержки ей было не занимать. – Возьми себя в руки.
– Не могу! – Александр захохотал. – Да и не хочу! – Зачем все время брать себя в руки, сдерживать, насиловать, смирять?
– Твои выходки плохо кончатся! – Она смотрела на него холодно, как на чужого.
– А мне плевать! Мне на все плевать! И на тебя плевать! И на себя!
– Кусок дерьма, – выдохнула она и вышла.
Он не понял. То есть в первую секунду думал, что ослышался, что она пошутила. Грубо пошутила, но… Александр вновь заорал, швырнул в стену бутылку.
– Дрянь! Сука!
Он давился ругательствами, внутри все вдруг стало колом – будто мир раскололся и кусок застрял в горле.
Он кинулся на кровать и принялся рвать зубами и грызть простыни. Потом схватил порошок, трубочкой втянул в ноздрю. Почему-то не подействовало. Не стало ни легче, ни веселее, только в мозг кто-то воткнул раскалённую иглу. Почему всё так мерзко? Пятна вина на стенах, отбитые косы статуй, прожжённые дыры на ковре, грязные чашки на изрезанной ножами столешнице. Это его комната. Его мир. Раньше он не видел так отчётливо, как этот мир мерзок. Как мерзок сам человек, блюющий, потеющий, исторгающий потоки мочи и горы фекалий, трусливый, обезьяноподобный, ради благосклонности того, кто сильнее1 , готовый пожирать собственные и чужие фекалии. Александр разорвал второй пакетик с порошком.
Тело начало плавиться. Он посмотрел на свои руки и увидел густой клей, стекающий с пальцев. Нет, это сами пальцы текли, вот их уже нет, и нет запястий. И мягкое тепло добежало до локтей, расплавило их и устремилось к плечам. Ног тоже не стало, колени расплылись двумя горячими лужицами. В животе – странный жар. Приятный и одновременно злой, требующий немедленной и острой »ищи. Александр весь горел, и мир вокруг него был таким же горячим. Они согревали друг друга, как любовники в постели, и дарили друг другу наслаждение. Александр Великий – он наконец им стал. Наконец! Александр был счастлив. Его ожидало вечное блаженство. Оно вылупилось огромным матово-белым яйцом, оно занимало полнеба и все росло и росло. Надо только разбить скорлупу и пробраться внутрь. И потом будешь целую вечность питаться золотым неиссякающим тёплым желтком.
Но яйцо вдруг раскололось и ухнуло вниз. Все залил белый слепящий свет. Свет был мягкий, как вата, и чей-то голос, далёкий и приятный, баюкал и шептал невнятное. Из белой ваты высунулась голова Береники и улыбнулась ему плотоядно. И он потянулся к алым усмехающимся губам…
II
Александр не слышал, как врачи суетились над ним, не слышал, как выла сирена «скорой», мчащей его в «Эсквилинку». Ничего не слышал. Хорошо было. Потом сделалось тошно. Враз исчезло удивительное тепло – и стало холодно. Тело превратилось в кусок льда. Он задрожал. В глаза ударил ледяной свет. Кто-то сдавил скользкими жабьими руками челюсть – сильно, безжалостно.
В рот запихивали трубку, обдирая трахею. Он давился. Пытался выдернуть трубку. Ему не давали. Скоты! Он пытался пнуть кого-нибудь. Он рычал и хотел кусаться. Его привязали к койке ремнями. Ему спасли жизнь. А он бы мог забраться в огромное мировое яйцо и пребывать там вечно.
В рот запихивали трубку, обдирая трахею. Он давился. Пытался выдернуть трубку. Ему не давали. Скоты! Он пытался пнуть кого-нибудь. Он рычал и хотел кусаться. Его привязали к койке ремнями. Ему спасли жизнь. А он бы мог забраться в огромное мировое яйцо и пребывать там вечно.
III
В Риме все астрологи наперебой предсказывали конец света.
Серторий снял комнатку на последнем этаже. Днём здесь была невыносимая духота. Даже распахнутое окно не спасало. Спал Серторий на полу, положив три тощих матраца друг на друга. Одеялом служила Серториева тога сомнительной чистоты.
«Душно… раздеться… умереть… убить…»
Серторий с удивлением смотрел на бумагу. Какая связь между этими словами? Кажется, она была. То есть она есть. Душная ночь, невыносимо хочется раздеться. Усталость пронизывает тело так, что желаешь одного – умереть. Но зачем умирать самому, когда можешь убить другого? Так или примерно так выглядели его рассуждения, пока стило само по себе выводило на бумаге эти четыре слова. Надо заполнить промежутки между ними, восстановить связи. Но зачем? Серторию было скучно этим заниматься. Так же скучно, как писать новый труд, который они задумали вместе с Береникой. Ничего не выходило. Те же обрывочные мысли, отдельные слова. Осколки храма, засыпанные песком. Как ни старайся, вновь не написать книгу, которую они сочиняли все вместе и которую уничтожил Гимп. Та книга была хороша тысячу лет назад. Сейчас она никого не удивит. Сейчас надо сочинять что-то другое.
«Ни в серьёзных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда – и на войне, и в мирное время – надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям… Словом, пусть человеческая душа приобретёт навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплочённой и общей»[18].
Серторий отложил затрёпанный том Платона и перевернулся на живот. Ему стало чудиться, что жар исходит от книги. Как странно: человек много-много лет назад написал удивительные слова. Он открыл все тайны, а его никто не понял. Да, главное – обучить людей жить в идеальном государстве. Это – единственная проблема. Проблема проблем. Если её удастся решить, стражи будут государство стеречь, мудрецы управлять, не будет больше ни бедности, ни богатства – только некое среднее состояние, благополучие для всех. Как в тёплый день, когда небо затянуто тучами. И плотный слой облаков обережения, постоянного руководства, направления будет гением этого государства. Серторий вновь перевернулся на полу. Влажная тога липла к телу – он отбросил её. Мелькнула дерзкая мысль: что если присвоить себе все, сказанное Платоном? Рассказать Беренике о стражах, которых воспитывают, и которым не рассказывают ничего, что бы могло бы их развратить, даже сомнительные истории про богов не рассказывают. У стражей все общее: и жены, и дети, и нет ничего собственного, кроме тела. Но при этом они владеют всем. И счастливы, потому что счастье у них одно на всех – как жены и дети, как прочие блага. И таланты в этом государстве не будут заниматься чем-то своим, выбирая дорогу по собственному усмотрению, но лишь тем, на что укажет правитель, потому как умники должны служить не своим прихотям, а укреплять могущество государства. Тут не просто желание, а обязанность: ибо общество их вскормило, оно и спросит. Каждому выбрано в том государстве определённое место. И менять его по своему усмотрению – самое страшное преступление. Ты правитель – так правь. Ты страж – так будь псом, охраняющим отару овец. Ну а коли ты работник, то работай там, куда тебя поставили. Несправедливость – это преступление против государства, и другой несправедливости нет.
Серторий вновь перевернулся. Береника проснулась и спустила ноги с кровати. Поставила ступни ему на живот. Шевелила пальчиками, щекоча его кожу. Это его возбудило мгновенно. Прежде она никогда с ним не заигрывала. А тут… Он погладил её по ноге.
– Итак, Платон? – спросила она и кивнула на
толстенный кодекс.
– Не знаю, сможем ли. Ведь Империя была в какой-то форме его идеальным государством. Мир, где развитие остановилось.
– Прекрати! – воскликнула она зло, подобрала ноги и обхватила колени руками. – Ненавижу Рим.
– Ты не поняла. Рима больше не будет. Будет наш мир. Вместо гениев – единая семья правителей. Вместо демократии и прогнившей олигархии – псы-стражи. Только такое государство может противостоять Чингисхану.
– Противостоять Чингисхану? – изломила бровь Береника. – Зачем? Мы должны радоваться его нашествию. Оно даст нам шанс на перемены.
– Опасность… – начал было Серторий.
– Плевать на опасность. Зато Бениту можно свернуть шею.
Он поднялся, натянул тогу на голое тело, сел за стол. У стражей все общее, как у них с Береникой: пунийская каша и одна чаша вина на двоих.
Мерзкая каша, безвкусная и с комками. Серторий склонился над миской, старательно растирая зубами недоваренное жорево. Проглотил с трудом. Поднял голову… Перед ним стоял мужчина высокого роста и могучего сложения – Геркулес, да и только. Как незнакомец вошёл – Серторий не слышал. Лицо гостя бугрилось бесформенным комом обтянутого кожей мяса. Невольно представлялось, как кто-то несимметрично сделал прорези для глаз, ткнул два раза – и получились ноздри, полоснул ножом – и разверзлась огромная щель рта. А уж после рана зажила, и по краям наросли два бордовых валика, чем-то напоминавшие губы. Тем более странной казалась ослепительная белизна ровных зубов. Серторий невольно содрогнулся и спешно отвёл взгляд от лица незнакомца.
– Это Гюн, – сказала Береника. – Он гений. – И она ободряюще улыбнулась гостю, как будто Гюн был красавцем, а не уродом. Улыбка эта не понравилась Серторию. Ну как же! Гения им только не хватало!
– Гений бога, – уточнил гость. – Я – абсолютная идея, абсолютный разум, меня никогда не тянуло стать человеком, как моего подопечного.
– Так почему же ты так уродлив? – усмехнулся Серторий.
– Он написал новую книгу. И даже издал её, – похвасталась за гостя Береника.
Затрёпанный том в чёрном переплёте бухнулся на стол перед Серторием. Тот взял кодекс, перелистнул.
– О чем она? О времени? – спросил Серторий. Ему не хотелось читать сочинение гения.
– О деньгах. Она так и называется: «Деньги».
Серторий пожал плечами:
– Разве об этом стоит писать книги?
– Гюн показывает, что любое богатство означает воровство, любой богатей – вор, и его можно и должно убить. Только отсутствие собственности – залог счастья.
Книга не заинтересовала Сертория, и он её отложил.
– Об этом философы болтают несколько тысяч лет. Что толку?
Лицо Гюна перекосилось ещё больше. Теперь оно напоминало старинную актёрскую маску. Он плюхнулся на ложе рядом с Береникой, положил ногу на ногу.
– Я знаю, что делать, – заявил Гюн. Он сделал эффектную паузу.
«Сейчас он заговорит о Платоне», – подумал Серторий и не ошибся.
– Мы должны осуществить то, что предлагал Платон. Построить его совершённое государство. – Гений повторил слова Сертория дословно, как будто подслушал.
– Гениально, – улыбнулась Береника, как будто слышала о Платоне и его идеальном государстве впервые.
– Так ты гений? – зло переспросил Серторий.
– Гений бога, – вновь повторил Гюн.
Серторий не стал спрашивать – какого. Это ему было неинтересно. Его интересовало другое. Почему, когда у него, Сертория, нет сил доказать своё право на дерзость, у других есть силы, чтобы перевернуть целый мир? Но на этот вопрос ему никто не мог ответить. Даже гений бога.
Серторий снял комнатку на последнем этаже. Днём здесь была невыносимая духота. Даже распахнутое окно не спасало. Спал Серторий на полу, положив три тощих матраца друг на друга. Одеялом служила Серториева тога сомнительной чистоты.
«Душно… раздеться… умереть… убить…»
Серторий с удивлением смотрел на бумагу. Какая связь между этими словами? Кажется, она была. То есть она есть. Душная ночь, невыносимо хочется раздеться. Усталость пронизывает тело так, что желаешь одного – умереть. Но зачем умирать самому, когда можешь убить другого? Так или примерно так выглядели его рассуждения, пока стило само по себе выводило на бумаге эти четыре слова. Надо заполнить промежутки между ними, восстановить связи. Но зачем? Серторию было скучно этим заниматься. Так же скучно, как писать новый труд, который они задумали вместе с Береникой. Ничего не выходило. Те же обрывочные мысли, отдельные слова. Осколки храма, засыпанные песком. Как ни старайся, вновь не написать книгу, которую они сочиняли все вместе и которую уничтожил Гимп. Та книга была хороша тысячу лет назад. Сейчас она никого не удивит. Сейчас надо сочинять что-то другое.
«Ни в серьёзных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда – и на войне, и в мирное время – надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям… Словом, пусть человеческая душа приобретёт навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплочённой и общей»[18].
Серторий отложил затрёпанный том Платона и перевернулся на живот. Ему стало чудиться, что жар исходит от книги. Как странно: человек много-много лет назад написал удивительные слова. Он открыл все тайны, а его никто не понял. Да, главное – обучить людей жить в идеальном государстве. Это – единственная проблема. Проблема проблем. Если её удастся решить, стражи будут государство стеречь, мудрецы управлять, не будет больше ни бедности, ни богатства – только некое среднее состояние, благополучие для всех. Как в тёплый день, когда небо затянуто тучами. И плотный слой облаков обережения, постоянного руководства, направления будет гением этого государства. Серторий вновь перевернулся на полу. Влажная тога липла к телу – он отбросил её. Мелькнула дерзкая мысль: что если присвоить себе все, сказанное Платоном? Рассказать Беренике о стражах, которых воспитывают, и которым не рассказывают ничего, что бы могло бы их развратить, даже сомнительные истории про богов не рассказывают. У стражей все общее: и жены, и дети, и нет ничего собственного, кроме тела. Но при этом они владеют всем. И счастливы, потому что счастье у них одно на всех – как жены и дети, как прочие блага. И таланты в этом государстве не будут заниматься чем-то своим, выбирая дорогу по собственному усмотрению, но лишь тем, на что укажет правитель, потому как умники должны служить не своим прихотям, а укреплять могущество государства. Тут не просто желание, а обязанность: ибо общество их вскормило, оно и спросит. Каждому выбрано в том государстве определённое место. И менять его по своему усмотрению – самое страшное преступление. Ты правитель – так правь. Ты страж – так будь псом, охраняющим отару овец. Ну а коли ты работник, то работай там, куда тебя поставили. Несправедливость – это преступление против государства, и другой несправедливости нет.
Серторий вновь перевернулся. Береника проснулась и спустила ноги с кровати. Поставила ступни ему на живот. Шевелила пальчиками, щекоча его кожу. Это его возбудило мгновенно. Прежде она никогда с ним не заигрывала. А тут… Он погладил её по ноге.
– Итак, Платон? – спросила она и кивнула на
толстенный кодекс.
– Не знаю, сможем ли. Ведь Империя была в какой-то форме его идеальным государством. Мир, где развитие остановилось.
– Прекрати! – воскликнула она зло, подобрала ноги и обхватила колени руками. – Ненавижу Рим.
– Ты не поняла. Рима больше не будет. Будет наш мир. Вместо гениев – единая семья правителей. Вместо демократии и прогнившей олигархии – псы-стражи. Только такое государство может противостоять Чингисхану.
– Противостоять Чингисхану? – изломила бровь Береника. – Зачем? Мы должны радоваться его нашествию. Оно даст нам шанс на перемены.
– Опасность… – начал было Серторий.
– Плевать на опасность. Зато Бениту можно свернуть шею.
Он поднялся, натянул тогу на голое тело, сел за стол. У стражей все общее, как у них с Береникой: пунийская каша и одна чаша вина на двоих.
Мерзкая каша, безвкусная и с комками. Серторий склонился над миской, старательно растирая зубами недоваренное жорево. Проглотил с трудом. Поднял голову… Перед ним стоял мужчина высокого роста и могучего сложения – Геркулес, да и только. Как незнакомец вошёл – Серторий не слышал. Лицо гостя бугрилось бесформенным комом обтянутого кожей мяса. Невольно представлялось, как кто-то несимметрично сделал прорези для глаз, ткнул два раза – и получились ноздри, полоснул ножом – и разверзлась огромная щель рта. А уж после рана зажила, и по краям наросли два бордовых валика, чем-то напоминавшие губы. Тем более странной казалась ослепительная белизна ровных зубов. Серторий невольно содрогнулся и спешно отвёл взгляд от лица незнакомца.
– Это Гюн, – сказала Береника. – Он гений. – И она ободряюще улыбнулась гостю, как будто Гюн был красавцем, а не уродом. Улыбка эта не понравилась Серторию. Ну как же! Гения им только не хватало!
– Гений бога, – уточнил гость. – Я – абсолютная идея, абсолютный разум, меня никогда не тянуло стать человеком, как моего подопечного.
– Так почему же ты так уродлив? – усмехнулся Серторий.
– Он написал новую книгу. И даже издал её, – похвасталась за гостя Береника.
Затрёпанный том в чёрном переплёте бухнулся на стол перед Серторием. Тот взял кодекс, перелистнул.
– О чем она? О времени? – спросил Серторий. Ему не хотелось читать сочинение гения.
– О деньгах. Она так и называется: «Деньги».
Серторий пожал плечами:
– Разве об этом стоит писать книги?
– Гюн показывает, что любое богатство означает воровство, любой богатей – вор, и его можно и должно убить. Только отсутствие собственности – залог счастья.
Книга не заинтересовала Сертория, и он её отложил.
– Об этом философы болтают несколько тысяч лет. Что толку?
Лицо Гюна перекосилось ещё больше. Теперь оно напоминало старинную актёрскую маску. Он плюхнулся на ложе рядом с Береникой, положил ногу на ногу.
– Я знаю, что делать, – заявил Гюн. Он сделал эффектную паузу.
«Сейчас он заговорит о Платоне», – подумал Серторий и не ошибся.
– Мы должны осуществить то, что предлагал Платон. Построить его совершённое государство. – Гений повторил слова Сертория дословно, как будто подслушал.
– Гениально, – улыбнулась Береника, как будто слышала о Платоне и его идеальном государстве впервые.
– Так ты гений? – зло переспросил Серторий.
– Гений бога, – вновь повторил Гюн.
Серторий не стал спрашивать – какого. Это ему было неинтересно. Его интересовало другое. Почему, когда у него, Сертория, нет сил доказать своё право на дерзость, у других есть силы, чтобы перевернуть целый мир? Но на этот вопрос ему никто не мог ответить. Даже гений бога.
ГЛАВА VII
Игры Гета против исполнителей
«Вчера Авл Пизон Александр был помещён в Эсквилинскую больницу с диагнозом „отравление“. Несмотря на это, Бенит заявил, что будет присутствовать на играх в Колизее. Да здравствует ВОЖДЬ!»