Страница:
Уж если развлекаться, гораздо больше было причин у жителя Петербурга наивно округлить глаза и с придыханием, понизив голос, спросить у берлинца:
— А медведей у вас много? На Курфюрстендамм их больше или на Унтер-ден-Линден? А на людей не нападают?!
А многие сибиряки выбрали другой вид развлечения и охотно повествуют москвичам и особенно москвичкам, никогда не выезжавшим за пределы Садового кольца, какие страшные звери бегают по нашим городам и их ближайшим окрестностям. Порой рассказываются истории вполне в духе бравого поручика из анекдота, совращавшего французскую актрисулю:
— Выхожу, значит, а около подъезда след… Во такой! (Рассказчик показывает руками след, какой под силу оставить разве что откормленному динозавру.) А его самого нет (старательно рассчитанная пауза).
— Медведя?!
— Ну кого же еще… Он, значит, возле подъезда ждал, а как люди стали выходить, отбежал, возле мусорных баков залег…
— Ну, и (наивное ожидание подвигов от парня, который уже сильно нравится)…
— Ну, отогнали мы его. Не убивать же — он в сентябре еще не жирный…
Автор тоже освоил такой способ общения и хорошо помнит, как на одном конгрессе пугал коллег страшными сибирскими медведями, а коллега из Одессы, профессор Одесского университета, ходил развинченной походкой и, пугая, одновременно чаровал окружающих дам сиплыми рассказами из морской жизни контрабандистов, на каждом шагу режущих «савецькую таможьню». Развлекались мы с ним примерно одинаково, играя в одну игру, и помогали сбыться ожиданиям людей, судящих о Сибири по плохим романам полувековой давности, а об Одессе — по песням Аркадия Северного. Мы же с одесским коллегой хорошо понимали друг друга и часто хохотали, встречаясь взглядами прямо через головы слушателей и слушательниц.
Разумеется, в Сибири несложно найти места, где охота до сих пор служит основным источником существования, — например, Таймырский полуостров или север Якутии. Но уверяю вас: население Красноярска (800 тысяч жителей), Омска (больше миллиона жителей), Новосибирска (полтора миллиона жителей) ведет образ жизни самых обычнейших горожан — примерно как в Москве и Петербурге (и в Брно и Берне).
Среди сибирских городов есть очень захолустные, но и их провинциальность вполне сравнима с провинциальностью многих городов Европейской России. А такие старые университетские города, как Томск или Иркутск, дадут фору любому Брянску, Вятке или Вологде (не говоря о Каргополе, Острове или Старом Осколе) — и слой интеллигенции в этих городах потолще, и промышленность посложнее, и культурная жизнь намного интенсивнее.
Так что где больше бродит медведей по улицам — это еще вопрос полемичный.
А Иркутск — это вообще особый город Сибири. С 1764 года это центр Иркутской губернии, с 1803 — резиденция генерал-губернатора Сибири, с 1822 — столица Восточно-Сибирского генерал-губернаторства, так что этот город был самым культурным из всех зауральских городов.
Как ни странно, этому способствовала и отдаленность— от Петербурга так далеко, что волей-неволей приходилось самим организовывать свою культурную жизнь. Это вам не Владимир, лежащий от Москвы в дне пути на лошадях; даже не Саратов — «к тетке, в глушь, в Саратов», ехать надо было в кибитке всего неделю от Москвы. А вот до Иркутска — три месяца… Даже из Красноярска, лежащего на 850 километров ближе к Москве, в свое время отправили учиться в Петербург талантливого парня, Василия Сурикова. Купец Кузнецов дал денег на благое дело, помог губернатор… и с богом! Что делать способному юноше, начинающему художнику, в Красноярске?! Надо его отправить в Петербург…
Иркутск и лежит дальше от Москвы и Петербурга, и весь XIX век, до самой «эпохи исторического материализма», считал себя небольшой местной столицей. Ехать учиться в Петербург или Москву еще считалось достойным делом, потому что своего университета пока не было (хотя многие иркутские жители не из бедных получали образование и в Европе), но уж совсем уезжать из Иркутска считалось попросту глупостью.
Парадокс в том, что богатства и культурная жизнь Иркутска основывались на освоении чуть ли не самого дикого уголка всей Сибири… и одного из самых диких углов Азии, это уж точно.
Торговля этими товарами требовала не только умения хорошо считать деньги, но и легкости на подъем, умения ездить — и порой не только на лошади, но на оленях и на собаках, личной смелости, умения владеть оружием. Словом, качеств жителя малоосвоенной, населенной лихим людом территории, на которой доверять отправление закона и торжество справедливости полиции было совершенно безнадежно: полиция была в Иркутске, на самых основных водных и сухопутных трассах— на пристанях по реке Ангаре и Лене, в крупных селах по трактам, ведущим на восток и на запад, а ведь дикие племена, разбойники и всякий ссыльно-каторжный элемент был абсолютно везде.
Купец, который ехал покупать песцовые шкурки и Мамонтову кость, сначала переваливал через хребты, отделяющие бассейн Байкала от бассейна текущей на север Лены. Там он должен был 2000 километров добираться на лодке до Якутска по ледяной реке, текущей по вечной мерзлоте. Прохладное путешествие можно было окончить уже в самом Якутске — городишке из нескольких сот, к концу XIX века нескольких тысяч домишек. Уже здесь можно было торговать, потому что для обитателей колымской или алданской тайги Якутск был центром цивилизации, полным тайн и соблазнов. Были тут и меха, и золото, и мамонтова кость — все было. Но ведь покупать у местных купцов и перепродавать в Иркутске — далеко не так выгодно, как скупать пушнину в маленьких поселках по притокам Лены или прямо в самих становищах, как организовывать добычу мамонтова бивня прямо в тундре.
Ведь в тундре этот самый мамонтов бивень буквально лежал, вмороженный в землю, — сотни тысяч, миллионы бивней. Ученые до сих пор спорят о причинах, по которым на севере Якутии скопилось столько мамонтовой кости. Кто говорит, что все дело тут в очень холодном климате: в нем бивни не разлагались тысячелетия и постепенно копились.
Другие ученые думают, что в конце эпохи Великого оледенения, 8—10 тысяч лет назад, мамонты стали уходить с юга — на севере еще оставались условия для их жизни. Мамонты скапливались на севере, где условия тоже стали быстро меняться, и там вымерли.
Почти так же объясняют необычайное скопление мамонтовых костей на Новосибирских островах, лежащих под 70 градусом северной широты, к северу от побережья Якутии. Дело в том, что ведь во время Великого оледенения Северный ледовитый океан замерз. Не было толщи пусть покрытых льдами большую часть года — но вод. По крайней мере, окраинные моря — море Лаптевых, Восточно-Сибирское — промерзли до самого дна. На этот лед великие сибирские реки, в первую очередь Лена, тысячи лет выносили землю. Северная саванна — тундростепь, где росли и степные, и тундровые растения, покрывала этот лед.
Кончилась эпоха Великого оледенения — и океан начал растаивать. Все меньше древнего льда оставалось там, где цвела тундростепь и паслись мамонты. По мнению некоторых ученых, отступившие на север мамонты и скапливались на Новосибирских островах — последних местах, где еще могли прожить хоть немного. Неприятно даже думать о гибели последних зверей этого племени, погибших от бескормицы. Мороз не был страшен мамонтам, жить в условиях полярной ночи они, скорее всего, тоже вполне могли. Но растения, которыми они привыкли питаться, исчезали — тундростепь сменялась тундрой, корма становилось все меньше. Кроме того, мамонты жили в условиях очень сухого климата, с сухой и холодной зимой, когда доступны засохшие травы, естественное сено; теперь зимние снегопады не позволяли добывать даже то немногое, что еще вырастало на Новосибирских островах. Вокруг уже плескалось море, и мамонты, скопившиеся на Новосибирских островах, вымерли жалкой и страшной смертью — от голода.
То, что я излагаю, конечно, не истина в последней инстанции и не единственное, о чем говорит наука, — это наиболее вероятное предположение, объясняющее, откуда взялись в якутской тундре и на Новосибирских островах миллионы бивней мамонтов, а то и замерзшие в вечной мерзлоте куски их тел.
Однажды, как раз зимуя на Новосибирских островах в 1811 году, чтобы с весной сразу начать сбор мамонтовой кости, купец и промышленник Яков Санников сделал интересное наблюдение: что многие перелетные птицы продолжают лететь дальше, в океан. Яков Санников сделал верный вывод — что там, в океане, должна быть какая-то, до сих пор не известная никому земля. Ведь птицы должны были лететь туда, где они могут вывести птенцов, то есть на твердую землю.
Между прочим, Яков Санников (Мы не знаем о нем почти ничего! Даже годов рождения и смерти!) совершил много географических открытий и сочетал таланты промышленника и первооткрывателя. В 1800 году он открыл и описал остров Столбовой, а в 1805 — открыл остров Фадеевский, который описал позже, в 1811 году. В 1808—1810 годах он участвовал в экспедиции М.М. Геденштрома, которая изучала и описывала Новосибирские острова. Остров между островами Малый Ляховский и Котельный назван именем Санникова.
Если человек такого масштаба говорит, что к северу от острова Котельный должна быть большая земля, в это можно верить или не верить, но имеет смысл по крайней мере его внимательно выслушать.
И потом многие люди заявляли, что видели большую землю, край высокого острова в водах Ледовитого океана. Видели они что-то или все же только «видели»? «Видели» потому, что очень уж хотели увидеть?.. Но в 1886 и 1893 годах такой известный полярный исследователь, как барон Э. Толль, заявлял, что видел своими глазами эту загадочную землю!
В общем — загадка. То, что сейчас в этом районе нет никакой земли, — это факт. Но есть версия, что Земля Санникова состояла из ископаемого льда и исчезла в ходе потепления Арктики. Так это или не так?
Тайна Земли Санникова остается одной из самых непостижимых тайн Сибири, и не зря же про нее В.А. Обручев написал книгу, снимали романтический фильм…
В наше время известно больше 40 находок кусков тел мамонтов, а то и целых мамонтовых туш. Это — те, о которых стало известно ученым. Судьба же большинства таких туш печальна, потому что, как правило, ученые просто не успевают их изучить, эти туши… Ведь мамонты вытаивают из вечной мерзлоты везде — в том числе и в тех местах, где их никто никогда не увидит. Если их увидел местный охотник или рыбак — он должен еще понимать, что о такой находке надо кому-то сообщить. И неизвестно, как быстро сведения о туше мамонта попадут к профессиональным ученым, как быстро они смогут приехать…
Допустим, купцов и промысловиков мало интересовали мерзлые туши мамонтов (на самом деле как раз интересовали, но вполне бескорыстно), но ведь и собирать в тундре мамонтовую кость было делом и физически нелегким, и далеко небезопасным.
Вот шхуна, а то и попросту большая лодка-карбас, на которой ходят под веслами и под парусом, пришла в нужное место — на какой-то приток Лены. Сколько времени у промышленников, чтобы найти как можно больше мамонтовой кости и загрузить судно? Очень мало, потому что это по рекам Европейской России можно плавать в сентябре, а на юге, под Курском или Воронежем, — и в октябре. По рекам Сибири на юге (хотя бы под Красноярском) в сентябре плыть еще можно, хотя и неуютно.
А под Якутском уже в первых числах сентября морозы достигнут 10, а то и 15 градусов ниже нуля. По реке пойдет шуга, хвоя лиственниц пожелтеет и начнет опадать. Все это произойдет быстро, очень быстро! Не будет никакого медленного, романтичного начала осени, когда долго стоит «бабье лето» и по месяцу, по два природа находится в промежуточном состоянии — уже не лето, но еще не зима. Несколько дней — и возвращение в Якутск уже под вопросом, а зимовать в тундре или лесотундре, где искривленные морозом и ветрами деревца все равно не дадут ни древесины для отопления, ни защиты от ветров, — самоубийство.
Выехать из Якутска вряд ли удастся раньше июня, в первых числах сентября надо вернуться… На веслах или под парусом судно вовсе не будет мчаться, как на подводных крыльях, и получается на все про все — от силы месяц или два! Можно, конечно, поступить иначе: забросить с юга по Лене побольше продуктов и организовывать группы, которые будут все лето собирать мамонтовую кость, вырубать ее в вечной мерзлоте.
Но и тогда действовать надо быстро, очень быстро! Тем более, что почва в тундре оттаивает ненадолго, только ко второй половине июля, и оттаивает неглубоко — от силы сантиметров на двадцать. Так что если бивень уходит глубже — его и в августе надо вырубать из скованной морозом земли.
Тот, кто занимался сбором мамонтовой кости, должен был уметь организовывать коллективы — то есть уметь разбираться в людях, понимать мотивы их поступков, определять ценных работников и отсеивать бездельников и тунеядцев.
Должен был уметь организовать саму экспедицию, не упуская никакой малости, не забывая ни фунта крупы, ни дюжины гвоздей нужного размера, ни ведра водки, ни бутылки керосина [].
Должен был знать все виды работ, выполняемых в такой экспедиции, чтобы никто не мог его обмануть или подвести.
И должен был в любую секунду быть готовым к неприятностям самого черного сорта. Вдруг на место, где собирают клыки мамонта, нечистый вынесет беглых каторжников или разбойников? Что, если местное племя сочтет сбор бивней оскорблением своей земли и своих богов? Что, если среди завербованных им людей окажутся типы, склонные к разбою или бунту?
Такой купец был обычно мил и контактен, со всеми был готов пить и ручкаться, но в XVIII — первой половине XIX века непременно носил с собой не только охотничье оружие, но и тульский пистолет за пазухой. Во второй половине XIX века предпочитали уже американские или бельгийские револьверы и клали их не в простонародную пазуху, а в специальный карман внутри шубы. Но в любом случае купец ехал вооруженный, что называется, готовый к неожиданностям, и хорошо, если ехали с ним несколько приказчиков, которым он мог доверять.
Если торговать пушниной, организовывать скупку мехов по мелким факториям и стойбищам, нужны практически те же качества — ведь надо доверять деньги и товары тем, кто будет работать на местах, и если выбрать людей с воровскими наклонностями, никаких начальных капиталов не хватит. И надо самому ездить, проверять, что и как, с группой доверенных людей везти меха в Иркутск… И, право же, эти поездки не отличались скукой и однообразием. Думаю, на основе самых реальных деяний таких вот иркутских купцов, торговавших с северо-востоком Азии или промышлявших там золотом и мамонтовой костью, можно было бы написать не один приключенческий роман. И куда там Куперу с Майн Ридом!
Но это мы пока говорим о торговлишке в бассейне реки Лены, что совсем близко от Иркутска, всего в 2—3 тысячах километров. Все это места, куда из Иркутска можно было обернуться за один-два года. А были ведь и промыслы по берегам Охотского и Берингова морей, и тут до самого места купец рисковал не уложиться за год…
Как ехали купцы до Якутска, я уже рассказывал — выехали из Иркутска в мае, в июле приехали в Якутск, что уже хорошо. А теперь надо еще примерно 800 километров ехать до Охотска или Аяна — портов на Охотском море. Ехать — это, пожалуй, громко сказано, потому что большую часть пути вы будете идти, ведя в поводу вьючного оленя или лошадь, а другой рукой растирая по физиономии кровососов. Если все будет хорошо, то есть если вас не съест медведь, если вы не заблудитесь, не сойдете с ума в безлюдных дебрях, вас не убьют местные жители или русские каторжники (а все это более чем возможно), то к сентябрю вы увидите серые плоские волны, катящиеся от рассвета, набегающие на галечный берег.
В «Соколе Жириновского» как-то говорилось о «бесконечной мудрости волн Великого океана». Не знаю, почувствуете ли вы эту бесконечную мудрость или только бесконечное облегчение… Но, во всяком случае, вы прибыли! Правда, не сделано еще совершенно ничего, а лето уже ушло… И теперь вы можете начать торговлю с местными «охочими людьми» — благо, на этом берегу гвоздь стоит больше, чем шкурка соболя или песца, а за фунт хлебной муки дают бочку красной икры… Ведь икра тут есть у всех, а вывезти ее все равно не на чем. Гвоздь же, муку, ситец на одежду, книги или свечи везут вот так — до реки Лены на телегах, до Якутска — водой, а потом на спине лошади или вьючного оленя.
Побережье Охотского моря — это то самое место за морем, где телушка стоит даже не полушку, а копейку. Порой даже ничего не стоит: эту телушку вам отдадут даром просто за удовольствие увидеть новое лицо впервые за несколько месяцев, а то и лет. Но возникает простейший вопрос — ну и что вы будете делать с этой самой телушкой? Как вы ее собираетесь доставить туда, где она будет стоить полноценный и законный рубль? Не случайно же при самом невероятном богатстве этих мест, при том, что природа сама давала сказочные богатства, отсюда почти ничего не вывозилось. Не потому, что не хотели вывозить, а потому, что не на чем и никак.
Из всего громадного, в миллионы квадратных километров Дальневосточного края и Русской Америки вывозилось только то, что очень ценно при самом незначительном объеме, — золото, пушнина, шкуры морских зверей, котиков и каланов. Еще моржовые клыки… и все. И то старались вывозить не на оленях через воспетый Федосеевым хребет Джугдыр, а кораблями через Тихий океан. Везти под парусом через Тихий океан до проливов в Индийский, через весь Индийский океан до мыса Доброй Надежды, оттуда почти через всю Атлантику до Балтийского моря и Петербурга — такой чуть ли не кругосветный маршрут оказывался выгоднее, чем путь на лошадях и оленях. Тем более, из Якутска товары тоже везли зимним путем на оленях или лошадях по льду замерзшей Лены, а от Иркутска по Московскому тракту — тоже все на тех же лошадях. То-то фунт хлеба на Дальнем Востоке оказывался золотым — в Охотске в 1830 году он стоил рубль, тогда как в Москве — от силы две копейки.
Кстати, на юге Сибири, в том числе под Иркутском, хлеб был не дороже, чем в Европе — земли в Сибири было много. А вот везти его на север, через хребты — очень трудно.
В ДВАДЦАТЬ РАЗ!
А до Русской Америки ехали так: выезжали из Иркутска в октябре, когда установится зимник по льду замерзшей Лены. Это в Европе зимник устанавливается в ноябре, а вот по Лене уже в конце октября вполне можно катить на санях или на оленьих нартах, и так до конца апреля.
В ту же зиму на оленях вам надо ехать от Якутска до Охотска… Только на оленях, потому что лошадь не выдержит этого пути зимой. С месяц вы будете ехать до Якутска, сколько-то отдохнете там и еще два месяца будете добираться до берега Охотского моря. А когда вскроется Охотское море, можно будет плыть до Камчатки — полторы тысячи километров под парусом, до Петропавловска-на-Камчатке — жалкого поселочка в 30, потом в 100 домиков. А оттуда смело поворачивайте на восток, правьте через море, справедливо названное именем Витуса Беринга. В этом море лежат Командорские острова — тоже в честь командора Беринга. Острова незаселены, и это хорошо — можно спокойно, с чистой совестью промышлять тут морских зверей. Дальше огромной дугой протянулись Алеутские острова; там хуже — на них живут алеуты, и они не всегда рады гостям.
Но каждый год на эти острова не наплаваешься, и потому промышленников на них забрасывают раз в четыре года. Соберут команду — как правило, или беглых каторжников, или разбойничков, или в лучшем случае голь перекатную и пьянь несусветную — потому что кто же еще по доброй воле согласится на такую работу? Задача дать им с собой водки столько, чтобы не было мало на четыре долгих года, но и не много, чтобы не могли спиться и помереть. Самой-то шушеры не жалко, а вот убыток велик… Ну, и забрасывают эту команду на четыре года на безлюдный остров, и живут они там, и бьют котиков и каланов. А через четыре года эту команду снимают и завозят уже другую…
Тут же, совсем под боком, по другую сторону Берингова моря, всего в трех тысячах километров от Петропавловска-на-Камчатке, лежит Америка… И попрошу принимать мои слова всерьез! Да, именно что «всего в трех тысячах километров»! Потому что эти километры считают по морю — по вольному морю, по которому можно плыть себе в свое удовольствие и в любом направлении. Камчатка ближе к Америке, чем к Якутску, потому что 800 верст до Якутска по бурелому и по камням идти труднее, чем проплыть 3000 верст до Америки. А ведь в Америке тоже есть пушные звери, а у побережья есть котики и каланы…
Иркутские купцы Михаил Неводчиков, Андриян Толстых, Степан Глотов плавали к Америке, открывали Алеутские и Командорские острова, где торговали с алеутами и организовывали промыслы, приумножая свои капиталы. А в 1784 году Г.И. Шелихов основал Павловский порт на острове Кадьяк, положив начало русскому заселению Америки. Позже столицей Русской Америки стал Новоархангельск на острове, названном по имени первого управляющего Российско-американской компании А.А. Баранова.
Саму компанию формально основали уже после смерти Г.И. Шелихова, в 1799 году, и до 1800 года ее правление официально находилось в Иркутске. Но и после перевода правления компании в Петербург оперативное управление делами компании шло, кончено же, из Иркутска. А сам Шелихов приобрел такие капиталы, что с ним породнился сам граф Резанов, взял в жены купчиху, дочку Григория Шелихова.
Не обязательно, конечно, представлять себе всякого графа непременно снобом и мордоплюем, но что жениться на ком попало титулованная придворная знать не рвалась — это тоже факт. Так деньги из Русской Америки сделали иркутского купца вхожим в самое что ни на есть высшее придворное общество, в феодальную верхушку Российской империи.
Якутов легко было зачислить в свой актив — так сказать, в число народов, которым Российская империя принесла цивилизованную жизнь. А вот индейцы-колоши русских чрезвычайно невзлюбили, и было за что: раньше, до появления русских, именно колоши брали дань шкурами морских зверей с алеутов, обращали в рабство окрестные племена. К XVIII веку сложилась примитивная, но в тех условиях действенная империя, в которой колоши играли точно такую же роль, какую русские — в Российской империи.
С появлением же русских на побережьях Америки примитивная империя колошей кончилась — все их данники теперь продавали шкуры русским, а русские внимательно следили, чтобы никто не обижал их торговых агентов и поставщиков шкур каланов и котиков.
Колоши огорчались, что теперь они лишились прекрасного источника обогащения.
Алеуты и индейцы племени хайда огорчались, что колоши по-прежнему пытаются их грабить и забирают их детей в рабство.
Русские огорчались, что их лучезарные планы обогащения так неправильно понимаются и встречают сопротивление.
Все были огорчены, и из этого проистекали войны; жестокие до безумия войны первобытных людей, не умевших щадить ни самих себя, ни противника. Ворвавшись в русское поселение, колоши поступали привычно — то есть резали всех, кто попадался на пути, включая грудных младенцев в люльке. А если они даже брали пленных, то содержали их в таких условиях, что пленные возвращались калеками. Одну женщину пришлось учить ходить — два года она провела в клетке высотой от силы восемьдесят сантиметров и ходила только на четвереньках. Колоши приходили посмотреть на поверженного врага, очень радовались, хохотали и показывали пальцами, а насмотревшись, швыряли ей объедки.
— А медведей у вас много? На Курфюрстендамм их больше или на Унтер-ден-Линден? А на людей не нападают?!
А многие сибиряки выбрали другой вид развлечения и охотно повествуют москвичам и особенно москвичкам, никогда не выезжавшим за пределы Садового кольца, какие страшные звери бегают по нашим городам и их ближайшим окрестностям. Порой рассказываются истории вполне в духе бравого поручика из анекдота, совращавшего французскую актрисулю:
— Выхожу, значит, а около подъезда след… Во такой! (Рассказчик показывает руками след, какой под силу оставить разве что откормленному динозавру.) А его самого нет (старательно рассчитанная пауза).
— Медведя?!
— Ну кого же еще… Он, значит, возле подъезда ждал, а как люди стали выходить, отбежал, возле мусорных баков залег…
— Ну, и (наивное ожидание подвигов от парня, который уже сильно нравится)…
— Ну, отогнали мы его. Не убивать же — он в сентябре еще не жирный…
Автор тоже освоил такой способ общения и хорошо помнит, как на одном конгрессе пугал коллег страшными сибирскими медведями, а коллега из Одессы, профессор Одесского университета, ходил развинченной походкой и, пугая, одновременно чаровал окружающих дам сиплыми рассказами из морской жизни контрабандистов, на каждом шагу режущих «савецькую таможьню». Развлекались мы с ним примерно одинаково, играя в одну игру, и помогали сбыться ожиданиям людей, судящих о Сибири по плохим романам полувековой давности, а об Одессе — по песням Аркадия Северного. Мы же с одесским коллегой хорошо понимали друг друга и часто хохотали, встречаясь взглядами прямо через головы слушателей и слушательниц.
Разумеется, в Сибири несложно найти места, где охота до сих пор служит основным источником существования, — например, Таймырский полуостров или север Якутии. Но уверяю вас: население Красноярска (800 тысяч жителей), Омска (больше миллиона жителей), Новосибирска (полтора миллиона жителей) ведет образ жизни самых обычнейших горожан — примерно как в Москве и Петербурге (и в Брно и Берне).
Среди сибирских городов есть очень захолустные, но и их провинциальность вполне сравнима с провинциальностью многих городов Европейской России. А такие старые университетские города, как Томск или Иркутск, дадут фору любому Брянску, Вятке или Вологде (не говоря о Каргополе, Острове или Старом Осколе) — и слой интеллигенции в этих городах потолще, и промышленность посложнее, и культурная жизнь намного интенсивнее.
Так что где больше бродит медведей по улицам — это еще вопрос полемичный.
А Иркутск — это вообще особый город Сибири. С 1764 года это центр Иркутской губернии, с 1803 — резиденция генерал-губернатора Сибири, с 1822 — столица Восточно-Сибирского генерал-губернаторства, так что этот город был самым культурным из всех зауральских городов.
Как ни странно, этому способствовала и отдаленность— от Петербурга так далеко, что волей-неволей приходилось самим организовывать свою культурную жизнь. Это вам не Владимир, лежащий от Москвы в дне пути на лошадях; даже не Саратов — «к тетке, в глушь, в Саратов», ехать надо было в кибитке всего неделю от Москвы. А вот до Иркутска — три месяца… Даже из Красноярска, лежащего на 850 километров ближе к Москве, в свое время отправили учиться в Петербург талантливого парня, Василия Сурикова. Купец Кузнецов дал денег на благое дело, помог губернатор… и с богом! Что делать способному юноше, начинающему художнику, в Красноярске?! Надо его отправить в Петербург…
Иркутск и лежит дальше от Москвы и Петербурга, и весь XIX век, до самой «эпохи исторического материализма», считал себя небольшой местной столицей. Ехать учиться в Петербург или Москву еще считалось достойным делом, потому что своего университета пока не было (хотя многие иркутские жители не из бедных получали образование и в Европе), но уж совсем уезжать из Иркутска считалось попросту глупостью.
Парадокс в том, что богатства и культурная жизнь Иркутска основывались на освоении чуть ли не самого дикого уголка всей Сибири… и одного из самых диких углов Азии, это уж точно.
На чем рос Иркутск
И в Иркутске, в точности как в Красноярске, всем заправляли богатые и богатейшие купцы — только были-то они куда богаче красноярских. В Красноярске купцов I гильдии было всего несколько, а в Иркутске — несколько десятков. Иркутские купцы тоже богатели на добыче золота, а кроме того, через Иркутск шла торговля мехами, мамонтовой и моржовой костью, шкурами морских зверей со всего необъятного северо-востока Сибири и побережья Тихого океана — почти неисследованного, малонаселенного региона, где на 5 миллионах квадратных километров жило от силы тысяч сто человек, из них половина русских, а остальные — инородцы, принадлежащие ко многим племенам, в том числе и самым первобытным.Торговля этими товарами требовала не только умения хорошо считать деньги, но и легкости на подъем, умения ездить — и порой не только на лошади, но на оленях и на собаках, личной смелости, умения владеть оружием. Словом, качеств жителя малоосвоенной, населенной лихим людом территории, на которой доверять отправление закона и торжество справедливости полиции было совершенно безнадежно: полиция была в Иркутске, на самых основных водных и сухопутных трассах— на пристанях по реке Ангаре и Лене, в крупных селах по трактам, ведущим на восток и на запад, а ведь дикие племена, разбойники и всякий ссыльно-каторжный элемент был абсолютно везде.
Купец, который ехал покупать песцовые шкурки и Мамонтову кость, сначала переваливал через хребты, отделяющие бассейн Байкала от бассейна текущей на север Лены. Там он должен был 2000 километров добираться на лодке до Якутска по ледяной реке, текущей по вечной мерзлоте. Прохладное путешествие можно было окончить уже в самом Якутске — городишке из нескольких сот, к концу XIX века нескольких тысяч домишек. Уже здесь можно было торговать, потому что для обитателей колымской или алданской тайги Якутск был центром цивилизации, полным тайн и соблазнов. Были тут и меха, и золото, и мамонтова кость — все было. Но ведь покупать у местных купцов и перепродавать в Иркутске — далеко не так выгодно, как скупать пушнину в маленьких поселках по притокам Лены или прямо в самих становищах, как организовывать добычу мамонтова бивня прямо в тундре.
Ведь в тундре этот самый мамонтов бивень буквально лежал, вмороженный в землю, — сотни тысяч, миллионы бивней. Ученые до сих пор спорят о причинах, по которым на севере Якутии скопилось столько мамонтовой кости. Кто говорит, что все дело тут в очень холодном климате: в нем бивни не разлагались тысячелетия и постепенно копились.
Другие ученые думают, что в конце эпохи Великого оледенения, 8—10 тысяч лет назад, мамонты стали уходить с юга — на севере еще оставались условия для их жизни. Мамонты скапливались на севере, где условия тоже стали быстро меняться, и там вымерли.
Почти так же объясняют необычайное скопление мамонтовых костей на Новосибирских островах, лежащих под 70 градусом северной широты, к северу от побережья Якутии. Дело в том, что ведь во время Великого оледенения Северный ледовитый океан замерз. Не было толщи пусть покрытых льдами большую часть года — но вод. По крайней мере, окраинные моря — море Лаптевых, Восточно-Сибирское — промерзли до самого дна. На этот лед великие сибирские реки, в первую очередь Лена, тысячи лет выносили землю. Северная саванна — тундростепь, где росли и степные, и тундровые растения, покрывала этот лед.
Кончилась эпоха Великого оледенения — и океан начал растаивать. Все меньше древнего льда оставалось там, где цвела тундростепь и паслись мамонты. По мнению некоторых ученых, отступившие на север мамонты и скапливались на Новосибирских островах — последних местах, где еще могли прожить хоть немного. Неприятно даже думать о гибели последних зверей этого племени, погибших от бескормицы. Мороз не был страшен мамонтам, жить в условиях полярной ночи они, скорее всего, тоже вполне могли. Но растения, которыми они привыкли питаться, исчезали — тундростепь сменялась тундрой, корма становилось все меньше. Кроме того, мамонты жили в условиях очень сухого климата, с сухой и холодной зимой, когда доступны засохшие травы, естественное сено; теперь зимние снегопады не позволяли добывать даже то немногое, что еще вырастало на Новосибирских островах. Вокруг уже плескалось море, и мамонты, скопившиеся на Новосибирских островах, вымерли жалкой и страшной смертью — от голода.
То, что я излагаю, конечно, не истина в последней инстанции и не единственное, о чем говорит наука, — это наиболее вероятное предположение, объясняющее, откуда взялись в якутской тундре и на Новосибирских островах миллионы бивней мамонтов, а то и замерзшие в вечной мерзлоте куски их тел.
Однажды, как раз зимуя на Новосибирских островах в 1811 году, чтобы с весной сразу начать сбор мамонтовой кости, купец и промышленник Яков Санников сделал интересное наблюдение: что многие перелетные птицы продолжают лететь дальше, в океан. Яков Санников сделал верный вывод — что там, в океане, должна быть какая-то, до сих пор не известная никому земля. Ведь птицы должны были лететь туда, где они могут вывести птенцов, то есть на твердую землю.
Между прочим, Яков Санников (Мы не знаем о нем почти ничего! Даже годов рождения и смерти!) совершил много географических открытий и сочетал таланты промышленника и первооткрывателя. В 1800 году он открыл и описал остров Столбовой, а в 1805 — открыл остров Фадеевский, который описал позже, в 1811 году. В 1808—1810 годах он участвовал в экспедиции М.М. Геденштрома, которая изучала и описывала Новосибирские острова. Остров между островами Малый Ляховский и Котельный назван именем Санникова.
Если человек такого масштаба говорит, что к северу от острова Котельный должна быть большая земля, в это можно верить или не верить, но имеет смысл по крайней мере его внимательно выслушать.
И потом многие люди заявляли, что видели большую землю, край высокого острова в водах Ледовитого океана. Видели они что-то или все же только «видели»? «Видели» потому, что очень уж хотели увидеть?.. Но в 1886 и 1893 годах такой известный полярный исследователь, как барон Э. Толль, заявлял, что видел своими глазами эту загадочную землю!
В общем — загадка. То, что сейчас в этом районе нет никакой земли, — это факт. Но есть версия, что Земля Санникова состояла из ископаемого льда и исчезла в ходе потепления Арктики. Так это или не так?
Тайна Земли Санникова остается одной из самых непостижимых тайн Сибири, и не зря же про нее В.А. Обручев написал книгу, снимали романтический фильм…
В наше время известно больше 40 находок кусков тел мамонтов, а то и целых мамонтовых туш. Это — те, о которых стало известно ученым. Судьба же большинства таких туш печальна, потому что, как правило, ученые просто не успевают их изучить, эти туши… Ведь мамонты вытаивают из вечной мерзлоты везде — в том числе и в тех местах, где их никто никогда не увидит. Если их увидел местный охотник или рыбак — он должен еще понимать, что о такой находке надо кому-то сообщить. И неизвестно, как быстро сведения о туше мамонта попадут к профессиональным ученым, как быстро они смогут приехать…
Допустим, купцов и промысловиков мало интересовали мерзлые туши мамонтов (на самом деле как раз интересовали, но вполне бескорыстно), но ведь и собирать в тундре мамонтовую кость было делом и физически нелегким, и далеко небезопасным.
Вот шхуна, а то и попросту большая лодка-карбас, на которой ходят под веслами и под парусом, пришла в нужное место — на какой-то приток Лены. Сколько времени у промышленников, чтобы найти как можно больше мамонтовой кости и загрузить судно? Очень мало, потому что это по рекам Европейской России можно плавать в сентябре, а на юге, под Курском или Воронежем, — и в октябре. По рекам Сибири на юге (хотя бы под Красноярском) в сентябре плыть еще можно, хотя и неуютно.
А под Якутском уже в первых числах сентября морозы достигнут 10, а то и 15 градусов ниже нуля. По реке пойдет шуга, хвоя лиственниц пожелтеет и начнет опадать. Все это произойдет быстро, очень быстро! Не будет никакого медленного, романтичного начала осени, когда долго стоит «бабье лето» и по месяцу, по два природа находится в промежуточном состоянии — уже не лето, но еще не зима. Несколько дней — и возвращение в Якутск уже под вопросом, а зимовать в тундре или лесотундре, где искривленные морозом и ветрами деревца все равно не дадут ни древесины для отопления, ни защиты от ветров, — самоубийство.
Выехать из Якутска вряд ли удастся раньше июня, в первых числах сентября надо вернуться… На веслах или под парусом судно вовсе не будет мчаться, как на подводных крыльях, и получается на все про все — от силы месяц или два! Можно, конечно, поступить иначе: забросить с юга по Лене побольше продуктов и организовывать группы, которые будут все лето собирать мамонтовую кость, вырубать ее в вечной мерзлоте.
Но и тогда действовать надо быстро, очень быстро! Тем более, что почва в тундре оттаивает ненадолго, только ко второй половине июля, и оттаивает неглубоко — от силы сантиметров на двадцать. Так что если бивень уходит глубже — его и в августе надо вырубать из скованной морозом земли.
Тот, кто занимался сбором мамонтовой кости, должен был уметь организовывать коллективы — то есть уметь разбираться в людях, понимать мотивы их поступков, определять ценных работников и отсеивать бездельников и тунеядцев.
Должен был уметь организовать саму экспедицию, не упуская никакой малости, не забывая ни фунта крупы, ни дюжины гвоздей нужного размера, ни ведра водки, ни бутылки керосина [].
Должен был знать все виды работ, выполняемых в такой экспедиции, чтобы никто не мог его обмануть или подвести.
И должен был в любую секунду быть готовым к неприятностям самого черного сорта. Вдруг на место, где собирают клыки мамонта, нечистый вынесет беглых каторжников или разбойников? Что, если местное племя сочтет сбор бивней оскорблением своей земли и своих богов? Что, если среди завербованных им людей окажутся типы, склонные к разбою или бунту?
Такой купец был обычно мил и контактен, со всеми был готов пить и ручкаться, но в XVIII — первой половине XIX века непременно носил с собой не только охотничье оружие, но и тульский пистолет за пазухой. Во второй половине XIX века предпочитали уже американские или бельгийские револьверы и клали их не в простонародную пазуху, а в специальный карман внутри шубы. Но в любом случае купец ехал вооруженный, что называется, готовый к неожиданностям, и хорошо, если ехали с ним несколько приказчиков, которым он мог доверять.
Если торговать пушниной, организовывать скупку мехов по мелким факториям и стойбищам, нужны практически те же качества — ведь надо доверять деньги и товары тем, кто будет работать на местах, и если выбрать людей с воровскими наклонностями, никаких начальных капиталов не хватит. И надо самому ездить, проверять, что и как, с группой доверенных людей везти меха в Иркутск… И, право же, эти поездки не отличались скукой и однообразием. Думаю, на основе самых реальных деяний таких вот иркутских купцов, торговавших с северо-востоком Азии или промышлявших там золотом и мамонтовой костью, можно было бы написать не один приключенческий роман. И куда там Куперу с Майн Ридом!
Но это мы пока говорим о торговлишке в бассейне реки Лены, что совсем близко от Иркутска, всего в 2—3 тысячах километров. Все это места, куда из Иркутска можно было обернуться за один-два года. А были ведь и промыслы по берегам Охотского и Берингова морей, и тут до самого места купец рисковал не уложиться за год…
Как ехали купцы до Якутска, я уже рассказывал — выехали из Иркутска в мае, в июле приехали в Якутск, что уже хорошо. А теперь надо еще примерно 800 километров ехать до Охотска или Аяна — портов на Охотском море. Ехать — это, пожалуй, громко сказано, потому что большую часть пути вы будете идти, ведя в поводу вьючного оленя или лошадь, а другой рукой растирая по физиономии кровососов. Если все будет хорошо, то есть если вас не съест медведь, если вы не заблудитесь, не сойдете с ума в безлюдных дебрях, вас не убьют местные жители или русские каторжники (а все это более чем возможно), то к сентябрю вы увидите серые плоские волны, катящиеся от рассвета, набегающие на галечный берег.
В «Соколе Жириновского» как-то говорилось о «бесконечной мудрости волн Великого океана». Не знаю, почувствуете ли вы эту бесконечную мудрость или только бесконечное облегчение… Но, во всяком случае, вы прибыли! Правда, не сделано еще совершенно ничего, а лето уже ушло… И теперь вы можете начать торговлю с местными «охочими людьми» — благо, на этом берегу гвоздь стоит больше, чем шкурка соболя или песца, а за фунт хлебной муки дают бочку красной икры… Ведь икра тут есть у всех, а вывезти ее все равно не на чем. Гвоздь же, муку, ситец на одежду, книги или свечи везут вот так — до реки Лены на телегах, до Якутска — водой, а потом на спине лошади или вьючного оленя.
Побережье Охотского моря — это то самое место за морем, где телушка стоит даже не полушку, а копейку. Порой даже ничего не стоит: эту телушку вам отдадут даром просто за удовольствие увидеть новое лицо впервые за несколько месяцев, а то и лет. Но возникает простейший вопрос — ну и что вы будете делать с этой самой телушкой? Как вы ее собираетесь доставить туда, где она будет стоить полноценный и законный рубль? Не случайно же при самом невероятном богатстве этих мест, при том, что природа сама давала сказочные богатства, отсюда почти ничего не вывозилось. Не потому, что не хотели вывозить, а потому, что не на чем и никак.
Из всего громадного, в миллионы квадратных километров Дальневосточного края и Русской Америки вывозилось только то, что очень ценно при самом незначительном объеме, — золото, пушнина, шкуры морских зверей, котиков и каланов. Еще моржовые клыки… и все. И то старались вывозить не на оленях через воспетый Федосеевым хребет Джугдыр, а кораблями через Тихий океан. Везти под парусом через Тихий океан до проливов в Индийский, через весь Индийский океан до мыса Доброй Надежды, оттуда почти через всю Атлантику до Балтийского моря и Петербурга — такой чуть ли не кругосветный маршрут оказывался выгоднее, чем путь на лошадях и оленях. Тем более, из Якутска товары тоже везли зимним путем на оленях или лошадях по льду замерзшей Лены, а от Иркутска по Московскому тракту — тоже все на тех же лошадях. То-то фунт хлеба на Дальнем Востоке оказывался золотым — в Охотске в 1830 году он стоил рубль, тогда как в Москве — от силы две копейки.
Кстати, на юге Сибири, в том числе под Иркутском, хлеб был не дороже, чем в Европе — земли в Сибири было много. А вот везти его на север, через хребты — очень трудно.
А есть еще и Русская Америка…
В 1775 году иркутский купец Григорий Иванович Шелихов начал плавания от Охотска до Алеутских и Курильских островов. И тут же сказочно разбогател! Потому что как ни дорого было организовывать такую экспедицию, каким бы золотым ни становились каждый гвоздь и каждая горбушка, шкуры котиков и каланов стоили во много раз больше. По некоторым сведениям, первоначальный капитал за три года удалось умножить в двадцать раз.В ДВАДЦАТЬ РАЗ!
А до Русской Америки ехали так: выезжали из Иркутска в октябре, когда установится зимник по льду замерзшей Лены. Это в Европе зимник устанавливается в ноябре, а вот по Лене уже в конце октября вполне можно катить на санях или на оленьих нартах, и так до конца апреля.
В ту же зиму на оленях вам надо ехать от Якутска до Охотска… Только на оленях, потому что лошадь не выдержит этого пути зимой. С месяц вы будете ехать до Якутска, сколько-то отдохнете там и еще два месяца будете добираться до берега Охотского моря. А когда вскроется Охотское море, можно будет плыть до Камчатки — полторы тысячи километров под парусом, до Петропавловска-на-Камчатке — жалкого поселочка в 30, потом в 100 домиков. А оттуда смело поворачивайте на восток, правьте через море, справедливо названное именем Витуса Беринга. В этом море лежат Командорские острова — тоже в честь командора Беринга. Острова незаселены, и это хорошо — можно спокойно, с чистой совестью промышлять тут морских зверей. Дальше огромной дугой протянулись Алеутские острова; там хуже — на них живут алеуты, и они не всегда рады гостям.
Но каждый год на эти острова не наплаваешься, и потому промышленников на них забрасывают раз в четыре года. Соберут команду — как правило, или беглых каторжников, или разбойничков, или в лучшем случае голь перекатную и пьянь несусветную — потому что кто же еще по доброй воле согласится на такую работу? Задача дать им с собой водки столько, чтобы не было мало на четыре долгих года, но и не много, чтобы не могли спиться и помереть. Самой-то шушеры не жалко, а вот убыток велик… Ну, и забрасывают эту команду на четыре года на безлюдный остров, и живут они там, и бьют котиков и каланов. А через четыре года эту команду снимают и завозят уже другую…
Тут же, совсем под боком, по другую сторону Берингова моря, всего в трех тысячах километров от Петропавловска-на-Камчатке, лежит Америка… И попрошу принимать мои слова всерьез! Да, именно что «всего в трех тысячах километров»! Потому что эти километры считают по морю — по вольному морю, по которому можно плыть себе в свое удовольствие и в любом направлении. Камчатка ближе к Америке, чем к Якутску, потому что 800 верст до Якутска по бурелому и по камням идти труднее, чем проплыть 3000 верст до Америки. А ведь в Америке тоже есть пушные звери, а у побережья есть котики и каланы…
Иркутские купцы Михаил Неводчиков, Андриян Толстых, Степан Глотов плавали к Америке, открывали Алеутские и Командорские острова, где торговали с алеутами и организовывали промыслы, приумножая свои капиталы. А в 1784 году Г.И. Шелихов основал Павловский порт на острове Кадьяк, положив начало русскому заселению Америки. Позже столицей Русской Америки стал Новоархангельск на острове, названном по имени первого управляющего Российско-американской компании А.А. Баранова.
Саму компанию формально основали уже после смерти Г.И. Шелихова, в 1799 году, и до 1800 года ее правление официально находилось в Иркутске. Но и после перевода правления компании в Петербург оперативное управление делами компании шло, кончено же, из Иркутска. А сам Шелихов приобрел такие капиталы, что с ним породнился сам граф Резанов, взял в жены купчиху, дочку Григория Шелихова.
Не обязательно, конечно, представлять себе всякого графа непременно снобом и мордоплюем, но что жениться на ком попало титулованная придворная знать не рвалась — это тоже факт. Так деньги из Русской Америки сделали иркутского купца вхожим в самое что ни на есть высшее придворное общество, в феодальную верхушку Российской империи.
Уважайте местные обычаи!
А кроме всего прочего, и в Сибири, и в Соединенных Штатах Америки обитали еще и коренные народы… Каждый со своим характером, образом жизни и привычками. Вести торговлю с одними из инородцев было одно удовольствие — скажем, с коренными скотоводами-якутами. Они прекрасно понимали, что такое торговля, охотно перенимали у русских навыки ремесел, почти поголовно приняли христианство, и к середине XIX века чуть ли не половину населения Якутска составляли уже якуты. Появились якуты-купцы и якуты-чиновники, которые учили своих детей в гимназиях Иркутска, выписывали газеты на французском языке и переставали существенно отличаться от русской интеллигенции.Якутов легко было зачислить в свой актив — так сказать, в число народов, которым Российская империя принесла цивилизованную жизнь. А вот индейцы-колоши русских чрезвычайно невзлюбили, и было за что: раньше, до появления русских, именно колоши брали дань шкурами морских зверей с алеутов, обращали в рабство окрестные племена. К XVIII веку сложилась примитивная, но в тех условиях действенная империя, в которой колоши играли точно такую же роль, какую русские — в Российской империи.
С появлением же русских на побережьях Америки примитивная империя колошей кончилась — все их данники теперь продавали шкуры русским, а русские внимательно следили, чтобы никто не обижал их торговых агентов и поставщиков шкур каланов и котиков.
Колоши огорчались, что теперь они лишились прекрасного источника обогащения.
Алеуты и индейцы племени хайда огорчались, что колоши по-прежнему пытаются их грабить и забирают их детей в рабство.
Русские огорчались, что их лучезарные планы обогащения так неправильно понимаются и встречают сопротивление.
Все были огорчены, и из этого проистекали войны; жестокие до безумия войны первобытных людей, не умевших щадить ни самих себя, ни противника. Ворвавшись в русское поселение, колоши поступали привычно — то есть резали всех, кто попадался на пути, включая грудных младенцев в люльке. А если они даже брали пленных, то содержали их в таких условиях, что пленные возвращались калеками. Одну женщину пришлось учить ходить — два года она провела в клетке высотой от силы восемьдесят сантиметров и ходила только на четвереньках. Колоши приходили посмотреть на поверженного врага, очень радовались, хохотали и показывали пальцами, а насмотревшись, швыряли ей объедки.