Страница:
Умирал он трое суток, под конец дико выл уже беспрестанно, все боялся каких-то существ, которые мерещились ему в углах избы. Но от священника он шарахался, буквально не мог находиться с ним рядом.
Почему народная память прочно связала это создание с Ивановым — не знаю. Факт остается фактом — связала, и самым прочным образом.
Еще менее понятно, почему и как оказались связаны с Ивановым по крайней мере две избушки— одна в верховьях Лены, другая на Витиме.
Глава 37
С этой избушкой вообще все непонятно, и на карте ее местоположение показывают в настолько разных местах, что просто диву даешься. То уважаемый коллега обещает показать ее, «если будешь на Макарово», — а это самые верховья Лены. То вдруг оказывается, что эта избушка перемещается к устью Витима, чуть ли не на тысячу километров севернее. А то и вообще перемещается эта поганая избушка на какие-то притоки Лены.
Одно время я откровенно ржал, уверенный, что выдумали эту избушку! Даже приставал, чтобы сознались, сказали бы честно — ведь придумали?! Даже как-то раздражало, что коллеги не желают «колоться».
Но сведения накапливались, и получалось — слишком уж много и слишком разных людей слыхали про эту избушку. На следующем этапе я думал, что речь идет попросту о разных избушках, поставленных в разное время и при разных обстоятельствах.
Но и эта версия не совсем надежна, потому что избушки порой не оказывается как раз в том месте, где ее вполне определенно видели еще недавно. Приходится признать: избушка, плюс ко всем прочим радостям, еще и способна появляться и исчезать. Я уже высказывал убеждение, что очень многие истории, рассказанные братьями Стругацкими, имеют сибирские корни. Конкретно говоря — хакасские и саянские корни. Насчет якутских корней ничего не могу сказать, сведений у меня нет, но вот сам образ кочующего Красного дома из «Града обреченного» как-то сразу вызывает у меня в памяти эту злополучную избушку…
То есть избушка-то все же не одна, их по меньшей мере две. Одна — пятистенок с трубой, и на одной из стен — дверь и два окна. У этой избы на окнах — резные наличники, а крыльцо высокое, «хозяйское». Другую избушку описывают как обычнейший четырехугольный сруб, который топится по-черному. Мне не удалось установить привязку каждой избушки к какому-то определенному месту. Похоже, каждая из них может возникать непредсказуемо на довольно обширной территории. Именно поэтому мои информаторы долго не могли толком сказать, где эта избушка. Они не сомневались, что где-нибудь она да появится, но где именно и какая именно из этих двух, сказать заранее невозможно.
Вот характер избушек сильно различается, и рассказы о том, что ждет людей в каждой из них, неодинаковы. Про сруб, который топится по-черному, рассказывают чаще всего такую историю.
В этой избушке ночевало как-то трое охотников. Что-то им всю ночь не спалось, как-то нехорошо все было… То ветер воет так, словно с охотниками пытается разговаривать какое-то существо. То вроде стукнет кто-то в окно, то раздаются осторожные шаги… А в полночь стала поворачиваться задвижка, и почему-то это вызывало просто панический страх у всех троих. Может быть потому, что было совершенно непонятно, кто же или что же двигает эту деревяшку. Ни какого-то лезвия не видно, ничего. Причем и дверь не раскрывается, никто в избушку не входит. Просто задвижка, на которую запираются охотники в избушке, поворачивается, и все. И происходит это именно в двенадцать часов ночи.
Две ночи друзья еще терпят снедающее их любопытство, а на третью ночь они бросают жребий: один из них должен забраться перед ночью на сосну, нависающую над избушкой, и посмотреть, из-за чего же крутится задвижка.
В полночь раздается жуткий вопль, что-то тяжелое рушится на крышу избушки. Двое втаскивают третьего и потом несколько дней на носилках выносят его из тайги (эта часть истории странно звучит, если избушка находится на берегу крупной реки, по которой часто плывут баржи, катера и лодки).
Этот охотник жив и даже не очень расшибся, но потерял сознание и так и лежит в ступоре, в коме, никак не может прийти в сознание.
Друзья, естественно, сдают беднягу в больницу и возвращаются к своим охотничьим делам, надолго теряют след друга. По одним данным — на несколько месяцев, а по другим даже на год или два. Во всяком случае, на него эти двое больше не рассчитывают и встречаются почти случайно. Теперь их товарищ здоров, прекрасно помнит их обоих, помнит их приключения в тайге… Все приключения, кроме истории в поганой избушке. Он буквально ничего не помнит, и друзья, конечно же, ему изо всех сил напоминают, стараются рассказывать о деталях, об общих делах этого времени, об их разговорах в этой избушке. В результате третий охотник начинает вспоминать… и когда память вот-вот должна восстановиться, он к ужасу друзей опять впадает в ступор.
Что случилось?!
Приходится опять сдать его в больницу, и врачи объясняют двум охотникам (иногда уточняется: «Самый главный психиатр им объясняет»): мол, мы и сами не знаем, что он увидел, но потратили много сил, чтобы он это забыл… А вы опять заставили вспомнить! И как мы будем выводить беднягу из нового ступора, это совершенно неизвестно.
Разумеется, в этой истории очень много до конца непонятных и попросту ненадежных, недостоверных деталей. Но что характерно, рассказывают ее именно про курную избушку, а не про пятистенок с трубой.
Некоторые уверяют, что именно в этой избушке жил и жрал человечину легендарный Иванов, и что с тех пор эта избушка проклята и кочует, куда попало. В этом случае ее, избушку, надо рассматривать, вероятно, как своего рода континентальный вариант «Летучего голландца».
На мой же взгляд, гораздо естественнее считать, что это та самая избушка, поставленная на берегу Лены как приют для странников; избушка, в которой Костя Веденяпин укрылся от страшного мороза и наступающих сумерек ночи. Но эти события, конечно же, никак не могут сделать избушку проклятой, кочующей и так далее. А ведь Иванов жил вовсе не в той же самой избушке, он построил свою, совсем особую избушку, и в совершенно другом месте.
В общем, с этой кочующей избушкой наверняка связаны еще какие-то невеселые события, о которых мы ничего не знаем, или просто до меня не дошли слухи об этих событиях. В конце концов, даже если Костя Веденяпин прожил три дня именно в этой избе, а не в другой точно такой же, мы ведь не знаем, что происходило в ней или возле нее спустя год, два года или десять лет…
В общем, причина странных свойств избушки непонятна. В этой избушке, четырехугольном срубе, который топится по-черному, останавливаться ночевать нельзя. Даже если люди все-таки нарушают запрет, ночевка не доставляет им большого удовольствия, а если в ночующей компании больше трех человек, одного из них обязательно находят мертвым. Никаких следов на трупе нет, и никаких причин для смерти тоже нет, но человек все равно мертв безо всяких видимых причин.
Естественно, тут тоже поминают Иванова, который и на том свете не оставил разбойных привычек и давит останавливающихся в избушке. А поскольку он невероятно страшен — почерневший, превратившийся еще при жизни в полускелет, то появляется объяснение и для впавшего в ступор охотника. Мол, увидел это чудище — и готово, впал в коматозное состояние. Непонятно, правда, почему никто из трех охотников не умер в этой избушке… Может быть, этих кочующих избушек, причем именно вот таких четырехстенок с черными печами, все-таки несколько? И притом с разными свойствами?
Про пятистенок с трубой рассказывают совсем другую историю. Что именно про такой дом — это совершенно точно, потому что упоминается старообрядец, который первым поставил печку с дымоходом и стал топить по-белому. Якобы это был такой старообрядец, который поссорился со всем своим религиозным согласием, — с теми старообрядцами, которые, казалось бы, уже договорились о разделяемых ими всеми религиозных догматах. Ну, а этот поссорился и ушел от единоверцев и вообще от всех людей, поселился один в глухом лесу.
Старообрядец этот оказался не очень крепок в вере, потому что женился на местной девушке, явно не единоверке (может, из-за слабости в вере и поссорился со своим согласием?). Но с женой этот человек тоже прожил недолго; сказал он жене, что уйдет вниз по реке, искать там родню, ушел и не возвращается. Внизу по реке, добавляют рассказчики, старообрядца тоже в глаза не видели. Где он ходил? Что делал? Зачем и куда отправился? Никто не знает…
Прошел месяц, второй, жена заволновалась, а может, ей надоело жить одной. Женщина местная, взяла она ружье, топор да и пошла искать мужа. Но далеко не ушла — буквально в нескольких верстах встретилось ей какое-то существо… Волк не волк, собака не собака… Вроде волк, но почему-то когда женщина смотрела на него, ей становилось очевидно, что это существо, обладающее разумом и волей.
И это существо пошло за женщиной; шло размашистым шагом, как может идти уверенный в себе, сильный человек. Женщина стреляет в него — но существо не берут пули. Хватает топор — но существо это гибкое и сильное, как настоящий волк. Оно ловко уклоняется от удара, бросается сбоку, выбивает топор… Но оборотень и не думает убивать женщину— он насилует ее и убегает.
Еле-еле добралась несчастная до дома (иногда добавляют— «без ружья и топора»). Какое-то время прожила она еще одна, буквально два-три дня, а потом и муж вернулся (как вы помните, неизвестно откуда). Женщина не рассказала мужу, что с ней произошло, изо всех сил начала скрывать от мужа свой позор.
Но с этого времени стал у нее расти живот, и не имела она никакого понятия, от кого — от мужа или от непонятной зверюги. Было это в разгар зимы, в ноябре, а в самый теплый месяц, август, молодая женщина родила… неведому зверушку, не человека и не зверя.
Теперь-то пришлось рассказать женщине о происшествии и о загадочном звере, так сказать, сознаться в своем грехе. И вот тут-то расходятся версии о том, что стал делать муж и что было дальше.
Согласно первой версии, муж убивает и жену, и ее кошмарного ребенка. Куда он дел трупы, неизвестно, вроде бы закопал возле избушки, и с этого-то все и началось… Но это неточно.
По другой версии, сперва старообрядец убил только младенца, но жена с тех пор не разговаривала с ним, и в конце концов он был вынужден ее тоже убить.
Разумеется, не обходится без версии, что это как раз жена старообрядца убила его, едва окрепла после родов, — не могла простить смерти какого-никакого, а ребенка.
Еще по одной версии сам старообрядец, убив жену и ребенка, ушел из этих мест навсегда, и куда ушел, тоже неведомо. А избушку он то ли сжег, то ли заколотил и так оставил, и вот тут-то все и началось.
Есть версия, что волк-оборотень, встреченный молодой женщиной, и был тот самый старообрядец, который и ушел в лес на месяц-два, погулять в своем втором облике. А тут жена идет некстати…
И уж, конечно, говорят о том, что этот старообрядец и есть легендарный Иванов, и что все его художества с убийством Веденяпина, а потом с убийствами проезжих и с людоедством начались как раз потом, после убийства жены и ребенка, то ли как прямое следствие этих событий, то ли как поток поступков одного и того же рода.
Говоря откровенно, эта история мне тоже кажется сомнительной. Представляется даже вот что: в разное время и в разных местах произошли различные события. Одни из них— как убийство Веденяпина и отважное поведение его сына, документированы хорошо. Другие, как преступления Иванова и его поимка, сохранились только в народной памяти. Кстати говоря, до сих пор ведь неясно, был ли и вправду тем самым Ивановым преступник, убивший и съевший нескольких человек на Витиме; ведь поймали его уже настолько обмороженным, что определить, кто он, было совершенно невозможно. Так что говорить, как о факте, можно только об одном — Иванов сбежал, как в воду канул.
Третьи события, как хотя бы приключения трех охотников или старообрядца с женой, не только сохранились исключительно в народной памяти, но и приобрели некоторые черты легенды, сказки, увлекательного вымысла.
Полное ощущение, что люди, живущие по Лене и ее притокам или работающие там в экспедициях, столкнулись с непостижимым и неприятным явлением — с этими избушками, которые внезапно и непредсказуемо возникают то там, то здесь, с «Летучими голландцами» одного из самых континентальных мест в мире. И люди связали с ними разные истории, происшедшие в разное время и с разыми людьми, как бы слепили их.
Жили-были старообрядец-оборотень, Иванов, людоед с Витима, старший и младший Веденяпины, три бравых охотника— очень может быть, разделенные десятками лет. И всех этих людей, все их приключения народная молва стала привязывать к загадочным избушкам…
Да! Смертей в избе-пятистенке как будто не зафиксировано, и в ней ночевать в какой-то степени безопасно. Но и в этой избе с трубой ночевки тяжелы, часто снятся кошмары, а иногда в дом заходит какое-то существо… человек или не человек, непонятно, потому что в темноте не видно. Существо молча стоит посреди дома или наклоняется над спящими, обдавая их своим зловонным дыханием, потом уходит.
На мой взгляд, не стоит ночевать в избушках обоего типа — даже если их зловредность и сильно преувеличена, стоит ли испытывать судьбу? А способ не влететь никуда по невежеству я вижу один — надо брать с собой проводника.
Глава 38
До сих пор речь шла только о торговле с северо-востоком Сибири, с Русской Америкой. А ведь у иркутских купцов было и еще одно направление — Китай и Центральная Азия. В Китай везли обработанные кожи, меховые изделия, сукно. В Монголию — порох, оружие, сукно, изделия из металла. Из Монголии везли меха, мало уступавшие сибирским, великое обилие разнообразнейших кож. Из Китая везти можно было много чего, от металлических изделий до картин, но больше всего везли чая. До ста тысяч цибиков чая провозили каждый год через Кяхту, а в каждом цибике — упаковке для перевозки во вьюке верблюда — было 200 килограммов. На чае делались состояния куда большие, чем на спирте и водке.
Иркутск оказывался русским окном в Азию, оплотом европейцев на пороге древних азиатских стран. Пыль этих стран оседала на улицах Иркутска, золото — в его сейфах.
Я уже говорил об удивительной закономерности — в учреждениях сохраняется дух породившей их эпохи, дух времени, когда учреждение создавалось. Видимо, это касается и городов, потому что в Иркутске сохранился не только каменный старинный центр города, начавший создаваться еще в XVIII веке. И, в отличие от того же Красноярска, этот центр очень велик и составляет заметную часть нынешнего города. Сохранился и особый, с трудом передаваемый дух старого интеллигентного города, в котором всегда, в каждом поколении жило много людей, ставивших духовное выше материального.
Иркутск было на что строить, это несомненно. И Иркутск было зачем строить, это не менее важно. Скажем, гостиный двор в Иркутске (он, к сожалению, не сохранился) строили по проекту Джакомо Кваренги.
А купцы Сибиряковы пригласили Джакомо Кваренги построить для них личную усадьбу. Кваренги построил роскошный, в ампирном стиле жилой дом по тому же проекту, по которому возведен и Смольный монастырь, но только усадьбу Сибиряковых построили на двадцать лет раньше Смольного, в 1786—1788 годы! Это тоже к вопросу о том, где чаще встречаются медведи на улицах…
Старший Сибиряков, основатель торгового клана, был так очарован стихами Гаврилы Державина, что подарил ему соболью шубу — так прямо и отправил за несколько тысяч километров с почтительным письмом.
Гаврила Романович отдарился своим портретом, который заказал итальянскому художнику Тончи. Сейчас этот портрет висит в Иркутской областной картинной галерее, основу которой заложил другой иркутский купец — Сукачев.
Интеллигентная семья Сибиряковых воплощала в себе соединение тех двух начал, о которых я говорил выше: материального, состоявшего в умении организовывать производство и налаживать потоки материальных ценностей и денег, и духовного — пафоса проникновения Европы на восток, освоения диких земель, открытия еще неведомых уголков земного шара.
Самым известным из этой многочисленной семьи стал Александр Михайлович Сибиряков — золотопромышленник, торговец и известный полярный путешественник. Политехникум окончил он в Швейцарии, в Цюрихе, — был, стало быть, инженером по образованию. Финансировал полярные экспедиции Н.А.Э. Норденшельда в 1878—1879 и А.В. Григорьева в 1879—1880.
В 1880 году он пытался на шхуне пройти в устье Енисея из Карского моря.
В 1884 году на пароходе «Норденшельд» прошел до устья Печоры, потом на речном пароходе вверх по реке, перевалил Урал на оленях и пошел по реке Тоболу до Тобольска. «Сибиряковский тракт на север» был в свое время знаменит почти так же, как путешествия Фритьофа Нансена на «Фраме», и вошел в историю, как один из самых смелых проектов такого рода путешествий.
В честь Александра Михайловича Сибирякова, прямого потомка Ивана Сибирякова, обменивавшегося письмами и дарившего шубу Державину, назван остров в Карском море и ледокол, построенный в 1909 году в Глазго (британцы называли этот корабль «Беллавенчур»). «Беллавенчур» куплен русским правительством в 1916 году и назван «Сибиряков».
Во время Второй мировой войны «Сибиряков» придали ледокольному отряду Беломорской флотилии; в 1942 году возле острова Белуха в Карском море в неравной битве с нацистским кораблем «Адмирал Шпее» «Сибиряков» был потоплен. В 1945 году «Сибиряковым» назвали другой корабль Северного ледокольного флота.
Насколько мне известно, этот корабль плавал под именем «Сибиряков» чуть ли не до 1980-х годов. Вот о современных потомках Сибирякова рассказывали мне разное: от того, что живут они сейчас в Калифорнии и далеко не бедствуют, и кончая рассказом о том, как в 1942 году в лагерном пункте на Аркагале (Колыма) умер последний в роду Сибиряковых, внук Александра Михайловича. Что здесь правда, мне трудно сказать, но, может быть, речь шла о разных ветвях рода Сибиряковых — за века процветания он очень разросся.
Рассказывать об иркутских купцах можно почти что бесконечно. Чего стоит хотя бы история про то, как энциклопедически образованный человек, личный друг Карла Линнея, Эрик Лаксман пришел к выводу: невыгодно рубить лес, чтобы из золы делать поташ, столь необходимый для выдувки стекла. Надо искать природные минералы, и он даже знает, какие. Эрик Лаксман увлек своим проектом купца Солдатова, они построили завод… И весь мир завоевал лаксмановский метод создания стеклянного теста, основанный на применении минерального сырья и дающий более чистое, более красивое, более качественное стекло.
Или вот история Василия Николаевича Баскина, который собрал великолепную библиотеку в десятки тысяч томов, а незадолго до смерти передал ее в Румянцевский музей в Москве. Библиотека Баскина заложила основу современной Государственной библиотеки России.
Вообще число иркутян, хорошо заметных в масштабах истории России, или деятелей русской истории, оказывавшихся в Иркутске хоть ненадолго, огромно. Побывал здесь даже Абрам Ганнибал, дед А.С. Пушкина и знаменитый арап Петра Великого. В 1727 году, сразу после смерти Петра I, он был частично командирован, а частично сослан в Иркутск. Здесь он претерпел столько самых невероятных приключений, что хватит на многотомный роман, и основал к тому же Селенгинскую крепость.
Но события, о которых я хочу рассказать, прямо связаны именно с усадьбой Сибиряковых. Этот дом и сам по себе очень красив, великолепно вписывается в иркутский городской ансамбль и заметен в любое время года. Но особенно — иркутской весной…
Дело в том, что весна в Восточной Сибири — это, с одной стороны, не совсем подходящее для земледелия время. Русским крестьянам, переселявшимся в эти края, не особенно нравилась такая весна, с вечными заморозками вплоть до июня, а часто и в самом июне. Если кто-то не поверит, могу выступить в роли свидетеля— на моих глазах в 100 километрах к северу от Красноярска 27 июня 1987 года температура упала до плюс 5 градусов. В 1984 году при раскопках поселения Лиственка в 40 километрах к югу от Красноярска 20 июня мы извлекали из старых раскопов грязь, смешанную со снегом, — в тени стенок раскопа, в неглубоких ямках, снег превосходно сохранился. А ведь к западу от Енисея и зимы более снежные, и весна гораздо больше похожа на европейскую весну. К востоку же от Енисея, особенно к востоку от Байкала, зимы малоснежные, и весной сухо, и еще и эти заморозки… Просто погибель для земледелия!
Но нет худа без добра, и то, что не нравится крестьянам, порой очень даже нравится горожанам. Заморозки несет в Сибирь азиатский антициклон — область высокого давления, приходящая из Монголии. Но ведь антициклон — это еще и синее небо, прекрасная погода весь апрель и май! Иркутск— довольно южный город по понятиям России, — он лежит на одной широте с Саратовом, Воронежем и Курском. В пору, когда ярко-синее небо отражается в бесчисленных лужах, а голубая Ангара мчит ярко-белые льдины из Байкала, когда первая робкая травка уже борется за существование, особенно красив Белый дом — бывшая усадьба, родовое гнездо Сибиряковых.
Иркутяне уверяли меня, что это название. Белый дом, родилось вне всякой связи с американским Белым домом, совершенно самостоятельно, и существует с начала XIX века, когда и американцы меньше лезли, куда их не просят, и местной агентуры внутри России у них еще не было. Ведь благородные пропорции, торжественные колоннады и фронтоны дома сложены из великолепного белого камня, сахарно сияющего под солнцем.
А кроме того, это исторический дом… Потому что уже в начале XIX века, едва Иркутск стал столицей Сибири, купцы Сибиряковы передали его под резиденцию губернаторов. Белый дом видел в своих стенах и Сперанского, который губернаторствовал в Иркутске, и Николая Михайловича Муравьева-Амурского, сидевшего в кресле генерал-губернатора с 1847 по 1861 годы.
Но, впрочем, к XX веку стал Белый дом резиденцией губернаторов поскромнее — губернаторов Иркутской губернии, в которую входила тогда и вся Бурятия. Последним губернатором Иркутской губернии стал Николай Иванович Николаев-Степанов — человек столь же интересный, сколь и загадочный.
Во время крушения Российской империи исчезли и губернаторы… В смысле, исчезла та верховная, общая для всей империи власть, которая ставила этих губернаторов. С провозглашением России республикой в сентябре 1917 года последний губернатор Иркутской области Н.И. Николаев-Степанов окончательно стал как бы частным лицом. Лицом весьма уважаемым за образованность, высокие личные качества и ум, но уже не владеющим ни толикой законной власти.
Осенью 1917 года в Белом доме расположился то ли какой-то отвратительный Совет, то ли какой-то идиотский ревком, то ли они оба сразу. К счастью, сидели они там недолго — с 6 по 15 декабря, почти две недели иркутские юнкера по командованием офицера Блюменфельда обстреливали и брали Белый дом. Товарищи пролетарии огрызались до последнего. Ограбив полгорода, убив без суда несколько сотен человек, пощады эта банда не ждала. Мне в молодости довелось беседовать с очень немолодым человеком, который участвовал в последней атаке на Белый дом, когда юнкера и народное ополчение иркутских жителей вытаскивали из-за статуй на лестнице, выковыривали штыками из-под столов и из шкапов последних «строителей счастливой жизни».
— Несколько часов падаль таскали…— прошамкал он, блаженно улыбаясь и подставляя лицо весеннему солнышку и ветру (как оказалось вскоре, это была последняя его весна).
— Почему же сразу падаль?
— А потому, что они же сами от бога отказались. Не хоронить же их на кладбище, в освященной земле?
— Ну… Может, кто-то и захотел бы? Как знать?
— У одного я спросил, он смеялся только: мол, если бог есть — то лучше не думать, куда я попаду. Пусть лучше бога не будет…
— Раз спрашивали, то они что… живые еще были?
На это мой собеседник только заулыбался, и по этой улыбке сразу стало видно, какой я, двадцатитрехлетний, для него маленький. А в чем я был и правда маленьким — не додумался позадавать еще вопросов…
А при белой власти в этом здании расположился Иркутский университет. Заслугу его открытия совки не раз пытались присвоить, да не получается: основали университет как раз тогда, когда в Иркутске не было ни одного красного — по крайней мере, живого. И ядро его профессуры составили люди, к Советской власти вовсе не благоволившие. Много было и беженцев из Европейской России, в том числе и из Петербурга.
При Советской власти Иркутский университет разросся, ему постепенно отошло несколько зданий в самом центре города. Советскую власть можно и должно обвинять очень во многом, но только не в недооценке образования, знаний, интеллектуального развития населения.
Власть предержащие внимательно следили, чтобы народное образование, наука и культура развивались под чутким идеологическим контролем, оставались бы как можно более советскими по духу. Но давать образование как можно большему числу людей, умножать число студентов считала своим священным долгом. А наука долгое время оставалась так вообще своего рода религией Советского государства.
Почему народная память прочно связала это создание с Ивановым — не знаю. Факт остается фактом — связала, и самым прочным образом.
Еще менее понятно, почему и как оказались связаны с Ивановым по крайней мере две избушки— одна в верховьях Лены, другая на Витиме.
Глава 37
НЕПОНЯТНАЯ ИЗБУШКА
Что за дом стоит,
Погружен во мрак,
На семи лихих
Продувных ветрах?..
В. Высоцкий
С этой избушкой вообще все непонятно, и на карте ее местоположение показывают в настолько разных местах, что просто диву даешься. То уважаемый коллега обещает показать ее, «если будешь на Макарово», — а это самые верховья Лены. То вдруг оказывается, что эта избушка перемещается к устью Витима, чуть ли не на тысячу километров севернее. А то и вообще перемещается эта поганая избушка на какие-то притоки Лены.
Одно время я откровенно ржал, уверенный, что выдумали эту избушку! Даже приставал, чтобы сознались, сказали бы честно — ведь придумали?! Даже как-то раздражало, что коллеги не желают «колоться».
Но сведения накапливались, и получалось — слишком уж много и слишком разных людей слыхали про эту избушку. На следующем этапе я думал, что речь идет попросту о разных избушках, поставленных в разное время и при разных обстоятельствах.
Но и эта версия не совсем надежна, потому что избушки порой не оказывается как раз в том месте, где ее вполне определенно видели еще недавно. Приходится признать: избушка, плюс ко всем прочим радостям, еще и способна появляться и исчезать. Я уже высказывал убеждение, что очень многие истории, рассказанные братьями Стругацкими, имеют сибирские корни. Конкретно говоря — хакасские и саянские корни. Насчет якутских корней ничего не могу сказать, сведений у меня нет, но вот сам образ кочующего Красного дома из «Града обреченного» как-то сразу вызывает у меня в памяти эту злополучную избушку…
То есть избушка-то все же не одна, их по меньшей мере две. Одна — пятистенок с трубой, и на одной из стен — дверь и два окна. У этой избы на окнах — резные наличники, а крыльцо высокое, «хозяйское». Другую избушку описывают как обычнейший четырехугольный сруб, который топится по-черному. Мне не удалось установить привязку каждой избушки к какому-то определенному месту. Похоже, каждая из них может возникать непредсказуемо на довольно обширной территории. Именно поэтому мои информаторы долго не могли толком сказать, где эта избушка. Они не сомневались, что где-нибудь она да появится, но где именно и какая именно из этих двух, сказать заранее невозможно.
Вот характер избушек сильно различается, и рассказы о том, что ждет людей в каждой из них, неодинаковы. Про сруб, который топится по-черному, рассказывают чаще всего такую историю.
В этой избушке ночевало как-то трое охотников. Что-то им всю ночь не спалось, как-то нехорошо все было… То ветер воет так, словно с охотниками пытается разговаривать какое-то существо. То вроде стукнет кто-то в окно, то раздаются осторожные шаги… А в полночь стала поворачиваться задвижка, и почему-то это вызывало просто панический страх у всех троих. Может быть потому, что было совершенно непонятно, кто же или что же двигает эту деревяшку. Ни какого-то лезвия не видно, ничего. Причем и дверь не раскрывается, никто в избушку не входит. Просто задвижка, на которую запираются охотники в избушке, поворачивается, и все. И происходит это именно в двенадцать часов ночи.
Две ночи друзья еще терпят снедающее их любопытство, а на третью ночь они бросают жребий: один из них должен забраться перед ночью на сосну, нависающую над избушкой, и посмотреть, из-за чего же крутится задвижка.
В полночь раздается жуткий вопль, что-то тяжелое рушится на крышу избушки. Двое втаскивают третьего и потом несколько дней на носилках выносят его из тайги (эта часть истории странно звучит, если избушка находится на берегу крупной реки, по которой часто плывут баржи, катера и лодки).
Этот охотник жив и даже не очень расшибся, но потерял сознание и так и лежит в ступоре, в коме, никак не может прийти в сознание.
Друзья, естественно, сдают беднягу в больницу и возвращаются к своим охотничьим делам, надолго теряют след друга. По одним данным — на несколько месяцев, а по другим даже на год или два. Во всяком случае, на него эти двое больше не рассчитывают и встречаются почти случайно. Теперь их товарищ здоров, прекрасно помнит их обоих, помнит их приключения в тайге… Все приключения, кроме истории в поганой избушке. Он буквально ничего не помнит, и друзья, конечно же, ему изо всех сил напоминают, стараются рассказывать о деталях, об общих делах этого времени, об их разговорах в этой избушке. В результате третий охотник начинает вспоминать… и когда память вот-вот должна восстановиться, он к ужасу друзей опять впадает в ступор.
Что случилось?!
Приходится опять сдать его в больницу, и врачи объясняют двум охотникам (иногда уточняется: «Самый главный психиатр им объясняет»): мол, мы и сами не знаем, что он увидел, но потратили много сил, чтобы он это забыл… А вы опять заставили вспомнить! И как мы будем выводить беднягу из нового ступора, это совершенно неизвестно.
Разумеется, в этой истории очень много до конца непонятных и попросту ненадежных, недостоверных деталей. Но что характерно, рассказывают ее именно про курную избушку, а не про пятистенок с трубой.
Некоторые уверяют, что именно в этой избушке жил и жрал человечину легендарный Иванов, и что с тех пор эта избушка проклята и кочует, куда попало. В этом случае ее, избушку, надо рассматривать, вероятно, как своего рода континентальный вариант «Летучего голландца».
На мой же взгляд, гораздо естественнее считать, что это та самая избушка, поставленная на берегу Лены как приют для странников; избушка, в которой Костя Веденяпин укрылся от страшного мороза и наступающих сумерек ночи. Но эти события, конечно же, никак не могут сделать избушку проклятой, кочующей и так далее. А ведь Иванов жил вовсе не в той же самой избушке, он построил свою, совсем особую избушку, и в совершенно другом месте.
В общем, с этой кочующей избушкой наверняка связаны еще какие-то невеселые события, о которых мы ничего не знаем, или просто до меня не дошли слухи об этих событиях. В конце концов, даже если Костя Веденяпин прожил три дня именно в этой избе, а не в другой точно такой же, мы ведь не знаем, что происходило в ней или возле нее спустя год, два года или десять лет…
В общем, причина странных свойств избушки непонятна. В этой избушке, четырехугольном срубе, который топится по-черному, останавливаться ночевать нельзя. Даже если люди все-таки нарушают запрет, ночевка не доставляет им большого удовольствия, а если в ночующей компании больше трех человек, одного из них обязательно находят мертвым. Никаких следов на трупе нет, и никаких причин для смерти тоже нет, но человек все равно мертв безо всяких видимых причин.
Естественно, тут тоже поминают Иванова, который и на том свете не оставил разбойных привычек и давит останавливающихся в избушке. А поскольку он невероятно страшен — почерневший, превратившийся еще при жизни в полускелет, то появляется объяснение и для впавшего в ступор охотника. Мол, увидел это чудище — и готово, впал в коматозное состояние. Непонятно, правда, почему никто из трех охотников не умер в этой избушке… Может быть, этих кочующих избушек, причем именно вот таких четырехстенок с черными печами, все-таки несколько? И притом с разными свойствами?
Про пятистенок с трубой рассказывают совсем другую историю. Что именно про такой дом — это совершенно точно, потому что упоминается старообрядец, который первым поставил печку с дымоходом и стал топить по-белому. Якобы это был такой старообрядец, который поссорился со всем своим религиозным согласием, — с теми старообрядцами, которые, казалось бы, уже договорились о разделяемых ими всеми религиозных догматах. Ну, а этот поссорился и ушел от единоверцев и вообще от всех людей, поселился один в глухом лесу.
Старообрядец этот оказался не очень крепок в вере, потому что женился на местной девушке, явно не единоверке (может, из-за слабости в вере и поссорился со своим согласием?). Но с женой этот человек тоже прожил недолго; сказал он жене, что уйдет вниз по реке, искать там родню, ушел и не возвращается. Внизу по реке, добавляют рассказчики, старообрядца тоже в глаза не видели. Где он ходил? Что делал? Зачем и куда отправился? Никто не знает…
Прошел месяц, второй, жена заволновалась, а может, ей надоело жить одной. Женщина местная, взяла она ружье, топор да и пошла искать мужа. Но далеко не ушла — буквально в нескольких верстах встретилось ей какое-то существо… Волк не волк, собака не собака… Вроде волк, но почему-то когда женщина смотрела на него, ей становилось очевидно, что это существо, обладающее разумом и волей.
И это существо пошло за женщиной; шло размашистым шагом, как может идти уверенный в себе, сильный человек. Женщина стреляет в него — но существо не берут пули. Хватает топор — но существо это гибкое и сильное, как настоящий волк. Оно ловко уклоняется от удара, бросается сбоку, выбивает топор… Но оборотень и не думает убивать женщину— он насилует ее и убегает.
Еле-еле добралась несчастная до дома (иногда добавляют— «без ружья и топора»). Какое-то время прожила она еще одна, буквально два-три дня, а потом и муж вернулся (как вы помните, неизвестно откуда). Женщина не рассказала мужу, что с ней произошло, изо всех сил начала скрывать от мужа свой позор.
Но с этого времени стал у нее расти живот, и не имела она никакого понятия, от кого — от мужа или от непонятной зверюги. Было это в разгар зимы, в ноябре, а в самый теплый месяц, август, молодая женщина родила… неведому зверушку, не человека и не зверя.
Теперь-то пришлось рассказать женщине о происшествии и о загадочном звере, так сказать, сознаться в своем грехе. И вот тут-то расходятся версии о том, что стал делать муж и что было дальше.
Согласно первой версии, муж убивает и жену, и ее кошмарного ребенка. Куда он дел трупы, неизвестно, вроде бы закопал возле избушки, и с этого-то все и началось… Но это неточно.
По другой версии, сперва старообрядец убил только младенца, но жена с тех пор не разговаривала с ним, и в конце концов он был вынужден ее тоже убить.
Разумеется, не обходится без версии, что это как раз жена старообрядца убила его, едва окрепла после родов, — не могла простить смерти какого-никакого, а ребенка.
Еще по одной версии сам старообрядец, убив жену и ребенка, ушел из этих мест навсегда, и куда ушел, тоже неведомо. А избушку он то ли сжег, то ли заколотил и так оставил, и вот тут-то все и началось.
Есть версия, что волк-оборотень, встреченный молодой женщиной, и был тот самый старообрядец, который и ушел в лес на месяц-два, погулять в своем втором облике. А тут жена идет некстати…
И уж, конечно, говорят о том, что этот старообрядец и есть легендарный Иванов, и что все его художества с убийством Веденяпина, а потом с убийствами проезжих и с людоедством начались как раз потом, после убийства жены и ребенка, то ли как прямое следствие этих событий, то ли как поток поступков одного и того же рода.
Говоря откровенно, эта история мне тоже кажется сомнительной. Представляется даже вот что: в разное время и в разных местах произошли различные события. Одни из них— как убийство Веденяпина и отважное поведение его сына, документированы хорошо. Другие, как преступления Иванова и его поимка, сохранились только в народной памяти. Кстати говоря, до сих пор ведь неясно, был ли и вправду тем самым Ивановым преступник, убивший и съевший нескольких человек на Витиме; ведь поймали его уже настолько обмороженным, что определить, кто он, было совершенно невозможно. Так что говорить, как о факте, можно только об одном — Иванов сбежал, как в воду канул.
Третьи события, как хотя бы приключения трех охотников или старообрядца с женой, не только сохранились исключительно в народной памяти, но и приобрели некоторые черты легенды, сказки, увлекательного вымысла.
Полное ощущение, что люди, живущие по Лене и ее притокам или работающие там в экспедициях, столкнулись с непостижимым и неприятным явлением — с этими избушками, которые внезапно и непредсказуемо возникают то там, то здесь, с «Летучими голландцами» одного из самых континентальных мест в мире. И люди связали с ними разные истории, происшедшие в разное время и с разыми людьми, как бы слепили их.
Жили-были старообрядец-оборотень, Иванов, людоед с Витима, старший и младший Веденяпины, три бравых охотника— очень может быть, разделенные десятками лет. И всех этих людей, все их приключения народная молва стала привязывать к загадочным избушкам…
Да! Смертей в избе-пятистенке как будто не зафиксировано, и в ней ночевать в какой-то степени безопасно. Но и в этой избе с трубой ночевки тяжелы, часто снятся кошмары, а иногда в дом заходит какое-то существо… человек или не человек, непонятно, потому что в темноте не видно. Существо молча стоит посреди дома или наклоняется над спящими, обдавая их своим зловонным дыханием, потом уходит.
На мой взгляд, не стоит ночевать в избушках обоего типа — даже если их зловредность и сильно преувеличена, стоит ли испытывать судьбу? А способ не влететь никуда по невежеству я вижу один — надо брать с собой проводника.
Глава 38
ГУБЕРНАТОР НА СВОЕМ РАБОЧЕМ МЕСТЕ
Губернаторская власть хуже царской.
А. Городницкий
До сих пор речь шла только о торговле с северо-востоком Сибири, с Русской Америкой. А ведь у иркутских купцов было и еще одно направление — Китай и Центральная Азия. В Китай везли обработанные кожи, меховые изделия, сукно. В Монголию — порох, оружие, сукно, изделия из металла. Из Монголии везли меха, мало уступавшие сибирским, великое обилие разнообразнейших кож. Из Китая везти можно было много чего, от металлических изделий до картин, но больше всего везли чая. До ста тысяч цибиков чая провозили каждый год через Кяхту, а в каждом цибике — упаковке для перевозки во вьюке верблюда — было 200 килограммов. На чае делались состояния куда большие, чем на спирте и водке.
Иркутск оказывался русским окном в Азию, оплотом европейцев на пороге древних азиатских стран. Пыль этих стран оседала на улицах Иркутска, золото — в его сейфах.
Я уже говорил об удивительной закономерности — в учреждениях сохраняется дух породившей их эпохи, дух времени, когда учреждение создавалось. Видимо, это касается и городов, потому что в Иркутске сохранился не только каменный старинный центр города, начавший создаваться еще в XVIII веке. И, в отличие от того же Красноярска, этот центр очень велик и составляет заметную часть нынешнего города. Сохранился и особый, с трудом передаваемый дух старого интеллигентного города, в котором всегда, в каждом поколении жило много людей, ставивших духовное выше материального.
Иркутск было на что строить, это несомненно. И Иркутск было зачем строить, это не менее важно. Скажем, гостиный двор в Иркутске (он, к сожалению, не сохранился) строили по проекту Джакомо Кваренги.
А купцы Сибиряковы пригласили Джакомо Кваренги построить для них личную усадьбу. Кваренги построил роскошный, в ампирном стиле жилой дом по тому же проекту, по которому возведен и Смольный монастырь, но только усадьбу Сибиряковых построили на двадцать лет раньше Смольного, в 1786—1788 годы! Это тоже к вопросу о том, где чаще встречаются медведи на улицах…
Старший Сибиряков, основатель торгового клана, был так очарован стихами Гаврилы Державина, что подарил ему соболью шубу — так прямо и отправил за несколько тысяч километров с почтительным письмом.
Гаврила Романович отдарился своим портретом, который заказал итальянскому художнику Тончи. Сейчас этот портрет висит в Иркутской областной картинной галерее, основу которой заложил другой иркутский купец — Сукачев.
Интеллигентная семья Сибиряковых воплощала в себе соединение тех двух начал, о которых я говорил выше: материального, состоявшего в умении организовывать производство и налаживать потоки материальных ценностей и денег, и духовного — пафоса проникновения Европы на восток, освоения диких земель, открытия еще неведомых уголков земного шара.
Самым известным из этой многочисленной семьи стал Александр Михайлович Сибиряков — золотопромышленник, торговец и известный полярный путешественник. Политехникум окончил он в Швейцарии, в Цюрихе, — был, стало быть, инженером по образованию. Финансировал полярные экспедиции Н.А.Э. Норденшельда в 1878—1879 и А.В. Григорьева в 1879—1880.
В 1880 году он пытался на шхуне пройти в устье Енисея из Карского моря.
В 1884 году на пароходе «Норденшельд» прошел до устья Печоры, потом на речном пароходе вверх по реке, перевалил Урал на оленях и пошел по реке Тоболу до Тобольска. «Сибиряковский тракт на север» был в свое время знаменит почти так же, как путешествия Фритьофа Нансена на «Фраме», и вошел в историю, как один из самых смелых проектов такого рода путешествий.
В честь Александра Михайловича Сибирякова, прямого потомка Ивана Сибирякова, обменивавшегося письмами и дарившего шубу Державину, назван остров в Карском море и ледокол, построенный в 1909 году в Глазго (британцы называли этот корабль «Беллавенчур»). «Беллавенчур» куплен русским правительством в 1916 году и назван «Сибиряков».
Во время Второй мировой войны «Сибиряков» придали ледокольному отряду Беломорской флотилии; в 1942 году возле острова Белуха в Карском море в неравной битве с нацистским кораблем «Адмирал Шпее» «Сибиряков» был потоплен. В 1945 году «Сибиряковым» назвали другой корабль Северного ледокольного флота.
Насколько мне известно, этот корабль плавал под именем «Сибиряков» чуть ли не до 1980-х годов. Вот о современных потомках Сибирякова рассказывали мне разное: от того, что живут они сейчас в Калифорнии и далеко не бедствуют, и кончая рассказом о том, как в 1942 году в лагерном пункте на Аркагале (Колыма) умер последний в роду Сибиряковых, внук Александра Михайловича. Что здесь правда, мне трудно сказать, но, может быть, речь шла о разных ветвях рода Сибиряковых — за века процветания он очень разросся.
Рассказывать об иркутских купцах можно почти что бесконечно. Чего стоит хотя бы история про то, как энциклопедически образованный человек, личный друг Карла Линнея, Эрик Лаксман пришел к выводу: невыгодно рубить лес, чтобы из золы делать поташ, столь необходимый для выдувки стекла. Надо искать природные минералы, и он даже знает, какие. Эрик Лаксман увлек своим проектом купца Солдатова, они построили завод… И весь мир завоевал лаксмановский метод создания стеклянного теста, основанный на применении минерального сырья и дающий более чистое, более красивое, более качественное стекло.
Или вот история Василия Николаевича Баскина, который собрал великолепную библиотеку в десятки тысяч томов, а незадолго до смерти передал ее в Румянцевский музей в Москве. Библиотека Баскина заложила основу современной Государственной библиотеки России.
Вообще число иркутян, хорошо заметных в масштабах истории России, или деятелей русской истории, оказывавшихся в Иркутске хоть ненадолго, огромно. Побывал здесь даже Абрам Ганнибал, дед А.С. Пушкина и знаменитый арап Петра Великого. В 1727 году, сразу после смерти Петра I, он был частично командирован, а частично сослан в Иркутск. Здесь он претерпел столько самых невероятных приключений, что хватит на многотомный роман, и основал к тому же Селенгинскую крепость.
Но события, о которых я хочу рассказать, прямо связаны именно с усадьбой Сибиряковых. Этот дом и сам по себе очень красив, великолепно вписывается в иркутский городской ансамбль и заметен в любое время года. Но особенно — иркутской весной…
Дело в том, что весна в Восточной Сибири — это, с одной стороны, не совсем подходящее для земледелия время. Русским крестьянам, переселявшимся в эти края, не особенно нравилась такая весна, с вечными заморозками вплоть до июня, а часто и в самом июне. Если кто-то не поверит, могу выступить в роли свидетеля— на моих глазах в 100 километрах к северу от Красноярска 27 июня 1987 года температура упала до плюс 5 градусов. В 1984 году при раскопках поселения Лиственка в 40 километрах к югу от Красноярска 20 июня мы извлекали из старых раскопов грязь, смешанную со снегом, — в тени стенок раскопа, в неглубоких ямках, снег превосходно сохранился. А ведь к западу от Енисея и зимы более снежные, и весна гораздо больше похожа на европейскую весну. К востоку же от Енисея, особенно к востоку от Байкала, зимы малоснежные, и весной сухо, и еще и эти заморозки… Просто погибель для земледелия!
Но нет худа без добра, и то, что не нравится крестьянам, порой очень даже нравится горожанам. Заморозки несет в Сибирь азиатский антициклон — область высокого давления, приходящая из Монголии. Но ведь антициклон — это еще и синее небо, прекрасная погода весь апрель и май! Иркутск— довольно южный город по понятиям России, — он лежит на одной широте с Саратовом, Воронежем и Курском. В пору, когда ярко-синее небо отражается в бесчисленных лужах, а голубая Ангара мчит ярко-белые льдины из Байкала, когда первая робкая травка уже борется за существование, особенно красив Белый дом — бывшая усадьба, родовое гнездо Сибиряковых.
Иркутяне уверяли меня, что это название. Белый дом, родилось вне всякой связи с американским Белым домом, совершенно самостоятельно, и существует с начала XIX века, когда и американцы меньше лезли, куда их не просят, и местной агентуры внутри России у них еще не было. Ведь благородные пропорции, торжественные колоннады и фронтоны дома сложены из великолепного белого камня, сахарно сияющего под солнцем.
А кроме того, это исторический дом… Потому что уже в начале XIX века, едва Иркутск стал столицей Сибири, купцы Сибиряковы передали его под резиденцию губернаторов. Белый дом видел в своих стенах и Сперанского, который губернаторствовал в Иркутске, и Николая Михайловича Муравьева-Амурского, сидевшего в кресле генерал-губернатора с 1847 по 1861 годы.
Но, впрочем, к XX веку стал Белый дом резиденцией губернаторов поскромнее — губернаторов Иркутской губернии, в которую входила тогда и вся Бурятия. Последним губернатором Иркутской губернии стал Николай Иванович Николаев-Степанов — человек столь же интересный, сколь и загадочный.
Во время крушения Российской империи исчезли и губернаторы… В смысле, исчезла та верховная, общая для всей империи власть, которая ставила этих губернаторов. С провозглашением России республикой в сентябре 1917 года последний губернатор Иркутской области Н.И. Николаев-Степанов окончательно стал как бы частным лицом. Лицом весьма уважаемым за образованность, высокие личные качества и ум, но уже не владеющим ни толикой законной власти.
Осенью 1917 года в Белом доме расположился то ли какой-то отвратительный Совет, то ли какой-то идиотский ревком, то ли они оба сразу. К счастью, сидели они там недолго — с 6 по 15 декабря, почти две недели иркутские юнкера по командованием офицера Блюменфельда обстреливали и брали Белый дом. Товарищи пролетарии огрызались до последнего. Ограбив полгорода, убив без суда несколько сотен человек, пощады эта банда не ждала. Мне в молодости довелось беседовать с очень немолодым человеком, который участвовал в последней атаке на Белый дом, когда юнкера и народное ополчение иркутских жителей вытаскивали из-за статуй на лестнице, выковыривали штыками из-под столов и из шкапов последних «строителей счастливой жизни».
— Несколько часов падаль таскали…— прошамкал он, блаженно улыбаясь и подставляя лицо весеннему солнышку и ветру (как оказалось вскоре, это была последняя его весна).
— Почему же сразу падаль?
— А потому, что они же сами от бога отказались. Не хоронить же их на кладбище, в освященной земле?
— Ну… Может, кто-то и захотел бы? Как знать?
— У одного я спросил, он смеялся только: мол, если бог есть — то лучше не думать, куда я попаду. Пусть лучше бога не будет…
— Раз спрашивали, то они что… живые еще были?
На это мой собеседник только заулыбался, и по этой улыбке сразу стало видно, какой я, двадцатитрехлетний, для него маленький. А в чем я был и правда маленьким — не додумался позадавать еще вопросов…
А при белой власти в этом здании расположился Иркутский университет. Заслугу его открытия совки не раз пытались присвоить, да не получается: основали университет как раз тогда, когда в Иркутске не было ни одного красного — по крайней мере, живого. И ядро его профессуры составили люди, к Советской власти вовсе не благоволившие. Много было и беженцев из Европейской России, в том числе и из Петербурга.
При Советской власти Иркутский университет разросся, ему постепенно отошло несколько зданий в самом центре города. Советскую власть можно и должно обвинять очень во многом, но только не в недооценке образования, знаний, интеллектуального развития населения.
Власть предержащие внимательно следили, чтобы народное образование, наука и культура развивались под чутким идеологическим контролем, оставались бы как можно более советскими по духу. Но давать образование как можно большему числу людей, умножать число студентов считала своим священным долгом. А наука долгое время оставалась так вообще своего рода религией Советского государства.