Страница:
Фомич, конечно же, заметил огромную разницу в том, что делали оба начальника, оба археолога на писаницах. Семенов старался вообще не появляться на писанице, а если приходилось, то он в снятии изображений на бумагу участия не принимал, ничего не измерял и не фотографировал.
— У, постылые…— бурчал он в сторону писаниц, будто они в чем-то виноваты, а если местоположение изображений позволяло, то, случалось, и пинал нелюбимые рисунки.
Пяткин же сам обязательно принимал участие в работе с рисунками и при этом что-то жизнерадостно ворковал, словно бы беседовал с изображениями или с бумагой, — так люди иногда разговаривают с автомобилем, компьютером или телевизором. В этом ли было дело или в чем-то другом, но, по крайней мере, поганые чудеса прекратились, вот это совершенно точно.
Фомич сделал из этого свои выводы — весьма своеобразные, но по-своему весьма логичные; состояли выводы в том, что писаницы — они по-своему живыe, и что лучше их вообще не трогать, если есть малейшая возможность.
— Мальчики! Ну что вы орете! Мы же такими интересными вещами занимаемся! — не раз стонала она на всевозможных банкетах, неизменно венчавших археологические сборища.
Эта наивность у одних вызывала раздражение, у других поток идиотских разговоров про несовершенство женского ума, и только немногие умные ласково улыбались и переводили разговор на менее чреватые темы. Потому что было в этом, кроме эмоций доброй девочки, еще и подспудное понимание — в споре не рождается истина. В споре вообще не рождается ничего, кроме амбиций, взаимных оскорблений и глупого, злобного крика. Дочка видного биолога, Лена знала, как рождается истина: в долгой уединенной работе. В сером многомесячном труде, никому не видном и никем особо не оцененном. И находят истину те, кто умеет делать этот труд, а не рвет глотку с трибуны или в кулуарах научных и околонаучных форумов.
А истину Лена ценила, и людей, умеющих ее искать, очень и очень уважала. Сама же она очень хотела найти в Сибири побольше палеолитического искусства. Потому что если во Франции известно до 200 пещер, где есть целые галереи, расписанные 15—25 тысяч лет тому назад, то в Сибири нет ничего подобного. Писаницы? А писаницы несравненно моложе, не больше 4—6 тысяч лет!
Долгое время проблему пытались просто снять: мол, Франция хорошо изучена, а Сибирь не изучена вообще! Это европейские ученые клевещут на Сибирь и называют ее народы обидными словами — мол, «отсталые». А в Сибири, кончено же, есть не менее великое искусство, просто его еще не нашли.
Беда в том, что проходили годы, складывались в десятилетия, и сейчас никак нельзя сказать, что Сибирь так уж плохо изучена. А вот искусства как не было, так и нет ни в одной из бесчисленных сибирских пещер. Ну нет и нет, что ты тут будешь делать!
Впрочем, и нигде в мире не было ничего похожего на пещерное искусство Европы. То есть появлялось, конечно, искусство во всех краях Земли, но гораздо позже, совсем в другое время. А единичные образцы искусства того же возраста оказывались невыразительными, скучными и, как полагается исключениям, только подтверждали правило. Почему это так, что особенного в этой Европе, можно долго спорить, и к этому спору Лена не была готова. Родившись в Сибири, Лена только очень обижалась, что на ее исторической родине нет такого же искусства, как в какой-то там Франции, и очень хотела бы его найти.
А еще у Лены тогда была подруга, родом из Казахстана, Наташа Керберды. Было у Наташи и другое имя, казахское, но его Наташа чаще всего даже не сообщала — «все равно не выговорят». Наташа училась вместе с Леной и все рассказывала про своих родственников в Казахстане. Получалось у нее необычайно интересно, все родственники в рассказах Наташи оказывались невероятно умными и мудрыми людьми, и в их жизни национальные особенности, сами по себе страшно интересные, соседствовали с прекрасным чувством юмора и знанием всех современных реалий. Скажем, рассказывая, как ее приезжали сватать, Наташа упоминала:
— Тут бабушка выходит из юрты, руку к глазам прикладывает. Только жених из машины вышел, спрашивает строго так: «Ты кандидат?» Жених кланяется: «Конечно, бабушка, конечно, кандидат! Как можно!» — «А каких наук кандидат?» — «Технических, бабушка, технических!» — «Лучше бы физических, внучек… Ну ладно, раз кандидат, пройди в юрту!»
И Лена хохотала до упаду, не зная, чему верить в этих историях, чему не верить. Конечно же, Лена просто мечтала поехать в гости к подруге, и случай представился после третьего курса: выдались две недели между трудной экспедицией и началом учебного года, грех не воспользоваться…
Работы почти весь август велись в Красноярском крае, на берегах озера Косоголь (об этом месте еще будет отдельный разговор). Лена и Наташа участвовали и в разведках для поиска писаниц. Изображения нашли примерно там, где и ожидали: на скальных выходах, замыкавших старую долину озера, — километрах в трех от современной береговой линии. Погода до сих пор вроде бы радовала, а тут решительно испортилась, работы продвигались медленно.
Тут в отряде нашлись и любители играть в шаманистов. Такие любители, впрочем, регулярно находились во всякой степной экспедиции; вопрос только, насколько серьезно они играли и как это все воспринималось окружающими. На этот раз любитель нашелся солидный — заместитель начальника экспедиции, кандидат наук и так далее. Этот дяденька взял на себя все разведки и съемку писаниц, все время возвращаясь на базовый лагерь.
Почему-то этот человек придумал, будто духа-хранителя долины Косоголя зовут А-Фу. Почему именно А-Фу, а не, допустим, Чи-Ли, это никому неизвестно. Во всяком случае, хакасы, и в том числе и шаманы, покатывались со смеху, только услышав это бесподобное «А-Фу».
А Пидорчук (с этим человеком мы уже встречались) развлекался, как мог: связывал, например, металлические кружки, нанизывал на проволоку или веревку, дико гремел ими возле скал. Это он так привлекал внимание духов. Или орал диким голосом, приплясывал, колотя деревянной скалкой по крышке от котла, — изображал шаманское камлание. Веселило это развлечение многих, но вот видимого влияния на мир духов как-то не оказывало, и, во всяком случае, мерзкая погода установилась надолго.
— А-Фу, не шали! — махал пальцем на низкое небо Пидорчук, угрожая выдуманному им «духу». Металлической посуды в экспедиции хватало, дров для «шаманского» костра всегда было несложно собрать, и игра в шаманистов продолжалась, хотя всему остальному отряду, кроме Пидорчука, под конец изрядно надоела.
Дожди лили. Лили так, что начало разливаться крохотное озерцо возле скал — мелкая бессточная старица, почти болото. Столько воды выпало на степь в эти недели, что старица, вонючее теплое прибежище жуков-плавунцов и рыбешек, вышла из берегов и залила степь на несколько сотен метров вокруг — ни пройти, ни проехать.
По этому поводу Пидорчук тоже поскакал, повыл с кастрюлькой и связками кружек, но результаты были кислые, как и следовало ожидать.
В общем, все были рады окончанию сезона, и особенно Наташа, потому что могла съездить домой и показать подруге людей, о которых рассказывала уже года два.
Лена принимала и путешествие, и новые для нее места — казахстанскую степь — как всякий молодой и душевно здоровый человек, то есть с огромным интересом. Здесь, меньше чем в сутках езды от Кемерово, очень был заметен юг: вроде бы всего три градуса южнее Кемерово, а солнце стоит непривычно высоко, все залито пронзительным светом; Лена вспоминала невольно Украину, юг России, куда возили ее в детстве.
В синеве парили орлы… По крайней мере, Лена так называла для себя этих огромных птиц. Наташа со смехом уверяла, что это коршуны, а орлы гораздо больше.
Только тут, в Семипалатинской области, Лена сообразила, что слово «казашка» применительно к ее подруге действительно что-то означает. Лена выросла в Кемерово, родственники жили в Барнауле, а состав населения этих городов такой, что Высоцкий глубоко прав:
Мало того, что, во-первых, в летнее время они и правда жили в юрте, а там все устроено совсем особенным образом, не как в квартире.
Во-вторых, родственников у Наташи было очень много, гораздо больше, чем у Лены. Все эти родственники приходили и приезжали, и со всеми надо было сказать хотя бы несколько слов.
В-третьих, тут были совсем особенные отношения… Приехал, к примеру, дед Наташи, совсем необразованный старик; он и по-русски-то говорил плохо. Имя-отчество деда запомнилось, как Керберды Мамаевич… А может быть, на самом деле было и не совсем так. Но главное, деда все очень уважали, и его слово было страшно важным. Дед смотрел на Лену так внимательно, что ей стало неловко, потом отвел свои светло-желтые, птичьи глаза, отвернул темно-смуглое плоское лицо, что-то сказал… И у всех тут же напряженное выражение сменилось улыбками, довольным смехом, одобрительными кивками.
Потом Наташа объяснила Ленке, что это дед ее признал. Сказал, что, видно, Лена и правда любит Наташу, надо ей помогать, и что все родственники обрадовались. Лена вовремя поймала себя за язык: ей очень хотелось спросить, а что, если бы дед ее не признал? Тогда ей что, пришлось бы сразу уезжать? Но Лена девочка была умная (и выросла в умную женщину); этот вопрос она задала Наташе уже зимой, когда обе учились в университете.
Во второй половине августа под Кемерово летали паутинки, а тут еще вовсю сияло лето, стояла жара под небом, выцветшим до цвета промокашки или старых солдатских кальсон. Стрекотали кузнечики, страшно хотелось купаться. А на излучине реки, недалеко от водопоя, виднелись выходы скал, и на этих выходах девицы без труда нашли писаницы. Часть сюжетов девушки уже знали по работам в Кемеровской области и в Красноярском крае: колесницы, бредущие быки, лучники стреляют друг в друга или куда-то в белый свет, скачут всадники.
— Ленка, это же скифы!
— Не-а… Вот не скифская деталь, и вот…
Быстро договорились, что «эту прелесть» надо показать «знающим людям», а для этого — скопировать. Родственники отнеслись к этому с чувством юмора: что, надо много бумаги? Рулон? Пожалуйста, играйте в археологов…
Девчонки с упоением снимали писаницы; приятно было применять то, чему их учили три года, и если уж говорить честно, то весь день заниматься им было как-то особенно и нечем. А тут — речка, купание, орлы в небе, писаницы…
Весь день работали (вперемежку с болтовней и с купанием), а под вечер что-то погода начала изрядно портиться. То за три дня вообще на небе не было ни облачка, а тут покатились какие-то сизые тучи, даже погромыхало в отдалении.
На второй день погода продолжала портиться, и вся эта картина девчушкам уж очень напоминала Косоголь! Собирались тучи, уже не только вдалеке, на горизонте. Над головами тоже ходило сизое, на глазах темнеющее безобразие, и вид у неба становился все неприятнее: сразу видно, что вот-вот польется. Появились комары, и это были насекомые, мало похожие на тихих сибирских комариков: рыжие, колоссальных размеров, они налетали с невероятной скоростью, прямо как «летающие крепости».
Девушки думали уже бежать в поселок, к домикам и юртам, как вдали показался всадник — огромный, грузный, он, казалось, был крупнее мелкой, плотно сложенной казахской лошадки. Ехал он шагом, пожалуй, даже торжественно. Хотя, конечно, с таким-то пузом волей-неволей будешь откидываться в седле и держаться с величием хана.
Дедушка Керберды Мамаевич подъехал к писанице, молча бросил Наташе повод, подошел к камню, присел. С минуту старик доставал папиросы, закуривал, а девушки стояли, переминаясь с ноги на ногу. Величавые, спокойные движения Керберды показывали яснее слов — этот человек никогда в жизни не торопился и не умел этого делать.
— Наукой занимаетесь?
Керберды обращался почему-то именно к Лене, а Наташа только переводила.
— Занимаемся, дедушка, занимаемся…
Тон у Керберды был такой, словно Лене был не двадцать один год, а лет самое большее тринадцать. А она сама не понимала, почему ведет себя, как подросток, а не знающий себе цену солидный специалист.
— Хорошее дело, хорошее… А тебе сильно дождик нужен, девочка?
— Не-а…
— Ну вот, и мне совсем не надо дождик… А как не делать дождик, знаешь?
— Не-ет…
— Тогда уважать надо… Понимаешь?
— Как… уважать?
— Ну вот так…
Дед с кряхтением поднялся, шагнул к лошади, потащил из-под седла какую-то пеструю тряпочку. Подозвал жестом Лену и на ее глазах развернул тряпку, достал из нее… кусок сала. Сразу видно, что старого сала, прогорклого, и по степи распространился не самый дивный аромат.
— Вот смотри, как надо… А то у меня внучка ученая, она не умеет…
Переводя эти слова, Наташа потупилась, а Лена посмотрела на нее с невольным сочувствием. Странно было видеть в действии самый настоящий кочевой феодализм, тот самый, о котором рассказывали в институте на лекциях, с пережитками родоплеменного строя. На глазах у Лены глава феодально-родового клана не очень щадил личное достоинство младшей соплеменницы. И даже не очень заспоришь с ним… и через переводчицу не очень заспоришь, и вообще…
А глава клана, к изумлению Лены, стал что-то бормотать по-казахски и при этом тер салом по лицам изображенных человечков, по мордам быков и баранов, по непонятным изображениям. У Лены обмякли ноги, когда она поняла, что же делает Керберды Мамаевич.
— Теперь ты сама.
Лена взяла желтое вонючее сало из темно-коричневых пальцев деда, больше всего похожих на сардельки, ткнула в еще не протертые изображения. Керберды что-то бормотал.
— Дед говорит, ты плохо трешь… Ты трешь, будто палкой в муравейник тыкаешь. А нужно им давать еду, говорить с ними хорошо.
— А что он говорит? Я ведь не понимаю…
— Неважно что говорить, он так говорит. Главное, чтобы чувствовать и чтобы кормить…
Ни жива ни мертва, обалдевая от изумления, Лена долго терла изображения, старалась вызвать в душе побольше интереса, уважения. Керберды шел за ней, у последнего рисунка отнял сало, аккуратно завернул обратно в тряпочку.
— Ну, поняла?
— Поняла, дедушка…
— Ты занимайся наукой, занимайся. Это дело хорошее, это правильные люди тебя учат. А если тебе дождик не надо и комары не нужны, ты уважай, что изучаешь.
Керберды взлетел на лошадь так, словно ему было двадцать лет. На мгновение туша, какой мог позавидовать медведь, висела неподвижно над седлом, потом лошадь охнула, присела… И Керберды уже с высоты седла улыбнулся Лене, подмигнул желтым глазом и тронул лошадь.
Лена повернулась к Наташе… Та только усмехнулась и развела руками — мол, все ты видела сама…
— Что, теперь «уважать» будем?!
— Давай лучше «уважать», а иначе и правда дождь будет, дедушка тогда рассердится…
Тучи так и походили по окоему, но до дождя не дошло. Назавтра день вставал довольно серенький, но девицы намазали изображения сгущенным молоком, и к середине дня развиднело, разъяснилось.
— Может, случайность?!
— Лена, ты сама спроси, у дедушки…
Это происшествие подруги обсудили в Кемерово, в городской квартире Лены, вернее, родителей Лены. Наташа знала не больше Лены о том, как надо «уважать» изображения. Если дед, другие старики или другие мужчины и делали нечто подобное, то ее в эти дела не посвящали. Вероятно, и не посвятили бы, не займись она на глазах деда какой-то работой с писаными камнями.
Девушки долго пытались понять, с чем они имеют дело, но у них как-то плохо получалось. Раз даже побывали на собрании местных экстрасенсов, но речи их были туманны, а если девушки просили объяснить им более конкретно, что же происходит на камнях, экстрасенсы раздражались и сердились. Кроме того, двое молодых экстрасенсов стали приглашать девушек «вон на его день рождения», а пожилой глава этой достопочтенной корпорации смотрел очень уж сальными глазами на стройную фигурку Лены и намекал на необходимость «проверить ауру и включить астральные поля» в более интимной обстановке. Этот тип с золотыми фиксами и погаными влажными прикосновениями вызывал отвращение у обеих девиц, и знакомства они не поддержали — ни с ним, ни с двумя молодыми, «снимавшими» их более откровенно.
Ученые же вообще отказывались обсуждать «уважение» к писаницам. Для них мудрый Керберды Мамаевич и дурак Пидорчук были совершенно одинаковы, а в речах, обращенных к подругам, явственно слышалась снисходительность. Ученые «точно знали», что на свете может быть, а чего нет, и когда девушки пытались им рассказывать о том, что наблюдали своими глазами, те улыбались очень уж «понимающе» и начинали намекать, что в СССР осталось еще много непойманных шарлатанов, а в отдаленных районах бывают еще не вставшие на учет гипнотизеры.
В результате девушки постепенно вообще перестали искать какое-либо объяснение происходившему. Бог с ним! Пути подруг разошлись так, как это обычно и случается: обе выросли, окончили университет и вышли замуж. А тут еще все усугубил распад СССР, когда они оказались подданными разных государств и когда в гости друг к другу не очень-то и поедешь. Лена стала не особенно знаменитым, но весьма серьезным научным работником, Наташа — менее серьезным, просто сотрудником одного из бесчисленных провинциальных музейчиков.
Со времен поездки в Казахстан Лена никогда не мазала ничем древние изображения и никогда не пыталась их специально «уважать». Однако помнилось чувство, постепенно приходящее к тебе, если всерьез стараться вызвать это самое «уважение»: смесь почитания и поклонения с желанием заботиться, сделать получше, дать что-то повкуснее… Женщина должна быть уж совсем предельной дурой, чтобы у нее не получилось. А Лена далеко не дура, она просто создана для семейной жизни, и она умеет вызывать у себя это ощущение, даже без особенных усилий. Что характерно, если «уважать» — с писаницами можно работать сколько угодно и без особенных проблем: ни погода не портится, ни каких-то психологических трудностей никто не испытывает— скажем, в виде малоприятных ощущений.
На этом сходится большая часть тех, кто рассказывал мне о собственном опыте работы на писаных камнях: «Надо уважать!» Дело не в жертвах, не в каких-то камланиях и ритуалах. Тем более, не надо играть в совершение этих ритуалов. Главное — искренне, без всякой задней мысли вызывать в себе серьезное, уважительное отношение к изображениям, а главное — к тем, кто их создал. И к целям, с которыми они созданы. Если уважаешь и если это чувствуется — тебе не будет препятствий ни в чем.
Мне легко возразить: мол, а как же ученые прежних, классических лет? Они же были или христианами и никакого почтения к капищам местных племен не испытывали, или они не верили ни в бога, ни в беса, а к писаницам, курганам и погребениям демонстративно относились лишь как к историческому источнику.
Это и так, и не так. Православные христиане, как правило, как раз чтут капища, идолов, вообще любые верования других народов. И если писаница объект поклонения, то и отношение к ней будет серьезным, уважительным — именно потому, и именно в той мере, в которой она священна для каких-то других людей.
А если уж говорить об ученых, то можно себе представить, с каким эмоциональным подъемом, с каким восторгом, с каким благоговением подступались к писаным камням первые исследователи, будь то Мессершмидт, описавший «оленные камни» в 1717 году, или будь то Николай Мартьянов, основатель Минусинского музея, уже в конце XIX века. Уверяю вас, было в их восприятии писаниц это самое «уважение», и было в огромных количествах. Хороший ученый, между прочим, это почти всегда сильный религиозный тип. Если не хочешь истины, не стремишься к абсолютному знанию, зачем пойдешь в науку? Есть занятия и подоходное, и попроще, не требующие такой самоотдачи: торговать окорочками, гнать самогон, выращивать клубнику, ремонтировать автомобили.
Опыт показывает, что, имея дело с писаницами, почти невероятно столкновение с чем-то вполне материальным. Самое большее, нападают полчища комаров… хотя и это можно отнести за счет пасмурной погоды. Хотя да, ворона-то к Эмилю Биглеру прилетала вполне материальная, материальное некуда. Но с какими-то чудищами или с неприятными существами вы вряд ли столкнетесь, и уж тем более вряд ли вам явятся во плоти некие духи или те, кто создавал писаницу.
Скорее всего, начнет портиться погода, происходить всяческие атмосферные «чудеса», порой очень поганого свойства. Мне рассказывали и о внезапных вихрях, уносящих не то что палатки, а швырявших на десятки метров людей, прямо как американские торнадо. И про град с гусиное яйцо, пошедший посреди июля (двух участников экспедиции пришлось госпитализировать). И про разливы рек, внезапные, ночные и коварные. Все это крайне неприятно, порой и смертельно опасно и все-таки совсем не похоже на появление каких-то непонятных существ, призрачных или во плоти.
Самое плохое, что может случиться с человеком на писаницах, это появление призрачных, но притом даже и не видимых глазом, только ощущаемых и слышимых созданий, как это было с Ритой и Андреем. Эти явления уже нуждаются в объяснениях. Действительно, кто же это являлся Биглеру, толокся вокруг Андрея, пытался преследовать Риту? Кого научили почитать Лену? Тут может быть несколько и очень разных объяснений.
Первое: те, кто создали писаницу, продолжают обитать возле нее (с тем же успехом можно предположить, что обитают они непосредственно в самих изображениях). Им-то и приносятся жертвы, они-то и могут пакостить тем, кто относится к ним недостаточно уважительно.
Можно представить себе, что эти призрачные создания входят и в ворону, подчиняя ее своей воле. В конце концов, почему бы и нет?!
Это предположение привлекает тем, что позволяет объяснять очень индивидуальные формы поведения этих неведомых сущностей. Полное впечатление, что шедший за Ритой попросту был смущен (может быть, и возмущен) ее поведением. Если представить себе, что у этого призрачного существа сохранилась психология человека патриархального общества с его строгостью нравов и представлениями о женщине как о существе скромном, деликатном, не способном себя навязывать, — и многое станет нам понятно. По крайней мере, это внезапное бегство призрака наводит как раз на такую мысль.
Второе: древние жрецы или шаманы заколдовали писаницы, и теперь это колдовство проявляется… так, как проявляется. А может быть, при неуважительном отношении тут же пробуждаются к жизни давно усопшие жрецы и шаманы. Сильному шаману совсем нетрудно представить самое себя хоть толпой людей, хоть взбесившимся слоном, а не то что простенькой вороной.
И, наконец, третье: изначально на писаницах происходили, скажем так, не совсем обычные информационные или информационно-энергетические процессы. Возможно, они усилены тем, что в этих местах сделаны писаницы. Возможно, в этом не было необходимости, и само место, в силу своих уникальных особенностей, создает непонятные нам, но объясняющиеся вполне материалистически эффекты.
Можно сделать и другие предположения, более или менее обоснованные, но я не вижу такой необходимости. В любом случае мы не можем доказательно объяснить явление. То есть рерихнувшиеся могут «доказать» и «обосновать» все, что угодно, многословно распространяясь по поводу «тайн древних цивилизаций» и «произнесения магического слога „аум»". Экстрасенсы так же туманно расскажут про «пространственно-временной континуум» и про «изменение информационно-энергетических полей». Ну и что доказывают все эти слова? К чему все фиктивные объяснения, основанные на надуманных, высосанных из пальца доводах?
Гораздо честнее прямо сказать читателю, что причина всех этих явлений и их… гм… гм… их «информационно-энергетическая основа» нам совершенно неизвестна.
ЧАСТЬ IV
Глава 35
Представления о Сибири обитателей Москвы и Петербурга — особая тема разговора. По моим наблюдениям, дичайших слухов о Сибири в этих городах сейчас ходит не меньше, чем в прошлом (Увы! Уже в позапрошлом, XIX веке!) ходило в Париже и Берлине о нравах Москвы и Петербурга. Особенно было забавно, когда рассуждали о медведях, бродящих по улицам российских столиц жители европейских городов, названия которых производны от немецкого названия медведя — der Bar: я имею в виду Берн, Брно, Берлин.
— У, постылые…— бурчал он в сторону писаниц, будто они в чем-то виноваты, а если местоположение изображений позволяло, то, случалось, и пинал нелюбимые рисунки.
Пяткин же сам обязательно принимал участие в работе с рисунками и при этом что-то жизнерадостно ворковал, словно бы беседовал с изображениями или с бумагой, — так люди иногда разговаривают с автомобилем, компьютером или телевизором. В этом ли было дело или в чем-то другом, но, по крайней мере, поганые чудеса прекратились, вот это совершенно точно.
Фомич сделал из этого свои выводы — весьма своеобразные, но по-своему весьма логичные; состояли выводы в том, что писаницы — они по-своему живыe, и что лучше их вообще не трогать, если есть малейшая возможность.
Рассказ Лены
Эта женщина, по-моему, и в свои нынешние годы осталась существом восторженным и по-прежнему хотела бы мира и покоя среди всех археологов, хотя теперь об этом она уже не говорит. А пятнадцать лет назад ее крайне огорчало, что археологи как встретятся — так сразу начинают ругаться между собой и все никакого нет на них удержу.— Мальчики! Ну что вы орете! Мы же такими интересными вещами занимаемся! — не раз стонала она на всевозможных банкетах, неизменно венчавших археологические сборища.
Эта наивность у одних вызывала раздражение, у других поток идиотских разговоров про несовершенство женского ума, и только немногие умные ласково улыбались и переводили разговор на менее чреватые темы. Потому что было в этом, кроме эмоций доброй девочки, еще и подспудное понимание — в споре не рождается истина. В споре вообще не рождается ничего, кроме амбиций, взаимных оскорблений и глупого, злобного крика. Дочка видного биолога, Лена знала, как рождается истина: в долгой уединенной работе. В сером многомесячном труде, никому не видном и никем особо не оцененном. И находят истину те, кто умеет делать этот труд, а не рвет глотку с трибуны или в кулуарах научных и околонаучных форумов.
А истину Лена ценила, и людей, умеющих ее искать, очень и очень уважала. Сама же она очень хотела найти в Сибири побольше палеолитического искусства. Потому что если во Франции известно до 200 пещер, где есть целые галереи, расписанные 15—25 тысяч лет тому назад, то в Сибири нет ничего подобного. Писаницы? А писаницы несравненно моложе, не больше 4—6 тысяч лет!
Долгое время проблему пытались просто снять: мол, Франция хорошо изучена, а Сибирь не изучена вообще! Это европейские ученые клевещут на Сибирь и называют ее народы обидными словами — мол, «отсталые». А в Сибири, кончено же, есть не менее великое искусство, просто его еще не нашли.
Беда в том, что проходили годы, складывались в десятилетия, и сейчас никак нельзя сказать, что Сибирь так уж плохо изучена. А вот искусства как не было, так и нет ни в одной из бесчисленных сибирских пещер. Ну нет и нет, что ты тут будешь делать!
Впрочем, и нигде в мире не было ничего похожего на пещерное искусство Европы. То есть появлялось, конечно, искусство во всех краях Земли, но гораздо позже, совсем в другое время. А единичные образцы искусства того же возраста оказывались невыразительными, скучными и, как полагается исключениям, только подтверждали правило. Почему это так, что особенного в этой Европе, можно долго спорить, и к этому спору Лена не была готова. Родившись в Сибири, Лена только очень обижалась, что на ее исторической родине нет такого же искусства, как в какой-то там Франции, и очень хотела бы его найти.
А еще у Лены тогда была подруга, родом из Казахстана, Наташа Керберды. Было у Наташи и другое имя, казахское, но его Наташа чаще всего даже не сообщала — «все равно не выговорят». Наташа училась вместе с Леной и все рассказывала про своих родственников в Казахстане. Получалось у нее необычайно интересно, все родственники в рассказах Наташи оказывались невероятно умными и мудрыми людьми, и в их жизни национальные особенности, сами по себе страшно интересные, соседствовали с прекрасным чувством юмора и знанием всех современных реалий. Скажем, рассказывая, как ее приезжали сватать, Наташа упоминала:
— Тут бабушка выходит из юрты, руку к глазам прикладывает. Только жених из машины вышел, спрашивает строго так: «Ты кандидат?» Жених кланяется: «Конечно, бабушка, конечно, кандидат! Как можно!» — «А каких наук кандидат?» — «Технических, бабушка, технических!» — «Лучше бы физических, внучек… Ну ладно, раз кандидат, пройди в юрту!»
И Лена хохотала до упаду, не зная, чему верить в этих историях, чему не верить. Конечно же, Лена просто мечтала поехать в гости к подруге, и случай представился после третьего курса: выдались две недели между трудной экспедицией и началом учебного года, грех не воспользоваться…
Работы почти весь август велись в Красноярском крае, на берегах озера Косоголь (об этом месте еще будет отдельный разговор). Лена и Наташа участвовали и в разведках для поиска писаниц. Изображения нашли примерно там, где и ожидали: на скальных выходах, замыкавших старую долину озера, — километрах в трех от современной береговой линии. Погода до сих пор вроде бы радовала, а тут решительно испортилась, работы продвигались медленно.
Тут в отряде нашлись и любители играть в шаманистов. Такие любители, впрочем, регулярно находились во всякой степной экспедиции; вопрос только, насколько серьезно они играли и как это все воспринималось окружающими. На этот раз любитель нашелся солидный — заместитель начальника экспедиции, кандидат наук и так далее. Этот дяденька взял на себя все разведки и съемку писаниц, все время возвращаясь на базовый лагерь.
Почему-то этот человек придумал, будто духа-хранителя долины Косоголя зовут А-Фу. Почему именно А-Фу, а не, допустим, Чи-Ли, это никому неизвестно. Во всяком случае, хакасы, и в том числе и шаманы, покатывались со смеху, только услышав это бесподобное «А-Фу».
А Пидорчук (с этим человеком мы уже встречались) развлекался, как мог: связывал, например, металлические кружки, нанизывал на проволоку или веревку, дико гремел ими возле скал. Это он так привлекал внимание духов. Или орал диким голосом, приплясывал, колотя деревянной скалкой по крышке от котла, — изображал шаманское камлание. Веселило это развлечение многих, но вот видимого влияния на мир духов как-то не оказывало, и, во всяком случае, мерзкая погода установилась надолго.
— А-Фу, не шали! — махал пальцем на низкое небо Пидорчук, угрожая выдуманному им «духу». Металлической посуды в экспедиции хватало, дров для «шаманского» костра всегда было несложно собрать, и игра в шаманистов продолжалась, хотя всему остальному отряду, кроме Пидорчука, под конец изрядно надоела.
Дожди лили. Лили так, что начало разливаться крохотное озерцо возле скал — мелкая бессточная старица, почти болото. Столько воды выпало на степь в эти недели, что старица, вонючее теплое прибежище жуков-плавунцов и рыбешек, вышла из берегов и залила степь на несколько сотен метров вокруг — ни пройти, ни проехать.
По этому поводу Пидорчук тоже поскакал, повыл с кастрюлькой и связками кружек, но результаты были кислые, как и следовало ожидать.
В общем, все были рады окончанию сезона, и особенно Наташа, потому что могла съездить домой и показать подруге людей, о которых рассказывала уже года два.
Лена принимала и путешествие, и новые для нее места — казахстанскую степь — как всякий молодой и душевно здоровый человек, то есть с огромным интересом. Здесь, меньше чем в сутках езды от Кемерово, очень был заметен юг: вроде бы всего три градуса южнее Кемерово, а солнце стоит непривычно высоко, все залито пронзительным светом; Лена вспоминала невольно Украину, юг России, куда возили ее в детстве.
В синеве парили орлы… По крайней мере, Лена так называла для себя этих огромных птиц. Наташа со смехом уверяла, что это коршуны, а орлы гораздо больше.
Только тут, в Семипалатинской области, Лена сообразила, что слово «казашка» применительно к ее подруге действительно что-то означает. Лена выросла в Кемерово, родственники жили в Барнауле, а состав населения этих городов такой, что Высоцкий глубоко прав:
Лена привыкла, что всяких народов бывает много, но все они друг на друга неуловимо похожи и разницы особой нет. Только тут до нее вполне дошло, что юрта — это и правда такое жилье, а не местное название пятиэтажки, что опыт жизни ее подруги кое в чем совершенно иной, чем у нее самой, у Лены.
Вот бьют чеченов немцы из Поволжья,
А место битвы — город Барнаул.
Мало того, что, во-первых, в летнее время они и правда жили в юрте, а там все устроено совсем особенным образом, не как в квартире.
Во-вторых, родственников у Наташи было очень много, гораздо больше, чем у Лены. Все эти родственники приходили и приезжали, и со всеми надо было сказать хотя бы несколько слов.
В-третьих, тут были совсем особенные отношения… Приехал, к примеру, дед Наташи, совсем необразованный старик; он и по-русски-то говорил плохо. Имя-отчество деда запомнилось, как Керберды Мамаевич… А может быть, на самом деле было и не совсем так. Но главное, деда все очень уважали, и его слово было страшно важным. Дед смотрел на Лену так внимательно, что ей стало неловко, потом отвел свои светло-желтые, птичьи глаза, отвернул темно-смуглое плоское лицо, что-то сказал… И у всех тут же напряженное выражение сменилось улыбками, довольным смехом, одобрительными кивками.
Потом Наташа объяснила Ленке, что это дед ее признал. Сказал, что, видно, Лена и правда любит Наташу, надо ей помогать, и что все родственники обрадовались. Лена вовремя поймала себя за язык: ей очень хотелось спросить, а что, если бы дед ее не признал? Тогда ей что, пришлось бы сразу уезжать? Но Лена девочка была умная (и выросла в умную женщину); этот вопрос она задала Наташе уже зимой, когда обе учились в университете.
Во второй половине августа под Кемерово летали паутинки, а тут еще вовсю сияло лето, стояла жара под небом, выцветшим до цвета промокашки или старых солдатских кальсон. Стрекотали кузнечики, страшно хотелось купаться. А на излучине реки, недалеко от водопоя, виднелись выходы скал, и на этих выходах девицы без труда нашли писаницы. Часть сюжетов девушки уже знали по работам в Кемеровской области и в Красноярском крае: колесницы, бредущие быки, лучники стреляют друг в друга или куда-то в белый свет, скачут всадники.
— Ленка, это же скифы!
— Не-а… Вот не скифская деталь, и вот…
Быстро договорились, что «эту прелесть» надо показать «знающим людям», а для этого — скопировать. Родственники отнеслись к этому с чувством юмора: что, надо много бумаги? Рулон? Пожалуйста, играйте в археологов…
Девчонки с упоением снимали писаницы; приятно было применять то, чему их учили три года, и если уж говорить честно, то весь день заниматься им было как-то особенно и нечем. А тут — речка, купание, орлы в небе, писаницы…
Весь день работали (вперемежку с болтовней и с купанием), а под вечер что-то погода начала изрядно портиться. То за три дня вообще на небе не было ни облачка, а тут покатились какие-то сизые тучи, даже погромыхало в отдалении.
На второй день погода продолжала портиться, и вся эта картина девчушкам уж очень напоминала Косоголь! Собирались тучи, уже не только вдалеке, на горизонте. Над головами тоже ходило сизое, на глазах темнеющее безобразие, и вид у неба становился все неприятнее: сразу видно, что вот-вот польется. Появились комары, и это были насекомые, мало похожие на тихих сибирских комариков: рыжие, колоссальных размеров, они налетали с невероятной скоростью, прямо как «летающие крепости».
Девушки думали уже бежать в поселок, к домикам и юртам, как вдали показался всадник — огромный, грузный, он, казалось, был крупнее мелкой, плотно сложенной казахской лошадки. Ехал он шагом, пожалуй, даже торжественно. Хотя, конечно, с таким-то пузом волей-неволей будешь откидываться в седле и держаться с величием хана.
Дедушка Керберды Мамаевич подъехал к писанице, молча бросил Наташе повод, подошел к камню, присел. С минуту старик доставал папиросы, закуривал, а девушки стояли, переминаясь с ноги на ногу. Величавые, спокойные движения Керберды показывали яснее слов — этот человек никогда в жизни не торопился и не умел этого делать.
— Наукой занимаетесь?
Керберды обращался почему-то именно к Лене, а Наташа только переводила.
— Занимаемся, дедушка, занимаемся…
Тон у Керберды был такой, словно Лене был не двадцать один год, а лет самое большее тринадцать. А она сама не понимала, почему ведет себя, как подросток, а не знающий себе цену солидный специалист.
— Хорошее дело, хорошее… А тебе сильно дождик нужен, девочка?
— Не-а…
— Ну вот, и мне совсем не надо дождик… А как не делать дождик, знаешь?
— Не-ет…
— Тогда уважать надо… Понимаешь?
— Как… уважать?
— Ну вот так…
Дед с кряхтением поднялся, шагнул к лошади, потащил из-под седла какую-то пеструю тряпочку. Подозвал жестом Лену и на ее глазах развернул тряпку, достал из нее… кусок сала. Сразу видно, что старого сала, прогорклого, и по степи распространился не самый дивный аромат.
— Вот смотри, как надо… А то у меня внучка ученая, она не умеет…
Переводя эти слова, Наташа потупилась, а Лена посмотрела на нее с невольным сочувствием. Странно было видеть в действии самый настоящий кочевой феодализм, тот самый, о котором рассказывали в институте на лекциях, с пережитками родоплеменного строя. На глазах у Лены глава феодально-родового клана не очень щадил личное достоинство младшей соплеменницы. И даже не очень заспоришь с ним… и через переводчицу не очень заспоришь, и вообще…
А глава клана, к изумлению Лены, стал что-то бормотать по-казахски и при этом тер салом по лицам изображенных человечков, по мордам быков и баранов, по непонятным изображениям. У Лены обмякли ноги, когда она поняла, что же делает Керберды Мамаевич.
— Теперь ты сама.
Лена взяла желтое вонючее сало из темно-коричневых пальцев деда, больше всего похожих на сардельки, ткнула в еще не протертые изображения. Керберды что-то бормотал.
— Дед говорит, ты плохо трешь… Ты трешь, будто палкой в муравейник тыкаешь. А нужно им давать еду, говорить с ними хорошо.
— А что он говорит? Я ведь не понимаю…
— Неважно что говорить, он так говорит. Главное, чтобы чувствовать и чтобы кормить…
Ни жива ни мертва, обалдевая от изумления, Лена долго терла изображения, старалась вызвать в душе побольше интереса, уважения. Керберды шел за ней, у последнего рисунка отнял сало, аккуратно завернул обратно в тряпочку.
— Ну, поняла?
— Поняла, дедушка…
— Ты занимайся наукой, занимайся. Это дело хорошее, это правильные люди тебя учат. А если тебе дождик не надо и комары не нужны, ты уважай, что изучаешь.
Керберды взлетел на лошадь так, словно ему было двадцать лет. На мгновение туша, какой мог позавидовать медведь, висела неподвижно над седлом, потом лошадь охнула, присела… И Керберды уже с высоты седла улыбнулся Лене, подмигнул желтым глазом и тронул лошадь.
Лена повернулась к Наташе… Та только усмехнулась и развела руками — мол, все ты видела сама…
— Что, теперь «уважать» будем?!
— Давай лучше «уважать», а иначе и правда дождь будет, дедушка тогда рассердится…
Тучи так и походили по окоему, но до дождя не дошло. Назавтра день вставал довольно серенький, но девицы намазали изображения сгущенным молоком, и к середине дня развиднело, разъяснилось.
— Может, случайность?!
— Лена, ты сама спроси, у дедушки…
Это происшествие подруги обсудили в Кемерово, в городской квартире Лены, вернее, родителей Лены. Наташа знала не больше Лены о том, как надо «уважать» изображения. Если дед, другие старики или другие мужчины и делали нечто подобное, то ее в эти дела не посвящали. Вероятно, и не посвятили бы, не займись она на глазах деда какой-то работой с писаными камнями.
Девушки долго пытались понять, с чем они имеют дело, но у них как-то плохо получалось. Раз даже побывали на собрании местных экстрасенсов, но речи их были туманны, а если девушки просили объяснить им более конкретно, что же происходит на камнях, экстрасенсы раздражались и сердились. Кроме того, двое молодых экстрасенсов стали приглашать девушек «вон на его день рождения», а пожилой глава этой достопочтенной корпорации смотрел очень уж сальными глазами на стройную фигурку Лены и намекал на необходимость «проверить ауру и включить астральные поля» в более интимной обстановке. Этот тип с золотыми фиксами и погаными влажными прикосновениями вызывал отвращение у обеих девиц, и знакомства они не поддержали — ни с ним, ни с двумя молодыми, «снимавшими» их более откровенно.
Ученые же вообще отказывались обсуждать «уважение» к писаницам. Для них мудрый Керберды Мамаевич и дурак Пидорчук были совершенно одинаковы, а в речах, обращенных к подругам, явственно слышалась снисходительность. Ученые «точно знали», что на свете может быть, а чего нет, и когда девушки пытались им рассказывать о том, что наблюдали своими глазами, те улыбались очень уж «понимающе» и начинали намекать, что в СССР осталось еще много непойманных шарлатанов, а в отдаленных районах бывают еще не вставшие на учет гипнотизеры.
В результате девушки постепенно вообще перестали искать какое-либо объяснение происходившему. Бог с ним! Пути подруг разошлись так, как это обычно и случается: обе выросли, окончили университет и вышли замуж. А тут еще все усугубил распад СССР, когда они оказались подданными разных государств и когда в гости друг к другу не очень-то и поедешь. Лена стала не особенно знаменитым, но весьма серьезным научным работником, Наташа — менее серьезным, просто сотрудником одного из бесчисленных провинциальных музейчиков.
Со времен поездки в Казахстан Лена никогда не мазала ничем древние изображения и никогда не пыталась их специально «уважать». Однако помнилось чувство, постепенно приходящее к тебе, если всерьез стараться вызвать это самое «уважение»: смесь почитания и поклонения с желанием заботиться, сделать получше, дать что-то повкуснее… Женщина должна быть уж совсем предельной дурой, чтобы у нее не получилось. А Лена далеко не дура, она просто создана для семейной жизни, и она умеет вызывать у себя это ощущение, даже без особенных усилий. Что характерно, если «уважать» — с писаницами можно работать сколько угодно и без особенных проблем: ни погода не портится, ни каких-то психологических трудностей никто не испытывает— скажем, в виде малоприятных ощущений.
На этом сходится большая часть тех, кто рассказывал мне о собственном опыте работы на писаных камнях: «Надо уважать!» Дело не в жертвах, не в каких-то камланиях и ритуалах. Тем более, не надо играть в совершение этих ритуалов. Главное — искренне, без всякой задней мысли вызывать в себе серьезное, уважительное отношение к изображениям, а главное — к тем, кто их создал. И к целям, с которыми они созданы. Если уважаешь и если это чувствуется — тебе не будет препятствий ни в чем.
Мне легко возразить: мол, а как же ученые прежних, классических лет? Они же были или христианами и никакого почтения к капищам местных племен не испытывали, или они не верили ни в бога, ни в беса, а к писаницам, курганам и погребениям демонстративно относились лишь как к историческому источнику.
Это и так, и не так. Православные христиане, как правило, как раз чтут капища, идолов, вообще любые верования других народов. И если писаница объект поклонения, то и отношение к ней будет серьезным, уважительным — именно потому, и именно в той мере, в которой она священна для каких-то других людей.
А если уж говорить об ученых, то можно себе представить, с каким эмоциональным подъемом, с каким восторгом, с каким благоговением подступались к писаным камням первые исследователи, будь то Мессершмидт, описавший «оленные камни» в 1717 году, или будь то Николай Мартьянов, основатель Минусинского музея, уже в конце XIX века. Уверяю вас, было в их восприятии писаниц это самое «уважение», и было в огромных количествах. Хороший ученый, между прочим, это почти всегда сильный религиозный тип. Если не хочешь истины, не стремишься к абсолютному знанию, зачем пойдешь в науку? Есть занятия и подоходное, и попроще, не требующие такой самоотдачи: торговать окорочками, гнать самогон, выращивать клубнику, ремонтировать автомобили.
Опыт показывает, что, имея дело с писаницами, почти невероятно столкновение с чем-то вполне материальным. Самое большее, нападают полчища комаров… хотя и это можно отнести за счет пасмурной погоды. Хотя да, ворона-то к Эмилю Биглеру прилетала вполне материальная, материальное некуда. Но с какими-то чудищами или с неприятными существами вы вряд ли столкнетесь, и уж тем более вряд ли вам явятся во плоти некие духи или те, кто создавал писаницу.
Скорее всего, начнет портиться погода, происходить всяческие атмосферные «чудеса», порой очень поганого свойства. Мне рассказывали и о внезапных вихрях, уносящих не то что палатки, а швырявших на десятки метров людей, прямо как американские торнадо. И про град с гусиное яйцо, пошедший посреди июля (двух участников экспедиции пришлось госпитализировать). И про разливы рек, внезапные, ночные и коварные. Все это крайне неприятно, порой и смертельно опасно и все-таки совсем не похоже на появление каких-то непонятных существ, призрачных или во плоти.
Самое плохое, что может случиться с человеком на писаницах, это появление призрачных, но притом даже и не видимых глазом, только ощущаемых и слышимых созданий, как это было с Ритой и Андреем. Эти явления уже нуждаются в объяснениях. Действительно, кто же это являлся Биглеру, толокся вокруг Андрея, пытался преследовать Риту? Кого научили почитать Лену? Тут может быть несколько и очень разных объяснений.
Первое: те, кто создали писаницу, продолжают обитать возле нее (с тем же успехом можно предположить, что обитают они непосредственно в самих изображениях). Им-то и приносятся жертвы, они-то и могут пакостить тем, кто относится к ним недостаточно уважительно.
Можно представить себе, что эти призрачные создания входят и в ворону, подчиняя ее своей воле. В конце концов, почему бы и нет?!
Это предположение привлекает тем, что позволяет объяснять очень индивидуальные формы поведения этих неведомых сущностей. Полное впечатление, что шедший за Ритой попросту был смущен (может быть, и возмущен) ее поведением. Если представить себе, что у этого призрачного существа сохранилась психология человека патриархального общества с его строгостью нравов и представлениями о женщине как о существе скромном, деликатном, не способном себя навязывать, — и многое станет нам понятно. По крайней мере, это внезапное бегство призрака наводит как раз на такую мысль.
Второе: древние жрецы или шаманы заколдовали писаницы, и теперь это колдовство проявляется… так, как проявляется. А может быть, при неуважительном отношении тут же пробуждаются к жизни давно усопшие жрецы и шаманы. Сильному шаману совсем нетрудно представить самое себя хоть толпой людей, хоть взбесившимся слоном, а не то что простенькой вороной.
И, наконец, третье: изначально на писаницах происходили, скажем так, не совсем обычные информационные или информационно-энергетические процессы. Возможно, они усилены тем, что в этих местах сделаны писаницы. Возможно, в этом не было необходимости, и само место, в силу своих уникальных особенностей, создает непонятные нам, но объясняющиеся вполне материалистически эффекты.
Можно сделать и другие предположения, более или менее обоснованные, но я не вижу такой необходимости. В любом случае мы не можем доказательно объяснить явление. То есть рерихнувшиеся могут «доказать» и «обосновать» все, что угодно, многословно распространяясь по поводу «тайн древних цивилизаций» и «произнесения магического слога „аум»". Экстрасенсы так же туманно расскажут про «пространственно-временной континуум» и про «изменение информационно-энергетических полей». Ну и что доказывают все эти слова? К чему все фиктивные объяснения, основанные на надуманных, высосанных из пальца доводах?
Гораздо честнее прямо сказать читателю, что причина всех этих явлений и их… гм… гм… их «информационно-энергетическая основа» нам совершенно неизвестна.
ЧАСТЬ IV
ИСТОРИИ С СЕВЕРО-ВОСТОКА
Из Сибири всегда что-то новое!
И. Ефремов
Глава 35
О ГОРОДАХ И МЕДВЕДЯХ
— Но вы же сражаетесь с медведями, поручик?! В Петербурге же столько медведей!
— А как же, мадам! Я как выйду из Зимнего дворца, сразу же саблей самого большого из них — р-раз!
Подлинный анекдот XIX века
Представления о Сибири обитателей Москвы и Петербурга — особая тема разговора. По моим наблюдениям, дичайших слухов о Сибири в этих городах сейчас ходит не меньше, чем в прошлом (Увы! Уже в позапрошлом, XIX веке!) ходило в Париже и Берлине о нравах Москвы и Петербурга. Особенно было забавно, когда рассуждали о медведях, бродящих по улицам российских столиц жители европейских городов, названия которых производны от немецкого названия медведя — der Bar: я имею в виду Берн, Брно, Берлин.