Бушков Александр Александрович. Непристойный танец

   – Вы пейте, Коля, – сказала Надя, поднося к губам бокал. – Шампанское здесь недурное. Если и в самом деле намерены связать судьбу с подпольем, научитесь расслабляться. Это, право, необходимо. Помните, как печально кончил аскет и трезвенник Максимилиан Робеспьер?
   Сабинин усмехнулся:
   – Если мне память не изменяет, эпикуреец и ценитель женской красоты Дантон кончил совершенно так же...
   – Тоже верно.
   – Интересно, а вы этого не боитесь?
   – Я? Чего же?
   – Нет, не вы персонально; Надя, я неудачно выразился, – сказал Сабинин. – Я в более широком смысле... Революционеров имел в виду. Хорошо, предположим, монархия свергнута, воцарилось некое подобие liberte, egalite, fratemite^[23]. Главный лозунг, под которым проходила французская революция.)... Ну, а не будет ли в этом случае повторения французской кадрили? Жирондисты тащат на гильотину эбертистов, потом их самих трудолюбиво вырезают якобинцы, еще не ведая, что где-то совсем рядом строит свои планы молодой генерал Бонапарт...
   – Вы серьезно?
   – Совершенно. Я пытаюсь разобраться в той среде, с которой связала меня судьба. Ведь это и мое будущее тоже, не правда ли? Как-никак я получил неплохое образование, Надя. Прекрасно помню из книг, как резали друг друга французы, как моментально передрались меж собой южноамериканские генералы, как только сбросили власть испанцев... По моему глубокому убеждению, и господа декабристы в случае успеха очень скоро разыграли бы в отечественных декорациях повторение французской резни...
   – Очень возможно...
   – Тогда?
   – Ну что вам сказать, Коля... Вы человек, безусловно, умный. Существует обрисованная вами вероятность, что греха таить. – Надя легонько тряхнула головой и с отчаянной, дерзкой улыбкой уставилась на него. – Но это все вторично, а смотреть нужно в корень... Вашего Дантона и иже с ним погубила собственная неповоротливость ума. Они и подумать не могли, что вслед за аристократами на гильотину могут отправить и их тоже. Спохватились слишком поздно, когда ничего нельзя было изменить. Меня всегда даже не удивляло – возмущало, поведение Сен-Жюста. Человек, командовавший огромным полицейским аппаратом, явным и тайным, обязан был предвидеть, что кто-то захочет отправить на гильотину и его – особенно после того, как сам пролил реки крови, за что при жизни удостоился прозвища ангела смерти. И что же? В бурный день 9 термидора, когда открыто звучали Призывы арестовать Робеспьера и Коммуну, – как себя повел хозяин всей полиции Франции Сен-Жюст? Поднялся на трибуну и, не получив слова, – а ведь ясно было, что все гибнет и рушится! – простоял рядом с нею несколько часов в картинной позе античного героя... Финал известен. Выигрывает тот, кто переживет своего противника. Знаете, Коля, почему я уверена, что монархия обречена? Нет, не оттого, что существуем мы, столь лихие и отчаянные, бросаем бомбы, экспроприируем банки и стреляем в сановников... Оттого, что монархия, судя по всему, не в состоянии ответить должным образом. Рядовым членам организации следует вкладывать в голову относительно простые истины, но руководители должны мыслить гибче... Мы называем Столыпина вешателем, и справедливо , но это не то. Это, в итоге, проявление слабости. Настоящего правительственного террора, какой могли развернуть против революции Николай Первый или Александр Третий, в нынешнее царствование не было, нет и, полное впечатление, уже не будет. А без него монархия обречена, уж я-то знаю, о чем говорю. – Она допила свой бокал почти по-мужски, решительно и лихо. – Налейте мне еще, Коля. И, бога ради, забудем на время о теории и истории. Мне хочется беззаботно отдохнуть. Вот и музыканты выходят...
   – В самом деле, я сгораю от любопытства, – признался Сабинин. – Где же разврат? Я и не ожидал, что на столиках будут плясать обнаженные мавританки, но вокруг царит такая благопристойность и скука...
   – Вы слышали что-нибудь о танго?
   – Танго, подождите... Ах да, танго! Ну как же... Это аргентинский танец, верно? Я читал в каких-то газетах, еще в России, что в Европе он повсеместно запрещаем полицией из-за крайней непристойности. Вы хотите сказать...
   – Вот именно, – кивнула Надя. – Это – единственное место в Лсвенбурге, где под большим секретом от полиции танцуют танго. Полиция во всех странах одинакова, здешняя точно так же умеет брать на лапу и закрывать кое на что глаза.., но всю полицию, как легко догадаться, купить невозможно. А потому будьте готовы при первых признаках тревоги спасаться бегством. В прошлый раз полицейской облавы не было, но ее всегда следует учитывать... Видите, вон там, дверь в углу? Это не ход в винный подвал, а потайной выход на случай неких сюрпризов, имейте это в виду... Ага, начинается!
   Она тихо, легонько поаплодировала – со всех сторон уже неслись гораздо более громкие овации. На низенькой эстраде, перед музыкантами, возник подвижный субъект во фраке, с бутоньеркой из белых орхидей, напомаженным пробором и тонюсенькими усиками апаша – Дамы и господа! – воскликнул он, пританцовывая. – Рад видеть вас снова, рад приветствовать прогрессивную публику, столь чуткую к новейшим культурным веяниям, столь решительно выражающую протест замшелым косностям ушедшей эпохи! Дамы и господа, с вами вновь маэстро Рамон, прибывший со своим оркестром из Монте-Видео! Снова звучит его потрясающее, футуристическое, я бы выразился, танго – «Роковая печаль» Он выполнил парочку балетных па и проворно исчез за крохотными кулисами.
   – Насчет Монте-Видео – откровенное вранье, конечно, – тихонько сообщила Надя. – Никакой он не Рамон, а патентованный румын Кочелеску.., но танго его музыканты освоили недурно...
   Музыка уже звучала, чем-то она походила на знакомую Сабинину игру румынских оркестров – скрипка, гитары, виолончель, но мелодия была все же незнакомая, красивая и грустная, погружавшая сердце в смутную печаль. Несколько пар уже танцевали в центре зала, на обширном пустом пространстве, и это зрелище ничуть не походило на все, что Сабинин когда-либо прежде связывал с танцами, как салонными, светскими, так и мужицкими плясками. Кавалеры, обнимая дам, прижимали их к себе так, что непривычному наблюдателю это казалось верхом непристойности, и пары, слившись в объятиях, двигались под музыку в никогда прежде не виданных ритмах, то продвигаясь вперед, то отступая, совершая резкие повороты. Ближайший к Сабинину танцор, весьма напоминавший одетого в штатское офицера, вдруг, подавшись вперед, заставил свою партнершу откинуться назад так, что она едва ли не колесом выгнулась, но, судя по ее столь же уверенным движениям, это тоже было одной из фигур заморского танца...
   Рыдала скрипка, вторили гитары, виолончель вела свою партию подголоском. Сабинин уже начал разбирать ритм этого невиданного танго, но сидел, как на иголках, смущенный откровенностью зрелища и некоей несовместимостью его со светским видом публики.
   – Ну и физиономия у вас, Коля, – рассмеялась Надя чуть хмельно. – Монашек посреди вакханалии... Хотите попробовать?
   – Я?!
   – Ну разумеется. Не разрушайте уже сложившийся в моем девичьем воображении образ лихого, романтического авантюриста. Пойдемте-пойдемте, у меня уже есть некоторый опыт... Ну? (Сабинин поднялся из-за стола, твердо решив не ударить в грязь лицом и в этой непростой ситуации.) Вы, главное, не пытайтесь ничего изображать самостоятельно, я вас буду вести, постарайтесь подчиняться, вы ж гусар, а значит, обязаны быть хорошим танцором...
   Он подчинился. Взял ее руку так, как это делали танцевавшие поблизости, положил другую на талию. Надя притянула его к себе, и он почувствовал женщину так, как ни в одном танце прежде. Рыдала скрипка, он задел кого-то локтем, но особенно не смутился, еще раньше, сидя за столом, отметил, что большинство из танцующих пар тоже не могут похвастать опытом и ловкостью, а значит, белой вороной тут выглядеть не будешь...
   Надя уверенно вела его под экзотический южноамериканский ритм, полузакрыв глаза, склонившись к его плечу так, что волосы щекотали его щеку, а брильянтовая сережка то и дело колюче касалась его губ. Никакой прежний опыт записного танцора здесь не годился – настолько непривычным был танец, будоражившая смесь порока и невинности, прижавшееся к нему гибкое сильное тело под тонким платьем и отрешенная улыбка молодой женщины...
   – Очнитесь, черный гусар!
   Он встрепенулся. Оказалось, музыка умолкла, пары возвращаются за столики, а на сцене вновь появился субъект с бутоньеркой и вновь звучно декламировал что-то насчет старых замшелых традиций и победной поступи культурного прогресса.
   – У вас получается, – сказала Надя как ни в чем не бывало, беря свой бокал. – При некоторой практике можете стать отличным партнером... Коля, да у вас щеки пылают! Что за прелесть! Я ни капельки вас не поддразниваю, просто говорю то, что есть... Вам понравилось?
   – Тут возможны две точки зрения, – сказал Сабинин, запивая сконфуженность добрым глотком неплохого шампанского. – Одна – циничная мужская, вторая же – эстетическая...
   – В том-то и прелесть, не правда ли? В том, что есть две этих точки зрения... – с улыбкой сообщницы сказала Надя. – Ничего. Когда-нибудь это будут танцевать совершенно открыто. Я где-то читала, что и вальс сначала считался совершенно неприличным танцем, абсолютно не подходящим для общества... И что мы наблюдаем теперь? Вальс, скорее, старомоден...
   – Был у меня один знакомый ротмистр, – сказал Сабинин. – Всем танцам предпочитал мазурку. По его собственному выражению, мазурка открывает невероятные возможности для импровизации: задан лишь общий ритм, и можно выкаблучивать любые фигуры, какие тебе только придут в голову...
   – Тогда получается, что и вся наша жизнь – мазурка. Есть некий общий ритм, а там уж всякий выкаблучивает, как сумеет, насколько хватит фантазии... Мы будем еще танцевать, Коля? Времени предостаточно...
   – С удовольствием, – сказал он, подумав. – Начинаю понемногу привыкать...
   – К которой из двух точек зрения?
   – Ну, вообще-то...
   Он замолчал – где-то под потолком вдруг раздалось отчаянное дребезжанье скрытого звонка, четкое, металлическое.
   – Живо! – Надя проворно вскочила. – Полицейская облава!
   Грохнул упавший стул – Сабинин вскочил следом за ней, кинулся к той самой дверце, низенькой, окованной тронутыми ржавчиной железными полосами. За его спиной надрывался звонок, послышался женский визг, громогласно стучали опрокидываемые стулья, со звоном разбилось что-то стеклянное...
   Он рванул дверь за кольцо, пропуская вперед Надю, взбежал за ней следом по узенькой темной лестнице, спотыкаясь и ругаясь сквозь зубы. Кто-то, столь же проворный, звучно топотал следом, покрикивая:
   – Эмили, бога ради, быстрее!
   – Я спешу, милый... Боже, если узнает Альфред, я погибла! Моя репутация...
   Дальнейшего Сабинин уже не расслышал – оказался под открытым небом, в небольшом дворике-колодце, куда выходили три высоких глухих стены, а высоко над головой уже сверкали звезды. Какие-то бочки, ящики, колесо от повозки... Надя метнулась к выходу, навстречу свету уличных фонарей, Сабинин побежал следом. Темная фигура в партикулярном кинулась им навстречу с улицы, свистя в полицейский свисток и придушенно вопя что-то по-немецки, – кажется, призывала оставаться на месте, поминала закон и порядок.
   Ни черта он не различит и никого потом не узнает – вокруг довольно темно... Не колеблясь, Сабинин заслонил Надю и, почти не примериваясь, крепко ударил шпика носком лакированного штиблета под колено, а правой рукой отвесил полновесный удар под ложечку. Громко охнув, шпик в штатском прямо-таки выплюнул свисток, стал падать – и Сабинин от всей широкой славянской души почествовал его напоследок, кулаком по шее, сверху вниз.
   – Ой!
   – Бежим, Эмили, бежим...
   Не оглядываясь на товарищей по несчастью, они с Надей выскочили на улицу – спокойную, широкую, обсаженную вековыми липами, сиявшую уличными фонарями.
   – За угол! – скомандовал Сабинин, мгновенно оценив ситуацию.
   Они кинулись влево, свернули за угол высокого здания. И вовремя – по только что покинутой ими улице, отчаянно бухая сапогами в знакомом полицейском азарте, прямо к дворику промчались несколько человек. Вновь раздались пронзительные трели свистков. Но они с Надей, очень похоже, были уже вне опасности – кто обратит внимание на прилично одетого молодого человека, сопровождающего столь же элегантную даму?
   Словно прочитав его мысли, Надя откликнулась:
   – Давай-ка свернем туда... – она показала на темную стену Иезуитского парка, распахнутые высокие ворота. – По аллеям можно выйти к Кайзерштрассе, там легко остановить извозчика. Испугался?
   – Да не особенно, – сказал Сабинин, подавая ей руку. – Вряд ли нам с тобой грозили какие-то особенно жуткие кары, а?
   – Ну конечно. Однако приятного все же мало – полночи проторчать в комиссариате, стать героями протокола, нотации выслушивать... Не беспокойся, тот шпик тебя вряд ли узнает. Было темно...
   – Я и не беспокоюсь, – сказал Сабинин. – Кто я для него – так, случайная фигура в пиджаке... Ч-черт...
   – Что такое?
   – Котелок оставил на столе, не догадался забрать. Ну, ничего, у меня нет привычки ставить имя на подкладке. Вот только завтра придется новый покупать. Да, а сумочка?
   – Вот сумочка, – безмятежно сказала Надя. – У меня побольше опыта в неожиданном бегстве, я ее на всякий случай на коленях держала... Тебя не смущает, что мы как-то незаметно перешли на «ты», черный гусар?
   – Ничуть, – сказал Сабинин искренне. Они не спеша шли по аллее, обсаженной теми же липами. Хваленый немецкий порядок здесь чувствовался во всем – скамейки расставлены, как солдаты на плацу, мусорные урны, такое впечатление, вымыты снаружи с мылом, нигде и намека на мусор, ни клочка бумаги, ни окурочка. Только огромная белая луна, разумеется, не подчинялась предписаниям здешней ратуши – она сияла в безоблачном небе, и черные, четкие тени от деревьев и кустов, от скал с искусственными гротами беззастенчиво нарушали пресловутую немецкую гармонию своими разнообразными, причудливыми очертаниями, то и дело ложившимися поперек аллеи.
   – Иллюстрация к цыганскому романсу, – сообщила Надя. – А ночь, а ночь такая лунная... Почему ты не пробуешь за мной ух-лес-ты-вать, черный гусар?
   – А что, у меня есть шансы?
   – Бог ты мой, ты прямо как немец... Шансы калькулируешь?
   – Хочешь правду? – сказал Сабинин, оборачиваясь к ней. – Я перед тобой робею.., как перед всем непонятным. Чуточку...
   – Не самый лучший способ завоевать мое сердце, – дразнящим тоном сообщила Надя. – Робости терпеть не могу, особенно в мужчинах, особенно в тех делах, что принято именовать амурными... Зато обожаю безумства – легкие, откровенные... Между прочим, мне отчего-то нестерпимо захотелось шампанского.
   – Увы...
   – Подожди сокрушаться. Тут поблизости есть летний павильончик, где господам гуляющим продают не только содовую и мороженое, но и шампанское. Причем все запасы с чисто немецкой аккуратностью не увозят с наступлением ночи на склад, а запирают там же, в павильоне. Замок, по моим наблюдениям, хлипок, как нынешний российский самодержец...
   – Ты серьезно?
   – Совершенно. Пошли, покажу дорогу. Конечно, тут ходят ночью какие-то сторожа, но их мало и они поголовно старенькие. Ты идешь?
   – Надя...
   – И слушать не хочу! – притопнула она ножкой. – Либо исполняешь прихоть дамы, либо расстаемся... Решай.
   «Однако же ситуация... – вздохнул про себя Сабинин. – Вот так угораздило...»
   – Идем, – сказал он решительно. – Это, конечно, полное сумасшествие, но я тоже способен на безумства...
   Минут через пять они вышли к павильону, чистенькому дощатому строению, возведенному в стиле мавританского храма. В лунном свете он выглядел, пожалуй, гораздо романтичнее, нежели днем. Сабинин прислушался. Вокруг царила покойная ночная тишина, лишь где-то вдалеке слышался стук колес припозднившегося экипажа.
   – И что теперь? – спросил он, остановившись на террасе меж пустыми столиками, выглядевшими сейчас сиротливо, нелепо.
   – Вон та дверь, – показала Надя. – У тебя есть с собой перочинный ножик?
   – Ага.
   – Отлично. Покажи, на что способны черные гусары...
   Она подняла руку и непринужденно опустила с плеча узенькую бретельку платья. Сабинин невольно шагнул к ней.
   – Нет, ты меня не так понял... – смешливо отозвалась она. – Это на случай, если все же появится сторож. Молодая парочка, платье дамы уже в некотором беспорядке... Если я свистну, бросай все, выскакивай ко мне и без всяких церемоний хватай в объятия. Право слово, выкрутимся легко...
   Сабинин осмотрел дверь, пощупал замок – не столь уж и хлипкий, как обещано, но и не русский амбарный. Подумав и прикинув, он открыл в своем перочинном ножике тот инструмент, что именуется устройством для выковыривания камешков из лошадиных копыт, примерился, подцепил одну из петель, на коих висел замок, поднажал...
   Вскоре дело пошло на лад. Он выдернул петлю, тихонечко приоткрыл дверь и скользнул в помещение, наполовину освещенное серебристым лунным сиянием, наполовину тонувшее во мраке. Дождался, когда глаза привыкнут к темноте, уверенно обогнул штабелек небольших ящиков и распахнул дверцы ледника.
   Через пару минут он появился на террасе с добычей – парой бутылок шампанского. Карманы пиджака оттопыривались от двух мельхиоровых вазочек, в каких подают мороженое, нескольких плиток шоколада и яблок. Удивительное дело, но эта операция доставила ему некое извращенное удовольствие: оттого, что снаружи его ждала очаровательная женщина, перед которой никак нельзя было ударить в грязь лицом, оттого, что это происходило словно бы во сне, посреди мрака, лунного света и безлюдья, он скользил там, внутри, как призрак, ощущая во всем теле удивительную легкость, а в голове – хмельное воодушевление.
   Поставив бутылки рядом, старательно затолкал гвозди на место. Теперь замок выглядел столь же солидно и невинно, как до наглого надругательства над ним.
   Надя, вернув бретельку на место, шагнула к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку – мимолетно, но крепко:
   – Приз победителю... Ты был великолепен. Пойдем, тут есть неподалеку уютная беседка...
   Подхватив бутылки, Сабинин пошел за ней, цинично прикинув, что теперь-то нет смысла опасаться сторожей или полиции, – кто докажет, что шампанское и прочее злодейски похищены ими в павильоне, а не принесены с собой? Эксцентричная парочка решила устроить ночное рандеву на лоне природы, англичане на пари откалывают номера и похлеще... Благо на вазочках, как он успел рассмотреть, нет никаких особых меток, указывавших бы на их принадлежность павильону... Тут австрияки дали промашку со всем их орднунгом. Видимо, все дело в том, что у павильона нет никакого названия, иначе педантичные немцы непременно выгравировали бы его на всяком предмете утвари, как они поступают с корабельной и ресторанной посудой.
   – Вот здесь, – показала Надя. – Неплохое местечко, правда?
   Сабинин кивнул. Отсюда и в самом деле открывался прекрасный вид на изрядный кусок парка, беседка располагалась на склоне одного из холмов. Залитые лунным светом густые кроны деревьев казались сплошной поверхностью из тронутой патиной меди, диковинным изделием неведомых мастеров.
   Раскачав осмоленную пробку, Сабинин умело ее выдернул, не вызвав ни малейшего излияния живительной влаги, – еще в бытность свою гусаром он набил руку на обеих крайностях: и откупорить на пари бутылку так, чтобы все ее содержимое до последней капли вылетело белопенным фонтаном, и, наоборот, опять-таки на спор, чтобы не потерять ни капелюшечки...
   Импровизированные бокалы оказались неожиданно удобными. Столкнувшись краями, они, издали длинный мелодичный звон, разлетевшийся далеко.
   – Ну как, я тебя все же шокирую? – с любопытством осведомилась Надя, лениво откусив от яблочной дольки.
   – А тебе хочется?
   – Не без того...
   – Ты меня удручаешь, – усмехнулся Сабинин. – У тебя грозная репутация опаснейшего боевика – и после этого стоять на часах при мелком ограблении павильончика с мороженым...
   – Господи, да ты так ничего и не понял... – ответила она, щурясь совершенно по-кошачьи. – Конечно, ворваться среди бела дня в Сызранско-Волжский банк с браунингом было гораздо рискованнее и азартнее, да и взятые там суммы ни в какое сравнение не идут с нашей убогой добычей... Но речь сейчас, Коленька, как раз об образе жизни. Вот это, – она щелкнула ногтем по горлышку полупустой бутылки, – как раз и есть образ жизни, отличающий какую-нибудь двуногую жвачную тварь от.., нас с тобой. Как поступил бы на нашем месте благонамеренный обыватель, пусть даже ему смертельно хотелось бы шампанского? Печально удалился бы домой или в крайнем случае стал бы объезжать на извозчике окрестности, ища ночное кафе, где, быть может, и удастся купить вожделенный напиток... А мы пришли и взяли. Пренебрегая глупыми условностями вроде неработающего заведения, замков, Уголовного уложения... Понимаешь? Это раскрепощение, свобода... Тебе не доводилось читать Фридриха Ницше? Жаль, он очень подробно исследовал эту тему...
   – Что-то вроде немецкого Раскольникова?
   – Пожалуй. Только гораздо обстоятельнее и убедительнее. Раскольников все-таки как раз и есть та самая «тварь дрожащая», которую он в себе отрицал. Ход его мыслей был абсолютно верным, но вот какое воплощение мысли получили? Стукнуть топором по голове жалкую старуху, забрать какую-то мелочь... Убожество! Коли уж... Она замолчала, оглянулась спокойно, Сабинин последовал за ее взглядом.
   По единственной дорожке, кончавшейся у ступенек беседки, к ним подходили трое – молча, целеустремленно, поигрывая тросточками. Средний был в котелке, низко нахлобученном на глаза, те, что по бокам, – в лихо заломленных канотье. Сначала Сабинин не тревожился, но очень скоро ему стало не по себе: их походка показалась какой-то ненормально вихлючей, нарочитой, словно это шагали по сцене три скверных актера, не способные убедительно изображать нормальные человеческие эмоции. Он легонько коснулся браунинга через тонкую чесучу пиджака и сразу почувствовал себя увереннее.
   Троица встала бок о бок, совершенно перегородив собою выход из беседки. Они стояли и молчали – и именно такое поведение в данный момент было ненормальным, как ни прикидывай.
   – Господа, – преспокойно сказала Надя, – вам не кажется, что нарушать уединение влюбленных весьма нетактично?
   Она говорила по-немецки, и тот, что в середине, заговорил на том же языке:
   – Увы, фрейлейн, обстоятельства требуют... Я и сам удручен своей нетактичностью, да что ж поделать...
   «А не сыщики ли? – пронеслось в голове у Сабинина. – Выследили какой-то непостижимой уловкой наш путь от „Горного ручья“. Ну и что, какие у них доказательства?»
   – В самом деле, господа, ваше присутствие здесь крайне обременительно, – сказал он, умышленно выбрав тот предельно хамский тон, каким особо чванливые субъекты говорят с прислугой и простонародьем. – Не убраться ли вам отсюда?
   Если это сыщики, они такого тона не стерпят и моментально постараются внести ясность...
   – Не получится, – сообщил тип в котелке. – Сожалею, что придется прервать столь пикантное рандеву, да такова уж наша печальная обязанность. Мы – социалисты, господа, точнее говоря, мы анархисты-антисольвентисты...
   – И что эта абракадабра значит? – спросил Сабинин, что-то не слышавший доселе о таком анархистском течении вообще и в Австро-Венгрии в частности.
   – Антисольвентизм – это отсутствие финансов, – невозмутимо пояснил котелок. – Это по-латыни... «Какая, к черту, полиция, – сердито подумал Сабинин. – Это же громилы!» И с расстановкой произнес вслух:
   – А по-моему, к вам больше всего подходит определение на греческом – анархист-антигаменид^[24]...
   Котелок отнесся к его словам равнодушно – видимо, его познания в греческом уступали латинским. Зато тот, что стоял справа, оживился и печально протянул:
   – Бог ты мой, Клаус, как несправедлив к эксплуатируемым буржуазный мир... Мы, идейные анархисты, вынуждены слоняться по унылым аллеям без гроша в кармане, а этот буржуа, у которого наверняка много интересного в карманах...
   – И ценного, товарищ Гуго, – уточнил Клаус.
   – Да, и ценного... Так вот, этот зажравшийся патентованный буржуа преспокойно восседает себе в этом роскошном бельведере, лакая шампанское...
   – И пудрит мозги очаровательной дамочке... – поддержал третий.
   – А дамочка сверкает брильянтами, награбленными у трудового класса... – сказал Клаус.
   – Другими словами, мое развитое классовое чутье мне подсказывает совершить немедленную социализацию содержимого карманов этого франта, равно как и блескучек из дамочкиных ушек, а также с ее лебединой шейки...
   – Боже, как безошибочно и последовательно твое классовое чутье, Гуго...
   Они подхватывали друг у друга реплики, как опытный и хорошо сыгранный оркестр, цедили слова вяло, со злобой, несомненно, пытаясь нагнать страха на случайные жертвы как раз этой ленивой бездушностью. Сабинин уже сталкивался с подобным в России, когда в Нижнем...
   – Ну, положим, он не столь уж последователен, товарищ Клаус, – вмешался третий. – Как учит нас товарищ Август Бебель в своем классическом труде «Женщина и социализм», социализации женщин тоже следует уделять внимание. Мое мнение – дамочку тоже следует социализировать, не сходя с этого места Посмотри, какова фигурка, каковы грудки...